Княгиня Ольга. Истоки.

К грохоту, гомону и воплям снаружи она уже почти привыкла и старалась не обращать никакого внимания на происходящее, что бы ни доносилось оттуда, какие бы жуткие вещи не творились. И в мирное время улочка с тавернами, постоялыми дворами и прочими увеселительными заведениями заслуживала звание места довольно злачного, сейчас же... Сейчас все слухи, которые ходили об этом, словно ожили и стали во сто крат сильнее благодаря буйству возомнивших себя хозяевами мятежников и их кровавым стычкам со стражниками из войска посадского. Выгнать прочь самых отъявленных негодяев и разместить оставшихся гостей для их же безопасности в свободных комнатах Забава какими-то чудом сумела быстро и без осечек  — и это несмотря на отсутствие в городе отца. Поэтому уже через несколько минут после того, как на холме появился зловещий синий огонь, двери "Пьяной овечки" оказались крепко-накрепко закрыты, ставни — захлопнуты, а посетители в тесноте, да не в обиде засунуты кто в каморки, кто в сам зал со столами. Осталось только заняться немытой посудой, которой гости оставили настоящие горы. Руки хватают было наполненный до краёв тёплой водой таз, как вдруг треск, оглушительный и близкий, где-то совсем рядом, нарушает окружающую тишину, а следом к нему добавляется лошадиное ржание — прямо под её окном! — Да чтобы вас! — шипит в сердцах дочь Задора и открывает ставни на втором этаже, свесив оттуда голову вниз и держа наскоро схваченный масляный светильник. — Подите прочь, куда шли, нечего тут ходи... Ходута?! Даже в тусклом свете она узнаёт его безошибочно: не было больше в городе кого-то такого же высокого, с широкими плечами и буйной головой тёмных кудрей. Тут же, сбоку от молодца, валяется в углу несчастная вывеска в виде чёрного барашка. Пардусом она вылетает из посудомойни и спускается до лестнице, дрожащими руками открывает тяжёлый засов и оказывается на улице, где в считанных аршинах от входа в заведение лежит он. Медленно рот девушки открывается и ползёт вниз, за ним тянутся туда же уголки глаз, и одни лишь удивлённые брови, напротив, лезут на лоб. — Ходута! — бросается Забава к нему и думает сначала, что знакомый молодец просто нетрезв, вот и явился к ней, но чем больше смотрит она на окружающую обстановку, тем лучше понимает, что будь её предположение правдивым — стало бы всё в разы проще. Хрипящий, завалившийся набок конь, который уже вряд ли поднимется. Сотни разбитых горшков и заваленная черепками мостовая. И вывеска, сорванная какой-то чудовищной силой со стены — с торчащими из неё гвоздями, алыми от крови. - Ходута! - повторяет Забава и щупает его могучую грудь: тяжело и медленно, но она двигается. Дышит... Дышит! Девичья рука осторожно скользит ниже и чувствует, как по пальцам струится тёплая жидкость; подняв ладонь ближе к мерцанию светильника, дочь трактирщика видит кровь. Весь левый бок со спины — влажный и багровый. — Ходута, — напрягается она и пытается привести молодца в чувство, толкает в плечо, тормошит по лицу, но тот не откликается и лишь бледнеет с каждым мгновением. — Ходута! Ответь же, родной! Отчаяние сменяется гневом — на себя, за то, что ничего не получается; на него — что снова явился к ней на порог изувеченным и вручил собственную жизнь в её руки, даже не спрашивая. Хочется кричать, хочется как следует вдарить по этому кудрявому котелку, но толку с того? — Я даже на пядь тебя не сдвину, здоровенная ты скотина, — лепечет темноволосая девица сквозь зубы и, не выдержав, от безысходности ударяет кулаком по его груди — но даже это не помогает. — Не сдвину тебя... одна не сдвину. В опухших, красных от слёз глазах мелькают искорки здравого смысла, и Забава возвращается в отцово заведение, но только чтобы вместе с подмогой затащить внутрь своего великана. Четверо мужчин, схватив его за руки да за ноги, медленно и осторожно поднимаются на второй этаж, и Ходута наконец-то оказывается в тёплой кровати — но и так и не отзывается