Контрасты

—

Надоела?       Кожа губ пересохла. При любом движении натягивается и трескается, кровит. Что-то не так сделала?       Каждое действие — хождение по тонкому канату. Не так посмотрела?       Хоши мечется от одной мысли к другой, от одного угла комнаты к другому. Меряет шагами расстояние от кухонного стола до дивана в гостиной, от него — до стены, от стены — до входной двери. И обратно. И по кругу. Тошнота скребёт в горле, внутри словно струна натягивается, которая вот-вот сорвётся с крючка и рассечёт её пополам — прошло девять дней, а она до сих пор себе места не может найти. Не так коснулась?       Это стало опасным настолько, что крышу сорвало от адреналина. Каждый раз продвигаться по сантиметру запрещённого, каждый раз отмерять момент неизбежного — чужого — осознания, каждый раз сдерживаться, ограничиваясь малым, — так по-мазохистки.       Сама себя наказывает. Собирает внутри сгусток болезненного напряжения и не даёт ему покинуть пределы тела. Собирает по крупицам, по маленьким моментам, скрупулёзно и бережно в памяти сохранённым, но не позволяет себе в полной мере насладиться чувствами. Это ведь так… неправильно. Отвратительно и грязно, но это никуда не девается. Оно всё ещё внутри неё, отчаянно пульсирует и жаждет освобождения. Неубиваемое чудовище — чувства. Где я, блять, проебалась?       Роется в памяти, как в грязном белье. Вспоминает каждое прикосновение, каждое объятие, невинное касание открытых участков тела, каждый взгляд, движение собственных губ — кажется, везде.       Хироми-сан оттого игнорирует её? Оттого не приходит, хотя раньше в доме его одеколоном пропах каждый угол, а он сам переступал порог по крайней мере раза три в неделю? Гдегдегдегдегдегде       В какой момент между ними так звучно треснуло? Когда она обняла его крепче и дольше положенного? Она ведь всегда так делала. Когда целовала его в щёку или подбородок, чувствуя пересохшими губами щетину? Она делала и так. Всегда. Или когда забралась к нему на колени, чтобы внимательно и вслух, со всеми расстановками прочитать какой-то непонятный ей договор, игнорируя мерзкую дрожь в голосе? Чёрт, она ведь и это делала…       У тактильной близости нет ограничений и сроков. Он не сказал нельзя, значит, можно. Он не прогнал её, не запретил, не ругал — значит, всё правильно. Естественно, в порядке вещей. В конце концов, как ещё она должна показывать свою любовь, если не физически? Слова уже давно ничего не решают, слова поверхностны, не способны пронести через себя всё то, что она переживает внутри. А вот прикосновения вполне способны.       Прикосновения сжирают. Клеймят. Возносят в рай и отбрасывают в ад одновременно. Прикосновения зажигают внутренние процессы, запускают механизм жизни, поощряют полчища мурашек. Прикосновением можно спасти. Можно убить. И воскресить.       А потом снова убить.       Хоши мертва всю жизнь и всю жизнь воскресала. Это пограничное состояние стало настолько привычным, что в желудке, где должны летать бабочки и щекотать внутренности крыльями влюблённости, неожиданно образовалась адская магма, плавящая и бурлящая. Она царапала острыми краями что-то от рациональности, съедала пламенем целые тома терпения, оставляя после себя обугленный пепел, и породила необратимые процессы любви. Одержимости.       Да… Можно сказать, Хошико немного одержима лучшим другом отца. Это произошло само собой. Просто так бывает: сердце что-то решило, мозг не обработал, не справился, заклинил — и вот тебе девушка, которая не знает и не понимает, как с этими чувствами бороться и нужно ли вообще. Такого в учебниках нет. Никакого правила, запрещающего любить своего дядю (который дядя, в общем-то, даже условный), пусть он и старше почти на двадцать лет.       Пожалуй, возраст всего лишь цифра?       Мечты обрастают структурой только в постели. Но вместо желанного оргазма накрывает истерика, ведь Хоши натурально сходит с ума. Взросление подразумевает разочарование, и первым пунктом в её большом списке разочарований стала любовь. Она представляла любовь окрыляющую, как читала когда-то в романах, но её любовь почему-то душит. Ломает кости, выворачивает внутренности наизнанку. Разве это любовь, если любить так больно, почти невыносимо? Разве она должна стыдиться того, что чувствует? Разве должна прятать это неподвластное ей чувство глубоко внутри, не позволяя никому узнать о том, что должно делать её счастливой, но приносит лишь страдания?       Разве может она дрочить на друга своего отца, а? Разве может она бесстыдно делать такое, когда он за стеной и прекрасно слышит всё: и как стонет она, и как зовёт его по имени — тихо. Так, что это неожиданно превращается в их первый общий момент, интимный, личный; первый секрет, который они унесут с собой в могилу.       Иметь секреты с Хироми-саном — так странно… Особенно, когда понимаешь, что он тоже понимает. И ни-ху-я не делает.       

