Чудотворец

      

I

      Май оказался на редкость жарким. Прохожие сменили апрельские мундиры и пальто на лёгкие плащи и газовые накидки, достали с антресолей забытые с прошлого августа соломенные шляпки, но всё равно жаловались друг другу на палящее солнце. Цветы в уличных садиках вновь распустились, почуяв тепло, и теперь серость мостовых скрашивали яркие пятна растений. Одуряюще пахло вишней и яблоней, в городские сады невозможно зайти, чтобы голова не закружилась от сладостной смеси запахов — будто сама природа решила попробовать себя в качестве парфюмера. Прохожие теперь предпочитали пеший вояж экипажам, чаще выходили из каменных палат на улицу, а все запертые в своих гимназиях, институтах и кабинетах несчастные ощутили свою несвободу особенно остро. Но скоро день города, и мэр благосклонно дарует неделю выходных…       — Боже мой, Джерард, закрой окно!       …и этому рады все, кроме, кажется, соседа Джерарда. Хоть десять солнц на небе свети, а он будет всё таким же угрюмым. У соседа, тощего и высокого, кожа настолько бледная, что кажется, будто он улицы вовсе не видел. Светло-голубые глаза всегда холодны и мрачны, а чёрные ресницы и брови придавали какого-то сходства с вампирами, про которых лишь недавно начали печатать романы. Лицо у соседа худое и овальное. Типаж, близкий к славянскому, если бы не заострившиеся черты и холодный отлив жёстких чёрных кудрей. Выглядел он старше своих двадцати, и одевался странно — накидывал щегольский плащ, как будто с чужого плеча взятый, поверх выглаженных брюк и рубашек с широкими рукавами.       Джерард вздохнул, отложил только что развёрнутую газету и закрыл окно. Слов благодарности от соседа он не услышал. Вряд ли сосед вообще слышал о благодарности. Он раздражённо вздохнул, развернулся и продолжил собирать вещи в чемодан.       -Ты не останешься, Владислав? — Джерарду пришлось сделать усилие, чтобы поставить ударение на второй слог — почему-то правильное произношение имени для соседа было делом чести. — Мы с Ником и Гельмутом собирались вечером в бар. Думал, ты придёшь. Или твой отчим против?       — Отчиму всё равно, — Владислав раздражённо вздохнул, вновь откинул кудри с лица. — Я к брату еду. Мы с ним месяц не виделись… хотя он может прогнать меня к чёртовой матери, и придётся ехать обратно.       Владислав сделал неопределённый жест рукой, захлопнул чемодан и поставил его на пол. Скрылся на мгновение в прихожей, приказал что-то слуге и вернулся опять, присев на кресло напротив развалившегося на кушетке Джерарда. Владислав поставил локти на колени и опёрся на кисти подбородком, выдвинувшись вперёд. Как кладбищенский ворон на жерди.       — Что пишут? — после минутного молчания спросил он.       — Разве ты не собирался уезжать? — Джерард посмотрел на соседа, пытаясь понять, чего конкретно Владислав от него хочет.       — Разве ты не рад моей компании?       Владислав улыбнулся, но вышло криво, нелепо. Будто кукла человеку подражает.       — Ну ладно!.. — Джерард перелистнул страницы, пробежался глазами по заголовкам. — Так, и что же тебе будет интересно?.. Твой отчим всё-таки приобрёл ту обанкротившуюся телеграфную кампанию.       — Будет с чем Фридриха поздравить… — задумчиво пробормотал Владислав. — Но я в этом не разбираюсь, так что какая разница.       — Да я тоже не фанат всяких махинаций. А, вот ещё… это тебе точно понравится! С Собора скинулся пятнадцатый самоубийца. Пишут, что городское собрание хочет закрыть его для посетителей, а мэр уже направил ноту протеста к императору. Мол, договоритесь с Папой и снесите Собор …       — Интересно, не пробовал ли наш многоуважаемый мэр снести свою пустую голову?       Владислав едко улыбался, но тон его был убийственно серьёзен. Джерард разглядывал вечно холодное даже в тёплом свете майского солнца лицо и даже не понимал, стоит ли ему ввязываться в спор. Зря он вспомнил про Собор.       — Я думаю, мэр прав, — степенно начал Джерард, но голос всё равно немножко подрагивал — от взгляда Владислава становится до крайности неуютно. — Что полезного этот собор делает? Да, может, это действительно гениальное инженерное решение — поставить здание на несколько тончайших опор. Но по сути этот… Парящий собор не отличается от всех прочих. И то — кому хочется преодолевать все эти ступени? И опоры не вечны. Лучше снести его сейчас, пока Собор сам не рухнул.       — А я думал, произведения чудотворцев принято хранить и лелеять! — с деланным удивлением ответил Владислав. — Подобного Собора нет и не будет больше никогда. Закройте его, хорошо, но сносить? Попробуйте снести Сикстинскую капеллу для начала, или Колизей. Вот тогда и поговорим.       — Хорошо, всё равно мы ничего не решим, мы не мэр… — Джерард дежурно улыбнулся, но внутри всё переворачивалось от холодного тона Владислава и его непреклонной уверенности. — Кстати про чудотворцев… тут вышла статья о недавней выставке Академии. О, надо же, Гюстав Форже… Я думал, он больше не пишет.       — Ну и что многоуважаемый Форже на сей раз разглядел в картинах? — слова Владислава были до крайности ядовиты, словно не человек говорит, а кобра. Искусство для него всегда острая тема. Если речь заходит о чудотворцах — острейшая…       — Так… тут какие-то восхваления академиков… — Джерард быстро пробежался глазами по строчкам. — Боже мой, за что он так взъелся на Андруса? Прекрасный ведь художник… «Господин Андрус, видимо, был неважным студентом — представления об анатомии человеческих членов у него ровно такие же, как может подумать пятилетний ребёнок, едва начавший осознавать мир вокруг себя…» А, вот и ещё. Кажется, эта цитата станет моей любимой: «Наслаждаться голым цветом — всё равно, что наслаждаться вином. Греки разбавляли своё вино двумя частями воды, потому их головы были чисты, а мысли гармоничны и оттого правильны. Господин Андрус же пошёл по пути варваров и глушит чистое вино, и как бы его не постигла судьба этих же самых диких кочевников, давно стёртых с лица земли их более разумными соседями…» Ну надо же. Как можно быть таким зашоренным…       — Может, и правда зашоренный. Но пишет, собака, отлично, — нехотя отдал должное Владислав. — А что пишут про…        — Про брата твоего? — Джерард перевернул несколько страниц. — Разве он в этом году выставлялся? Да и какие дифирамбы ему ещё можно петь? Всё, что можно было сказать — уже сказано…       Владислав зло выдохнул сквозь зубы.       — Да, выставлялся, — нехотя, как для глупца, разъяснил он. — И дифирамбы ему не поют давно. Дай мне газету!       — Что ты так разволновался?       — Я должен знать, что меня ждёт, — Владислав откинулся на спинку кресла, подпёр щёку рукой. — Прорыдают ли у меня весь день на плече или кинут подсвечником в голову… А он меткий, зараза, и бьёт больно!       Джерард глянул на соседа поверх газеты и покачал головой.       — Не больно ты своего брата любишь, как я погляжу… А, всё, нашёл: «Среди сонма диких красок и театра уродцев работа юного Лерхенфельда должна была стать глотком свежего воздуха и роскошным оазисом в гибельной пустыне. Не буду отрицать очевидное — я продолжаю посещать салоны и выставки исключительно ради его работ, но… то, что я увидел, заставило меня похолодеть. Роскошный оазис оказался миражом, растворившимся при первом прикосновении. Да, на картине изображены изящные формы…» Тут дальше идёт куча каких-то терминов, я их не прочту.       — Не читай, — Владислав забарабанил пальцами свободной руки по лакированному подлокотнику.       — Спасибо за разрешение, — буркнул Джерард, скользя взглядом по строчкам. — О, наконец. «Но при всех своих достоинствах картина мертва. Она недвижима и застыла во времени, как самая обыкновенная картина. И будь это полотно кисти обычного художника — это был бы прекрасный образец настоящего искусства. Но её писал чудотворец, и она мертва. Биение жизни ощущается только в отдельных фрагментах, но выглядит это невероятно уродливо и отталкивающе. Всю картину можно сравнить с прекрасным трупом, над которым очень хорошо постарались гримёры, но детали в нём движутся, словно личинки насекомых в старательно замаскированных гниющих ранах, и все старания гримёров идут насмарку, даже обесценило их — о, лучше бы они вовсе не пытались, чем превратили труп в подобную мерзость! Боюсь, это полотно развеяло все надежды — чудотворец Казимир Лерхенфельд утратил свой дар.»       Джерард смолк, обдумывая прочитанное. В отличие от Владислава, ему точно было плевать на высоколобые художественные салоны и грызню дошедших до Хертцзальда импрессионистов и закостеневших академистов, но в его голове жили те же самые предрассудки, которые и формировали образ чудотворцев у всех обывателей по всему свету. Чудотворцы — всё равно что святые от мира искусства, которым дано творить невозможные вещи, пусть это и не всем бывает по вкусу. Проклятый Собор стал символом Херцзальда и будоражил умы, и даже пятнадцать самоубийц не умаляли его очарования. Казимир Лерхенфельд отличался от всех прочих художников тем, что его картины живые в самом прямом из прямых смыслов.       Сам Джерард был свидетелем этому — главный зал их университета был надолго закрыт, пока его расписывал чудотворец, а как открыли… Джерарду тогда показалось, что он сошёл с ума. Не может же прекрасная девушка с кадуцеем, что воплощает науку медицину, ласково гладить змей на жезле и подмигивать студентам, с притворной стыдливостью прикрывая наготу! Какие-то безумцы даже свалили столы и сумели дотянуться до росписи на потолке. Они потом утверждали, что вместо мазков чувствовали под пальцами настоящую ткань и человеческую кожу. От мысли о том, что больше никогда подобных чудес не будет, к горлу Джерарда подкатил ком. Так всегда бывает, когда видишь смерть даже чужого человека.       — Я… мне жаль, — неуверенно проговорил Джерард. Владислав поднялся с кресла и принялся беспокойно мерить шагами комнату, сцепив руки за спиной в замок. — Если это поможет — передай Казимиру мои соболезнования.       — Не нужны ему ничьи соболезнования, — Владислав остановился и потёр лицо руками. — Может, он просто в меня подсвечник кинет. Может, у отчима морфий украдёт. Или поедет спиваться к Катуллии. Как такому соболезновать?       Оба замолчали. Владислав ещё несколько минут ходил по комнате, снова открыл окно и с недовольным видом уставился на улицу, бормоча под нос и поглядывая в сторону двери. Джерард ещё раз проглядел газету, заложил пару страниц с объявлениями о продаже коней, которых давно искала мать, перечитал статью Форже и отложил её в сторону. Погода слишком хороша, чтобы сидеть в тесной съёмной квартире, подозрительно в последнее время напоминающей клеть, но идти сейчас не было смысла — встреча назначена на семь часов. Но просто сидеть и ждать невыносимо. Может, до сквера пройтись?.. Со стороны двери послышался неуверенный стук, и в комнату заглянул престарелый мужчина в поношенной одежде — поляк, которому они платили вместе с Владиславом. Он что-то пробубнил и, дождавшись кивка хозяина, бесшумно исчез в прихожей. Владислав поднялся и подошёл к Джерарду.       — Точно не хочешь остаться? Подсвечник в голову — не самая приятная вещь, правда? — Джерард недоверчиво поглядел на лицо соседа.       — Может, и хочу, — Владислав улыбнулся почти скорбно. — Но не могу. Я нужен Казимиру. Тебе кажется, что я не люблю его, но… это не правда. Люблю. И подсвечник в голову… знаешь, за то, что я совершил… обычно подсвечниками не отделываются.       Джерард не ответил. Владислав протянул ему на прощание руку, которую Джерард молча пожал и вновь уткнулся в газету, чтобы хоть как-то скоротать время. Владислав поднял чемодан и вместе со слугой скрылся в прихожей. Спустя несколько минут до слуха Джерарда донёсся звук запираемого замка, и в пустой квартире стало тихо. Только ветер за окном шумел зелёными ветвями деревьев.       

