асфальтовые трещинки

      Хосок лежал с закрытыми глазами.       Иногда он лениво двигал головой, будто разминая шею: то была попытка спрятаться от знойного солнца. Легкий ветер играл с краем футболки. Он проехался потной ладонью по макушке, колкие волоски задели пальцы.       — Долго ты там ещё?! — крикнул в пустоту.       — Знаешь ли, в юбке неудобно ссать! — раздался бас где-то вдалеке.       Хосок заливисто рассмеялся и улегся на капоте поудобнее. А ведь когда-то ему говорили: белый цвет отгоняет солнце, белый цвет приятен глазу. И Хосок все равно уцепился за что-то раритетное, за что-то вишнёвое.       Он не изменял привычкам.       По правую сторону раздался шорох, треск ломаемых веток, и Хосок, сощурившись, приоткрыл один глаз: Чонгук поправлял юбку, приближаясь к дороге. Хосок не знал, как она называлась, знал только, что она длинная, почти в пол, и похожа на штору. Ещё она была чёрной.       — Ты прости за интим, а ссышь-то ты как? — спросил Хосок с улыбкой.       Чонгук, ухмыльнувшись, склонил голову вбок. Летнее солнце смотрело прямо на него. Когда Хосок улыбался, от его век шли морщинки.       — Смотри, берешь вот так… — Чонгук согнулся почти пополам, схватился за низ юбки и принялся тянуть её вверх.       — Не надо, не показывай, убери, — прерываясь хохотом, взмолил мужчина.       — Ты сам просил показать!       — Я думал, ты просто её приспускаешь!       — Ага, чтоб она по грязной земле моталась! Я же не ты! Да и смотри, какая красивая, — Чонгук сделал несколько оборотов.       — Не говори только этого остальным, — тихо ответил Хосок и снова прикрыл глаза.       Солнце походило на раскаленную до предела кошку: её язык проезжался по животу, плечам, лодыжкам и заставлял таять. Хосок отдавался этому ощущению: он распахнул руки в объятии, раздвинул пошире ноги. Чонгук молча стоял над ним, изредка выводя узоры на капоте пальцем.       — Долго ты ещё будешь так валяться?       — Мы остановились из-за тебя, а теперь ты бурчи-ишь… — Хосок лениво повернул голову в другую сторону, подальше от чужого ворчания.       — Сам говорил, что если выехать позже, не успеем, — Чонгук резко рванул на себя переднюю дверь и влез в салон.       Хосок медленно повернул голову в сторону друга, постучал пальцами по лобовому стеклу. Он понимал, что врал, — они успели бы, даже выехав на три дня позже. Но он давно не виделся с Чонгуком, их успело разделить несколько районов, несколько горьких отношений, десятки людей, пусть даже когда-то их дружба и родилась под школьными арками.       — Ты садиться будешь или тебя здесь оставить? — сказал громче нужного и закинул ноги на приборную панель; юбка скатилась по лодыжкам в сторону колен, оголив множество татуировок. В стекло уперлись кроссовки.       — У тебя нет прав, — сонно ответил Хосок. Последние четыре часа он сидел за рулём, петлял по каким-то многолюдным улочкам и пустым шоссе. Поясница ныла.       — У меня отняли права, — Чонгук потянулся к ключам.       От мысли о Чонгуке за рулём у Хосока заныло в груди, и он спешно поднялся. Прохладный воздух, словно призрак, легким движением проехался по щекам.       — Не надо, — сказал с закрытыми глазами.       — Тебя совсем на солнце разморило, — Чонгук ел «креветочные» чипсы. Он всегда звал их креветочными из-за вкуса, хотя это были даже не чипсы, а панированные кусочки сушеной рыбы.       Его и правда разморило, только далеко не от солнца. Он наслаждался облаками, ветром, вихрями бегающем по салону, ароматами сухих трав и пшеницы, своей машиной. Десять лет малышка стояла с низким пробегом на автостоянке, а теперь снова была в ходу; мотор гудел так ласково, словно лишний раз благодарил. Дорога казалась благосклонной.       — Наверное, — мужчина пожал плечами.       Чонгук смял пустую пачку и сунул в карман толстовки.       — Куда мы теперь? — Хосок мельком уловил взгляд друга и усмехнулся в ответ.       — Час назад мы проехали Йодзи, теперь Дэгба, если ничего не помешает.       — И нам?.. — Чонгук совершенно не разбирался в картах; казалось, он точно знал, куда им приехать, тогда как Хосок точно знал, откуда они уезжают.       — Просто прямо.       — Хорошо.       Хосоку нравилась дорога как явление физическое и тайное: ему нравились трещины в асфальте, глубокие прорези и ямы, в сердце теплело от мысли о самом пути. Будь у него возможность, он ехал бы просто так. Конечно же, отказать Чонгуку с его фестивалем — да ещё и в другом городе — было никак нельзя.       — Мы приедем как раз к двадцать третьему, когда он будет выступать, — он провел ладонью по лысой макушке, по привычке коснулся всех колец в левой мочке. — И я у него все-все куплю.       — Все-все? — Хосок на секунду отвлекся, поймав взгляд друга; что-то в глазах Чонгука подозрительно блестело.       Тот кивнул.       