—

             Звук шагов заглушает громкая пульсация в висках. Первая реакция сотрясает тело. В глазах при виде его спины, привычно обтянутой тканью белой рубашки, мажется нежность, тесно переплетающаяся с неконтролируемой потребностью.       Отец вернётся завтра слетает с её уст рефлекторно, почти оправдательно. Наедине с ним сейчас, когда в животе сидит прожорливое чудовище, забирающее весь самоконтроль, кажется немного… опасным. Я знаю — летит в ответ лезвием, пробивая грудную клетку.       Сука.       Хочется вцепиться в него клешнями, наорать или расплакаться — она не знает, с чего начать. Хироми-сан пришёл спустя две недели, две недели из которых он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Хоши грешным делом подумала, а не умер ли он… Но нет, вот он — разлагается, но всё ещё на ногах. Значит, сойдёт. Она стоит в дверях несколько секунд, пытаясь осознать происходящее. Он здесь он здесь он здесь — так воет, так громко, что на секунду темнеет в глазах. Что делать что теперь делать ты же разучилась думать идиотка разучилась думай думай пожалуйста блять думай — опомнившись, захлопывает дверь и идёт за ним след в след по его шагам, пока он не оказывается в гостиной и не садится на диван.       Колени разъезжаются, брюки натягиваются. Её взгляд неосознанно опускается на его бёдра.       — Тебя долго не было… Выглядишь, как всегда, хреново, — напряжённо скалится Хоши, плюхаясь на задницу рядом с ним. Кожа дивана протестующе скрипит, как и её терпение. Хочется наброситься на него за долгое отсутствие.       — Ага, я тоже рад тебя видеть, — Хироми откидывается на спинку и прикрывает глаза. Усталость сковывает мышцы, затрудняет дыхание, замедляет поток бесконечных мыслей. Он сомневается в правильности своего решения; прийти изначально было ошибкой, ведь Хоши — не тот человек, который будет терпеть отсутствие внимания. А он сейчас не способен даже пальцем, наверное, двинуть. Не то что улыбнуться.       Уставший и измученный… Хироми-сан всё равно кажется ей красивым. Зрачки скользят по потрескавшимся губам, тёмным мешкам под глазами; бледное лицо, морщины, сухость кожи — ей хочется увлажнить её собственной слюной, хочется попробовать на вкус его изнеможение, хочется заставить его расслабиться. Хочется быть полезной, позаботиться о нём так же, как он всегда заботился о ней.       — Ты слишком много работаешь.       Хироми слышит разлом в её голосе: между обидой и беспокойством мечется; тянет в полуулыбку губы, аккуратным движением вплетается пальцами в волосы на её затылке. Ласковый жест кажется поощрительным. То, что у него хватило на это сил, кажется чудом.       — Мне приходится много работать, чтобы удовлетворить твою тягу к сладкому.       — Брехня. Тебя не было две недели… — раздражённо фыркает, но после усмиряет негодование, сбавляя обороты. Голос кажется странно робким. — Слушай, я тут подумала… Может, я могла бы помочь тебе? С работой, — Хоши, вопреки наигранному недовольству, поддаётся напору его ладони и придвигается ближе. Их бёдра соприкасаются.       — Как ты можешь помочь мне? У тебя даже диплома нет.       Хироми смотрит вопросительно, изгибая бровь; знает её достаточно хорошо, чтобы распознать, когда она начинает очередную игру на его терпение и выдержку.       Это бывает легко, бывает сложно, порой невыносимо. Хоши требовательна и капризна, но ещё она ласкова и податлива. Она меняет маски, заигрывается, а он не успевает за ней уследить. Она просит, требует, умоляет — он даёт, потому что… не может не. Они, ну, семья. Пока её отец — его лучший друг — горевал по потере жены и закапывал себя работой, Хоши нашла утешение в нём. Она не отлипала ни на минуту, ни когда была маленькой, ни когда выросла.       Но если в девять сидеть на коленях у папиного друга было нормально, то в семнадцать… пожалуй, это вызывало вопросы. А Хоши плевать на личные границы, потому что Хироми никогда их не возводил. Потому что взрослые своевременно не объяснили, с какого возраста девочке залезать на коленки взрослого мужчины запрещено.       — Ну, я могла бы составить тебе компанию. Или… — она вдруг давится словами, прикусив губу с притворной невинностью. — Развлекать тебя, пока ты работаешь.       — Понятно. Хоши, перестань, мы уже это проходили, — касается её лба пальцами другой руки, смахивает прядь и чувствует под подушечками кожу, слишком горячую. Она обжигает его, опаляет нервные окончания. Атмосфера разительно отличается от их обычного времяпровождения.       Хоши смелеет, а Хироми никогда не мог совладать с её напором.       — Что в этом плохого? Я просто хочу проводить с тобой больше времени, — Хошико не отрицает, лишь невинно хлопает ресницами и укладывает голову на его плечо. — Кроме того, я очень скучала по тебе.       — Скучала по мне или по тому, как тратить мои деньги?       — И то, и другое.       Её брови хмурятся, желание переполняет рациональность. Вот же он, сидит, рядом, пахнет чернилами и пóтом с потускневшими нотами одеколона, с растрепанными волосами и взглядом как у выпотрошенной рыбы; сидит расслабленно, даже не подозревая о том, как влияет на неё одно его присутствие.       Хоши давит в зародыше скулёж, пытаясь совладать с жжением между ног. А потом плюёт на все попытки. Не оставляет себе времени передумать — подрывается с дивана, перекидывает ногу через него и садится на мужские бёдра. Она в сравнении миниатюрная, от этого ощущения внутри распаляются сильнее, по дну живота распространяется зуд. Его хочется вычесать, выдавить, вытрахать из себя, заставить исчезнуть, испариться, осесть долгожданным наслаждением.       