II

      День не задался с самого начала — духота на улице стала невыносимой и пришлось утром искать чистую рубашку, потому что Вислав не удосужился постирать предыдущие. За что ему только платят? Владислав уже жалел, что в нём так не вовремя появилось сочувствие с соотечественнику. В Хертцзальде поляков не так уж и много, и при засилье других иностранцев устроиться где-то всегда становилось проблемой… но в Виславе главное даже не то, что он — поляк. Он просто непроходимый глупец. Владислав готов его вышвырнуть прямо сейчас, надо только с Джерардом договориться о найме другого слуги.       Настроение оказалось подорвано утром, а институт прикончил его окончательно — так охотник, уже пристреливший утку, сворачивает ей шею. После занятий ещё час ушёл на споры с деканатом, из которых выяснилось, что его документы спутали с каким-то чехом — конечно, ведь Владислав Ставрич и Вацлав Ставрак так похожи! Владислав уже жалел, что не сменил родную фамилию на отчимову «Лерхенфельд» — пусть немецкая, пусть чужая, но сколько бы проблем исчезло. Необходимость возвращаться в отчимов особняк тоже не радовала, а только висела над головой Дамокловым мечом. Нет, Владиславу не в чем упрекнуть свою приёмную семью — Эраст Лерхенфельд всегда добр к нему, а сводный брат Фридрих вообще один из немногих аристократов, кто умеет слушать и понимать собеседника. Владислав рад их повидать. Но Казимир…       Если бы Владислав не сидел сейчас на заднем сиденье летнего экипажа, он бы шутки ради составил таблицу, по которой можно довольно точно определить настроение брата. Казимир до странности предсказуем в своей непредсказуемости. Раньше перепады его настроения смущали, теперь же они почти не виделись, и потому Владислав оставался вне досягаемости гнева брата. Настроение Казимира вполне точно определялось по статьям в газетах и свежих заметках в журналах вроде «Пера Пегаса» и других изданий, посвящённых искусству. И сегодня оно обещало быть отвратительным. Настолько, что Казимир вряд ли найдёт в себе силы даже встать с постели — так и найдёт его Владислав, лежащего вниз лицом и отличимого от трупа лишь по сдавленным рыданиям. Владислава кольнула жалость, которую, казалось, он должен был разучиться испытывать. Зря Форже так жестоко, и про трупы зря… надо будет ему напомнить при случае, что он критикует людей, а не просто холсты со слоями масляной краски.       Но это позже. Сейчас же Владислав вытирал рукавом испарину со лба, прикрывал глаза рукой от палящего солнца и сидел в экипаже, повернув голову набок и лениво поглядывая на улицу. По гранитным тротуарам сновали весёлые отчего-то прохожие в соломенных шляпках и лёгкой одежде. Безумцы. Дневная жара ещё не ушла, и камни тротуаров буквально сочились тошнотворной духотой. Солнце палило нещадно, даже самые лёгкие облака не скрывали его и не давали земле отдохнуть. Лёгкий навес над повозкой не спасал от его лучей. Когда широкий проспект сменился узкими улицами, палящее солнце закрыли дома. Стало легче. Стоило отдать погоде должное — даже подобная духота гораздо лучше, чем наблюдать который месяц опостылевшие тучи на небосводе и мочить новые туфли в незамеченных вовремя лужах, а потом проклинать всё на свете. Вечером, ближе к закату, Владислав мог бы сходить на прогулку… Владислав мог бы остаться в наёмной квартире, провести вечер в баре, напиться с сокурсниками и понять, что на самом деле жизнь студента не так дурна, как ему кажется.       Но поворачивать назад уже поздно. Экипаж пересёк новый чугунный мост через лениво катящий воды Розенрот и въехал на другой берег. Пусть и аккуратные, порою изящные, но вполне обычные наёмные дома сменились пышными особняками на набережной. Среди них попадались муниципальные здания, что, несмотря на всё богатство Хертцазльда, подчас уступали в красоте домам графов, герцогов и Бог весть кого ещё. Но никакой из этих дворцов не мог спорить красотой и изяществом с будто парящим в воздухе стрельчатым Собором, спустившем вниз только тонкие жерди и лестницу, висящем над крышами и над самой городской площадью. Среди дворцовых торцов прохожих гораздо меньше, и все они имели вид гораздо более благородный, чем в самом городе.       Вскоре богатые кварталы сменились аналогом загородных поместий в черте города — к затейливым особнякам прилегали небольшие участки, на которых разбиты пышные цветники, благоуханные сады или аккуратные огородики, если того желал владелец. Экипаж остановился перед одним таким особняком, скрытым за цветущими деревьями. От мощённой дороги особняк отделяла массивная кованная ограда, такая тяжёлая по сравнению с прочими — будто её не для графова сада сделали, а выкупили у закрывшейся тюрьмы.       Владислав расплатился с извозчиком, взял чемодан и соскочил вниз на тротуар. Экипаж тронулся, и послышался цокот копыт. Владислав проводил его взглядом до угла решётки и подошёл к тяжёлым воротам, за которыми пряталась выкрашенная в зелёный сторожка. У них стоял престарелый охранник, судя по виду и мундиру — бывший кавалергард. При виде постороннего он оживился, отодвинул фуражку с глаз и положил руку на висящее на спине ружьё, ясно давая понять, что на участок благородных господ лезть не стоит.       — Граф Лерхенфельд просителей без записи не принимает. Приходите через неделю с разрешением на аудиенцию! — отчеканил охранник по-военному.       — А, вас наняли недавно? — спросил Владислав, разглядывая его пышные пшеничные усы, чуть тронутые сединой. — Я Владислав Ставрич, пасынок графа Лерхенфельда. Вы знакомы с Казимиром? Не находите… родственных черт?        Владислав рукой забрал волосы назад, чтобы лицо ничего не закрывало. Охранник нахмурился и быстро отпер ворота. Решётки разошлись с пронзительным скрипом. Владислав скользнул внутрь. Он повёл затёкшими плечами и, сжимая в руке чемодан, направился к воротам большого графского дома из чёрного камня, напоминающего по декору больше готический храм, нежели жилой особняк. От особняка, тихого и недвижимого, даже в столь жаркий день веяло могильным холодом. Обычно Владислав терпеть не мог это ощущение — чертовщина какая-то, сразу становится неуютно и боязно, такие вещи по вкусу разве что Казимиру — но сегодня был рад ему. Владислав прошёл по мощёной дорожке среди пышного сада, остановился на крыльце под тенью от стрельчатого навеса и постучал в высокую дверь из тёмного дуба. Послышался скрип, и в отворившемся проёме показалась тонкая высокая девушка блондинка с до невозможности светлыми волосами, фарфоровой кожей и в строгом чёрном платье с белоснежным передником. При виде Владислава она улыбнулась, сделала лёгкий реверанс — почти как благородная дама — и отошла с прохода.       — Господин Владислав, — от такого обращения студент только скривился. — Вас так давно не было! Вы бы хоть предупредили о вашем приезде, мы бы господам сказали…       — Я всё ещё простой студент-поляк Ставрич и вам никакой не господин, — поправил Владислав с вымученной улыбкой и вошёл в дом. — Нет, говорить господам ничего не нужно… Казимир так и не съехал из южного флигеля?       — Нет, что вы! Но… — девушка наклонилась поближе к Владиславу, жалостливо сведя светлые брови домиком. — Не ходили бы вы к нему. Он… не в духе. Очень не в духе.       Девушка боязливо оглянулась. В широком зале с двумя ведущими на второй этаж вычурными лестницами никого, кроме них, не было, и даже в боковых комнатах никто не шумел. Она прикрыла рот кукольной рукой — так делают дети, когда хотят рассказать взрослым о чём-то очень страшном.       — Казимир вчера погром устроил и… — служанка понизила голос. - Чуть не повесился… говорят, его прямо из петли доставали. Как его угомонить попытались — так он камергеру лицо осколком фужера порезал! С ума сошёл совсем… и как граф Эраст этого не видит?..       — Вот как…       Владислава что-то кольнуло изнутри. К горлу подступил неприятный ком. Теперь лезть к Казимиру расхотелось окончательно, но теперь он был ему нужнее всего. С другой стороны, осколок стекла это ещё серьёзнее, чем подсвечник — им Казимир хотя бы всегда в стену метит, а осколком… Владислав с трудом сглотнул дурноту, поблагодарил служанку и взошёл на второй этаж, свернул к злополучному южному флигелю. Наверное, встречи с братом, было не избежать, но вот оттянуть момент никто не запрещал. В одной из гостиных Владислав присел на обитую шёлком кушетку, поставил чемодан в ноги и посмотрел на свои руки. Бледные, тонкие, наверное, слишком длинные для красивых руки. Они отчего-то дрожали. Владислав посмотрел на них — и вдруг рассмеялся. Боялся! Он, Владислав, до трясучки боится. Не за себя — нет, в конце концов, он уже много натерпелся от Казимира, а как бояться того, что уже видел?       Только вешаться Казимир не пробовал. Шутил, грозился, выл — но не пробовал.       — Всё-таки вы… — на знакомый голос студент нехотя повернул голову. — О. Здравствуй, Владислав.       

