Легенда Карельского перешейка

Коля просыпался медленно…словно выходил на солнечный свет после долгого блуждания в густом непроглядном тумане, что манил его за собой, обещая тепло и радость… возвращая к жизни. Глаза открывались неохотно, слипшиеся ресницы дрожали, но наконец сдались, приоткрывая мутный со сна хрусталь глаз и Коля осознал себя лежащим в сероватом полумраке незнакомой, богато обставленной комнаты. Тишина и спокойствие царили вокруг… а у окна, на неудобном узком канапе, склонив голову на грудь спал его …самый главный человек. Его Яша… Чувствуя, как губы тронула непроизвольная слабая улыбка, Коля, придерживая невесомое пуховое одеяло ослабевшими руками, осторожно сел, пытаясь прислушаться к собственному телу, которое ощущалось чужим, голова была тяжелой, спина словно онемела, во рту было сухо и кисло, но больше ничего не болело и даже не ныло. От свежего белья тонко пахло лавандовой отдушкой и душистыми травами, а на прикроватном столике поблескивал словно только что поставленный стакан с водой. Коля непроизвольно сглотнул. Пить хотелось невыносимо. Но еще сильнее хотелось подойти к Яше и обнять, убедиться что он здесь, живой и настоящий, и уже больше никогда не исчезнет, подойти к нему и уткнутся в плечо…а лучше просто посидеть рядом в этой уютной тишине, не касаясь, лишь лаская взглядом… Коля еще раз огляделся вокруг. Все здесь было устроено так, как он любил. Для его, Коли, удобства и комфорта. Во всем видна Яшина рука…его безупречный тонкий вкус… За окном обнаружился снег… Неспешно и тихо падали крупные белые хлопья… Удивленно моргнув, Коля поднялся на ноги, но в глазах вдруг предательски потемнело и все, что он успел сделать — это схватиться за тяжелый атлас балдахина и испуганно вскрикнуть… Со стороны окна тут же послышалось движение и теплые родные руки перехватили его в нескольких миллиметрах от коврового ворса. — Коля, Коленька, свет мой, ну что же ты поднялся?! Колю немедленно подхватили в объятия и вернули на кровать, аккуратно уложив на мягкие подушки. — Яша… Прости, я не хотел тебя пугать. Голова закружилась…слишком резко поднялся и… — Ты не напугал меня свет мой, — вглядываясь в наконец-то прояснившиеся светлые глаза, с немалым облегчением ответил Яков. — Я каждый, каждый день ждал этого момента и молился… молился, чтобы кончился затянувшийся этот кошмар и ты наконец пришел в себя. Коля почувствовал, как в пересохшем горле встал ком и не смог ничего ответить, только схватил теплые ладони, что накрывали его собственные и поднес к губам. Рыдания зародились где-то глубоко внутри, а потом вырвались наружу и их было уже не остановить. Слезы текли по Колиным щекам, принося такое необходимое сейчас облегчение и свободу. Внутри все клокотало и билось, но в тот момент, когда собирающие его слезы губы дрогнули, Коля пораженно замер, еще крепче сжимая чужие теплые ладони. Его Яша плакал, плакал вместе с ним, блестя темными глазами и смешивая их слезы в одну скорбную реку. И в этот самый момент Коля понял, что роднее и надежнее человека в его жизни больше не будет. Больше никто и ни когда не полюбит его так полно и самозабвенно, как Яша. Никто и никогда. — Яш… Яшенька, а можно… можно мне попить и в уборную… — проговорил Коля, спустя время, некрасиво хлюпая носом, а когда его попытались подхватить в объятия, мучительно покраснел. — Я попробую сам… пожалуйста. Яков помог ему напиться, мягко кивнув на просьбу, но настоял на помощи Андрея, который тоже был здесь, в доме, по его, Якова, просьбе, приехав из Царского. — Барин. — Вызванный к ним Андрей почтительно склонился, не скрывая радости при виде пришедшего в себя Николая Васильевича. — Помоги Николаю Васильевичу, Андрей, — попросил его Яков, поднимаясь с облюбованного края постели и с огромной неохотой разнимая их руки. — А я пока отдам распоряжения Степану и Якиму. - Осторожно поцеловав