Они дружили почти двадцать лет, с самого первого класса, пять лет из этого времени жили вместе, еще три — делили одну комнату на двоих. Слишком многое прошло за их плечами. Хосок был хорошим водителем, собранным и ответственным, Чонгук же был идеальным пассажиром — он разговаривал тогда, когда надо, и спал, когда требовалась тишина.       Сначала показались кусты, затем — деревья. Проезжая мимо на большой скорости, все становилось похожим на густую линию, будто художник под конец, обмакнув кисточку в воде, провел по холсту. В нос полезли запахи свежих листьев, талой воды, вспаханной земли. Он никогда не понимал, как ощущается лето, но точно знал по аромату: вот оно. Вот оно, висит мелкими каплями в воздухе.       Двадцать третьего их ждал городок под названием Леян. Их ждали вечерние фейерверки, холодное пиво, поцелуи за несколько тысяч вон, пара выставок и распродажа последней коллекции одного модельера, в которого теперь влюбился Чонгук.       Чонгук всегда в кого-то влюблялся. Пока Хосок наслаждался бесконечностью дороги, Чонгука привлекала бездонность человеческих душ, и он определял воспоминания по своим душевным порывам. Например, он мог не помнить, чем занимался осенью прошлого года, зато в точности знал, что тогда был влюблён в поэта с синими волосами, значит, тогда он поехал бороздить университет в другой город и бросил Хосока одного.       У них не было секретов.       — Знаешь… — сонливо пробурчал Чонгук, поднимаясь с места. — Мне снилось, что я с кем-то обнимаюсь, так что у меня встал, но это не на тебя.       Хосок только-только подумал было припарковаться на обочине и подремать часок, так что легко улыбнулся.       — Жаль, что не на меня.       Всё-таки Чонгук был идеальным пассажиром.       И совершенно никудышным водителем.       — Чуть левее, — спокойно добавил Хосок, а сам взялся за поручень. От усталости он поддался порыву и разрешил Чонгуку сесть за руль, о чем теперь несказанно жалел. Деревья в окне на пару мгновений для него показались не частью вечного, а лишим препятствием, и от этой мысли Хосоку захотелось врезать Чонгуку по коленке, лишь бы тот надавил на педаль тормоза. Но вместо этого он сказал:       — Притормози где сможешь.       Хосок не боялся скорости и не боялся смерти. Смерть представлялась ему живительным напитком, летней эссенцией из одуванчиков, неба и полей. Скорость представлялась ему пустым пространством, в котором можно было оказаться. В этом пространстве не существовало времени и бед.       Чонгук лениво вырулил на обочину, и камни, мирно спавшие под колючими кустами, бросились на подвеску со стуком.       — Даже не смей мне ничего говорить, — он нервно потянулся в карман за пачкой сигарет.       — А я ничего и не говорю, — Хосок мотнул головой в сторону окна.       — Вот и не говори.       Вдалеке сквозь щели меж деревьев виднелась конюшня. Она казалась такой маленькой, высотой со спичечный коробок, и Хосок прикинул в голове, может ли это быть правдой, может ли само здание быть столь крошечным, могут ли лошади быть размером с косточку вишни. В последнее время его все чаще одолевали сентиментальные мысли. Он подпер подбородок локтем и поднял глаза к деревьям. Листья легонько покачивались на ветру. В нос полез запах табачного дыма. Слова слезли с языка быстрее мысли, возникшей в голове:       — Давай поспим тут? До мотеля ехать еще два часа, скоро я вырублюсь.       Он так и не повернул головы.       Чонгук потер глаза: ему тоже хотелось спать. Он мог бы сказать, что перенервничал, пока нажимал на педали и крутил руль (который почти не надо было крутить), но то не было правдой; на дорогу ему совершенно было все равно. Чонгук начинал нервничать лишь тогда, когда был в машине не один.       — Давай.       Ночное летнее небо походило на чей-то акварельный фон. Хосок лежал на капоте, укрывшись под курткой. Если бы можно было описать небо по цвету, он назвал бы его пресным.       — Ты когда-нибудь думал, что станет с нами? — Чонгук сидел на пассажирском, снова водрузив ноги на панель, и курил, держа сигарету за открытым окном.       — Что-то да станет, откуда мне знать, — Хосок прикрыл рот курткой.       — Нет, правда, — Чонгук вылез из окна на крышу, ухватившись руками за раму. Потоптался голыми ступнями по разгоряченному железу и мягко сел, скрестив ноги. — Я иногда смотрю на какие-то вещи, а потом вдруг думаю: «А что будет дальше?».       — Всегда что-то будет, — Хосок пожал плечами.       — Ты всегда так говоришь и всегда врешь, — Чонгук нагнулся и шлепнул ладонью по чужому лбу. — А мама тебе говорила не врать.       — Мама много чего говорила, — Хосок закатил глаза, но вышло не очень естественно из-за полуприкрытых век.       Иногда между ними возникало вязкое молчание, которое хотелось назвать правильным. Стоял июль, потрясающе жаркий по меркам этого региона июль, настолько, что по ночам можно было ходить в футболке, не покрываясь мурашками. Воздух был полон влаги, от которого дыхание становилось тяжелым.       — Нет, правда, — прошептал вдруг Чонгук. Иногда он задавал вопросы, на которые не хотелось искать ответа, зачастую — что-то, на что Хосок привык не обращать внимания. — Нам уже больше тридцати.       — Да, — Хосок медленно кивнул.       Чонгук смотрел на него, и колечки в проколотых мочках ездили туда-сюда.       — Что будет дальше?       — Я не знаю, — Хосок прикрыл глаза.       — А кем ты мечтал быть?       Они редко задавали друг другу такие вопросы, но сейчас влажный воздух давил на голову, летняя прохлада подмывала сердце.       — Я мечтал быть хорошим мужем, — Хосок с улыбкой поглядел на друга. — Хотел семью, детей, быть хорошим отцом, — он мечтательно поднял к небу глаза. Прямо за Чонгуком искрилась его любимая звезда. — А ты кем мечтал быть?       — Просто крутым парнем, у которого не сердце, а броня! — он легонько стукнул себя по груди, но звук вышел громким, а потом рухнул вдруг на машину, да с таким треском, что Хосоку на секунду показалось, что он помял ему крышу.       Значит, разговор был окончен.       Облака плыли слева направо и скрывались за кронами деревьев, Хосок ездил за ними взглядом. Они были слишком бесформенны, слишком прозрачны, чтобы в них можно было отыскать следы чьих-то фигур. Уже засыпая, ему снилось, как в ухо шепчет голос:       — И где мы оказались?.. — но сказать в ответ уже ничего не смог.              — Не смей забирать мой шоколад, это мой шоколад, — Чонгук бросал взгляд то на свернутую упаковку, то на друга.       — Мне нужна была обертка, — Хосок потянулся к рукам Чонгука, и тот шлепнул его по ладоням.       — Кыш! Нельзя! Фу, пёс! — а после тут же прикрыл руками завернутую в фольгу плитку.       — От пса слышу, — фыркнув, он завел двигатель.       Псом, конечно, обзывать было неприлично — слишком уж грубое словечко. Но Хосок с Чонгуком бросались им так, словно оно было мячиком в теннисе — то туда, то сюда. Псами звали только самых неотесанных альф, которые, будто не обладая должным уровнем смущения, предпочитали на улице показывать свой мясистый, покрытый мелкими прорезями язык — крайне вульгарный жест, призыв к спариванию.       И что, что они были альфами?       Хосок закатил глаза. Он жевал колос пшеницы — тот, не дозрев, горчил. Чонгук полез к плитке шоколада так, будто не ел со вчерашнего дня.       Сегодняшний день был блеклым. Небо заволокли еле видные облака, больше похожие на слой пыли, через который можно было рассмотреть другие дома в окно. И в воздухе витало сладкое ощущение чего-то теплого, еле заметного, в то же время и печального: Хосок думал о дожде. Каждое движение его рук, каждый поворот давался с трудом — такова была тяжесть. Чонгук лениво провел ладонью по лбу: шоколад размазался в уголках его губ.       — Жарко, — прошептал он, потупив взгляд.       Хосок промолчал, хотя был согласен.       Разогнавшись до ста восьмидесяти (именно столько позволяла его раритетная старушка), Хосок приоткрыл все окна, и салон мигом смыл их запахи вихрем. Чонгук сразу же обрадовался — его радовали поистине лёгкие, маленькие вещи. Чего стоят только открытые окна?       — Это похоже на оргазм, — с широкой улыбкой он снова водрузил ноги на приборную панель. Хосок в который раз подумал врезать другу по ногам — на этот раз за невоспитанность. — Разве не похоже? — Чонгук, хихикая, натянул капюшон на голову и почесал затылком спинку сиденья, зарываясь поглубже. Теперь виднелся один его нос да губы, заляпанные шоколадом.       Хосок только на секунду бросил взгляд на него, перед этим глянув на датчик уровня топлива. И вопрос сразу же слез с языка:       — Куда ты дел шоколад?       — Что? — Чонгук лениво мотнул головой в сторону друга, так и не сняв капюшона.       — Если ты уляпаешь мне машину, до фестиваля я доеду один. И похороню тебя там, — зарычал Хосок.       — Я не мог всю юбку засрать, убрал, конечно. Ты слишком плохого мнения обо мне, — Чонгук отвернулся, обняв себя руками.       Раздался тихий стук, и Хосок мигом глянул на дорогу — та с городской сменилась на сельскую; темная широкая асфальтированная полоса утонула, и её сменили маленькие угловатые песчаники.       — Не помню, чтобы такое было, — неуверенно сказал он, тормозя.       — Что? — Чонгук глянул на дорогу. — А, это. Не все же ты дороги помнишь. Забей.       Он мог бы забить, но это казалось непосильной задачей. Да, Хосок не мог знать и уж в точности не знал все дороги, но прекрасно знал эту.       Если проехать еще десять километров, по левую сторону покажется мельница. В июне возле нее маленькими кружками, похожими на ведьмины круги, разрастаются клеверы. По правую сторону шла дорожка колючих кустов, таких маленьких, что они никогда не становятся выше длины от пятки до колена. Эта дорожка проходила через всю дорогу в танце: изгибалась за дорогой, а потом снова выравнивалась. Под конец обязательно встретится лес, он будет огибать, не обнимая; стоять где-то вдалеке. На этой дороге никогда не было деревень, никогда не стояло поселков, эти поля никогда не впитывали в себя запахи городской суеты.       