III

      Фридрих Лерхенфельд, как и его отец, на своих приёмных родственников не был похож абсолютно, разве что принадлежностью к роду людскому. Он был очень высок и смугл. Кожа у него имела приятный рыже-охровый оттенок.По лицу, от которого веяло чем-то восточным, рассыпаны мелкие яркие веснушки, покрывающие и сильные руки. Фридрих статен, строен, но не худ и выглядит гораздо здоровее всей остальной своей семьи. Глаза миндалевидной формы у него карие, тёмные почти до черноты, но отросшие по лопатки волосы с мелкими волнами красно-рыжие. Сейчас Фридрих выглядел очень расслаблено — в лёгких домашних брюках и старомодной рубашке с кружевами он сидел на кушетке, закинув ногу на ногу и непринуждённо болтая ей в воздухе. Он склонил голову на бок и улыбался, глядя на сидящего напротив Владислава. Тот держал в руках тонкую чашку и всё пытался остудить пахнущий бергамотом чай, но не получалось. По крайней мере в ближайшие полчаса Владислав избавлен от необходимости лезть в логово зверя…       — Ты тоже на выходные приехал? — чувствуя необходимость как-то начать разговор, спросил Владислав.       — Да, — Фридрих непринуждённо закинул руки за голову. – Мы с отцом после праздников уедем в Вену. Нужно будет кое с чем разобраться, договориться с налоговой за телеграфную кампанию и покрыть её недостачу… впрочем, зачем тебе этот юридический бред. Меня вот что волнует — что делать с поместьем и с взбесившимся чудотворцем? Ты точно не можешь переехать хоть на время? Да и зачем ты снимаешь коморку с каким-то… Гольштейн он кто вообще?       — Хирург, — отрезал Владислав       — Я не о том толкую… — Фридрих вдруг как-то оценивающе посмотрел на Владислава. — Впрочем, неважно. Так ты?..       — Нет, я переехать не могу, — со вздохом сказал Владислав. — Занятия каждый день в восемь, поэтому… я не хочу вставать каждый день в пять, чтобы доехать до института, хорошо?       — Вы не можете Казимира у себя устроить?       — Нам и с Джерардом развернуться негде, а тут ещё Казимир. И академия у него по эту сторону Розенрота. Как он добираться будет?       — Скверно, — Фридрих нахмурился, скрестил руки на груди и опустил обе ноги на пол. — Нужно будет что-то думать… Ротдаму его, что ли, сплавить? Опыт обращения с бешеными чудотворцами у него огромнейший, да и вряд ли кто ещё на Казимира управу найдёт.       — Знаешь… не лучшая идея. Они с Катуллией будут только пить, не просыхая.       — Чудесно, тогда точно ничего не изменится.       Владислав допил чай, отставил опустошённую чашку на стоящий рядом столик и сцепил руки в замок. Ситуация складывалась отвратительная. Казимира одного оставить просто невозможно — вроде двадцать один год, но только путы ослабь — и одному только Богу известно, что он натворит. Кому следить за ним? Некому. Уезжают все, а слуг Казимир сам гонять наловчился. А ведь неплохо было бы просто посадить его, как бабочку, в банку и заниматься своими делами, точно зная, что чудотворец никуда не упорхнёт и ничего испортить не сможет… мечты. Да, правильно Фридрих сказал… скверно это всё, очень скверно.       — Эраст сейчас здесь? — спросил Владислав.       — Отец сейчас спит. Вечером он пытался поговорить о чём-то с Казимиром, но они опять разругались. Потом Казимир вешаться полез, а отец… — лицо Фридриха приняло оттенок лёгкого смущения, как и всегда, когда речь заходила о таких вещах. — Принял лекарство и лёг спать.       — И… давно Казимир так бесится?       — Знаешь… — Фридрих тяжело вздохнул. — В последний месяц он как с цепи сорвался. С две недели назад отец не досчитался трёх ампул морфия. Как на салон работу сдал, Казимир вроде успокоился. Ненадолго. А вчера… я уже сказал, что было вчера. И лицо камергеру он же располосовал. Понятия не имею, что с ним происходит. Может, это твоё отсутствие на него так дурно влияет. Не знаю. Рядом с тобой он держит себя в руках.       — Он перестал быть чудотворцем. Как Катуллия, — грустно пояснил Владислав.       Фридрих посидел несколько мгновений с каменным лицом. Мышцы на его красивом лице дёрнулись, и Владиславу невольно вспомнился нервный тик. Вдруг Фридрих как-то недобро усмехнулся и резко хлопнул себя по коленке — привычка, унаследованная от Эраста.       — А-а, Господи! — он издал пару сдавленных смешков и запрокинул голову. — Чудо потерял!.. Никогда не понимал истерии вокруг чудотворцев, знаешь.Да, летает здание, стоит на таких жердях, которые и лист бумаги не удержат. Но что есть в этом здании кроме способности к полёту? Картины двигаются, как живые.А какие эти картины на самом деле, без движения? Знаешь… всё это «чудо» — лишь маска и полог, закрывающий истинное положение вещей. Я бы на вашем месте радовался. Наконец мы сможем увидеть Казимира как художника-человека, а не как художника-чудотворца!       — Ты ничерта не понимаешь, — с нажимом процедил Владислав, до боли стиснув зубы.       — Ну так объясните мне, неразумному, отчего всё так носятся с чудотворцами!       — Они… встряхивают этот мир. Показывают, что всё возможно. Что даже непреложные законы самой природы можно нарушить, если ты человек с разумом и волей.       — И ты же первый считаешь Казимира безвольным безумцем! — Фридрих коротко рассмеялся отчего-то. — Я всю жизнь слышу одни и те же аргументы. Но нахожу их странными. Ведь чудотворцем нельзя стать, это… это что-то вроде цвета кожи. Нельзя из… скажем, негроида превратиться в норда — так и обычный человек никогда не станет чудотворцем. Так что я не знаю, что они показывают. Разве что только то, что ты можешь всё, если тебе повезёт родиться одним на миллион… у меня чудотворцы как явление вызывают только фрустрацию и отторжение.       — А как люди? — зло спросил Владислав, нахмурившись, будто слова Фридриха были личным ударом для него.       — Мне искренне жаль Катуллию, знаешь, — неожиданно серьёзно произнёс Фридрих. — Искренне не понимаю, отчего она на себе крест поставила. Ей ещё творить и творить, она столько всего могла бы создать… но утопила себя на дне бутыли абсента. От морфиновой зависимости возможно вылечиться, но вот абсент… а Казимира я боюсь. Я никогда ничего не боялся, но Казимира…я действительно боюсь его. Ты здесь почти не бываешь, и потому не замечаешь ничего…       Фридрих отчего-то замолк на мгновение, внимательно вглядываясь в лицо Владислава.       — Знаешь, у вас глаза одинаковые, но взгляд совершенно разный. У тебя взгляд холодный, цепкий, внимательный — такой взгляд я уважаю. А у Казимира… Боже мой! У него глаза либо бегают беспокойно, либо в пол опущены, либо смотрят сквозь собеседника. Но никогда не в глаза! Впрочем, иногда он может и заглянуть в чужие глаза. Но лучше бы он делал это поменьше…       — Почему?       — У него глаза безумные. Злые. В них читаются ненависть и животный ужас одновременно. Разве такие глаза должны быть у чудотворца?       — Ну, теперь этот вопрос можно снять! — Владислав горько усмехнулся. — Никакой он больше не чудотворец!       — И я этому только рад! — Фридрих опустил руки с груди. — Надеюсь, без этих… галлюциногенных картин Казимир станет обычным человеком. Что плохого быть обычным человеком? Обычные люди часто бывают счастливы, как бы от этого счастья не воротили нос высоколобые интеллигенты. А чудотворцы… жил ли когда-нибудь чудотворец, которому его дар принёс счастье?       Владислав ответа не знал. Чай в фарфоровом чайнике давно остыл. Резные напольные часы у обитой шитым шёлком стены мерно тикали, разбавляя вязкую тишину в особняке. Фридрих устал сидеть, скинул домашние туфли и вытянулся во весь рост на кушетке. Владислав тяжело вздохнул и вспомнил, что он с дороги так и не переоделся. К брату идти всё ещё не хотелось. После спора с Фридрихом он чувствовал себя опустошённым. Чудотворцы действительно совсем другой сорт людей — страшные люди, безумные, способные на всё, что угодно, если развязать им руки, но… Владислав не мог объяснить, почему, но он считал, что чудотворцы имеют на это право. Даже камергер с располосованным лицом его не слишком заботил. Да и с другой стороны, стал бы Казимир бросаться на людей, если бы его не заставляли работать на износ в академии и над заказами? Стала бы Катуллия топить себя в абсенте, если бы её с Собором наконец-то оставили в покое? Нет, не стали бы. Не было бы повода. Казимир ведь стал таким только из-за того, что попал в путы к дельцу Лерхенфельду. Но капканом его держал Владислав…       — Ты всё-таки идёшь к Казимиру? — задремавший было Фридрих повернул голову к вставшему Владиславу, слишком нервно вцепившемуся в ручку чемодана. — Можешь ему объяснить, что резать ни в чём неповинных камергеров — это не лучший способ решения проблем? И ещё отец просил вразумить его, чтобы он не таскал его морфий.       — То есть его несчастный пасынок сходит с ума, а всё, что его волнует — это пропажа его «лекарств»? — едко процедил Владислав и слишком резко поднял чемодан, от чего его угол с негромким стуком заехал по кушетке.       — И чтобы он перестал напиваться каждую неделю. Уж прости, что мы столько обязательств на тебя взваливаем. Казимир только тебя слушает, так что… да, звучит слишком сильно, но ты — наша единственная надежда! — Фридрих отчего-то засмеялся. — Удачи. Если что — зови на помощь.       Владислав хотел возмущённо сказать, что он не к зверю дикому идёт в клеть, а к родному брату. Но не смог — потому что разницы меж ними было немного.       