распахнутые хрустальные глаза, Яков вышел, оставляя Колю наедине с почтительно ожидающим приказаний Андреем. — В уборную и помыться, Николай Васильевич? — поддержав его, спросил Андрей. — Да, Андрей. — поднял на него счастливые глаза Коля, опять засмущавшись. — Вот только я пока в себе не очень уверен… слабость. — Это ничего, Николай Васильевич, — ответил тот, очень ловко помогая ему подняться. — Главное, что вы пришли в себя, а остальное… — а остальное, бог даст, тоже выправим. С удовольствием принимая помощь юноши, о котором знал и помнил только хорошее, Коля полюбопытствовал: — Андрей, где мы сейчас находимся… и вообще какое сегодня число и месяц? Я совсем запутался… — Мы в Москве, в снятом Яковом Петровичем доме, Николай Васильевич. — Отозвался тот, готовя принесенные с собой теплые полотенца. — И сейчас уже начало декабря. — Начало декабря? — мыло выскользнуло из рук Коли, гулко ударившись о дно ванны. — Значит, уже зима… А долго ли мы здесь и почему именно в Москве? — А сами? — отвечая почему-то вопросом на вопрос, спросил его Андрей. — Сами-то вы что помните, Николай Васильевич? Коля сосредоточился на заданном вопросе и застыл, глядя прямо перед собой расфокусированным взглядом… Он действительно ничего не помнил… Лишь странные обрывистые серые картинки, больше похожие на кошмарные видения… Тонкое встревоженное лицо Оксаны в странном черно-белом одеянии, заросший бородой Степан, бледный как полотно Яким и почти физически осязаемый Яков, его размытый силуэт, его срывающийся голос… Потом его куда-то несли, раздевали, укладывали на что-то невыносимо приятное и мягкое. И чей-то чужой, но полный сострадания голос говорил: «Не волнуйтесь! Он поправится, обязательно поправится», а другой — такой родной голос! — словно возражал первому: «Но у него горячка, доктор…» Затем снова были чьи-то теплые, родные, уверенные руки — они переодевали и мягко обтирали его сломленное лихорадкой тело, они поили — чем-то невероятно вкусным легким, нужным и питательным, и снова — утешали, гладили и успокаивали… — Помню все как в тумане, а потом я подумал, что умер, потому что увидел ангела с белыми крыльями… Он словно звал меня за собой, называл по имени… — А Якова Петровича помните? Как он волновался за вас, его вы помните, Николай Васильевич? — спросил Андрей, смывая последнюю пену со спины и плеч юноши. — Только сейчас я понимаю что тем ангелом была моя дорогая подруга. — Проговорил Коля — А Яков Петрович всегда был со мной. — И ты всегда в моем сердце, свет мой. — Раздалось от двери с мягкой улыбкой в голосе. Андрей почтительно накинул на Колю приготовленную согретую рубаху, и отступил, давая дорогу вернувшемуся к ним Якову. Как только Андрей покинул комнату под предлогом подготовки праздничного обеда, успевший заскучать Яков тут же оказался рядом и помог переменить влажную рубаху на шикарный теплый шлафрок, тяжело опустившийся на озябшие плечи и укутавший целиком хрупкую Колину фигурку. — Андрей ответил на твои вопросы, свет мой? — спросил его Яков, помогая устроится в одном из стоявших у кровати кресел. — Я думаю, что он знает далеко не все, Яша, я прав? — проговорил Коля чуть напряженно. — Я хочу услышать от тебя все! И пожалуйста, не утаивай от меня даже самое неприятное. Я должен знать… — Ну что ж… Яков немного помолчал, а потом рассказал ему все без утайки: как они тогда его искали, как узнали, что он в Скорбном доме в Ярославле; как вернулись в Петербург, где он, Яков, едва не тронулся рассудком, каждый день пытаясь отмолить у неба дорогого для него возлюбленного; о возвращении Бинха; о смелом решении переодевшейся монахиней Оксаны; о своем, том, долгом ожидании на дороге среди ледяного холода, комьев грязи и подступающего к ним тумана… — Я ведь даже не знал тогда, каким тебя увижу, свет мой… и увижу ли вообще, — совсем немного помолчав, заметил Яков. — Сейчас все