Хосок медленно притормозил на середине дороги. Он крепко держал руль пальцами и смотрел вперед. Иногда его губы нервно ходили туда-сюда, вот-вот готовые запасть за зубы в прикусывании, но так и не западали.       Чонгук почувствовал торможение, но решил молчать. Он смотрел из-под капюшона на своего друга детства одним глазом и поджимал губы. Ладно, думал он. Ему так нужно.       Руки резко легли на колени, ноги слетели с педалей. На руле под теми местами, где лежали ладони, остались потные следы.       На секунду Хосок понял, что вспотел — по его затылку стекала прохладная капля пота. Но снова об этом забыл и случайно хмыкнул, а после открыл дверь.       Воздух казался таким тяжелым. На небе сгустились тучи.       Он сел на корточки и потрогал один из камней — мелкий, угловатый, сыпучий — точно песчаник. Затем встал и наконец посмотрел на Чонгука. Тот смотрел на него.       — А я и не знал.       И это все, что он сказал. Чонгуку хотелось надавать ему по лицу, кричать, мол, и что же ты знал, но он сдержался, сильнее обхватив толстовку. Пусть, пусть. Чем бы дитя ни тешилось.       Хосок еще раз поглядел на дорогу. Он всматривался в нее, иногда склоняя голову то в одну сторону, то в другую, будто выискивая смысл в картине. Чонгук высунул голову из окна.       — Сейчас начнется дождь, поехали!       — Чего? — голос его был тихим и отдаленным.       — Забирайся внутрь!       Чонгуку не хотелось это вспоминать. Он знал, что подобное желание разделяется и Хосоком, потому старался до победного не обращать внимания на какие-то его причуды. Но иногда, когда дела заходили слишком далеко, когда Хосок мог днями подряд упиваться бурбоном в автомастерской, когда дороги вызывали у него болезненные ощущения от еще не заживших ран, Чонгук свирепел. И в такие моменты они обязательно дрались, мутузили друг друга до крови, до мяса, пока боль не заставляла в очередной раз поверить, что остальное не так уж и важно.       Как хорошо, что эта зловонная череда кончилась. Она все же иногда появлялась некими отблесками — в виде видений, каких-то образов, в которых изначально видишь не то. Как люди, которым изменили, больше не способны смотреть на это слово в контексте, так и Хосок, рожденный в пути, иногда не мог глядеть на единственное, в чем была его связь с природой. Смотреть на такое казалось неправильным и неприличным; наверное, оттого Чонгук предпочитал не замечать.       Хосок, путаясь в ногах, залез в машину. Меж пальцев у него сидел бледный камень, влажный от пота и пахнущий чьими-то воспоминаниями.       Чонгук смотрел на друга. Как тот, вертя камень в руке, глядел на дорогу и изредка нервно приподнимал пятку правой ноги. Пятку, нужную как раз для газа.       Он хотел ему сказать, что не надо, хотел отбросить камень; просто схватить его и выкинуть в окно. Но тогда дела остались бы нерешенными, мысли продолжили бы тяготить ноздри, и они остались бы сидеть в салоне, пока ливень не смыл бы их к собачьим чертям.       — Скоро ливень начнется, — сказал Чонгук между делом и уложил голову на локоть.       — Скоро начнется ливень, — Хосок мелко кивнул.       Бензина в канистре хватило бы на то, чтобы полночи слушать музыку с работающим двигателем. Они могли бы остаться здесь, на дороге — этого Хосок отчаянно и хотел, и боялся. Руль, ощущаемый под пальцами, во второй раз вызвал у него панику.       — Давай я поведу, — тихо сказал Чонгук и обхватил его ладонь своей.       Когда они еще были в школе, когда им только объясняли про распределение, когда они только грелись мыслями о дальнейшем будущем, а не непосредственно участвовали в нем, учитель говорил, что альфы обязаны быть оплотом семьи. Они могут принадлежать любой семье: своей любовной, своей кровной, своей родимой, своей братской; суть была в оплоте. Альфа обязывался быть защитником, и к тому вели и его гормоны, пусть даже суетные.       Чонгук, когда-то не принимавший эти слова всерьез, понял их на себе, когда начал ловить Хосока в очередных истеричных порывах. Он мягко обхватывал его руки и обнимал, пока из того под давлением его пальцев не источалась вся боль, не выходила нитями из висков, не выползала влажными дорожками из глаз.       Именно это чувство заставило Чонгука в который раз коснуться своего друга. И тот, будто резко очнувшись, посмотрел на него; руки обмякли, камень покатился куда-то вниз.       — Все бывает, все случается, — сила, с которой он давил пальцами на пальцы Хосока, была велика; подушечки мигом побелели.       Хосок кивнул.       — Я только… — он смутно бросил взгляд на дорогу. — Не понимаю, когда все так переменилось.       Чонгук чуть улыбнулся, отстегнул ремень и полез к другу за объятиями. Он аккуратно касался губами его висков и затылка, стараясь унять боль.       — Все меняется. И дороги меняют.              Хосок мирно посапывал, уткнувшись носом в стекло. Капли дождя рябью касались машины. Чонгук, жуя жвачку со вкусом карамели, сосредоточенно смотрел вперед.       Сначала Хосок много плакал. Он плакал так много, что лицо его сталось мокрым. Потом от переизбытка чувств раскраснелся, его нос заблестел, и он, вжавшись Чонгуку в плечо, прикрыл глаза. Сонливость взяла свое.       Сколько бы ни говорил Хосок о том, что он альфа, сколько бы ни показывал себя ростом и весом, своей шириной плеч, он и рядом не стоял с Чонгуком, когда речь заходила о силе. Когда Хосока вытащили из машины на плече, кое-как открыв на ощупь дверь, небо разверзлось рыданием, явно поддерживая, и пара капель смочили соленые от слез губы.       Теперь же они стояли на перекрестке. Чонгук комфортно чувствовал себя за рулем, он чувствовал и ту машину, с которой работает в команде. Так он думал: у каждой даже заржавевшей железки есть собственное железное нутро, готовое воспаляться и потухать ради кого-то другого. Его проблема была не той, что у Хосока; Хосок любил скорость, любил гнать куда-то, то ли в попытке за чем-то угнаться, то ли в попытке от чего-то скрыться. Чонгук не чувствовал краев; он мог ползти улиткой, мог разгоняться до больших чисел, но и там, и там безопасности рядом с ним не царило. Этот альфа не любил прогибаться и быстрее прогибал под себя капот. Отсюда постоянные поломки, отсюда новые машины, отсюда отнятые права, отсюда постоянные аварии…       Аварии. У Чонгука их было так много, что он забывал о штрафах. У Хосока была всего лишь одна.       Наверное, то их и разделяло? Хосок знал, к чему идти, даже пусть цель его была слишком далекой. Чонгук знал, от чего уходить, не имея никакого представления о цели. Все было в точности наоборот.       Если бы Хосок проснулся сейчас, его истерики было бы не унять.       Но он спал, и дождь продолжал биться.       Чонгук вылез из машины и закурил, прикрывая ладонью сигарету. Им было за тридцать, они давным-давно отучились, сменили несколько работ; Чонгуку нравилось выступать по барам в своей новой группе, до которой была еще одна группа и еще. Хосок часами возился то в своем гараже, то в автомастерской. Им было за тридцать — на такие случаи в школе не дают уроков, что будет дальше.       Чонгук деловито вздохнул и проехался пальцами по затылку. Дождь мигом смочил сигарету, и та потухла. Мужчина, чертыхнувшись, бросил ее под ноги. Одной затяжки иногда ему казалось мало, но вот сейчас она приходилась как раз.       Он наклонился чуть вперед, путаясь ногами в кустах, и коснулся фонарного столба. На уровне его груди в металле сидела большая вмятина. В голове всплыло воспоминание, когда Хосок сказал: «У меня уже такое ощущение, что всё своё нужное мы отвстречали, а теперь наша задача — скучать по этому». Тогда он казался Чонгуку синим — столько синяков на нем было. У Чонгука было много аварий, но на нем не оставалось ни пятнышка — его железки отдавали душу взамен. А Хосок, решая сберечь горячий, словно сердце, двигатель, отдал себя самого.       Наверное, это его и раскололо.       Когда-то он спрашивал: «Знаешь, почему мы ненавидим какие-то имена?», Чонгук мотал головой, и он отвечал: «Потому что нам тяжело смириться с мыслью, что в жизни есть просто гондоны, которые любят разбивать сердца, и вместо этого мы хватаемся за цвет волос, вероисповедание, политические взгляды, наличие родителей, имена. Нам легче сказать, что все парнишки с красными волосами — уебаны, чем смириться с тем, что дело далеко не в волосах. Ведь если смиримся, придется думать, в чем же дело, так? А не нам думать об этом».       Но больше Хосок, конечно, не ругался матом. Десять лет прошло с той поры, когда он любил быструю езду, одноразовый секс и непонятных лиц. Когда-то они с Чонгуком играли в группе вместе, а потом все поутихло.       И теперь Чонгук трогал это поутихло своими мокрыми руками.       Он знал только, что они с Юнги попали в аварию. Знал, что Юнги поставили пластину в плечо — такой серьезный был перелом. Он даже видел снимки: на них было очень много то ли болтов, то ли гвоздей; парня совсем не пожалели врачи. А на Хосоке были только синяки да царапины — ни одна косточка не сломалась. Чонгуку казалось тогда все переменчивым, одноразовым и ярким. Он думал, они с Юнги снова сойдутся, но этого так и не случилось.       А потом он узнал и это.       Что Хосок любил выпить. Что Хосок садился не раз за руль немного пьяным. Что Хосок был не способен утихомирить свой нрав ради другого человека, которого считал, видимо, недостаточно для себя важным.       Конечно, после такого вряд ли бы их ждало что-то еще.       Но рана болела.       Хосок общался с непонятными бетами из университета, а потом с альфами, которые завозили ему машины. Чонгук думал, рана зажила; вдобавок, они целый год не виделись, и теперь, наконец, настало лето, как в детстве, как раньше.       