IV

      Южный флигель — место столь удручающее, что нога человека в здравом уме ни за что бы не ступила за его порог самостоятельно. Он был особенно тёмен из-за чёрных бархатных штор, которыми занавесили все окна. Свет тонкими полосами прорывался через зазоры в ткани, высвечивал в беспорядке раскиданные холсты на тяжёлых подрамниках. Здесь хранились только последние работы, наброски и подмалёвки самого прискорбного вида. В них двигались лишь некоторые детали –на кораблях развевались какие-то мелкие флажки, в саду робко качались на ветру единичные бутоны, щурился только один глаз на недвижимом лице недоделанного портрета… Владислав невольно дёрнулся. Он думал, что сравнение таких картин с трупом, заражённым личинками — всего лишь дешёвая гипербола, но на деле это явилось лишь бледной попыткой передать весь спектр спутанных мыслей и противных ощущений, возникающих при взгляде на них, доступным всем словом. И как бедно смотрелись эти трупы на фоне былого блеска чудотворца! Настоящие чудеса развешаны на стенах — те немногие, которые Казимир выгрыз у фонда академии, коллекционеров и перекупщиков. Эти полотна были живыми. Во всех смыслах — на одной картине по восточному цветнику расхаживали павлины, на другой — бригом игрались свирепые волны и поминутно сверкали молнии, на третьей — по тунисским пескам во весь опор скакали арабские наездники… но их было мало, преступно мало, чтобы облегчить гадостное чувство от пребывания в мрачном склепе, по какой-то шутке называемом «флигелем». Всё, что они делали — напоминали о живых пальцах, что жестоко и бесцеремонно забираются внутрь воспалённой, болезненной, гниющей раны.       Спальня Казимира была ещё хуже. На покрытом мягкими коврами полу валялись сброшенные одеяла, опустошённые бутылки, скомканная одежда, а солнечный луч из-за чёрных штор, такой инородный здесь, выхватывал три разбитые ампулы. Черно здесь было всё — шёлк на стенах, мебель из чёрного дерева, лёгкий газовый балдахин над большой кроватью… да даже длинная сорочка с кружевами на Казимире была черна. Сам Казимир, как и предсказывал Владислав, лежал на кровати вниз лицом. Было видно только тонкие белые запястья, сплошь исчерченные старыми шрамами, да волосы. Такие же жёсткие чёрные кудри с холодным отливом, как у близнеца, но длиннее, гораздо длиннее — до пояса доставали точно. Сейчас они спутались, разметались по шелковым простыням и сально блестели — видимо, кто-то опять забыл, что за своими кудрями нужно хотя бы самую малость ухаживать. Казимир не двигался. Он то ли спал, то ли забылся, и Владислав тревожить его не стал.       Он достал из нижнего ящика превращённого в склад для художественных принадлежностей стола ключ от второй комнаты. Вход в неё умело маскировался под участок стены сбоку от кровати. Владислав на ощупь нашёл замочную скважину, отпер дверь и зашёл в гораздо меньшую спальню, одинаковую по отделке, но педантично убранную, а потому не производившую столь гнетущего впечатления. Он закрыл за собой двери, раздвинул шторы, поставил на пол чемодан и начал рыться в платяном шкафу. Найдя домашние брюки и рубаху, Владислав переоделся, сложил свой костюм и отправил плащ — подарок Казимира — на вешалку. Замер, прислушался, не шуршит ли чего в соседней комнате, но ответом ему была всё такая же тишина. Владислав вздохнул, взял случайную книгу с полки, лёг на кровать и начал читать.Он не понимал, что делать. Будить Казимира не хотелось, да и нужно ли это было им обоим? Нет, всё-таки стоило остаться в наёмной квартире…       Владислав не знал, сколько прошло времени прежде чем дверь отворили. В проёме возникло… что-то. Казимир выглядел отвратительно. За месяц он исхудал окончательно — только хрупкие кости да беловато-синяя от вен кожа осталась. Лицо его, когда-то бывшее неотличимое от Владислава, имело черты заострённые, измождённые, чахоточные. Под глазами залегли такие тени, что казалось, будто это растёртый уголь. И глядел он не как говорил Фридрих — взгляд у Казимира выражал только тупую усталость и апатию, но никак не смесь ненависти и ужаса. На тонкой лебединой шее красовался длинный вытянутый синяк, яркий настолько, что странно становилось — откуда в таком тщедушном заострённом теле столько крови, чтобы налить такую гематому? Казимир походил на бледную бабочку, которой оторвали крылья, всю измяли и изломали, а потом, использованную и поруганную, бросили и оставили доживать свой недолгий век калечной тенью самой себя.       — А… п-привет… — дрожащими губами пробормотал Казимир, рассеянно оглядываясь в поисках места, где можно присесть. — Ты… давно пришёл? Я просто… не заметил…       — Не знаю, — Владислав покачал головой и сел на кровати, положив книгу рядом.       Казимир замолк, посмотрел на брата как-то странно и бессмысленно. Сделал пару нетвёрдых шагов и рухнул на пол у ног брата. Казимир издал пару глухих звуков, напоминающих задушенные всхлипы, и ткнулся лицом в колени Владислава, вцепился в его предплечья и задрожал всем телом. Он удивлённо замер, не представляя, что ему сейчас делать, но руки свои освобождать не стал.       — Господи, Влад!.. — вдруг начал Казимир, не поднимая лица и стараясь подавить рвущиеся из груди всхлипы. — Где ты пропадал весь этот месяц? Почему даже записки не послал? Ни заезжал, ни спрашивал… почему?       — Ты дал мне вполне ясно понять, что не желаешь меня знать, — спокойно ответил Владислав.       Казимир коротко, истерически рассмеялся и всё-таки отнял руки. Он встал нетвёрдо, пошатываясь, как тонкое молодое деревце на сильном ветру. Казимир посмотрел пустым взором в глаза Владислава и опустился к близнецу на колени, крепко вцепившись в плечи и ногу одну закинув на кровать. Сидел он странно и совершенно не понятно, что означал этот жест — это не было похоже на ищущего ласки отца ребёнка. Казимир усмехнулся жутко, голову чуть на бок склонил и уткнулся лицом в кудри брата.       — И чего у нас волосы жёсткие такие? Как проволока… только вот чёрная. Бывает проволока из чугуна? Или из железа воронёного… а, Владислав? — Казимир слабо ойкнул, едва не рухнул на пол и схватил брата ещё сильнее, так, что синяки могут остаться. — Ты это… ну хоть подержи меня немного! Нет, если я соскользну и убьюсь — я буду этому только рад… а хотя, и ты не расстроишься. Чем ты занимаешься? Только в институт свой ходишь, денег не тратишь почти… ты Эрасту стоишь дешевле, чем… чем весь этот флигель! Так что… не думаю, что он тебя на мороз выставит…       Владиславу оставалось только тяжело вздохнуть. Если Казимира понесёт, то не остановить уже ничем. Одной рукой Владислав подхватил обезумевшего брата под колени, второй — обвил узкую грудь и притянул к себе поближе, чтобы тот точно не упал. Казимир слабо улыбнулся, но глаза его продолжали сохранять пустое и безжизненное выражение.       — Вот умница! Каким ты иногда хорошим становишься… терпеть тебя не могу.       — Я польщён, — Владислав тихо цокнул языком.       — И не надо на меня цыкать! — Казимир обиженно нахмурился. Он мог бы походить на расстроенного ребёнка, если бы не выглядел столь отвратительно. — Не надо на меня цыкать… а чего ты вообще цыкаешь? А чего Эраст меня заставляет писать на заказ этих тупых бюргеров? А чего от меня требуют всё это… академическое рисование? Господи! Чего они вообще хотят добиться?! Если писать Мадонну с прачки — то что же тут возвышенного? Реальность передать? А кто помнит… как Мадонна выглядела? И была ли она вообще? Какая тут реальность?! Царица небесная — с лицом прачки! А мне почему-то писать запястья тонкие нельзя! Нельзя, и всё тут… а ты на меня посмотри! Я ж как спичка тонкий! А если ходит человек, как спичка — то и писать людей-спичек реалистично… правда?       — Да, конечно, — вымученно согласился Владислав.       — Нет, ты бы слышал, какую… пургу эти стариканы несут! Это… отвратительно просто, не могу уже. Все эти догматы, сюжеты библейские, сюжеты из мифологии — обязательно римской или древнегреческой, ты что! Как же иначе! Бабы заплывшие голые, уродливые…        — Осуждать внешность человека — последнее дело, — заметил Владислав.        — Ладно, ладно! — Казимир раздражённо выдохнул сквозь зубы. — Я же никому ничего в лицо не говорю. И не говорю вообще. Молчу только, пишу тихо, что скажут… ты что! Я же чудотворец, чёрт меня возьми! Обязан нести в мир разумное, доброе, вечное… донёс уже!       Казимир резко замолк и опустил голову. Владислав окончательно растерялся. Бывший чудотворец опять глухо рассмеялся и уложил голову на плечо брата, прикрыл глаза, что в одно мгновение наполнились слезами. Владислав устало поцеловал Казимира в макушку и переставил ноги, чтобы брату сидеть стало удобнее.        — Донёс уже… — Казимир всхлипнул, с его угольных ресниц всё-таки сорвались на впалые щёки первые крупные слёзы. — Влад, брат мой, милый… оно же пройдёт? Я смогу… рисовать как раньше?        — Не знаю. Прости меня… — Владислав принялся сцеловывать дорожки слёз с измождённого лица. В груди саднило. — Если тебе нужно — я буду рядом. У нас сессия через месяц. Потом каникулы. Я приеду, если ты захочешь.        — Приедешь, конечно… странно это всё. Не знаю я. Мне и с тобой плохо, а без тебя — совсем ужасно… Ну ладно, с тобой плохо, когда ты зудеть начинаешь и морали читать. Чтецов и без тебя хватает… А сейчас хорошо. Сидишь такой смирный, обнимаешь, целуешь… прямо и поверить можно, будто ты и правда меня любишь!..        — Опять ты себе навыдумывал. Люблю я тебя, Казимир. Не могу не любить.        — Да ладно? — Казимир усмехнулся сквозь слёзы. — Вот мне так не кажется… а если любишь — выполнишь любую мою просьбу?       — Я постараюсь, — Владислав слабо улыбнулся и поцеловал Казимира за ухом, от чего тот хихикнул.        — Тогда… знаешь, я всё-таки выбил из Эраста разрешение взять академический отпуск.       — И ради этого ты вчера…        — Замолчи, не твоё дело, кого я там порезал! — неожиданно громко крикнул Казимир, но, сам себя испугавшись, съёжился и понизил голос. — Завтра мне работы в академию надо сдать, и к ректору сходить, он со мной поговорить хотел, да и мне без его одобрения отпуску не дадут… И ты пойдёшь со мной, ясно?       