хорошо, Яша, все прошло и больше не повторится! Коля поднялся и сделал то, что сейчас было так нужно им обоим… еще больше близости… удобно устроился на коленях напряженного Якова, в глазах которого опять стояла боль пережитого, и обвил его шею руками, мягко оглаживая затылок. — Вот так, успокойся, — прошептал Коля, притягивая к себе любимого и укладывая голову ему на плечо. — Я больше не хочу видеть тебя таким… таким уязвимым… и несчастным. — Несчастным будет Данишевский, свет мой, когда мы доберемся до него… — прошептал Яков в колючую влажную макушку, пахнущую полевыми цветами. Он вновь замолчал, вспоминая то, о чем не успел поведать Коле: как едва ли не рыдал тогда, в экипаже, прижимая его к себе, совершенно безвольного и безучастного; как послушался Бинха и решил не рисковать обращением к докторам в Ярославле; как всю дорогу прислушивался к хриплому, натужному дыханию; как накинулся на явившегося к ним доктора уже в Москве: «У него горячка, доктор, он умирает....» — Я увидел его истинное лицо и боле не считаю его родным человеком, но даже такое чудовище, как он, должно получить справедливое наказание, — проговорил Коля, чувствуя как нервное напряжение понемногу покидает любимого. — Как ты прав, свет мой, как ты прав, — Яков наконец-то улыбнулся и кинул заглянувшему к ним Андрею. — А теперь пойдем обедать.

***

С этого памятного дня и не менее памятного обеда — вдвоем, вместе с Яковом, в окружении подмигнувшего ему довольного Степана, запричитавшего от радости Якима, и спокойного, корректного Андрея, — началось его окончательное выздоровление. И — знакомство с домом, снятом Яковом при посредничестве Оксаниного дяди… — К сожалению, а, быть может, к счастью, у них мы остановится не могли. Там теснота и детей мал мала меньше, — показывая ему богато убранную, удивительно теплую гостиную, притихший зимний сад и обширную столовую с изразцовой печью, рассказывал ему Яков. — Но я надеялся, что тебе здесь понравится, свет мой. — Тут все просто прекрасно, — проговорил Коля, блестя глазами. — А знаешь почему? Потому что ты здесь со мной… А мое сердце — мой дом там, где ты, Яша. Ответом ему был теплый долгий взгляд и поцелуй в начинавшую отрастать макушку, сопровождавшийся голосом Якова: «И за что мне это счастье, свет мой?..» Засыпать и просыпаться вместе с неизменно укладывающимся на диване Яковом; делить с ним завтраки, обеды и ужины, уютные вечера за книгами, разбором рукописей или игрой в шахматы или преферанс — все это действительно было счастьем, изредка нарушаемым приходами портного, спешно готовившего им зимний гардероб, и осмотрами доктора — совершенно не типичного врача - белокурого, молодого, щеголеватого господина, на которого - Коля заметил, - его Яша смотрел с явным неудовольствием, особенно когда тот касался обнаженного тела своего пациента. — Вы вполне поправились, я разрешаю вам прогулки, — сказал тот самый врач утром десятого дня. — Только не переусердствуйте, Николай Васильевич. День выдался удивительно солнечным и морозным, но Коля вышел бы на улицу даже если бы там шел проливной дождь или мела пурга… Он так изголодался по свежему воздуху, новым впечатлениям и людям, что ожидая Яшу на крыльце, едва не пританцовывал от нетерпения. А потом появился улыбающийся Яша, запечатлел на его щеке поцелуй и, обняв за плечи, увлек прочь из дома, в череду извилистых московских улочек и тихих двориков, парадных подъездов и уютных прудов. И говорил — говорил, не отрывая восторженных ласковых темных глаз от Коли. В тяжелом меховом плаще, очаровательно припорошенном крупными снежинками, что медленно таяли на темных густых ресницах и чувственно прикушенных губах, Коля был воплощением соблазна и Яков не раз и не два ловил себя на кощунственной мысли укрыть-украсть- спрятать ото всех. Забрать себе, только для себя… А Коля, словно не замечая откровенно-собственнических