Хоши устала. Устала от пальцев и чужих тел на себе. Устала гореть, сходить с ума, плавиться лишь от одного его взгляда. Ей страшно и стыдно, но так хочется, так хочется потереться о него, снять немного напряжение, убить в себе желание его, такое сильное, одержимое желание его почувствовать.       Она смотрит щенячьим взглядом, кусает губы, напрягает бёдра, чтобы не двигаться. Не сейчас. Немного подождать. Нужно немного подождать. Пока он спохватится, сбросит её с себя, назовет извращенкой, расскажет всё отцу, а он — лишит карманных денег и, быть может, отправит куда-нибудь в храм вымаливать на коленях въедливые пороки. Или пока он… останется на месте и уложит тёплые ладони ей на талию, а потом и её — чёртов скрипучий диван сейчас даже не помеха.       — Пожалуйста, останься со мной. Папа вернется только завтра. Я совсем одна, — для пущей убедительности ведёт себя даже мило, почти как невинный ребёнок, просящий о компании.       Это ведь правда привычно. Она на его коленях, умоляющая о нём. Только в прошлом контекст был другим. В прошлом она могла сидеть на его коленях как дочь лучшего друга, как девочка, что видит в нём, Хироми, почти второго отца, защитника, человека, которого она любит и уважает. Сейчас, в настоящем, она видит в нём то же самое, и лишь один новый пунктик выбивает землю из-под ног — кроме всего прочего, она видит в нём мужчину.       И пока они вечерами смотрят фильм, Хоши представляет его на себе. Представляет давление его большого, тяжелого тела на её маленькое, представляет ладонь, что может полностью обхватить её горло и сжать. Пока они в тишине завтракают, Хоши мечтает, чтобы он разложил её на этом столе, чтобы образумил, вбил в её голову немного здравого смысла. Пока он сидит за документами, пока его очки отражают свет лампы, пока его ноги привычно раздвинуты и обтянуты плотными брюками, Хоши хочется оказаться там, под столом, между его бёдер, хочется снять с него ремень, спустить штаны, достать его, она уверена, большой и красивый член, и вылизать до стёртой кожи. Хочется почувствовать вкус, впустить в глубину и жар своего горла, заставить его потерять контроль и жаждать большего.       Его, Хироми, заставить потерять контроль. Смешно. Хоши всхлипывает едва слышно. Близость его паха к её заставляет рассудок мутиться.       — Я останусь. Но тебе нужно слезть с меня, пока я не начал думать, что ты пытаешься меня соблазнить.       — Что? Что ты имеешь в виду? Мне просто нужна компания, — до последнего слова играет, не сдаваясь; оглаживает пальцами пульсирующую вену на его шее и вздрагивает, чувствуя ускоренный пульс. — Ты думаешь о грязных вещах, Хироми-сан?       — Это ты сидишь у меня на коленях и выпрашиваешь внимания, — парирует, указывая кивком на её бёдра.       Бля-я-я-ть.       Хоши правда старалась. Но то, как он посмотрел на её ноги, отрубило все провода, отвечающие за рациональность. Она шумно вдыхает через нос и слегка двигает тазом.       — Ну… — бёдра начинают мелко трястись от перенапряжения. Она готова кончить прямо сейчас, от одного лишь незатейливого движения сверху на нём. — Я просто сижу у тебя на коленках, как обычно. Это ты думаешь о чём-то нехорошем. Просвети меня, Хироми-сан?       — А я-то думал, ты хорошая девочка, — голос изрезает напряжение. Самообладание Хироми на мгновение покидает тело, когда она с напором придвигается ближе. Ладони рефлекторно сжимают её бока, удерживая в одном положении.       — Я хорошая девочка, — её терпение кончается, истончается, надрывается. Он, чёрт возьми, возбуждает её до потери пульса, петель электричества под бурлящими венами и искр в мозгах — трусы мокрые насквозь.       — Продолжаешь играть со мной, когда я пытаюсь держать руки подальше от тебя. Разве так поступают хорошие девочки?       — Знаешь, я ведь уже выросла, — Хошико прикусывает губу, давя в горле расплетающиеся узлы удовольствия. — Мне уже девятнадцать. Разве я не взрослая? — в подтверждение своих слов снова проезжается по его паху, в этот раз нахальнее, смакуя в атмосфере отчего-то ленивую безнаказанность. Вслед за столь сладостным ощущением её здравомыслие рвётся в щепки, звучно трещит и вырывается с уст хриплым, отчаянным стоном, когда она чувствует в ответ его растущее возбуждение. — Ой… Ты уверен, что прямо сейчас стараешься держаться подальше, Хироми-сан?       — Хоши. Слезай.       — Не хочу. Слезать не хочу, но… Хочу, чтобы тебе было приятно, — рука уже без стеснения скользит вниз по его животу, пока не достигает пояса брюк. — Хочу, чтобы ты расслабился. Ты слишком много работаешь. Позволь мне позаботиться о тебе.       — Хватит. Твои шутки выходят из-под контроля, — Хироми слишком резко, слишком грубо дёргает её запястье, останавливая в считанных миллиметрах от собственного паха.       Она не может сдержать дрожи, не может сдержать резкого выдоха, не может сдержать желание, когда вот он — прямо под ней, а в промежность ей упирается стояк. Так хорошо. Так хорошо, что аж плохо. Её мутит, перед глазами расплывается, в голове сиреной воет возможность. Он не отталкивает её, ведь мог сделать это в самом начале. Значит…       — Это не шутка. Если хочешь убедиться в моей серьёзности, сунь руку мне в трусы, — она начинает двигаться, с силой, пытаясь совладать с напором его хватки. Двигается бесстыдно, отчаянно, как кошка в течку; пронзительного мяуканья не хватает. Смущение распространяется по лицу яркой краской, от щёк до шеи, когда она чувствует под собой вставший член. Между ног горит; нежная кожа сквозь тонкую ткань трусов слишком чувствительна, трение о жёсткую ткань брюк делает ей почти больно. — Ты выглядишь так, будто тебе нужно разрядиться. Позволь мне позаботиться об этом. Пожалуйста, Хироми-сан, позволь мне, позволь, я так хочу сделать тебе приятно, пожалуйста, пожалуйста… — низкий шёпот превращается в безумный лепет, язык заплетается, тяга к нему становится непреодолимой.       — Твой отец убьёт меня, — Хироми пытается сохранить хотя бы резервные крупицы спокойствия, но получается из рук вон плохо.       — Его сейчас здесь нет. Он не узнает, — Хироми не отталкивает, всё ещё нет, и это отрезает путь к отступлению; она начинает покрывать лихорадочными, жаждущими, жалящими поцелуями его шею, скользит языком по влажной от пота коже, собирает соль въевшегося одеколона и снова стонет, громче, похабнее. — Я буду хорошей девочкой ради тебя. Просто расслабься и позволь мне позаботиться о тебе.       Хироми чертыхается, прежде чем закрыть глаза и откинуть голову на подголовник дивана. Возбуждённый и уставший, он слишком слаб, чтобы отстоять границы между ними, которые всегда казались слишком размытыми.       Хошико медленно продвигается с поцелуями вверх по шее, пока не добирается до лица. Облизывает щёки, тёмные круги под его красивыми глазами — вот бы слизать их насовсем, — скользит по пересохшей коже губ, по внешней и внутренней их стороне, лезет в рот, настырно и напористо. С пошлыми причмокиваниями обсасывает его мокрый язык, вырисовывает на нёбе каждое из её скрытых желаний, вылизывает внутренние стороны щёк; она поглощает его, лишает последних крупиц терпения и сдержанности.       Хоши хочется сожрать его, хочется раствориться, исчезнуть в его теле, в его руках, в его глазах, в его рту.       Хоши хочется принадлежать ему.       — Я мечтала об этом с пятнадцати.       — Разве ты не была слишком мелкой, чтобы мечтать о таком?       — Не знаю. Может быть. Но я ничего не могла с собой поделать. Ты всегда был таким… красивым. И от тебя так приятно пахло.       Хоши на манер наркомана звучно вдыхает его запах, пока руки умело расстёгивают ремень. Хироми напрягается. Остатки совести требуют оттолкнуть её, обругать, наказать, как он наказывал её за плохое поведение в школе. Ему нужно объяснить, что такая близость между ними неприемлема. Они ведь семья; Хироми наблюдал за её взрослением и принимал непосредственное участие в её воспитании. Значит ли, что это его вина? Значит ли, что это он что-то неправильное в неё заложил?       — Всегда ли ты была такой бесстыдной?       — Не-а. Только с тобой. Только для тебя, Хироми-сан, — вслед за словами комнату разрезает звук расстегивающейся ширинки и скрежет ткани по коже. — Я сейчас с ума сойду, боже…       Хоши готова поклясться, что на секунду в её глазах потемнело. Мозг не может угнаться за стремительно развивающейся реальностью, глючит, искрит. Она переводит дыхание и откидывается назад, чтобы иметь возможность повнимательнее рассмотреть; член, истекающий и требовательно стоящий, как она и предполагала, красивый и большой. Она смотрит на него как на долгожданный рождественский подарок. Как на чемодан с миллионом, который изменит её жизнь к лучшему. Хироми не видел ни одной женщины, которая бы так смотрела на его член. Это и забавно, и странно, даже неловко. А потом горячо. Обжигает, невыносимо, до пульсации в висках и напряжения внизу живота. Лёгкие сплющиваются, атмосфера вокруг электризуется, когда она аккуратно прикасается подушечкой пальца к головке и растирает предэякулят; он вздрагивает, не может не. Слишком давно никого не было, оттого тело его — оголённый провод.       — Это всё ещё плохая идея, — чеканит Хироми почти твёрдо, ублажая совесть, но не делает ни малейшего движения, чтобы оттолкнуть.       — Иногда плохие идеи могут быть самыми весёлыми, — маленькая ладонь обхватывает его у основания и начинает неторопливо, почти лениво двигаться. — Ты такой напряженный. Расслабься. Позволь мне позаботиться о тебе.       Он знает, что должен остановить её. Знает о последствиях своей уступки. Знает, что они оба пожалеют об этом после. Но знание не помогает — решимость остановить этот абсурд стремительно тает. Они уже зашли слишком далеко, слишком захвачены моментом. Хигурума открывает глаза, смотрит на неё рассеянно. Пытается затолкнуть в глотку, но с кончика языка срывается отрывистое К чёрту. Они взрослые люди, они могут, чёрт возьми, заняться сексом. Как он будет потом смотреть в глаза своему другу — другая история. Делай что хочешь — добивающее подтверждение.       Хоши больше ничего не говорит. Мышцы под кожей натягиваются; пытается плавно слезть, но получается дёргано и нетерпеливо. Она опускается ниже, ниже, ниже, пока колени не соприкасаются с полом. Давит ладонями на его бёдра, заставляя шире раздвинуться, и смотрит. Поглощает взглядом нарисованную мазками желания картину перед собой — такой красоты ни в одном музее не сыскать.       Плёнка памяти заполняется деталями. Затрудненное дыхание, тяжёлые вздохи, срывающиеся с приоткрытых губ, мокрые от испарины лоб и виски, пальцы рук, с силой впивающиеся в спинку дивана, съехавший набок галстук, мощные бёдра по обе стороны от её тощего тела — кажется, сожми он их, и у неё сломался бы хребет.       Она нетерпеливо тянет штаны вниз; ткань складками собирается у колен. Хироми выдыхает, но напряжение в грудной клетке не уходит, напротив — лишь заполняет, а потом и переполняет, затрудняя дыхание. Сердце бешено отбивает ритм в висках, когда он смотрит на неё сверху вниз. Она выглядит между его ног по извращённому красиво.       