V

      Сухой и тонкий ректор академии искусств Хертцзальда, похожий на коротенький циркуль, цепко смотрел на неловко мнущегося на другом конце стола Казимира. Сейчас юный чудотворец выглядел чуть более приглядно, чем вчера — кудри вымыты и вычесаны, убраны с лица и перехвачены неизменной широкой лазурной лентой, чёрная сорочка сменилась чёрным же строгим костюмом с наброшенным сверху длинным белым плащом со стоячим кружевным воротником. Воротник этот выставлял на всеобщее обозрение жуткий синяк, но не было заметно, чтобы Казимира сей неприятный факт хоть как-то заботил. Сейчас он сонно жмурил глаза и, чтобы не покачиваться на ровном месте, опёрся руками о ректорский стол, обитый зелёным сукном, и навалился на него всем весом. Ректор неодобрительно покачал головой, но замечаний делать не стал. Его сухие старческие руки сжимали перо и одну из форм для приказов, а глаза недоверчиво смотрели на студента, отличающегося от всех прочих отвратительной успеваемостью по теоретическим предметам, недостачей работ по практическим и даром творить чудеса.       — Юный граф Лерхенфельд… — начал ректор скрипучим голосом. — Я удивлён, что вы решили почтить нас своим присутствием… что с вами?       — А… Чего? — Казимир опасно пошатнулся и поднял на ректора сонные глаза.       — Не хочу показаться грубым, но… вы выглядите, словно лежалый труп.       — О, спасибо. Умеете утешить… — мрачно буркнул студент, тряхнул головой, чтобы убрать кудри с плеч. — И мой любимый отчим всегда… говорит, что… забыл, что.       — И что у вас с шеей? — ректор выгнул бровь и бросил перо в чернильницу.       — Да ерунда… — Казимир запустил руку под воротник и почесал шею. — Повесился неудачно.       — Почему же неудачно?       — Потому что я стою здесь! — вдруг прикрикнул Казимир. — И выслушиваю… это вот всё! Вам нравится меня изводить? Нравится издеваться надо мной, топтать несчастного, лишённого воли к сопротивлению и последней отрады?! Вы жестокий человек! Отчего люди так жестоки ко мне? Разве я чем заслужил такое отношение?! Молю — перестаньте меня изводить! А если я вам противен — то сожмите волю в кулак и выпустите мне пулю в лоб! Пистолет-то у вас точно есть, вон, лежит в ящике стола…       Ни один мускул не дрогнул на лице ректора. Он утёр батистовым платочком пот с высокого сморщенного лба. Академия не устояла перед внезапной майской жарой, и даже в высоком кабинете ректора, отделанном морозно-голубыми тонами, было душно.       — Да-а… ещё и дерзите, — ректор сцепил пальцы в замок и положил руки на стол, приняв строгий и отстранённый вид. — Думаете, ваш дар извиняет ваши отвратительные манеры, граф Лерхенфельд?       — Я польский крестьянин Ставрич, к вашему сведению! — прошипел Казимир, сжимая край стола до побелевших костяшек.       — Ни секунды в этом не сомневался.И чего желает… польский крестьянин?       — Я вообще… помните, я ещё с полтора месяца назад подавал прошение об академическом отпуске? Вот расписка от отчима… я же её только что на стол положил, разве вы не видели?       — Я прекрасно всё видел, — раздражённо выдохнул ректор. — Всё я видел… но вы правда думаете, что я дам вам отпуск? Вам? Сами посудите –вот уже полгода вас не видели на философии, теории искусства иистории! Зачёты по этим важнейшим дисциплинам даже не начинали сдаваться, если верить жалобам моих коллег. Более того — вы регулярно пропускаете академический рисунок и саму живопись!       — Тогда и вы посудите — а жить мне когда? Я вам что, кукла?       Казимир отчего-то всхлипнул.       — Я… ну, я и правда похож на куклу. Наверное. Мне так Влад говорил. Но я ведь не кукла… Мне нужно спать и питаться для начала, отдыхать… я не могу работать, словно железный автоматон! Сами должны понимать ведь. Сами меня заставили писать для салона, хотя я ещё полгода назад сказал, в каком гробу его видал. И панно для медицинского института… я думал, у меня рука отвалится — я же там в иные дни по десять часов торчал! И всё самому… Боттичелли ведь не в одиночку капеллу писал! Да и никакой я не железный… помните, я в прошлом году три месяца не ходил? Когда я ногу сломал? Я же просто упал на ровном месте. Вы… вы серьёзно думаете, что я действительно что-то могу? Да ничего я не могу. Живой я, понимаете? Живой! Слабый и глупый… живые всегда слабые и глупые! Да отпустите вы меня наконец!       — Интересные у вас мысли, — ректор улыбнулся так, будто Казимир сказал что-то смешное.       — Может, и так. А может, нет. Вам всяко виднее… — Казимир придвинулся поближе. — Не знаю. Чего вы меня мучаете? Отпишите бумажку наконец и забудьте обо мне. Всё равно… вы ведь меня держите только из-за чудотворства. Мы ведь друг другу не нужны совсем. Я ненавижу академизм, вы ненавидите всё, кроме него… никакой я больше не чудотворец. Был, да кончился… да отстаньте вы от меня наконец! Исключите меня к чёртовой матери, возьмите кого-нибудь ещё на моё место, я только рад буду.       — Люди землю зубами грызут, чтобы попасть в академию, а вы так легко от неё отказываетесь. Интересный вы всё-таки человек, Казимир… как вы сказали? Ставрич?       — Грызут, потому что хотят сюда. А я не хочу. Я не хотел поступать! Меня заставили — что вы, как же, чудотворец да не на профильном факультете… А меня никто не спросил! — Казимир хлопнул ладонью по столу. — Конечно! Я ведь кукла, вещь, которую можно продать! И продают! Ежечасно душу мою продают! Родной брат меня продал графу престарелому в рабы, а тот арендовать даёт…       — Ну, — ректор страдальчески поморщился. — Если вы почитаете службу обществу рабством — вам лечиться надо. Такие люди, как вы, должны стать первейшим инструментом воспитания нравов и чувства прекрасного. А вы пишете больных чахоткой в тёмных пещерах. Вы и дар ваш потому потеряли, что писали декаданс и мракобесие, предавались праздности и всяческим наркотическим увеселениям. Вот что, голубчик. Кончайте лениться. Отпуску я вам не дам, даже не надейтесь. Но чтобы в вашу голову хоть немного ума вошло, вы будете обязаны в течение мая-июня, до летней сессии, закрыть все долги по всем пропущенным курсам. Угрожать исключением вам бесполезно, да и я себя не прощу, если Хертцзальдская академия потеряет чудотворца. Поэтому… придётся разговаривать с вашим отчимом. Надеюсь, хотя бы слово графа Лерхенфельда имеет для вас вес.       Побелевшие губы Казимира задрожали. Глаза распахнулись, а взгляд их выражал обиду и удивление. Он тряхнул головой и судорожно всхлипнул, жалобно смотря в скрытые за пенсне холодные очи ректора.       — Расписку заберите, она мне не нужна, — ректор брезгливо, как противного жука, тронул её край и придвинул обратно к Казимиру. — Любому другому студенту я бы посоветовал научиться брать свою жизнь в собственные руки, но вы — чудотворец. Вы слишком ценны, чтобы пустить вас на самотёк. Поэтому… учитесь подчиняться, ибо все вокруг желают вам только лучшего. Ваш дар должен служить обществу и его интересам, а не вашим низменным страстям. Когда-нибудь вы осознаете, насколько вы ценны, но до той поры придётся применять меры, чтобы защитить вас от вашей же дури. А теперь идите, у меня помимо вас куча просителей.       Казимир расписку забирать не стал и вышел из кабинета нетвёрдой походкой, не видя вокруг себя ничего. Едва он шагнул за высокие двери, его схватили чьи-то руки, так похожие на руки чудотворца, и усадили на одну из мягких, обитых велюром лавочек для посетителей ректора. Казимир опять всхлипнул, вытер застилающие взгляд слёзы и оглядел длинный коридор, где было ещё трое просителей — два каких-то студентика и тучный приземистый человек в коричневом полосатом костюме. Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, но выходило из рук вон плохо. Казимир откинулся на сидящего рядом брата и беззвучно зарыдал, уткнувшись лицом в грудь Владислава. Тот раздосадовано нахмурил брови и принялся гладить брата по голове и плечам.       — Вот… Влад!.. — тихо и отчаянно прошептал Казимир. — Почему они… меня ненавидят? Почему… почему никто не считает меня человеком? Разве… разве я не человек? Вот же… руки… ноги… голова… я же человек? Правда?! — он сорвался на надломленный крик.       — Конечно, человек, — спокойно, как и всегда, проговорил Владислав.       — Так один ты думаешь… никто не видит во мне человека! Всё видят только чудотворца… как они не поймут, что всё?.. Всё! Умер чудотворец!.. Не творю я чудес… уже с пару месяцев… а они никак не поймут!       — Что случилось? — сочувственно спросил Владислав. — Тебе дали отпуск?       — Ага, три раза! — злобно прошипел Казимир. –Мне дали два месяца, чтобы закрыть все пропущенные курсы. Отличный отпуск! А ничего, что пропускал я их только из-за академии?! Панно на потолок за день не написать! И работу на салон тоже… не за пару часов, в общем… а я ещё и виноват! Пусть катятся к чёрту! Зря я позавчера так криво верёвку завязал!..       — Казимир, успокойся. Когда я доучусь, мы убежим. Я открою практику в каком-нибудь другом городе, где нас не знают, а ты… ты будешь заниматься, чем хочешь. Думаю, если жить скромно, то моих денег хватит на двоих.       — Очень мило с твоей стороны, но я до этого не доживу, — мрачно шикнул Казимир. — Поехали отсюда.       — О, наконец-то… — Владислав облегчённо выдохнул.       — Нет, не домой. Не хочу к проклятому отчиму! Не знаю, как ты, а я напьюсь в самой приятной компании в этом паршивом городе.       