Она не только не зажила, она кровила.       Чонгук чувствовал себя правым при решении не говорить этого вслух; он понимал, что Хосоку не следует говорить об этом, не иначе рана разойдется совсем, и от него ничего не останется. А друг нужен был ему живым, даже с такой раной, насколько бы эгоистично это ни звучало.       И как он мог подорвать его авторитет? Как мог сказать только, что Хосок не помнит все дороги? Это была их дорога. Хосок каждые выходные ездил туда и обратно, ездил по будням, и всё для того, чтобы встретить Юнги возле входной двери.       Пока Чонгук влюблялся в разных поэтов, художников, музыкантов и дизайнеров, Хосок влюбился в парнишку из деревни, которому приходилось ездить в университет только на сдачу экзаменов. Этот парнишка доил коров, рубил дрова, косил траву, вставал с первыми лучами солнца и к восьми часам уже дрых в постели. В омегу, которому совершенно не было никакого дела ни до города, ни до баров, ни, уж тем более, до разных рок-групп. Даже пусть в них выступали красивые альфы вроде Хосока или Чонгука.       Юнги всегда казался легким, словно ветер; когда Чонгук смотрел на него, то вечно думал, смотрит на тело или насквозь. Но характер у него был тяжелый, скверный для тех лет; Юнги мог раскричаться на весь бар, чтобы они ехали побыстрее домой, ворчать, что никакие клубы им не нужны. Тогда это казалось подростковым самодурством, сейчас же Чонгук понимал — то была забота.       Он гладил вмятину на столбе ладонями, водил по угловатостям пальцами — неужели так выглядело сердце Хосока? Оно так вопило о боли?       Или оно вопило, заставляя все остальные чувства меркнуть перед слабым ощущением присутствия давнего любовника?       Чонгук понимал это чувство, но не хотел его знать больше нужного.              В пять утра Хосок резко мотнул головой, сощурившись. Они стояли возле автозаправки. Солнце билось на горизонте, окрашивая облака в розовые тона. В машине стояла тишь.       Он несколько раз смочил сухие губы остатками слюны — видимо, спал с открытым ртом, — а потом сильнее вжался в толстовку. От нее пахло травами и бурбоном — точь-в-точь запах Чонгука.       Хосок медленно нажал на панель в надежде, что с машиной ничего не случилось, но все было в порядке, и он слабо выдохнул, вжавшись обратно в холодное стекло.       Чонгук медленно шел с двумя стаканчиками на подставке и каким-то коричневым пакетом от заправки к машине. Меж губ у него тлела сигарета. На бедрах сидела темно-синяя юбка, тоже в пол, тоже похожая на штору. Хосок хмыкнул и невольно зевнул.       В открытое с водительского сидения окно Чонгук протянул ему стаканчик. Вот, подумал Хосок, откуда такая прохлада. А он и не заметил.       — Держи, попей. Рева-корова, — Чонгук резко отошел от машины и продолжил курить, буравя друга взглядом.       — Прости? — кое-как выдавил Хосок, потянувшись вперед.       Кофе. Какая сладость по утру.       — Больше чтоб так не делал, — буркнул Чонгук и отвернулся, резким движением растоптал сигарету, а потом залез внутрь. — Мне надо с тобой поговорить, пока мы не приехали в Леян.       — А где мы?.. — Хосок, пару раз медленно моргнув, огляделся.       — Мы как раз под ним. На юге. Я уже всю карту посмотрел, можешь не переживать. Меня вот что волнует: ты помнишь, как мы уехали в Нурцан на рок-фестиваль? Ночевали еще в мотеле.       Хосок кивнул. Это было восемь лет назад.       — Я тогда сказал тебе дурость. Я сказал тебе, что…       — Ты спросил у меня, хочется ли мне, чтобы у него не болело без меня или болело рядом со мной. Я помню, — на языке возникла привычная горечь от горячего напитка. Хосок подул на гладь.       — Да, — Чонгук кивнул. — Это и была дурость. Я столько лет считал тебя придурком, который влюблен в какого-то идиота, пока не понял, что это я идиот, которому не достичь такой любви, — он смотрел на друга, полный решимости.       — Но ты же влюбился, — с улыбкой ответил Хосок и сделал еще один маленький глоток.       — Да, я влюбился, но я всегда влюбляюсь, а потом мне все надоедают. Они приходят ко мне или я прихожу к ним, — его голос ушел вниз, на лице возникла лукавая ухмылка, — но у нас… мы никогда не приходим к соглашению, понимаешь, о чем я? Я чувствую себя каждый раз готовым для изменений, но вот вроде и пора бы, а я не хочу. Я как будто готов, но не хочу. Не состыкуемся мы, — он сжал ладони себе в замочек и немного подвигал пальцами.       — А мы — это…       — Я и мои партнеры, конечно же. Я трахал омег, трахал бет и даже альф, и мне все побоку, — он резко посмотрел на стеклянные двери, указал туда пальцем. — Вот даже сейчас какой-то мальчишка захотел взять мой номер. Мне тридцать два. Какие номера?..       Чонгук потянулся за сигаретой в карман куртки, и Хосок робко положил пальцы ему на кисть, прерывая движение.       — Я только хотел сказать, что не сказал тогда важного. Ощущения в этой жизни похожи на оргазм, а должны походить на прелюдию — с легким ощущением влечения выдерживать до конца, — Чонгук смотрел на него, быстро моргая. — Я только… если ты чувствовал с ним тоже самое, то я свое тоже потерял. Наверное, ты прав был, когда говорил, что мы уже всех встретили, и теперь нам приходится только скучать по ним.       — Я скучаю по разным вещам, знаешь, — Хосок поставил стаканчик на панель и обхватил его ладонь своими. — Я чувствую радость от рассветов, потому что они напоминают мне о нем, нежность от закатов. В какой-то мере ты прав, да, жизнь должна быть похожа на прелюдию, иногда сменяясь оргазмом. Но прелюдии бывают разные. Некоторым надо немного подождать до того, как наступит влечение.       Чонгук поджал губы. Несколько раз мелко кивнул с закрытыми глазами.       — Ты прости, что я это начал. Просто вспомнил давнее. Ты рассказывал, что чувствовал Юнги, чувствовал каждую смену его настроения, как если бы мать чувствовала своего ребенка, и я подумал: а было ли у меня такое? И я думал, думал, а потом понял, что было. Но это был одноразовый секс на каком-то поганом рок-фестивале. Я тогда больше боялся, что подцеплю что-нибудь, чем думал о тех ощущениях. Они меня только потом нагнали, — Чонгук склонил голову и приложил ладонь ко лбу. — Через год, наверное, я только понял, как все было хорошо, как я пьяным чувствовал себя соединенным с кем-то навечно. Никогда у меня таких ощущений не было, никогда.       — А может это еще и от того, что анализы были отрицательными? — с улыбкой договорил Хосок и сонно двинул, будто мигая, бровями.       Чонгук рассмеялся и несколько раз кивнул в поражении.       — Да, да. Но это не отменяет чувств!       — Вселенная говорит, что ничего не случается однажды. Она говорит, что ничего не бывает однократного, что все также возвращается, также приходит на свои места, — Хосок тепло улыбался, а сам изредка вздыхал. — Даже если мы не сможем встретить любимых снова, мы встретим других любимых, потому что любим этот мир. Все просто.       — Как у тебя получалось потом водиться с другими? После того парня мне любая вылазка казалась чудовищной.       — У меня было несколько попыток. Я водился с омегами на твоих концертах, а потом приглашал к себе домой. У нас получалось неплохо в прелюдии, но потом я шел в ванную и додрачивал, слушая голос Юнги. Ни один оргазм не достигал меня без него. Просто не мог кончить.       — Боже, это просто ужасно.       — Согласен, — Хосок потянулся за стаканчиком. — Наверное, проще так, потому что мне жизнь прелюдия, и я без любимого не могу достичь кульминации. А тебе жизнь — оргазм, вот ты и носишься туда-сюда.       — Да, своих я трахал с прелюдиями, — Чонгук потянулся опять за сигаретой, думая, что Хосок в очередной раз назвал Юнги своим любимым.       — Не кури у меня в машине по возможности. Не люблю, когда тут курят.       — Хорошо.              Солнце пестрело, в нем хотелось расплавиться, но в то же время от него хотелось и скрыться.       Они дошли до ближайшего мотеля, выгрузив одну сумку на двоих — фестиваль длился всего несколько дней.       На входе их встретил мелкий парнишка, бегающий, словно вошь, туда-сюда. У него волосы от таких порывов бились о плечи.       — Нам номер, — с широкой улыбкой сказал Чонгук и боднул Хосока локтем, на, вон, погляди, что переработки делают с людьми — парнишка нервно встрепенулся, ровно встав столбиком.       Но Хосок его не слышал. В воздухе пахло старыми книгами, сладким вишневым чаем, который можно сварить, лишь настояв дня три, а потом подмешав в него ликеру — пахло родным.       Хосок двинулся вперед, не обращая внимания на голоса, и замедлился лишь возле арки, приводящей на какую-то кухню.       В углу с ноутбуком сидел парень. Он собрал волосы в пучок, потому что всегда собирает волосы в пучок, когда сосредоточен, и что-то параллельно выводил карандашом на блокноте по правую сторону от себя — наверное, опять о чем-то думал, пока работал. Он казался таким маленьким за этим столиком в своей бежевой футболке с нелепым принтом — он никогда не цеплялся за моду и ценники.       От одного его запаха Хосок прислонился носом к дверному косяку и понял, что в штанах давит. От одного его запаха Хосок болезненно поджал губы, и его запахом наполнилась кухня.       Сначала он ничего не понимал, склонив голову над клавиатурой. А потом понял и замер. Резко двинул стул назад.       — Нашел меня! Ты мне делаешь больно, уйди, — Юнги вскинул руки вверх в попытке избежать объятия, которого Хосок не планировал совершать. Он резко встал с места, быстро подошел к альфе большими шагами с красным лицом.       Он так и не перекрасил волосы. Все те же. Вишневые. Хосоку так хотелось прикоснуться к ним, но он сдержался, не сумев погасить от приложенных усилий стон.       — Ты делаешь мне больно, ты делаешь мне больно, прекрати, перестань, мы больше не вместе, ты делаешь мне больно, — Юнги, запыхавшись, смотрел в пол.       Хосок и не думал его обнимать, он даже к нему не подошел. Между ними было метра три, не меньше.       Юнги все также не хотел его видеть. А ведь когда-то они обедали друг другу всегда быть вместе и пожениться, обещали друг друга помнить, обещали завести семью. Почему-то вспомнил Хосок об этом совсем не к месту и, быстро моргая, повернул голову в сторону.       — Ты меня как не слышал, так и не слышишь. Ты не слышишь того, что я тебе пытаюсь донести, — Хосок мелко прикусывал края нижней губы между словами. — Я приехал на фестиваль, — он не помнил, как говорил первые слова, — я пытаюсь донести тебе не то, что ты думаешь, я вообще не хотел ничего доносить. Я помню, что мне нельзя приближаться, я помню, что мне надо отвыкнуть, я помню, что мне надо забыть. Я не смог, хорошо. Я только подумал сказать, что потерял друга, а ты мне причинил мне боли, как ты говорил.       Пока Хосок смотрел в сторону, Юнги смотрел прямо на него и цеплялся пальцами за вишневые волосы, придавливал локоны подушечками, словно лопал мыльные пузыри.       — Я не… что ты такое несешь вообще? Я причинил тебе боль, я не дал тебе покоя, я не справился со своей задачей. Ты пил как не в себя днями, думал о будущем и паниковал. Не давал мне помочь тебе.       — Не давал, потому что сам не хотел, в этом моя вина, я съел ее сполна, и она съела меня сполна, — Хосок, сжав губы, цокнул и вздохнул. — Юнги, слушай…       — Нет, нет, — мужчина помотал головой, — столько воды утекло, нет, не хочу. Я отгородился от тебя как только мог, наговорил тебе гадостей, чтоб ты ушел, а ты… ты… — Хосок обернулся, когда услышал громкое дыхание, и увидел лишь Юнги, усердно трущего рукавом лицо.       — А ну прекращай реветь, — прошептал тихо и двинулся вперед, робко коснулся рукавов под конец.       Юнги слишком ждал этого касания и наказывал себя расстоянием, чтобы теперь удержаться. От его ароматов омега ослабел, по-хорошему ослабел, на него сразу напала сонливость.       — Тебе бы выспаться, ты же пьян, — тихо прошептал Хосок, приближаясь к его голове. Раздался еще один всхлип.       — Ты сделал мне больно, мы больше не вместе, уходи, я не могу видеть, как… как ты разрушаешь себя, а я делаю только хуже, уходи, — Юнги, тихо плача, чеканил заученную наизусть речь.       Таков был их последний разговор. Когда пьяный Хосок сидел у него на коврике возле двери, а Юнги, наблюдая за ним в окно, готовился с силами.       — Ты правда хочешь, чтобы я ушел? — он еле смог произнести эти слова, и вместо нормального тембра с языка сошло какое-то подобие хрипа. — Пожалуйста, скажи мне правду, и я никогда тебя не побеспокою, никогда. Только скажи мне правду, что ты чувствуешь, а не что надо чувствовать, чтобы мне стало легче, — он еле сдерживался, чтобы не положить свою голову Юнги на затылок, а потому сильнее сжал челюсти, когда замолчал.       И Юнги вдруг сдавленно всхлипнул, а после начал громко реветь, мотая туда-сюда головой, зарываясь носом в чужую грудь.              

***

             Чонгук лукаво улыбнулся и полез к прилавку.       — Я покупаю, — он ткнул пальцем во что-то скомканное, еще не успевшее быть расправленным после прошлого покупателя.       — Хорошо, — мужчина бережно поднял юбку, расправил ее, а после принялся складывать. — Вам для жены? Если вы хотите, я найду точный размер.       — Мне для себя, — Чонгук сделал несколько шагов назад и посмотрел вниз, обращая внимание парня на свой наряд.       — А, — тот, медленно склонив голову, проехался взглядом по Чонгуку. — О.       Чонгук широко улыбнулся — он был поистине счастлив лицезреть парня, заставившего влюбить его в себя одними только глазками.       Вдруг мужчина нахмурился, наклонил голову вбок и указал на юбку, которую Хосок сравнил со шторой, пальцем:       — А я… я же шью только на омег? — он поднял голову. — И я…       — Да? — Чонгук сделал несколько больших шагов вперед, гордо поднял голову, стараясь казаться рядом с этим худым коротышкой только больше. — Я альфа, и мне нравятся ваши линейки одежды. Сошьете мне что-нибудь на заказ? — он сделал еще один маленький шажок, чтобы бледный указательный палец уперся в его массивную грудь, и вдруг замер.       Улыбка слезла с его лица.       Мужчина перед ним, часто моргая, смотрел только перед собой и молчал.       У Чонгука зажгло в глазах, он захотел снова оказаться на той крыше, спросить себя еще раз, что будет дальше, но понимал, что отползти назад уж в этом не удастся.       Во рту сидела сухость, в носу стояла горечь. Чонгук медленно обхватил двумя пальцами палец омеги и повел выше, пока в ладони не оказалась кисть.       — А чем вы занимались третьего августа восемь лет назад? — спросил так, будто это было данностью, и каждый мог помнить.