Всё человеческое

      На станции, где их выбрасывает, мелодичный женский голос передает прогноз погоды: ожидается дождь и сильные порывы ветра, не забудьте захватить зонтики и шарфы. Стрелки на монтированных в бетонную колонну круглых часах сдвигаются. Данте поднимает голову. Двенадцать ноль-ноль.       — Ты в порядке?       Он касается плеча рядом — Вергилий просто застыл, рассматривая тихий ночной мир вокруг. Он скользит пальцами ниже, обхватывая чужое запястье — и Вергилий слегка вздрагивает, как потревоженный легким сквозняком лист.       Данте улыбается.       — Привет.       Повторяет:       — Все в порядке?       — Я… немного ошибся с расчетами, полагаю, — бормочет Вергилий, отводя взгляд. Данте пожимает плечами и предлагает, всегда беззаботный:       — Мы можем прогуляться.       — Сейчас ливень.       — А мы как раз по уши в грязи.       Вергилий тоже начинает улыбаться. Правда, совсем коротко и почти неуловимо, и в полумраке Данте бы наверное даже не заметил — если б только все время не смотрел на чужие бледные губы со следами тонких шрамов и корками запекшейся крови.       Вергилий тихо произносит «глупец», высвобождает запястье и берет Данте ладонью за ладонь — и они бредут, грязные и уставшие, не обращая внимания на редкие взгляды полуночных прохожих. Он озирается, делая вид, что не вбирает с таким жадным интересом очертания человеческого пространства, в котором не был (в сознании, а не в тех его разваливающихся останках) уже очень и очень давно, а Данте никак это не комментирует. Он может позволить себе только изредка поднимать чужую руку, сжатую в собственном кулаке — и покрывать ее россыпью быстрых нежных поцелуев. И прижимать, потираясь отросшей щетиной, тыльной стороной к щеке.       Это похоже на своеобразный танец посреди умиротворяющего рокота родного Рэдгрейва. Данте думает, что они уже слишком стары для такой подростковой романтики, но ему так спокойно и радостно, что единственное, чего он может желать сейчас, чтобы эта ночь не кончалась.       Чтобы Вергилий так же шел с ним, нога в ногу, рука об руку.       Чтобы за его неосторожным взглядом и секундным касанием не следовала такая знакомая прошивающая насквозь боль.       Он говорит:       — Мы почти дома.       В третий раз повторяет:       — Ты в порядке?       Вергилий молчит, передергивая плечами. И смаргивает налипшие дождевые капли с ресниц.       В черноте спальни, уже в агентстве, Данте сам снимает с него набрякшее пальто и берется за жилет, сталкиваясь с бездонными в темноте зрачками — и, больше не способный сдерживаться, ловит его лицо в свои ладони и глубоко целует, прижимая к гладкой пахнущей сыростью стене. Только тогда он понимает, что в мокрых ресницах Вергилия не столько дождь, сколько слезы. Горячие дорожки обжигают собственные щеки, и Данте отстраняется, заглядывая в любимые глаза.       Он пытается вспомнить, не ранил ли кто-то Вергилия напоследок перед тем, как они вывалились из ада.       — Тебе больно, Верг?       Ныряет руками за его спину, ощупывая на предмет повреждений, но Вергилий останавливает Данте за плечи, захлебываясь, как будто переставая дышать.       — Почему ты до сих пор так относишься ко мне, Данте? После всего, что я сделал. Ты должен ненавидеть меня.       Данте застывает. Он вспоминает их детьми, когда самой большой проблемой и поводом для драки была не поделенная одна на двоих сладость;       их прогулки по вечерам и сорванные для Вергилия цветы, прямо так, с корнями и землей, брошенные в порыве ему в ноги;       их первый поцелуй — случившийся как раз незадолго до катастрофы, унесшей жизнь их матери и обратившей все, что у них было, в пепел (и обещание, что они навсегда будут вместе, что бы ни случилось и что ни произошло).       Он думает, рассказать ли Вергилию, как долго Данте не мог найти себя, живущий осколком, отделившемся от чего-то цельного. Как каждый день он по кусочкам собирал свое я из этой трухи и заставлял это я куда-то двигаться, заставлял жить.       Как обретя — и потеряв Вергилия уже во второй раз в жизни, наверное не умер от тоски и избытка алкоголя только благодаря пробудившейся демонической природе, все это время подпитывавшей его изнутри.       Он хочет просто признаться Вергилию в чувствах — шепотом и украдкой, как в детстве; но просто не находит слов и молча позволяет брату уткнуться себе в плечо. Медленно гладит его по волосам, разделяя с Вергилием этот момент слабости, давая ему хотя бы ненадолго побыть тем, кем он всю жизнь так избегал быть.       Он хочет дать клятву, тоже как в детстве, и попросить взамен обещание. Чтобы они были просто вместе, оставив позади злость и обиды; здесь и сейчас, и после, и до конца мира — но Данте не смеет ничего желать и о чем-либо загадывать: он наслаждается хрупким настоящим, радуясь, что может открыто любить Вергилия хотя бы в таком коротком промежутке.       И что Вергилий может, пусть даже на время, но любить его — в ответ.