С этого ракурса Хоши кажется самой развратной женщиной на земле.       — Ты такой красивый. Такой совершенный, — приговаривает она, когда окончательно стягивает с него боксеры. Он перед ней открытый, уязвимый больше, чем когда-либо прежде. Это новое для них обоих ощущение. Странное, но не неприятное. — Я была уверена, что ты красивый везде, но это — она кивком указывает на член, — превзошло все мои ожидания.       Хошико находит удобное положение, чтобы твёрдый и холодный пол не сильно давил на колени, звучно сплёвывает на ладонь и обхватывает ствол, начиная двигать рукой по всей длине. Ощущения ошеломляющие; его член идеальной формы, длины и ширины, с вкраплениями вен и крупной головкой.       Мечта наяву.       — Я специально училась, чтобы доставить тебе удовольствие. Положи руки мне на голову.       Хироми не сопротивляется — вплетается пятерней в растрёпанные волосы, заставляет склониться ниже. Сердце Хоши сбивается с ритма — падает прямо в безграничное возбуждение внизу живота; там, кажется, жарче, чем в пустыне. Ощущения обостряются до предела.       — Это даже лучше, чем в мечтах, — Хоши нетерпеливо сжимает бёдра и трётся ими друг об друга, пытаясь снять напряжение. Между ног становится слишком мокро. Тело ноет, отчаянно желая облегчения, но она хочет сделать всё правильно, чтобы хорошо было ему.       Сначала он. Всегда он.       Её ладонь ускоряет движение, звуки скольжения по коже остаются грязными пятнами на стенах — как бесконечное напоминание о том, что они делают.       — Хоши… — его настолько ведёт, что хватает минутной дрочки. Хироми распадается, волна болезненного возбуждения растекается по телу. Он сдерживается, чтобы не опозориться — слишком быстро.       — Хочешь кончить мне в рот?       Она ситуацию не облегчает. Заводит. Лишает рассудка. Он выдыхает Да, голос хриплый и отчаянный, а затем притягивает её голову к себе ещё ближе. Хошико податливо открывает рот, прячет зубы, сама насаживается, обхватывая член губами и вбирая в рот сразу половину. Хироми что-то говорит, но она слишком поглощена его вкусом, его телом, им всем; слова теряются в неразберихе стонов и вздохов.       Его ладонь давит на затылок, тело содрогается от накатывающего наслаждения. Хироми находится за гранью рационального, полностью погрузившись в ощущения, которые испытывает. С каждым движением её головы, с каждым движением её языка по нему проходят жалящие развилки электричества. Жар быстро нарастает, скручиваясь тугим кольцом в животе, готовясь взорваться.       — Давай, — она отстраняется на мгновение. Голос хриплый, но взгляд непреклонный. — Кончи мне в рот, Хироми-сан.       Слов достаточно, чтобы вытолкнуть его за грань. По телу движется дрожь, горло сжимается в спазме. Он напрягается, пытаясь удержаться от того, чтоб не испачкать её рот, но Хоши не отстраняется — насаживается глубже, позволяя спустить ей прямо в горло.       Она не двигается. Глотает и даже не морщится. Напротив, под глазами расплываются удовлетворённые морщинки, румянец заливает щёки, а взгляд мутнеет от удовольствия. После вылизывает его член от остатков спермы и почти мурчит. Смотрит на него снизу вверх с довольной ухмылкой, а затем высовывает язык, словно отчитываясь об окончании работы.       Чёрт возьми.       — Ты такой вкусный. Я сейчас умру. Такой идеальный.       — Господи, Хоши…       — Я же говорила, что будет весело, — красные колени издают хруст, когда она поднимается. Тянется в спине, разминая мышцы, а затем снова бесцеремонно забирается сверху.       — Ты что, переодетый суккуб?       — Мне нравится думать, что я просто талантлива от природы.       — Я слишком стар для этого, — Хироми устало хмыкает и зарывается лицом в изгиб её шеи, чувствуя себя измотанным как морально, так и физически.       — Стар? Ерунда. Ты в самом расцвете сил, если хочешь знать моё мнение.       — Это такой извращённый способ избавиться от меня, да?       — Смерть от удовольствия… бывают и худшие способы умереть, — Хошико шумно сглатывает. — Можно я немного потрусь о тебя?       Она поджимает губы; её переполняет жажда, желание освобождения. Не дожидаясь ответа, берёт его полуобмякший член в руку и прижимает к своей промежности, прежде чем вновь начать тереться в ленивом, но очень соблазнительном ритме. Она справляется с ним не хуже опытной проститутки, но при этом сохраняет налёт девичьей невинности — Хироми не знает, как у неё это получается, но поддаётся, снова.       Не может не, больше нет.       — Зачем тогда спрашивала?       Несмотря на давящую усталость, Хигурума чувствует, как по телу снова прокатывается ещё не улёгшаяся волна желания. Его член трется о ткань ее мокрых трусиков. Это даже мёртвого из могилы поднимет.       — Как хорошо… — она хрипло стонет. Приподнимает бёдра и спускает бельё до колен. Они оба балансируют на грани, после которой не вернуться обратно; это заставляет её сдерживаться. Совсем чуть-чуть. Она направляет головку меж складок и скользит по всей длине медленными, вертикальными движениями, покрывая его кожу своей смазкой.       Ощущений от того, как она трётся о него, какая она тёплая и влажная, достаточно, чтобы заставить лёгкие снова сплющиться. Его ладони, большие и горячие, начинают направлять её движения, член давит на мокрые складки, скользит между ними, трётся об вход, но не входит. Хоши несдержанно мычит, её лоб упирается в его плечо.       — Приятно, правда? Тебе не обязательно входить. Можно и так. Но если что… Я принимаю противозачаточные, — её смазка стекает по стволу, облегчая скольжение. Звуки становятся громче, терпения — меньше. — Хироми-сан… как мало надо, чтобы возбудить тебя, — тело искрится от желания. Она начинает двигаться быстрее. — Слишком устал, да?       