На белом покрывале

      Перевод в другую школу стал вопросом очень короткого времени после того, как Ирина Сергеевна получила все разрешения на опекунство и над Андреем. Свое безапелляционное решение она мотивировала окончательно испортившейся репутацией Андрея в предыдущей — англичанка, Флюра Габдулловна, решила, что в воровстве шапки все-таки Андрей принимал участие самое что ни на есть прямое, поэтому житье стало совсем невыносимым, а учащающиеся пропуски подлили в пылающий огонь масла, поэтому с Ириной Сергеевной Андрею спорить не хотелось от слова совсем. Школа, в которую документы приняли, была той же, где училась Айгуль — это Андрей понял, когда увидел на стенде в коридоре ее фотографию в памятной рамке. Он долго всматривался в черно-белое фото, размышляя, какие эмоции, кроме пустой тишины, у него вызывает факт ее смерти. Так ни к чему и не придя, он продолжил свой путь в новый класс. Айгуль училась с Маратом в одной школе — запоздало подумал он, толкнув скрипучую дверь. Он не знал, Марат ему не говорил ничего такого. Да и много ли они общались-то с момента, как Марат с Айгуль стал ходить? Нет, припоминает Андрей, представляясь перед классом. Андрей всегда по-детски раздражался на Марата за его восхищенную болтовню об Ахмеровой, будто им больше не о чем было поговорить, думает он, присаживаясь за парту с новым одноклассником — тот боязливо отодвигается от него, отмечает Андрей безразлично. До этого чужой страх его волновал, порывом самодовольства проходился по позвоночнику — у Андрея была сила, перед которой робели эти малодушные чушпаны. Даже Искандер после того случая в прошлой школе просто пялился временами, но предъявлять ссал — такова была его натура.              Потеря отца переживалась тяжело — некстати вспоминается Андрею. Мама рыдала ночами напролет, а Юлька крутилась вокруг него, спрашивая, куда делся папа. Единственное, что из того периода помнил Андрей — это отцовские часы, которые лежали перед ним на столе всегда, поблескивая даже в темноте, механизм был тихий, но Андрею в тишине ночи всегда слышалось мерное тиканье, под которое он засыпал. Еще помнил деревянные качели, отец их мастерил для Юльки, говорил, что повесит их за двором в Альметьевске, у тётки, чтобы Юля, как подрастет — крутилась на них. Юлька подросла, а качели так и остались пылиться на балконе. — Важна опора — без опоры держаться ни черта не будет, — бубнил отец, пока Андрей держал ему бечевку для качелей. — Вот так и в жизни, Андрюшка. Опора нужна — без нее ты просто стадо без своего мнения, — улыбался задорно, в уголках светлых серых глаз собирались морщинки. Отец был опорой. Андрею хотелось быть похожим на него — хоть военная форма его и не прельщала. Отец был стойким, прямолинейным, суровым лишь иногда, в основном, хохотал и дымил на балконе. А потом приходил к ним с Юлей и катал младшую на плечах, пока Андрей смотрел мультики. Он держал слово и имел свои принципы — он никогда не пил, даже чуть-чуть, хотя в его компании пили все. Говорил, зло все это, и на уговоры ничьи не поддавался. И Андрею говорил, что всегда голову свою на плечах иметь надо. Не быть стадом. Мама счастливой с отцом была — он все решал, ей только поддерживать его оставалось. — В жизни, Андрюшка, надо смысл всегда искать. И близких, с кем всё нипочем, понимаешь? Я вот как маму твою встретил, понял — держаться нее надо. С ней хоть куда — хоть пустыня, хоть война, хоть голод — с ней переживу все. Это чувство такое, сынок, понимаешь? — и снова хохотал, дымя на кухне, пока мама ходила в магазин. Когда Андрея в музыкалку отдали, отец похлопал его по плечу и попросил Вивальди сыграть. Будто Андрей умел тогда. — Сыграешь тогда, как выучишь? «Монтезума» называлась. Я тебе пианино куплю, сюда вот поставим, — прицеливался отец, пока мама восторженно поглаживала Андрея по голове. Не сыграл, получается. Арию выучил, а отца уже тогда не стало.

