Ты выигрываешь, сын?

      Жизнь проходила словно в тумане. Но вот, после длительного и подробного изучения собственного сына, Габриэль Агрест решился. Нет, не то, чтобы он боялся поговорить и не убедить в своей правоте. Психика окружающих была и так расшатана, ведь в последние годы Париж был не просто цирком с крайне уродливо одетыми клоунами, а каким-то гротескным шоу фриков на выезде.       Когда всё покатилось к чертям, уже сложно было сказать. Вероятно, стоило обратить внимание на то, что массовая мода узрела в одеянии едва обретающей женские формы Ледибаг новое возрождение платьев в горох.* О, обязательно больше красного с черным там, где это абсолютно не может сочетаться. Невероятно. Тогда, на заре своей злодейской карьеры, Бражник не увидел в этом ничего плохого. А стоило, ведь небольшая неприятность вылилась в нечто.       Из любой щели торчал черный горох на красном фоне. Последние новости о победе героев над очередной акумой? У репортерши обязан быть шарф с неким популярным принтом. Парад в честь взятия Бастилии? Чтож, чудесно, оказывается, одним из главных организаторов бунта был некий таинственный герой в красно-черном, а давайте и это включим в современную интерпретацию традиции! Супергеройский бренд продуктов, одежды, аксессуары, канцелярские предметы, лекарственные препараты, памятные сувениры, юбилейные шествия по случаю первой победы — всё кричало: «Посмотрите! У нас есть герои! Мы их любим!» Габриэль ехал на светский вечер — видел, как аниматоры в костюмах героев фотографируются с детьми, улыбался на камеру после успешного показа — чувствовал практически физическое отвращение к вопросу: "Почему ваша компания не использует символику героев?"       Хотелось верить, что всё же в Париже оставались адекватные люди. Мадам Буржуа — Одри, разумеется — никогда бы не позволила себе надеть самый малейший намёк на принятие этой лавины черно-красного гороха. Но на следующий день после своего возвышения в качестве одной из Акум, Одри Буржуа блистала на обложках большей части журналов в ослепительном строгом платье привычных для неё тонов. И непрозрачным намёком в качестве пояса в чёрный горох. В тот день, помнится, он смог усмехнуться (после разрушения парочки национальных памятников в приступе дикой ярости) от мысли, что вера в человечество упала на столько же, на сколько упала в его глазах давняя знакомая. На этом смех тогда закончился. Ведь уже Хлоя Буржуа — надёжный поставщик негативных эмоций окружающим и в целом прекрасная Квин Васп — после матери нацепила заколку с символикой Божьей коровки.       Словом, Габриэль Агрест ненавидел до дрожи Ледибаг, божьих коровок и черный горох на фоне красного. К тому же, какая-то его часть видела этот цвет уже в сотый раз перед поражением.       И при этом всё же потакал желанию Адриана скупить любую вещь так ненавидимых Агрестом-старшим расцветок. Нет, не на уровне «папа, хочу», а что-то вроде «я накопил на большую подушку — название по-японски ты не поймёшь — с Ледибаг, ты же не против?» Сколько этого добра (или зла?) собрал сын, Габриэль не хотел знать: все подростки любят быть в тренде массовой моды, и не в характере отца прививать насильно мысль, что рано или поздно герои перестанут восхищать горожан. Когда — не если — Бражник исполнит своё желание, люди напрочь забудут, что любимцы публики вообще существовали.       И эти наполеоновские планы не сбывались, хотя всё время казалось, что Габриэль в одном шаге от победы. Не хватало какого-то последнего кусочка паззла для полноценной картины для воплощения этой красивой идеи в жизнь. Именно поэтому он решился рассказать обо всём Адриану. Пока Натали приходит в себя после использования сломанного талисмана Павлина, сын мог бы ненадолго заменить главную помощницу. Не зря же он столько лет учился фехтованию, верно?       А по ночам непрекращающийся шёпот сводил с ума. Смутные обрывки чужих воспоминаний всплывали во тьме, как свои. Незнакомые лица мерещились под закрытыми веками. Что вообще всё это должно означать?       К этой беседе мужчина готовился очень серьёзно. На составление плана в перерывах между приступами мигрени ушло порядка недели. На подготовку почвы для конструктивного диалога между клокочущей ненавистью ушла другая. В конце концов, он дождался оптимального момента. Накануне был семнадцатый день рождения Адриана, и Габриэль сделал все возможное, чтобы на следующий день сын не вызвал полицию в ходе переговоров: разрешил притащить отвратительно жалких друзей в особняк, подарил новую приставку (боже мой, самое популярное предложение в комплекте — джойстики красно-чёрной расцветки в крапинку), даже не выпустил акуму, хотя в расписании был запланирован полный анализ эмоций парижан с 17:35 до 18:05.       И вот настал тот самый удобный момент, чтобы провести ознакомительную беседу. Только и всего. Ничего сложного нет в том, чтобы зайти, поговорить и убедить сына в своей правоте. Тогда почему что-то гудит от горечи и злобы при мысли об отказе?