Её пальцы проходятся по его плечам, мягко, изучающе оглаживая кожу, пока её бёдра заметно трясутся. Она всхлипывает, наслаждение достигает каждой клеточки тела. Это так приятно, что течёт не только снизу, но и из глаз. Ей хочется вслух разрыдаться; мечта, которую она трепетно хранила и прятала под миллионами сложных замков, исполнилась, а яркие, горячие сны стали реальностью. Это, безусловно, может иметь последствия, но сейчас всё, что чувствует Хоши, — любовь.       — Ты ведь хочешь этого так же сильно, как и я? Скажи мне, что ты этого хочешь.       Она пытается тазом надавить на член, чтобы он вошёл, хотя бы немного, хотя бы на миллиметр; ей хватит и этого, чтобы потеряться в наслаждении. Но Хироми не позволяет — держит руками слишком крепко, не давая больше двигаться. Хоши скулит от отчаяния, её штормит.       — Ты сказала, мне не обязательно входить.       — Я… Да, сказала, — выдыхает, пытаясь сосредоточиться. — Тебе не обязательно. Тем не менее… Я открыта для переговоров.       — И что ты можешь мне предложить?       — Я обещаю, что не буду просить тебя… ну, знаешь, снова, — её губы касаются его уха. — Пожалуйста… позволь мне овладеть тобой хотя бы раз.       Хироми даже для вида не сопротивляется. Есть ли смысл в самообмане, когда на поверхности всё и так до боли понятно. Только раз, Хошико — и ослабляет хватку.       Хоши опускается на него медленно. Осторожно. Внимательно наблюдая за его выражением лица в поисках любого намёка на дискомфорт.       Ощущения становятся острее. Хироми чувствует, как она медленно обволакивает его, принимая в себя. Это сводит с ума — то, как её тепло пожирает его миллиметр за миллиметром, то, как с неё течет и то, какая она, сука, тесная. В нём на секунду просыпается ответственный взрослый, которому, вообще-то, нельзя было пихать член в дочку друга. Этот взрослый шепчет, насколько он старый извращенец, если позволил ей вот так оседлать себя. Это ведь возрастное — проигранная борьба с собственными пороками. И у неё это тоже возрастное — ступление на склизкую дорогу этих самых пороков.       Ладно, Хироми идёт по пути наименьшего сопротивления: глушит вину в зародыше, убеждает себя, что лучше с ним. Вкус на мужчин у Хоши всегда был, мягко говоря… отвратительным.       — Чёрт возьми, Хоши… — голос напряжён до предела, пальцы тонут глубоко в её боках. — Тебе даже смазка не нужна.       — О, Хироми-сан… Моё тело всегда реагировало на тебя. Между ног так пульсировало, что ни одни пальцы не помогали. Это пытка, Хироми-сан, столько лет желать тебя, о, Хироми-сан, как я мечтала о тебе.       Дыхание становится прерывистым, когда она полностью садится на него и замирает, давая время им обоим привыкнуть к новой позиции в их жизнях.       Ты — всё, о чем я думаю, — её голос срывается на хрип; прожорливое наслаждение достигает каждого нерва, посылая болезненные волны пульсации. Она начинает медленно, плавно двигаться на нём — острая потребность переплетается с отголосками боли; Хоши кусает губы, чтобы не заскулить.       Постоянно. Каждый день, — ноги дрожат. В глазах пелена, в движениях скользящая нервозность. Она боится сделать что-то не так, но продолжает двигаться, потому что Хироми ни единым мускулом ей не помогает. Чёрт возьми.       Я мечтала о тебе. Представляла, как бы ты прикасался ко мне, что бы я чувствовала, когда ты во мне, — вибрация в висках перебивает мокрые звуки соприкосновения их тел. Огонь в груди плавит, пожирает каждую мышцу, каскадом струится вниз, к точке, где его член исчезает в ней с завидной лёгкостью.       — И что я заставляю тебя чувствовать?       — Я будто вот-вот взорвусь. Ты заставляешь меня чувствовать всё сразу, — дыхание застревает, царапает стенки горла. — Пожалуйста… пожалуйста, Хироми-сан…       — Ты даже близко не удовлетворена, не так ли? — его губы на её шее, зубы царапают кожу.       — Никогда не буду. Ты испортил меня для всех остальных.       Её слова, жалобные стоны, тело, дрожащее над ним… Хироми чувствует, что снова загребает сполна распирающее ощущение напряжения, стягивающее желание в животе становится невыносимым. Его рука тянется к клитору; пальцы большие, шершавые — вжимаются настолько сильно, что её прошивает током, а с уст срывается хриплый вскрик.       Поцелуи получаются беспорядочным и грубыми. Она всхлипывает у его рта, её губы пульсируют от боли, из треснутой кожи растягивается капля крови. Слишком. Тело трясётся. В голове каша из стыда и отчаянного желания кончить. Хироми чувствует, как она напрягается, как задыхается; водит пальцами между ног, собирая влагу, потом снова вдавливает в клитор, продолжая двигать и направлять её движения своими бёдрами.       — Кончай, милая. Я держу тебя.       Хироми-сан срывается с её уст как молитва… Боже, Хироми-сан… Удовольствие переполняет. Они оба падают в ненасытную пропасть, в бездну обволакивающего наслаждения. У неё внутри всё переворачивается, мышцы рвутся и хлёстко бьют по нервным окончаниям, тело сжимается в одном большом и поглощающем спазме — настолько, что она на секунду теряется в пространстве. Он кончает спустя три мощных толчка, пока она на его члене, разморённая и податливая, пытается вспомнить, как дышать.       — Чёрт… — и произносить слова. В голове выжженная пустошь. Ничего так сильно не хочется, как извиниться — иррациональное желание оправдаться, объясниться, просить прощения за то, что она сделала, заглушает долгожданное наслаждение тяжестью сожаления. Не о сексе, нет, но о их взаимоотношениях. Такие взаимоотношения, какие были у них — секс портит.       