VI

      Дворец, перед которым остановился нанятый Владиславом экипаж, разительно отличался от своих соседей. Он был крупными монументальным, имел четыре высоких этажа. По фасаду протянулись колонны в виде девушек в образе Афины, у которых, без сомнения, есть какое-то древнегреческое название, но Владислав его не помнил. Дворец облицован цветным мрамором и гранитом в суровой серовато-красной гамме, порталы для окон украшали резные изображения штандартов и разнообразного оружия. Окна по жаркой погоде распахнуты, но в серых рамах они казались в закрытом виде частью стены, от чего всё здание принимало вид какого-то баснословно дорогого каземата и глухой прекрасной тюрьмы, из которой нет выхода. По бокам от дворца, обращённого фасадом на Розенрот, начинались не слишком широкие улочки, где шумели деревья, хоть немного скрашивающие сию мрачную картину. Среди легкомысленных и легковесных дворцов поменьше этот гранитный исполин казался рыцарем среди кисейных барышень, а стальные воды реки, в коих он отражался, только завершали это впечатление.       Владислав вылез из экипажа первым и подал руку чуть оживившему за время поездки Казимиру. Тот с секунду посмотрел на брата пусто, не осознавая, что значит этот жест, а затем слабо схватился за неё и на выходе едва не рухнул на облицованный гранитом тротуар. Владислав сунул не слишком опрятному извозчику банкноту, аккуратно обхватил хрупкие острые плечи чудотворца и повёл его к высоким дверям из выкрашенного в серый дерева. Из-за их толщины и схватившего обе руки Казимира пришлось стучать ногой, но, кажется, открывшего двери лакея в старомодной форме прошлого века такое вопиющее варварство не слишком заботило. Слуга поклонился и отошёл с прохода, пропуская Ставричей внутрь. Его славянские черты казались Владиславу смутно знакомыми, но имени лакея он не помнил.       — Добрый день, — слуга учтиво поклонился. — Вы к герцогу Ротдаму или к госпоже Дель Эйбис?       — К Катуллии, — хрипло пояснил Казимир. — Зазывала? Вот получите, распишитесь!..       Казимир вымученно рассмеялся и вновь принялся всхлипывать. Владислав с каким-то виноватым выражением поглядел на недоумевающего лакея, будто извиняясь за припадок брата, и повёл его вслед за слугой. Они прошли по широким каменным лестницам, по длинным холодным коридорам, казавшимися нежилыми — некогда большое семейство Ротдамов сократилось до одного бездетного герцога Николаса и его супруги Катуллии, что после недавней свадьбы даже не стала принимать титул и менять фамилию. Катуллия занимала часть четвёртого этажа дома, и ближе к её комнатам, отражаясь от высоких каменных стен, гремели многократно усиленные пустым пространством звуки выстрелов. Владислав неуютно поёжился.       Стреляли в большой зале, бывшей раньше бальной, после превращённой в рабочую студию, а теперь ставшей логовом запойного мрачного гения. Наборный паркет со времён строительных работ так не оттёрли от пятен штукатурки и краски. Мебели стояло мало — только здоровый стол у стены, рядом с ним шкаф, книги в котором заменили тома по архитектуре на пяти языках и куча сшитых папок и рулонов чертёжной бумаги, да выволоченное на середину старое кресло прямо напротив одного из окон-дверей, протянувшегося от пола до потолка. За огромными окнами — сад, разбитый во внутреннем дворе, и длинный узкий балкон.       В кресле, спиной к вошедшим, сидел человек неопределённого пола. Он был невероятно высок — метра под два, может, даже чуть выше, поэтому над спинкой возвышалась добрая половина тонкого сгорбленного тела, ещё более костлявого, чем Казимир. Длинную шею прикрывали спутанные измусоленные жёлтые до белизны прямые волосы, а кожа у него была нетипичного для Хертцзальда смуглого тёмного оттенка. Как ни странно, это была всё-таки женщина, хотя и похожая на мужчину больше даже, чем Ставричи. Не от хорошей жизни, конечно — под нервно бегающими зелёными глазами залегли запойные тени, лицо с и без того не самыми изящными чертами лица заострилось, осунулось, покрылось небольшими морщинами от возраста и похудело из-за отрицания еды. Истончённое и неправильное, со слишком вытянутыми пропорциями фигура прикрыта широкой свободной рубахой и холщовыми брюками, явно чужими и достающими женщине только до голени. В вытянутой жилистой руке она сжимала револьвер. На перилах балкона расставлены пустые бутылки из-под абсента и прочего крепкого спиртного. Выстрел, гром — и бутылка разбивается вдребезги. Другой — и снова. И снова, и снова…       — Ты… приглашала на недели зайти, — как-то неуверенно начал Казимир.       Катуллия перестала стрелять, но не обернулась.       — Я пришёл, брата привёл… а ты тут… чего ты вообще делаешь?       — Я хотела стреляться, — голос у неё тихий и хриплый. — Но револьвер дал осечку. Потом передумала. В конце концов, я-то сдохнуть всегда успею, а чудотворцы должны умирать ярко!       — Почему вообще кто-то должен умирать? — холодно спросил Владислав, с некоторой жалостью и отвращением смотря на вытянутую жилистую руку.        — А этот чего тут делает? — Катуллия кивнула на то место, откуда доносился голос, всё ещё не поворачивая головы.       — Не знаю, что он тут делает… Мне было жалко бросить его на улице, — Казимир пожал плечами.       — А ему тебя семь лет назад было не жаль! — вяло огрызнулась бывший архитектор. — Ну так вот… вы, часом, не знаете, когда к нам заедет Папа Римский?       — А зачем он тебе? — опять недоверчиво покосился на неё Владислав.       — Он хочет снести мой Собор.А я снесу ему голову! — вновь выстрел, и вновь бутылка разлетается на осколки. — Равноценный обмен! Будут всякие… Папы лезть к моим трудам! Да и какой он Папа? Папа у меня один, вот уже двадцать лет за оградой жёлтого дома сидит. Эй, Казимир! Хочешь, я Форже пристрелю? Посадят — так посадят… а так хоть с пользой для общества помру…       — Ректора нашего пристрели! — зло буркнул Казимир.       Он отошёл от брата, начал бесцеремонно рыться в рабочем столе и выудил откуда-то бутыль из прозрачного зелёного стекла с витиеватой этикеткой. Казимир поставил её на стол и в некоторой растерянности оглядел захламлённый стол, откинул несколько старых чертежей и под ними обнаружил увесистый стеклянный бокал с толстыми стенками, где-то рядом с ним обретался второй такой же. Чудотворец откупорил бутылку и вылил на донышко одного из бокалов немного светло-зелёной, резко пахнущей.       — Ты будешь? — дежурно спросил он.       — Я всегда успею, не волнуйся, — Катуллия ещё пару раз спустила курок пустого револьвера, прежде чем опустила наконец руку. — Чёрт, патроны кончились.       — Казимир, ты сейчас серьёзно? — Владислав нахмурился. — Ты собрался пить чистый абсент? Вот так, без всего?       — Да, представь себе! — Казимир фыркнул. — Слабак ты, Влад. Как будто вы в меде не пьёте так, что печень отваливается… Скучный ты.       — Не знаю, кто там что, а я в меде учусь, если ты не заметил, — холодно и с каким-то высокомерием ответил Владислав.       — Серьёзно? — Казимир опрокинул в себя бокал, фыркнул и тряхнул головой. — Разве институты для того, чтобы учиться? Ладно там… я. Я человек подневольный, я раб, я кукла в руках чужих… но ты чего? Скучный ты, Влад… Никогда не думал, что ты такой.       — Если ты не заметил, я учусь, чтобы спасти тебя от бытия куклой, — с оттенком жалости ответил Владислав.       — Если бы ты хотел меня спасти — ты бы семь лет назад прищемил свой тощий зад и не лез бы, куда не просят, придурок!       Владиславу хотелось ударить в ответ, поддеть, вогнать под панцирь Казимира спицу, но он оборвал себя. В конце концов, Казимир в чём-то прав. Сиди Владислав на месте семь лет назад — сейчас бы Казимир не глушил абсент, и никакого синяка на шее у него бы не было… Свободной мебели в комнате не осталось — на кресле развалилась Катуллия, на столе уже сидел Казимир — поэтому Владиславу осталось только отойти к стене и опереться на неё мрачным атлантом. Бывшие чудотворцы молчали, иногда уже вдыхали, чтобы сказать что-то, но косились на Владислава и замолкали. Спустя несколько минут такого неловкого молчания в комнату вошёл один из камергеров. Катуллия бросила наконец-то револьвер на паркет и обернулась.       — Ну, чего встал? Колонны в эту залу вписываются меньше, чем польские атланты, так что докладывай или проваливай с глаз моих!       — Господин Ротдам велел передать, что он вернулся.       — Ну замечательно! — Катуллия раздражённо тряхнула гривой сальных волос.– Если хочет — пусть приходит, если нет — то и суда нет… что ещё?       — К вам рвётся какой-то психиатр англо-саксонской наружности. Назвался Айзеком Лайткрейфом и утверждает, что вы его приглашали.       — Конечно, приглашала! Какого чёрта вы его у дверей оставили? — Катуллия вновь откинулась на спинку кресла, прикрыв лоб рукой. — И организуйте ещё два табурета. Живо!       