***

      Короткий стук в дверь остался без ответа. Правила вежливости в его доме, конечно, не разрешали входить, если после стука не было приглашения войти, но важные вопросы требуют важных решений. — Ты выигрываешь, сын? — он едва нарочито натянул какое-то подобие вежливой улыбки. Разговор предстоял долгий. Исходя из логики, Адриан должен был сидеть перед плазмой и наслаждаться новой приставкой. Но через секунду улыбка стала перманентным выражением едва сдерживаемого бешенства.       Первым потрясением стало нахождение в комнате сына Ледибаг, жадно целующей парня напротив себя. Оба лежали, не обращая внимание на то, что происходит вокруг. Вторым — тот факт, что чуть ли не каждый сантиметр этого места был заставлен атрибутикой этой самой героини. И в какой-то момент Агрест-старший не мог полностью определиться, что же хуже: отсутствие вкуса у пацана в моде или отсутствие вкуса в женщинах. — Всё ещё не могу поверить, — заговорила девушка, отрываясь от покусывания кадыка краснеющего парня, — что ты и есть мой наглый напарник. — Как же ты могла не понять, что это неповторимый я, Мурцесса? — сквозь образ гордости отца, кумира молодёжи и в целом ответственного помощника президента класса прорвался нахально ухмыляющийся герой Парижа номер два.       Пока эти двое не улавливали присутствие третьего лишнего, Габриэлю ужасно хотелось беззвучно развернуться и выйти. Конечно, в окно, но не сегодня. Что-то удерживало его в проходе.       Две фигуры медленно вставали с элегантного белого дивана. Глаза — такие родные, искренне-зеленые, и голубые, словно светящиеся изнутри незамутненным кобальтом, смотрели на него с самой настоящей ненавистью.       Чувство дежавю обрушилось на него внезапно. Словно бьющаяся в кровь об окно птица, мысль забилась о черепную коробку. Что вообще происходит, и где он мог видеть этот яростный гнев, проявляемый в каждом движении? — Как ты мог? Посмотри на себя. Ты — монстр, — заговорил Адриан каким-то разнотональным голосом, каждому ему слову вторил разрозненный хор. — Ты сделал это, ха! — собственный двойник сотканный из клубящейся тьмы стоял за спиной этого Адриана. Слишком близко. Мужчина почти чувствовал, как неотрывно соприкасаются его грудь и спина парня: — И нам это понравилось!       В голове как будто поселился комок паразитов, отравляющих сознание. Руки покрылись чем-то склизким. О, нет. При взгляде на них оказалось, что они по локти в мгновенно запекшейся крови. Отвратительно. — Ты не видишь? Ты не слышишь? — оба голоса звучали одновременно и чётко, и глухо, и громко, и тихо. Внутри, не заткнуть, не забыться, они слышались, даже если закрыть уши и кричать во всю мочь.       Небольшой коридор исчез, вместо него — логово Бражника, по стеклу сползали растерзанные трупы, отчего Луна — большая и яркая — казалась по-настоящему Кровавой. Метнулся на выход — увяз в трясине из призрачных рук, тянущих к себе. И слышал снова и снова, как они повторяют: «Теперь твоя очередь быть использованным в момент отчаяния.»       Очередная волна чистой злости заставила сорвать связки, но никто не слышал его криков. Шёл сквозь удушающую вину — видел, как его двойник снимал кожу с детей и лепил своих жутких кожаных марионеток. Бежал от разрывающей душу ненависти — чувствовал на себе, как Эмили отхаркивает свои лёгкие. Запирался, пытался выдавить глаза, не желая видеть то, что творил — приходил истошный плач всех тех, чьи жизни поломал в погоне за Талисманами. Отстранялся от происходящего — выворачивающие душу звуки проникали в каждую клетку. Последние часы перед неминуемым убивали. Отвратительно. Мерзко. Как он мог своими же руками причинить такую боль собственному сыну? — О, Адриан, что же я наделал, — но слова застревали глубоко в глотке, и наружу выходили лишь булькающие хрипы и кровь. Она была везде.       Сколько бы раз он не пытался, самоубийство не работало. Результат один: в следующий раз добавлялось и воспроизведение этого опыта. Становилось ещё хуже, чем было.       Легкие постепенно заполнялись собственной кровью. Утонуть, будучи сухим, как вам такое? Такие же глухие булькающие звуки рядом. Ага. Сотня ровно таких же бьющихся в агонии тонут рядом. Хвалёный вечный ад выглядит так? Это, что, какая-то шутка?       За метафоричными кулисами (в чёртов красно-чёрный горох) они смеялись с серьёзными глазами. С ними всегда был невысокий старик с глазами цвета вечности. И когда мучения почти заканчивались, Хранитель говорил: — Мы не можем ему ничем помочь, юноша. Все, кто использует силы Талисманов для совершения зла, навлекают на себя проклятие. Даже когда твой отец умрет, его душа будет гореть в персональном аду всю оставшуюся вечность, — жуткие слова всплывали в конце каждого цикла. Через минуту он снова проснётся, забудет сон и вспомнит, сколько ещё останется сидеть в одиночной камере на краю мира. Построенный внутри кошмара мирок, в котором он ещё не помнил, что произошло, оставался последним местом, где бывший владелец Талисмана Мотылька мог найти успокоение.       Эти циклы никогда не прервутся, не важно, сколько мы просим и принимаем боли. Все мы здесь сгнием. Это и есть великое наказание?       И, да. Сын всё-таки выигрывает.