Начало конца. Или просто конец, после которого никому из них не будет комфортно рядом друг с другом. Она так думает, когда всхлипывает, а он думает — от эмоциональной перегрузки.       — Не двигайся. Отдохни.       Мягкое прикосновение его губ к волосам, дыхание, омывающее кожу, мозолистая рука, поглаживающая спину — всё это на уровне привычки успокаивает и заставляет расслабиться. Тепло кутает каждый воспаленный острым наслаждением нерв, баюкает мешающие мысли. Так привычно, так, кажется, было всегда.       — Я сейчас засну. Так что… вытащишь? А то как-то неловко…       — Дай мне секунду, — он тихо смеётся. Даёт себе время, чтобы перевести дыхание, затем осторожно приподнимает её. Член, весь в её смазке и его сперме, выскальзывает из неё с мокрым звуком. Хоши на секунду напрягается, холод кусается, царапается, проникает под вены, и ей кажется, что вот сейчас — оттолкнёт. Механически уложит её на диван, накроет пледом, подтянет штаны и уйдёт, потому что это — ошибка, которую они никогда не должны были совершать. Она бы поняла его, потому что такой секс рушит всё годами выстроенное, и если бы после этого она его разочаровала — ей пришлось бы самой справляться с последствиями своих действий.       Но Хироми медленно опускает её обратно. Снова прижимает к себе. Хоши выдыхает из лёгких напряжение, позволяя себе насладиться нежными прикосновениями его пальцев к своей коже. Они подумают обо всех проблемах завтра.       — Ты ведь будешь здесь… — голова становится тяжелой и мутной; несмотря на то, что по её телу всё ещё пробегает усталый гул удовольствия, ощущение его рук, перебирающих ее волосы, медленно погружает в полусонное состояние. — …когда я проснусь, — с каждым словом голос становится мягче. — …правда?       — Буду, — Хироми медленно откидывается на спинку дивана, позволяя ей удобнее растянуться на нём. — Я никуда не уйду.       Хоши не отвечает. Её молчание говорит само за себя. Ощущение его рук, звук его голоса, тепло его тела — погружает под толщу тихого, умиротворённого сна, тело полностью расслабляется. Усталость от событий этого вечера вкупе с ощущением комфорта от его присутствия, наконец, завладевают ею.       Она выглядит умиротворённой. Хироми задерживается на мгновение, чтобы посмотреть на нее, вникнуть в черты её лица, запечатлеть в памяти каждую деталь. Он не может вспомнить, когда в последний раз она выглядела такой расслабленной, безмятежной. В детстве она могла заснуть только в его объятиях. Хошико любила его ладони в любом возрасте, но сейчас, в этот самый момент, контрасты слишком сильны. В девять она тоже спала у него на руках, в розовой пижамке с единорогами. Сейчас она спит на нём почти голой, и Хироми не уверен, что знает, что с этим делать.       Мысли путаются. Он видел, как она росла, он был рядом с самого её рождения. Он обнимал её, когда она была ребёнком, ухаживал за ней, когда она болела. И сейчас он обнимает её вот так — слишком интимно. Она больше не маленькая девочка, но то, что случилось между ними, всё ещё будоражит что-то острое и сильное глубоко внутри него.       Стыд. Вина.       Он чувствует, как сжимается желудок. И не уверен, правильно ли это, или нет. Они просто занялись сексом. Но он видел её первые шаги, когда она была ещё совсем крошечной. Он научил её писать левой рукой, когда она пошла в школу. Он дарил ей сладости и игрушки, водил в парк, дал ей впервые попробовать алкоголь, пока её отца не было дома. Он защищал её, лечил её коленки, когда она падала, слушал стихи, которые она учила, терпел её бесконечные объятия, хотя сам не очень тактильный человек.       Но он к этому привык.       И вот теперь всё обернулось так.       Забавно, как быстро летит время. Как жизнь разгоняется и врезается в одну чёртовую ночь, как разграничитель их существования на до и после. Она выросла из младенца в розовых пинетках в молодую женщину, которая только что занималась с ним любовью. Это сюрреалистичное, тревожащее осознание, но, тем не менее, это реальность.       Он прогоняет мысли прочь, сосредотачиваясь на ее лице. Спящая она выглядит ещё более юной. Хироми всё ещё видит упрямого, капризного ребёнка в её мягких чертах. Но она больше не ребёнок, и он должен относиться к ней как к взрослой.       Ладонь ложится ей на голову, пальцы обводят контур уха. Завтра её отец возвращается из командировки. Интересно, насколько сильно они оба превратят всё, что произошло, в комедию…       

—

             Утро встречает её слабостью во всем теле. Хошико просыпается в своей постели, завёрнутая в одеяло. Чистая. В пижаме. Вспомнить прошлую ночь нетрудно, бёдра и таз протяжно ноют. Она, впрочем, ни капельки об этом не жалеет.       Это, кажется, было лучшим решением в её жизни.       В тишину комнаты врываются низкие мужские тона. Значит, отец вернулся. Хоши спускает ноги с кровати и выдыхает, грудную клетку внезапно стягивает от нервозности. Она двигается механически: застилает кровать, принимает душ, одевается. А в голове болезненная тишина; она целенаправленно прячет воспоминания глубоко внутри, чтобы не позволить сожрать себя грызущим противоречиями эмоциям.       Похоже, Хироми спал так же плохо, как и она — в выражении его лица чувствуется напряжение, в глазах — усталость. Отец, напротив, выглядит как обычно, потягивает кофе и просматривает электронную почту. Он поднимает на неё взгляд с улыбкой на лице, когда она спускается на кухню.       — Доброе утро, звёздочка. Хорошо спала?       — Ага, — Хоши быстро чмокает отца в щёку и садится рядом, избегая смотреть на Хироми. Сердце бьётся чуть быстрее обычного, её охватывает смесь напряжения и вины.       — Вы двое выглядите так, будто прошлой ночью спали примерно столько же, сколько и я, — Дайки переводит взгляд с неё на друга.       — Да, — Хироми издает сухой смешок. — Тяжёлая ночь.       — Что, Хошико снова не даёт тебе спать своими полуночными перекусами?       — Папа! — Хоши возмущённо фыркает, чувствуя, как щёки омывает колючее смущение.       Хироми на долю секунды встречается с ней взглядом, выражение его лица непроницаемо.       — Ты же знаешь свою дочь, Дайки.       — Ну да... ты-то уж давно должен был понять, что тебе не справиться с её желудком. Эта девочка всегда голодна.       Знал бы ты, папа… Хоши ёрзает на стуле, желудок сжимается от эмоций. Фамильярные поддразнивания отца только усиливают чувство вины. Хироми выдавливает из себя улыбку, продолжая держать безопасную планку разговора, хотя двойное дно она с лёгкостью может прощупать.       — Да уж. Усвоил урок на собственном горьком опыте.       Хироми наливает себе кофе. Его движения более дёрганные, чем обычно. Хоши видит, что ему неловко — им обоим неловко. Но отец продолжает беззаботно болтать, по-видимому, не замечая напряжение между ними. Разговор перетекает в спокойное русло — Дайки увлечённо рассказывает о своей поездке, она расспрашивает о его работе, Хироми кивает, время от времени отпуская комментарии. Хоши с трудом может сосредоточиться на словах, мысли снова занимает прошлая ночь, а тело снова ощущает последствия.       Присутствие отца — одновременно и благословение, и проклятие.       Но болтовня внезапно замедляется, а потом и вовсе прекращается. В зрачках отца отблёскивает напускной подозрительностью, а Хоши готова поклясться, что на секунду её сердце останавливается.       — Вы поссорились, пока меня не было? Вы оба странно себя ведёте.       О, да. Пришло время снова взять всё в свои руки. Хошико фыркает, напускает на себя привычно недовольное лицо и скрещивает руки на груди, пряча бешено стучащее сердце.       — На самом деле, папочка, я просто расстроена… Мне приснился кошмар, такой жуткий, знаешь, там кровь, кишки, монстры. Мне было так страшно… Я пришла к Хироми-сану, а он сказал, что я уже взрослая и не нуждаюсь в объятиях. Можешь представить? То, что я уже не маленькая, не значит, что я не боюсь, правда, папа?       Дайки выглядит удивленным её внезапной вспышкой. Его вопросительный взгляд впирается в Хироми, и он открывает рот, чтобы уточнить, но Хоши нетерпеливо перебивает, продолжает, делая своё самое лучшее надутое лицо.       — Честно говоря, все, чего я хотела, — это чтобы он обнял меня и утешил, как в детстве. Но он сказал, что мне нужно повзрослеть и перестать бояться, — она раздражённо вздыхает, притворяясь обиженной. — Я обиделась на него и больше с ним не разговариваю.       Хироми выглядит озадаченным, отец лишь сочувственно вздыхает.       — Милая, перестань. Хироми пытается приглядеть за тобой. И вообще-то, наверное, впервые я согласен с ним — ты уже не маленькая девочка.       — Да, я знаю. Но значит ли это, что мне больше не нужны объятия? Это просто нечестно!       — Конечно, нет, звёздочка. Всем нужны объятия. Но ты должна научиться держать себя в руках. Просить, а не требовать, Хошико. И не обижаться. Хироми много работает, но всё равно приходит проведать тебя, а ты обижаешься на такой пустяк… Пора бы уже повзрослеть.       — Мне всего девятнадцать. Даже двадцати нет! Я не хочу быть взрослой!       Хироми молчит, на лице мешаются веселье и смирение.       — Я знаю, милая. Но время тебя догонит, хочешь ты того или нет, — Дайки ласково ерошит ей волосы. — А теперь перестань дуться. Извинись перед Хироми, ладно? Он заботится о тебе, и ты должна это ценить.       — Ладно… — она преувеличенно громко вздыхает и поворачивается к Хироми, с притворной невинностью хлопая ресницами. — Прости меня, Хироми-сан.       — Всё в порядке, — бормочет одновременно раздражённо и весело. Что он говорил о комедии? Этот цирк превзошёл его ожидания.       — Видишь? Это было не так уж и сложно, правда? — на лице Дайки сияет довольная улыбка. — А теперь вы двое… ведите себя прилично, пока меня не будет. У меня назначена встреча.       Отлично, Хошико поджимает губы; Ничего другого и не стоило ожидать — отец снова уходит, едва вернувшись после месячного отсутствия. Она чувствует себя аквариумной рыбкой, которую нужно изредка кормить и на которую нужно изредка смотреть, чтобы хотя бы не забыть, что она у тебя есть. И что она, вообще-то, голодна.       Когда раздаётся звук закрывающейся входной двери, они с Хироми остаются одни в напряженной тишине. И это ощущается острее, чем любой секс с ним — он остаётся. Каждый раз, когда отец сбегает на работу, Хироми остаётся рядом с ней.       Некоторое время они смотрят друг на друга.       — Ты отличная актриса, — сухо констатирует, наконец разрывая давящее молчание.       — Годы практики. Я опытна, — Хошико улыбается, прежняя игривость снова возвращается. Она медленно обходит стойку и встаёт рядом с ним. — Обнимешь меня, Хироми-сан? Я проплакала всю ночь из-за тебя, ты ведь оставил меня без объятий…       Она продолжает играть так, будто Хироми действительно лишил её объятий, а не одежды. Он тихо хмыкает, растянув в полуулыбке губы. Шепчет раздражённо Королева драмы, давя подбородком на её макушку, когда обнимает.       В его объятиях тепло.       Ничего не меняется.