***

Андрей прячет лицо, пока мимо проходит новая математичка — она была складнее их Инны Фаритовны, лицо было более вытянутое, но добрее, что ли. Дополнительных вопросов к его физиономии ему не хотелось. Уравнение сегодня давалось особенно паршиво, его все тянуло прогулять оставшиеся уроки, но это был предпоследний урок — как-то глупо уже не дотерпеть последний. — Васильев, ты меня слышишь? — Андрей поднимает голову, медленно кивая. — Спать дома будешь. Тот опять кивает.        С Маратом они учились в разных классах, это вызывало странное чувство облегчения — их случайных встреч в коридоре и в столовке хватало сполна, чтобы вызвать напряжение в теле. Андрей словно готовился к схватке каждый раз, как видел чужую небрежную походку — хорошо узнаваемую — и красный галстук на шее, от которого плеваться хотелось. Но Марат эти недели просто шагал мимо, словно Андрей был невидимкой. Пару раз хотелось его приложить об стену, чтобы неповадно было гулять как ни в чем не бывало, кулаки аж чесались оставить кровоподтеки на чужом лице, и это желание было объяснимым — за предательство в груди ныло сильно. Сейчас же Андрей заглядывает в чужой класс просто так, рыщет пустым взглядом — ожидаемо не находит, и захлопывает дверь куда сильнее, чем планировал. Конечно, Марат был всегда живучим, но даже он бы после вчерашнего не встал к сегодня. И это понимание тоже раздражением подергивает внутри — Андрею хочется его увидеть. Свое состояние Андрей принимает с удивительным смирением — его мир шатался, опора, так долго искомая, которую он нашел в улице, ломалась под гнетом уродливой реальности. Андрей терял себя — чувствовал он это как никогда остро, идя на сборы. Универсам был его опорой — принципы уличные Андрей впитал очень быстро, не успев подогнать их под себя. Да и некогда было — эйфория от ощущения новой реальности, в которой Андрей не изгой, а свой, захлестнула с головой — улица была роднее собственного дома. Здесь было четко и ясно так же, как с опорой в виде отца — есть правила, которые чтились и блюлись. А где еще искать опору — не в маме же, которая после гибели отца впадала в разные настроения в один день. Опора была зыбкая и шаткая, Андрею такая не подходила. Учителя были не больше, чем брюзгливым комком зашоренности, который мог только книжные догмы диктовать неокрепшим умам школьников, а не взращивать стержни в подростках. Зима встречает всех с тем же отрешенным лицом — Андрею на предательскую секунду кажется, что тому не в радость быть здесь. Но внутренне он напрягается — сейчас ему могут предъявить за вчерашний шухер. — Сегодня Самбо замели. Андрей вздрагивает — вокруг начинают роптать. Уже четвертый пацан за прошедшие пару недель. Он смотрит на Вахита, безрадостно думая о том, что даже самая надежная плотина может дать протечку. Универсам остался беззащитным после ухода Адидаса — Турбо при всей своей идейности еще не имел веса, как старший, а Зима выглядел так, будто все это ему не нужно. Теперь Турбо мотал срок, а Зима, кажется, даже не знал, что делать. На секунду Андрей чует злорадство — это тебе не одного Марата толпой гасить. Потом это чувство в себе давит — Марат заслужил. Или нет? — Чё делать-то будем, Зима? — спрашивает неуверенно Рыба, и Вахит переводит взгляд на него — темный, напряженный. — У мусоров есть наводчик. И знающий хорошо даже старших, — говорит он медленно, вновь уводя взгляд за горизонт. — Самбо замели не дома, а в кооперативе на Складской. Кегля, подтверди. Тот кивает, ловя чужие взгляды. — Это не Маратик, — произносит задумчиво Вахит. — Он не мог знать этого. Лампа шмыгает носом прямо под рукой Андрея, и тот вздрагивает. Его темный взгляд изучил медленно лица всех пацанов, а потом Вахит повел плечом, словно сгоняя какую-то мысль. — Надо думать, что делать дальше. А что думать? Все также — осторожность, шкериться теперь, по домам аккуратно разбегаться. Потом Зима объявляет о сборе на общак, и возрождает ту же схему, что Вова придумывал — собирать с водил, договариваются на такое же раннее утро.       