взглядов и жестов любимого, больше глядел кругом, тянул носом на лотошников с душистыми пирожками на Тверской, с интересом глядел на играющих в снежки мальчишек, неспешно прогуливающихся дам с детьми, гувернантками и собачками, любовался на блистающие на солнце золотые маковки церквей и чувствовал, что его наконец отпускает тревога и развязывается морозный узел в груди. Уют и тепло провинциальной Москвы понравились ему едва ли не больше столичного блеска. — Хотел бы поселиться здесь, свет мой? — открывая дверь неожиданно явившийся им кофейни, спросил его Яков, читая в восторженных Колиных глазах сокровенные мысли. — Яша… я снова повторю тебе, что отныне мой дом, там где ты… И если ты хочешь быть рядом с госпожой Гуро, я поселюсь в Царском, если предпочитаешь Петербург, то твой дом там мне тоже очень понравился, а если решишь остаться здесь, я с удовольствием готов купить здесь дом… а Сувенир… Туда мы можем ездить летом… Что скажешь? — Что сам не прочь бы поселиться здесь, в Москве, свет мой, — входя с ним в очаровательный и белоснежный с позолотой зал кофейни, серьезно ответил Яков. На них снова, как когда-то, в Выборге, обрушились умопомрачительные, теплые ароматы шоколада, кофе, корицы и пачулей. Коля осмотрелся, мило подергивая крыльями носа, как озорной щенок и Яков с трудом сдержал рвущийся из груди смех. Многочисленные булочки, калачи и пирожные вдруг вернули его в те беззаботные дни, когда они только познакомились и Яков повез любимого на первое, незамысловатое, но такое незабываемое свидание в Выборг, смотрел так же, как сейчас, восхищенно и нежно, невесомо касался, о потом впервые поцеловал под сенью лип. Встретившись с Яковом взглядом, Коля устроился за одним из маленьких изящных столиков и вдруг ясно осознал, как ему сейчас хочется вернуть тот день в Выборге, их первые поцелуи, и не только их… — Я вдруг вспомнил Выборг и ту нашу кофейню. — Коля чувствовал, что их мысли созвучны. — Нам тогда было так хорошо вместе… Может быть, сегодня вечером мы потанцуем? Я помню, что в этом большом доме есть бальная зала… — продолжил Коля, молясь, чтобы его просьбу поняли правильно. — Нет, нам ничего не нужно, — сказал Яков обратившемуся к нему хозяину кофейни, все понимая правильно. — Значит, домой, свет мой? — Да, домой! — засветился Коля, поднимаясь из-за стола и тут же мягко опираясь на предложенную руку.

***

Путь домой истерся из памяти, было лишь мягкое покачивание экипажа, теплая крепкая ладонь на талии, нежный шепот в заалевшее ухо и гулкое биение чужого сердца под ладонью. По краю сознания мелькнул навязчиво-невыносимый Яким с его удушливой заботой и вовремя подоспевший спаситель-Андрей, прочитавший все их сокровенные желания в лихорадочном блеске глаз. Мерцание обсидиановых глаз Якова вскоре сменилось бликами свечей в парадных канделябрах бальной залы — словно звезды на небосводе над липами. Мелодия, что когда-то лилась из открытого окна в Выборге, снова пела в их сердцах…так же полно, открыто и завораживающе, как и тогда… Души и тела потянулись друг к другу и вспыхнули теплым мягким пламенем. Нежные и трепетные движения становились все смелее. Мягкие касания сменились на откровенные сладостно-запретные. Два темных мужских силуэта растворялись друг в друге, раскрываясь навстречу музыке, что звучала в их сердцах — очищая души от боли и зла, разочарований и страхов… Холодное гулкое эхо шелестящих по паркету шагов сменилось тишиной натопленной спальни, что была немедленно нарушена хрустом простыней и шумом сбитого дыхания, одного на двоих. Не было больше двух одиноких потерянных душ, была лишь беззаветно любящая друг друга пара. Засыпая в крепких объятиях любимого, Коля думал о том, что готов просыпаться рядом с ним в любом уголке огромного мира и совершенно неважно, будет это огромный столичный особняк или маленькая сторожка на опушке бескрайнего леса.