VII

      Айзека Лайткрейфа Владислав видел лишь пару раз. Он практически ничего не знал об этом человеке — только что с полгода Катуллия и говорила только о нём. Если не знать её и её отношения с Николасом, можно подумать, будто она и этот смешной психиатр — любовники. Но любовниками они не были, а вот Лайткрейф и правда смешон в самом добродушном из смыслов, который только имеет это слово. Он низкоросл и строен, но лицо у него круглое, с мягкими, будто детскими чертами лица и большими светлыми серыми глазами, несущими в себе какую-то иллюзорную печать наивности. У него были светлые, белёсые мягкие кудряшки до уровня пухлых несколько губ, похожие на полупрозрачный пушок цыплёнка, и белые нежные руки с аккуратными ногтями. Одет Лайткрейф в костюм нежного приглушённого синего цвета, в светло-коричневое лёгкое пальто и шляпу в тон ему, и своей опрятностью и наивностью в каждой черте очень отличался от общества двух маргиналов и практически точной копии одного из них.       — Что, опять в парадной задержали? — Катуллия поднялась с кресла, выпрямилась и стала подобной высоким триумфальным колоннам, возвышаясь над окружающими как минимум на голову. — Ублюдки… за что им Ник только платит?       — Не злись ты так, — голос у него тоже был мягкий и успокаивающий, и говорил он спокойно и учтиво — так, видимо, успокаивают буйных в лечебнице. — Они просто делают свою работу… о, здравствуй, Казимир. Я не знал, что ты будешь здесь. Рад тебя видеть!       — Привет, — мрачно буркнул Казимир, разглядывая бутылку с отсутствующим выражением. — Я тоже тебя не ждал.       — А это… — Лайткрейф удивлённо уставился на стоящего в тени близнеца чудотворца.       — Владислав Ставрич, — представился он, отходя от стены и подавая руку для приветствия. — Брат этого оболтуса на столе. Вот, хоть посмотрю, чем он занимается в последние пару лет.       — Айзек Джозеф Лайткрейф, — психиатр обворожительно улыбнулся и пожал костлявую ледяную ладонь Владислава. — Я никому здесь не брат, но Катуллия считает меня своим другом…       — А ты меня считаешь пациенткой!       — Если ты не перестанешь столько пить — ты у меня окажешься с алкогольным делирием! — не смотря на страшный-то в общем предмет разговора, Лайткрафт говорил благодушно и весело, но в следующее мгновение лицо его помрачнело. — Казимир, у тебя так на шею свет падает?..       — А? — Казимир всё-таки вновь наполнил стакан. — Ты про синяк? Знаешь, это чертовски весёлая история!.. Сейчас, только стулья принесут…       Вскоре явился лакей с табуретами. Их поставили поближе к столу, потому что Казимир слезать с нагретого места отказался, и на них присели Лайткрейф и Владислав. Катуллия со скрипом придвинула своё старое замызганное кресло поближе. От помощи Лайткрефа и Владислава она оказалась, но даже в таком плачевном состоянии сил ей было не занимать. От абсента и Владислав, и Айзек отказались тоже. Владислав всё ещё считал самым глупым и неприятным занятием на свете пить чистый абсент, не закусывая его даже самим дрянным сахаром, а Лайткрейф, видимо, не пил по убеждениям.       — Забавная история!.. — Казимир хотел было сделать патетичный жест, но замер на половине движения. — Нет, подожди… ты видел последний номер «Пера Пегаса»?       — К своему несчастью — да, видел, — удручённо ответил Лайткрафт, премилым жестом опуская шляпу на лоб.       — Отлично. Вот значит… Я три месяца писал эту проклятую Клеопатру с Цезарем, а он мне выдаёт… вот это! — Казимир от возмущения хлопнул ладонью по столу. — Труп! Да сам он… труп! Такой же, сухая старая сморщенная гуттаперчевая набитая болванка! Вот!.. Да, я вспылил. Даже не помню, из-за чего конкретно… а впрочем, поводов у меня как звёзд на небе. Мы с Эрастом разругались. Он ушёл, я что-то разбил. Потом… ну, у меня люстра над кроватью. Я попытался повеситься, но верёвка не выдержала, распустилась, и я просто набил себе синяк. Он ещё и болит… ну, это не важно, у меня болит всегда и всё… Потом опять пришёл Эраст с каким-то бугаём, и сказал ему меня утихомирить. А я, не будь дураком, разбил фужер и заехал осколком ему по роже, пока мне опять ничего не сломали… После от меня отстали. Я нашёл ампулу с морфином и вот, вколол себе… и уснул. Просыпаюсь — а тут вот это чудо на выходные приехало!       Казимир несильно пнул ногой брата куда-то под колено. Владислав нахмурился, но вслух возмущаться не стал.       — А ведь главное… как мы с ним поцапались месяц назад — так и всё! — Казимир всхлипнул. — Не возвращался, ни письма, ни записки!.. А мне с ума сходи! С ума сходи, потому что бросил он меня…продал каким-то дельцам — и бросил! Какая же сволочь, Влад… ненавижу тебя…       Лайткрейф как-то странно посмотрел на Владислава, но ничего не сказал. Ничего не сказали и Казимиру, отчего-то вновь заплакавшему и роняющему слёзы в стакан с абсентом. Катуллия тяжело вздохнула, забрала из пальцев чудотворца бутылку, налила во второй стакан. Неловкое молчание продолжалось ещё несколько минут, пока Казимир не сполз неловко со стола и не сел бесцеремонно на колени к близнецу, не встречая никакого сопротивления, устроился поудобнее и положил ему голову на плечо. Владиславу осталось только опять подхватить его под колени и плечи, чтобы он не упал. Лайткрафт удивлённо глянул на плачущее лицо Казимира.       — Ну чего тебе? — недовольно спросил чудотворец. — Ты знаешь, какие у него колени удобные? Нет? Вот и не узнаешь… мой брат. Что хочу с ним — то и делаю… Почему это меня пользовать можно всем, а мне — нет?..       — Я молчал, Казимир, и не могу тебя осуждать, — с ласковой полуулыбкой мурлыкнул Лайткрейф.       — Да ну как же — видел бы ты свои глаза! И вообще… не доверяю я психиатрам. Вот Владислав — да. Владислав — медик…медикам верить можно, потому что если фурункул есть — то он, чёрт возьми, есть! Это ваш брат… выдумывает всякое. Как понять — сошёл ли человек с ума или это его естественное состояние?       — Ладно, прекратить препирательства! — Катуллия шумно выдохнула и отставила стакан. — У меня вопросы важнее. Айзек, ну так что?       — Ты о чём? — Лайткрейф как-то недоверчиво покосился на бывшую чудотворицу.       — Ты издательство нашёл?       — А, ты об этом… — Лайткрейф опустил глаза в пол. — Знаешь, я всё ещё сомневаюсь в этой идее и не думаю, что стоит…       — Публикуй под псевдонимом, значит, никто не докопается. Чёрт возьми, я спросила конкретно, не увиливай!       — Да, нашёл, — со вздохом ответил Лайткрейф. — Газета «Станок из Данвича». Там, как оказалось, работает один из моих одноклассников. Я договорился с ним, чтобы он меня редактировал… и сохранил авторство в тайне. Опубликовать должны в номере за июнь.       — Ну и какие у нас будут в июне кошмары? — Катуллия отчего-то рассмеялась.       — Да никаких пока… Я ещё не решил, с чего важнее начать. Пока можете оставаться в трезвом уме и светлой памяти.       — Знаешь, у тебя всё… такое, — Катуллия развела руками. — Что без работы ты не останешься… Но что это за станок такой? Никогда о таком не слышала.       — Ты просто никуда не смотришь, кроме сада, и никуда не выходишь, — заметил Лайткрейф.       — Я даже не отрицаю! А вот… эй, как тебя там, постоянно забываю… — Катуллия щёлкнула пальцами, пытаясь вспомнить. — Как Казимир, но не Казимир.       — Владислав, — раздражённо цыкнул он.       — А, вот! Владислав, ты слышал про эту газетёнку?       — Никогда.       — Как же трудно вытаскивать людей из шкафа!.. — Катуллия отставила опустошённую бутылку. — А ведь, главное, никто и спасибо не скажет!.. Впрочем, я делаю это ради себя. А что мне остаётся? Быть антрепренёром для умерших, импресарио скелетов, режиссёром приведений! Мёртвым, знаете ли, тоже нужно как-то… самовыражаться. И кто только сказал, что мертвецы не рассказывают сказок? Рассказывают! И рассказывают лучше живых… а живые затыкают их из зависти. Ну так что? Серьёзно? Печататься в газете, про которую никто никогда не слышал?       Лайткрафт закатил глаза и демонстративно спустил шляпу на глаза.       — Ты лучше о себе думай, моё у меня никто не отберёт… Собор собираются сносить.       Пьяное веселье Катуллии улетучилось в одно мгновение, будто никогда его и не было. Она поднялась, прошла в абсолютной тишине, пошатываясь, и подняла с пола револьвер. Вновь вытянула руку, прищурила глаз и пару раз щёлкнула курком, прежде чем вспомнила, что патроны кончились.       — Это ещё что такое? –закричала она в коридор. — Какого дьявола здесь нет патронов? Эй… Ганц! Ганц, мать твою! За что вам всем только Ник платит?..       Ответа не последовало. Катуллия пару раз ругнулась, в надежде на благоразумие слуг, а затем вернулась к столу и тяжело рухнула в своё кресло, закрыла лицо руками.       — Знаю я, что Собор сносить будут. А я вот снесу Папе голову! — она демонически расхохоталась. — Равноценный обмен!.. Да ты не смотри, что руки у меня так трясутся! Не смотри на глаза отёкшие… я спокойно сбиваю бутылки с перил балкона. Надо будет попробовать после бутылки-другой, я же не знаю, когда он заявится и какой я буду… что ты на меня так смотришь? Думаешь, что я просто отойду в сторону? Нет! Да, я умерла… давно умерла. Но это не значит, что я должна тихо лежать в уютном гробу! Нет, не дождётесь! Пусть я больше не творю чудес, но моё любимое чудо я им не отдам!       Она запела что-то по-французски. Это была «Марсельеза», но голос хриплый, пропитой, то тихий, то ревущий и совершенно непонятный стороннему слуху. Владиславу стало дурно. Неужели это — удел любого чудотворца? Неужели всё обязательно должно кончиться разговорами о самоубийстве как о совершенно обычном, даже благом деянии и выпитой за один вечер бутылкой абсента на двоих, хотя обычный человек с трудом переносит даже стакан? Неужели всё должно закончиться вот так — архитектор уничтожает себя дьявольским пойлом, стреляет то в себя, то по бутылкам и поёт «Марсельезу» так, что нельзя разобрать слов, а художник с синяком от верёвке на шее плачет на коленях у брата и понять не может, ненавидеть его или слепо любить? Владиславу стало дурно, так дурно, что он едва не разжал руки, а расслабившийся совершенно Казимир не рухнул на пол. Захотелось просто встать и уйти, но… нельзя.       Чудотворцы и психиатр говорили ещё о чём-то, долго, но Владислав не слушал. К ночи Казимира совершенно не держали ноги, и потому оставшийся трезвым его брат почти что понёс его. А утром всё будет как прежде. Казимира вырвет, скорее всего, день он промучается с невероятной головной болью, а после всё время убьёт на учёбу — лихорадочную и поверхностную, как и всё, что он делает в условиях нехватки времени и без желания. И так будет повторяться всю жизнь, год за годом…        Если дар Казимира не угас навсегда.