И Андрей, когда бредет в сторону дома Ирины, нервно дергается, замечая вдалеке Суворову Диляру — та была уставшей, но все еще знакомой Андрею тётей Дилярой, которая всегда угощала Андрея вкуснейшими блюдами. — Андрей? — женщина узнает его первой, и ему приходится к ней подойти. На душе гадко — стыдно, наверное. — Здрасьте, — бормочет он неловко, засовывая руки в карманы пальто. — Как вы? Женщина шмыгает носом. — Ой, Андрюш, — произносит вдруг она уставшим тоном. — Марат в больницу попал, избили его, — Диляра вздрагивает, и ему хочется провалиться под землю от стыда — она не знает, кто его. — Только вот иду, прогуляться захотелось. Андрей замечает залегшие тени, которых раньше никогда не видел под красивыми глазами, немного сбившиеся волосы — ей было тяжело. Он опускает глаза. — Ты заходи к нему, — говорит тихо Диляра, и Андрей сглатывает. — Сегодня милиция приезжала, допрос устроили. Андрей хмурится. — Марат заладил, что не видел, кто, — продолжает женщина, поводя плечом — все еще морозно было. — Говорит, резко налетели. Ох… — она вдруг выдыхает, и Андрей напрягается — на секунду ему кажется, что Диляра упадет в обморок. Но та лишь слабо улыбается. — Никаких ведь сил не хватает управиться с ним, Андрюш, — произносит она, и у Андрея падает сердце — тоскливое «Андрюш» било сильнее, чем фанера от старших. — Как Вова из больницы исчез, он все на уме себе ходит… — Вова исчез? — искренне удивляется Андрей, приподнимая брови. Погодите, он же уехал! — Ты не знаешь, — сочувственно тянет к нему руку Диляра, и Андрей усилием воли заставляет себя стоять на месте — женщина не знает, что хочет пожалеть мучителя собственного сына. — Он в больницу с ранением попал, а потом исчез из нее…теперь не знаем, где искать. Андрей слышит биение сердца в ушах. Что происходит-то? Он-то думал, что Адидас уже давно залег на дно. Сперва ему захотелось помчаться к Зиме, сообщить об этом, но потом, вместо этого, он придержал Диляру за руку и прогулялся с ней до подъезда их дома. Шли почти молча, Диляра задумчиво смотрела под ноги, а Андрей сжимал кулаки в карманах пальто, испытывая отстраненное опустошение и чувство вины перед этой заботливой женщиной, на которую упало слишком много напастей. Прежде чем скрыться в темноте подъезда, Диляра мягко улыбнулась Андрею, кудрявая прядь волос выбилась из-под меховой шапки, и ему захотелось ее поддержать. — Вы…держитесь. Все обязательно наладится, — произнес он хрипло, и Диляра опять улыбнулась. — Спасибо, Андрюш. Может, зайдешь? Поужинаешь, — предложила она, на что Андрей быстро замотал головой. Как он посмеет-то туда теперь зайти? И даже после того, как тонкая фигура в черном пальто скрылась за металлической дверью, он не рванул со всех ног в качалку, где, вероятнее всего, сейчас сидел Зима со старшими. Он пошел к Ирине Сергеевне домой. — Как в школе? Ужинать будешь? — Ирина встречает его уже с порога, улыбаясь мягко, как и Диляра. Вытирает руки о фартук, а Юлька кричит из зала, что Андрей пропустил все мультики. — Сегодня в садике открытку такую красивую сделала, для мамы, — тише говорит девушка, и Андрей замечает легкую грусть в светлых глазах. На сердце и самому становится тяжелее, и Андрей со вздохом стягивает шарф с шеи. — Все нормально, — отвечает он, мельком взглянув на Юлю, прежде чем скрыться в ванной. Пока Ирина накладывает рагу, он смотрит на нее — та стоит в пол оборота, уперевшись одной рукой в бок, и Андрею она вдруг напоминает Диляру — он не знает, почему. Наверное, фигурами похожи, да. Мама Марата тоже ведь очень стройная, совсем девочка с виду, и вот этот весь вид у плиты… — Сегодня на французском меня похвалили, — говорит он зачем-то, и Ирина улыбается и тихо смеется. В уголках глаз у нее собираются мелкие морщинки, на кухне пахнет вкусной едой, и Андрей резко ощущает на своих плечах весь груз прошедших дней — тепло в квартире Ирины Сергеевны кажется таким уютным и безопасным. Улица становится чем-то далеким. Здесь не надо бежать, оборачиваться в напряжении и ощущении, что кто-то за тобой следит, готовиться дать отпор с закипающим адреналином в крови. Ему нынешняя минута напоминает их далекие вечера с отцом и мамой на кухне перед Новым годом, когда Юлька была совсем малюткой, и Андрей уплетал такие редкие в их доме яркие мандарины за двоих. Ирина Сергеевна кладет тарелку перед ним, и садится напротив, рассказывая, как Юля по дороге снега грязного успела наесться, и просит со всей серьезностью отнестись к новой школе — учителя там сильные, наверное, одни из лучших в Казани. И это ему тоже напоминает тетю Диляру, когда