Тепло твоих рук

А она гордая красавица, на зависть девкам, да на уныние юнцам. У неё глаза — отражение неба, косы неприглаженные, а смех громкий и заразительный. И ступает она величаво, с достоинством, а в иное мгновение, точно малый ребёнок, прихлопнет в ладоши, да станет носиться по улицам. То угрюмо и холодно молчит, то зальётся соловьём. Краса девичья в ней, да сила богатырская. Кровь бурлящая, языческая. Сколь крестов ни ставь, смотрит сухо, да насмешливо. К ночи распустит косы свои, да станет у костра плясать, голосить от души, коль захочется. И вино, не столько в рот попадёт, сколько на платье и в языки пламени. А при ней извечно слуга влюблённый, то ли демон какой, то ли божок языческий, Хлад на землю нагоняющий. Всё для ней сделает, что в его силах. Нрав у ней изменчивый. То лёгкий, весёлый, добрый, то вдруг вспыльчивый да жестокий. — Ай, ослушник маленькой, не спит, — с тёплой улыбкой шепчет она, поглаживая вихрастую макушку. — Сыночек. Ванечка. Иван ещё маленький такой. Силы в руках нет совсем, дедушка теперь ещё за спиной у матери стоит, смотрит внимательно. Признаёт ли? — Смотри, Морозко, — воркует она, качая сына на руках, — всегда его защити. Слышишь? Его, не меня. Ивану больно. Он жмётся к материнской груди и безмолвно плачет. Цепляется крохотными пальчиками за её ладонями, целует, силясь хоть слово произнести. Хоть одно единственное. Мама. А за дверью уже полыхает зарево и крики слышны. То плачь, и вой, и клич воинственный — чужой, страшный и грубый. Знакомый, пугающий до дрожи. Он и носом к материнской шее — хоть бы запах запомнить, хоть тепло, хоть… Не успевает. Щёки горят, дышать тяжко. Гарь, да темень, но огонь слепит. Он, избитый, слабый оборванец, нет у него силы даже подняться на ноги. А в одной лишь сорочке, вся израненная его матушка. Джучи её только за волосы и тащит, бросает на землю точно охапку сена и ждёт. Русь и смотрит с ненавистью, но без покорства, шепчет что-то резкое, дикое. Колдунство материнское жжёт их обоих, на устах окровавленных гордая усмешка, злая, пророческая. Орда бьёт её по щеке наотмашь, задирает сорочку резким движением. Иван жмурится. Глаза болят невыносимо, он хочет, хочет взглянуть на матушку, но не видит ничего, только чувствует кровь в уголках глаз, а в ушах шёпот материнский молчит о прощении. В сто крат мучительнее будет он платить за её проклятие. — Мама, — всхлипывает он, — мама! Мамочка! К утру, наиздевавшись, Джучи бросит к его ногам её грубо вырезанное сердце. — Иван. Россия дёргается, задыхаясь. Он не видит — зрение затуманено из-за слёз, грудь высоко вздымается, дыхание сбито. — Ванечка, — шепчут рядом, перебирают мокрые прядки у лба. Яо. Он и льнёт к его рукам подобно слепому щенку. Ориентируется на тепло и ласку. Он ещё дрожит, пока сухие губы лёгкими поцелуями вырывают его из лап кошмара. Клеймо, древнее, ордынское, горит под лопаткой на спине, он отчётливо помнит удары хлыста, и кровь, и мух, на эту кровь прилетевших. Во рту пересыхает, кажется, жестокое палящее степное солнце снова сжигает его, поломанного, макушку нестерпимо жжёт, пить хочется страшно. Он умирает, но не может умереть. — Давай же, маленький… Увидит — обоих убьёт, — ломанно и торопливо шепчет кто-то. А потом его губ, он почти плачет, касается блаженная влага и он пьёт жадно, мелко дрожа. Чужая мокрая ладонь утирает ему лицо, на макушку немного льёт воды. — Тише, маленький, — воркует Китай, хотя Россия гораздо выше и больше него. — Давай, выпей водички. Иван чуть поднимается и послушно выпивает целый стакан воды, холодной, отрезвляющей. Китай прекрасен. Старик с лицом юноши. Обычно Иван не думает об этом, но иногда вспоминает. У Яо нет даже морщин, его лицо — произведение искусства, обрамлённое смолью длинных шелковистых волос. — Всё хорошо, я здесь, с тобой. Яо совсем не похож на его мать внешне, но ближе всех к её образу. Любое тепло, что готовы ему дать Иван принимает отчаянно, жадно, но ему мало. Ему всегда мало, как ребёнку, получившему сласть. Россия обнимает его, дурную голову склоняет на плечо, доверчивый и открытый единственно перед ним. — Прости, прости… Я… — Надо плакать — плачь, — мягко отвечает Китай, перебирая его волосы. Держит нежно, но крепко. Когда-то он вернул ему разум, выходил, научил жить заново. Когда-то он, всё такой же юный, украдкой приносил ему еду и воду, но спасал гораздо больше лаской и состраданием. — Я люблю тебя, — вздыхает Россия. — Я люблю тебя, — вторит Китай, прижимаясь губами к его лбу. Ночь на исходе.