та слушала их взбалмошный дуэт с Маратом в гостиной, когда Андрей в очередной раз играл «Седая ночь» по тысячной просьбе Марата — также она присаживалась на диван, вытирая мокрые руки о салфетку, и улыбалась с морщинками в уголках глаз. И его словно обливают холодной водой. У Андрея холодеют кончики пальцев — буквально пару недель назад Ирина Сергеевна была для него девушкой, которая ему нравилась, именно нравилась, а сейчас он…видит в ней маму бывшего друга. Пару недель назад ему хотелось ее поцеловать. А сейчас… Андрей опускает глаза на свои ладони и быстро моргает. Ирина встает выключить засвистевший чайник на плите, и это дает Андрею фору на подумать. Да, сейчас Ирина Сергеевна его опекунша, но ведь он сам думал пару недель назад, что на его чувства к ней это никак не повлияет. Повлияло, получается? Эта мысль заставляет его панически вздохнуть — что изменилось-то? Андрей ведь сам даже думал, что как восемнадцать исполнится, сразу откажется от всех этих опекунских игр, и тогда Ирина сможет увидеть в нем не ребенка, которому нужна опека. Да что же получается? — Что-то случилось? — Ирина ставит кружку с чаем перед ним и собой, подпирая подбородок локтем. — Ты такой расстроенный, Андрей. Ты можешь мне сказать. Он поднимает на нее взгляд — такой же привычно отстраненный, чтобы никто и никогда не додумался, о чём думает. — Я слышала, что Суворова Марата вчера избили, — говорит Ирина сама, и Андрей молча смотрит на нее. Мысли уплывают далеко. — Он пришел в себя, но состояние тяжелое. Андрей не моргает — он и сам это знает. — Это вы сделали, Андрей? — спрашивает тихо Ирина, глядя ему прямо в глаза. Изучающе смотрит, не испуганно, не презрительно, не осуждающе. Она, наверное, и мысли такой допустить не может. Наверное, так же, как бы и не подумала о том, что Андрей с ее америкосом сделал тогда. — Хочешь кое-что узнать? — продолжает девушка, насыпая в кружку сахар. Одну ложку. — Марат не говорит, кто это с ним сделал. Не признается. Но все знают — группировка мстит. Юлька радостно заливается смехом в зале. — За Валерия Туркина, старшего вашего, — Ирина дует, сгоняя пленку пара с поверхности чая. — А вы пошли средь бела дня на него, группой. Лампочка моргает. — Чудом, что жив остался, — бормочет она. Андрей про себя хмыкает. — По-твоему, законы эти ваши…уличные, — в голосе едва улавливается осуждение. — Правильные они? Избивать до полусмерти человека за то, что он против толпы пошел? Он ведь за ту девочку, Ахмерову, заступился. Андрей вспоминает чужую черно-белую фотографию, моргает, сгоняя мелькнувшую усталость. Ирина вздыхает тяжело — видит, что Андрей даже не слушает её. — Я не знаю, что у тебя на уме. Я ведь тебе сказала — оставь группировку, Андрей. Ждешь, когда и тебе вменят что-то? Вменят — Андрей безрадостно хмыкает. Ментовское слово-то какое. — Не понимаю, за кого или что вы мстите. За тех, кто вас сам предаст, не глядя? Андрей поднимает голову, хмурясь. Ирина делает глоток, не глядя на него. — Вы про кого? Девушка поднимает взгляд, а потом, чуть помедлив, двигает к нему сахар. — Пей чай. — Про что вы? Кто сдает нас? — Андрей приподнимается, но Ирина не выглядит впечатленной. — Сядь, Андрей, — произносит она устало. Тот упорно глядит на Иру, которая в ответ поднимает взгляд — он уставший, но в нем стали не меньше. Андрей это впервые замечает, что несмотря на ее внешнюю хрупкость и мягкость, она несгибаема и имеет свои принципы. Свою опору. И Андрея это внезапно злит — словно она могла найти свою опору в этом ментовском помойнике. — Спасибо за ужин, — бросает раздраженно Андрей, уходя в свою комнату. Слышит, как Ирина гремит посудой, моет ее, а потом зовет Юлю идти чистить зубы. — Завтра ты моешь посуду, — заглядывает она перед сном, глядя на выпрямленную чужую спину. — Спокойной ночи. Андрей невидяще смотрит на раскрытую тетрадь, а потом вздыхает и бросает это дело. Засыпает он очень быстро, хоть и беспокойно. Ему снятся проданные отцовские часы — единственное, что осталось Андрею от него. Снится, как он с мамой танцевал в эту новогоднюю ночь — она улыбалась ярко, глаза ее блестели. Снится Марат в крови — губы синие, и Андрей не слышит его дыхания. Просыпается он с бешено колотящимся сердцем, в поту, и судорожно оглядывается. Пять часов утра. Андрею кажется, что он сходит с ума.

***

Марата в школе нет еще две недели. Андрей бесцельно гулял временами до городской больницы, где тот лежал — на него уже косилась охрана. Но он был жив. Это понимание странным образом Андрея успокаивало. Когда он появляется, Андрей смотрит на него с противоположного угла коридора — тот шагает в компании комсомольцев. Висок был залеплен широким пластырем, многочисленные синяки на лице уже желтели, отчего выглядело это еще более устрашающим. Андрей думает, сколько отметин осталось на теле — Марат сильно похудел, это было видно невооруженным глазом, и слегка прихрамывал на левую ногу. Он не замечает Андрея, в сопровождении партийных добирается до кабинета — галстук расслаблен, и Андрей думает, что привычные ссадины ему к лицу больше. Но и эта мысль не находит в его душе хотя бы приятного отклика. Он зачем-то провожает Марата взглядами каждый раз, как видит того, а потом зачем-то идет за ним домой. Просто так. Стоит у подъезда минут десять, топчется, задирает голову и смотрит в знакомое окно, а потом бежит на сборы. И успевает заметить парочку из ОКОДа — челюсть сжимается сама по себе. Шакалить они начинают с завидной силой, Зима делит их по четверо, и в один из дней узнает, что несколько суперов позарились на чушпанов с других территорий — заглянули к Новотатарским, и Андрей опять нутром чуял готовящийся замес. В тот день отхватили все, кто попал под руку Вахита — ситуация у универсамовских была самая незавидная, и обострять ситуацию с соседями было гиблым делом. Андрей со сжимающимся сердцем признался себе лишь на секунду, что когда-то его мысль о том, что он не видел Универсам без Адидаса и Марата, была верной. Пророческой. Будь здесь даже Турбо с его идейностью и бешеным желанием стоять за район, и то он не изменил бы ситуацию. У них не было авторитета для других, а после набега на чужую территорию их могут назвать беспредельщиками, и будут правы. *** Андрей поверх чужих голов встречается с взглядом Марата — на секунду, тот сразу отворачивается, почти не меняясь в лице. Контрольная по физике была безнадежно завалена, но Андрей знал, что его отвратительное настроение было связано не с этим. Так уж случалось в последние дни, что мысли о Марате и всем происходящем пиздеце были основой его существования. И что особенно злило Андрея, так это то, что для Марата, очевидно, все было наоборот. Он про Андрея не думал вообще. Марат не смотрел на него вовсе, не подходил вмазать и не задавал вопросов, да просто злобно позыркать не собирался. Он просто ходил мимо, словно Андрей один из его одноклассников, с которыми Марат упорно общаться не собирался. Андрей думал долго — теперь большинство забот с Юлькой Ирина забрала на себя, и Андрей теперь все чаще был предоставлен себе. И в один из вечеров, таких же тихих, Ирина посмотрела на него с необъяснимой тяжестью во взгляде, а потом спросила про одноклассников. — Я думаю, что тебе не все равно, Андрей. Надеюсь, — добавляет она уже с нажимом. — ОКОД часто у нас бывает. Андрей не поднимает глаз, продолжая чистить картошку на борщ — запах свежей капусты расплывался по небольшой кухне. — Они говорят, что Марата Суворова твои пацаны сторожат, — Ира перестает стучать по доске, и Андрею приходится поднять голову, чтобы посмотреть на нее. — Когда вы оставите его в покое? Он смотрит молча, пытаясь не выдать появившееся волнение в груди. Он ничего про это не знал. Может, старая информация? — Никто его не сторожит, — роняет он бесцветно, а потом возвращается к чистке овоща. Андрей бы знал, да? — Вчера вечером его опять избили, но вовремя подоспели… — Кто? — он скользит ножом мимо картофеля, и Ира подскакивает. — Осторожно! — Кто? — сухим тоном переспрашивает Андрей. Ирина вздыхает, а потом опять садится на чуть скрипнувший стул. — Группировщики твои. Универсам, — произносит она едва ли не по слогам. — Не может быть, — громко отрицает Андрей, а потом, клацнув зубами, злобно дочищает картофель еле дрожащими руками. У него сердце не на месте. — Это правда, — тихо говорит Ирина. — На Волновской, в семь вечера это было. Он возвращался домой. Мне рассказали про правила. Обычно от тех, кто делает как Марат, не отстают, пока не убьют или пока не доведут до переезда или… — Хватит, — сам себе говорит Андрей громче, чем хотел, а потом бросает нож. — Хватит. Ирина опускает взгляд на картофель. — Да, хватит, — соглашается она неизвестно с чем.       На следующий день Андрей высматривает Марата прямо после школы. С тяжелым сердцем он признает, что Ирина была права — у Марата на лице появились новые синяки, костяшки были содраны в кровь, а на шее справа был залеплен пластырь — Андрей знал, кто мог это сделать. Когда Марат прошагивает мимо него в компании подружки полудурка Коневича — в этот раз правда не заметил, Андрей на секунду замирает. Сердце заводится как бешеное, и он сам себе кажется жалким. — Марат! — окрикивает он его громко, засовывая руки в карманы пальто — дрожат нещадно. Тот замирает, нервно вздрогнув — первой оборачивается девушка с противным высоким голосом — у Айгуль он был приятнее. — Ты его знаешь? — девчонка с вытянутым лицом совсем непохожа на покойную Ахмерову, и Андрею ее отпихнуть хочется — чтобы в грязь полетела. Марат смотрит на него тяжело, с доселе неизвестной Андрею эмоцией — обычно Марата он читал как открытую книгу. А потом кивает девчонке, зовет ее Розой, прощается, и двигается в сторону Андрея — настороженно и словно готовясь к бою. — Чё? — он приподнимает рассеченную бровь, пытаясь выглядеть отстраненно, но Андрей замечает известный ему уголек в темных глазах — его это радует. В первые дни после смерти Айгуль он выглядел неживым, и привычные эмоции смотрелись более подходяще взрывному Суворову, которого знал Андрей. — Твои ж не думают, что ты один со мной справишься? — едко интересуется он, но Андрей на это не покупается. Ну не средь бела дня же, прямо перед школой, в которой Маратика, этакого комсомольца, теперь пасли свои. Подначить его хочет. Андрей вдруг все слова теряет. Ну, и что он ему скажет? Чужое побитое лицо выглядит все таким же непоколебимым — Андрей, сам того не замечая, вглядывается в него жадно, пытаясь запомнить каждую черточку. Незнакомое чувство разливается в груди жаром, и что-то такое скручивается в узел прямо под ребрами — Андрей это чувство не помнит. — На Волновской что делал? — спрашивает он глухо. — Знаешь же, ходить там нельзя. Марат выглядит так, будто его огорошили — он удивленно приподнимает брови. А потом понятливо хмыкает — опять едко. — Ментовка твоя рассказала? — он чуть наклоняет голову, Андрей некстати подмечает красное пятнышко под челюстью — мозг не успевает информацию обработать. — Тебе-то чё? Обиделся, что тебя не позвали? Андрей сжимает челюсть. — Тебе жить надоело? — цедит он, выпрямляясь. — В семь вечера в одиночку ошиваешься там, где кооператив универсамовский. Дебил совсем? Марат щурит глаза — Андрея пугает то, что он узнает этот надменный блеск. — Андрюша, — тянет он насмешливо, и у Андрея мурашки по позвоночнику — чувство узла под ребрами закручивается. — А тебя ебёт? Марат подходит ближе, Андрей выдыхает тяжело, но к драке готовиться не хочет — он не за этим пришел. — В одиночку не ходи. Хоть со своим комсомолом шкерься, что, зря пришился? Суворов сдавленно ухмыляется, и Андрей смотрит, как завороженный, на чужие губы, растягивающиеся в улыбке — он так давно этого не видел. И ему становится от себя тошно. О чём он думает? — Так вам же удобнее — толпой гасить. Правила такие, Андрюш. Сам же участвовал, — напоминает ему Марат, и сует руки в карманы куртки. Андрей опускает глаза — в груди неприятное ощущение. За это стыдно. Как и за те мысли, что посетили его после. — Ты Турбо сдал. — Он её затравил. Опять Ахмерова. — Просто не ходи один, — повторяет упрямо Андрей и надеется завершить разговор. — А тебе-то чё? — глухо спрашивает Марат ему вслед, и Андрей разворачивается — смотрит прямо в глаза. — Не помню, чтоб ты жаловался, когда в тот раз меня гасили, а сейчас чё за леваки? Андрей гулко сглатывает — не говорить же Марату, что Андрею не все равно. Настолько не все равно, что он даже слово пацана не держит. Настолько не все равно, что он извинения передавал. Настолько не все равно, что Андрею стыдно за свои чувства — какие-то непонятные, не пацанские, — к Марату. — Чё происходит, Андрей? — спрашивает опять Марат. — Ты же меня вроде тоже к помазкам причислил, так какого хера? Андрей моргает. — Я не… И вот сейчас он видит — Марат снимает с себя маску, и становится собой. Его глаза наполняются ярким спектром эмоций, взрываются адским пламенем — Андрей их узнает. Взгляд темнеет, и желваки заходятся от напряжения. — Давай не придуривайся. Поясни теперь за всю херню, что творишь, — шипит Марат, в два шага преодолевая расстояние между ними. — Сперва помазком и козлом считаешь, а теперь жизни учишь? Ты себя, блять, кем возомнил? — цепкие руки встряхивают его за вороты пальто. Андрей смотрит в океан бушующих эмоций — Марат был таким ураганом всегда, и сейчас Андрею было спокойнее — с таким Маратом он уже имел дело. — Я тебя помазком не считаю, херню не неси, — зачем-то объясняет он. — Да? — Марат впивается злобным взглядом в его лицо. — Тогда поясни, зачем тогда полез? — Когда? — Васильев недоуменно хмурится. — Отпусти, люди смотрят. Мимо них пробегает стайка удивленных девчонок. — Когда в комсомол принимали, — цедит сквозь зубы Марат, не отпуская чужое пальто. Щеки заливает жаром, и Андрей быстро кусает губу. — Я… И тут до него доходит. Марат так и не понял. Он решил, что Андрей сделал это, чтобы его опустить. Унизить, показать, что не считает даже за человека. И эта мысль пронзает его голову так резко, что Андрей забывает про все, о чем они говорили до этого. Кладет свои ладони поверх чужих, медленно сдергивает их со своего пальто, не сводя с Марата задумчивого взгляда. Может, оно и к лучшему, что Марат ничего не понял. — Ты дебил, — говорит он вдруг сипло и почти отчаянно — голос враз пропадает. — Полный дебил. Марат смотрит на него нахмурено, но бить, кажется, не собирается. — Просто не ходи в одиночку больше, — повторяет Андрей бесцветно, а потом разворачивается. И уходит быстрым шагом. Наверное, хорошо, что Марат так ничего и не понял. Но Андрею этот факт настроение совсем под стать грязи под ногами делает.

***

А перед сном они сидят в зале втроем, и Андрей смотрит на Иру, чей профиль освещался синим отблеском телевизора, и в полутьме она была еще красивее, чем днем. Он думает о том, что несмотря на все его надежды, что как только он начнет жить с Ириной, его чувства к ней усилятся, этого так и не случилось. Теперь он уважал ее больше, ценил ее больше, но той влюбленности в нее он не ощущал. Он смотрит в экран телевизора, не замечая происходящих действий там. В голове мельтешение последних событий реальной жизни, раз за разом, прогон за прогоном, слово за слово. И, сидя на диване рядом с Юлькой и Ириной, в свете поблескивающего экрана телевизора, Андрей со всей завидной смиренностью утопленника с камнем на шее признается сам себе, — принимает, позволяет, сдается, он не знает, как это назвать, — что в Марата он попросту влюблен. Тот в свою Ахмерову, а Андрей в него. Вот и все.