ни на одну мольбу. Снять рубаху с детины никак не удаётся, и помощники её переворачивают посадникова сына набок, а сама Забава вспарывает ткань ножом и освобождает его от одежды. Несколько небольших, но глубоких уколов от гвоздей проникли в плоть немногим выше поясницы и зияют сейчас свежими рваными ранами. Однако не повреждения кажутся самыми страшными — кровотечение всё никак не унимается, и даже сейчас на ложе Ходуты образуется тёмно-красная лужица. К растревоженной ране она прикладывает несколько пальцев и с силой прижимает их к холодеющему боку молодца, стараясь не дать крови окончательно покинуть израненное тело. — Принесите чистых простыней да тёплой воды, — кричит она на стоящих без дела постояльцев, и двое из них спешно бегут за всем необходимым, пока ещё пара остаётся здесь, рядом с Забавой. — Не живут, коли столько крови потеряют, — хмуро бормочет под нос старик, заглянувший через плечо девушки на раненого: алая жидкость пусть и медленно, но продолжает бежать по пальцам дочери Задора. — Может и не протянуть до восхода. — Живут! — разгорячённая и раздражённая услышанными словами, гневно отвечает Забава. — Он молодой, здоровый, обязательно выкарабкается! — И впрямь, как бычок здоровенный, — кивает второй из гостей. — Авось правда всё уладится. Остальные вскоре возвращаются, и перевязка ран оказывается делом сложным, но выполнимым. С горем пополам перемотав тело Ходуты настолько крепко, насколько они могут, дабы обеспечить положенное давление, помощники Забавы бережно поднимают его и кладут безвольную кудрявую голову на подушки. — Благодарю, — кивает остальным девица и садится у изголовья. — Дальше я справлюсь одна, можете повернуться к себе. Спасибо ещё раз... и доброй ночи. Дрожащими пальцами она касается щеки сына градоначальника, гладит тёмные кудри, которые путаются подобно её воспоминаниям: о проведённом тогда вместе вечером за душевным разговором и выпивкой, о лучистых как свет весеннего солнца глазах юноши, о том, как с ней поделился он переживаниями о своё будущем и нежелании идти по стопам отца. — Ну и молодец же ты... Ах, бедовый уродился! — шепчет, одновременно плача и улыбаясь, Забава. — И с долгами... не расплатился, — шевелит он губами и тихо, почти неслышно отвечает. — Тише, береги силы. Всё будет хорошо, я обещаю, — с нежностью смотрит она на раненого, берёт его пальцы — какие же холодные! — в свою ладонь и легонько сжимает, словно закрепляя произнесённые слова. — В кармане... в кармане моём. Всполошившись и решив, что там нечто важное, второй рукой Забава залезает в карман и достаёт оттуда пару серебряных монет — которые тотчас же швыряет на пол, и они, прокатившись со звоном по половицам, теряются где-то в тёмном углу. — Нехорошо это... Не расплатившись уходить, — продолжает он и старается открыть глаза шире, чтобы лучше рассмотреть в тусклом пламени лучины девицу напротив, но веки так и остаются полузакрытыми, будто даже на это сейчас сил не остаётся. — Не смей так говорить! — обжигает взглядом Забава и пуще прежнего сжимает слабеющую, делающуюся ледяной длань. — Не надобно мне денег, неужели так и не понял?! Ты мне нужен, Ходута... Ты! Захлёбываясь от солёных слёз, она бросается сбивчиво, беспорядочно целовать ходутовы веки, щёки, лоб, покрытый градом из холодных капель пота, а он лишь весь дрожит и глазеет на неё с застывшим на лице нелепым выражением и по-детскому глупой улыбкой. — Ухожу... чувствую я, — лепечет он спокойно и лишь отчаянно пытается открыть глаза, чтобы рассмотреть девицу. — В лицо смерти посмотрел, так дай же лучше на тебя мне теперь полюбоваться вдоволь... Голова детины тотчас же заваливается на бок и он замолкает, не то мертвый уже, не то всё ещё живой. Забава судорожно тянет к нему руку и кладёт на грудь. Дышит. Бьётся сердце в груди — но медленно, глухо, как крылья птицы, что запуталась в силках и, измученная, уже потеряла надежду выбраться. Одной рукой накрывает она спящего молодца одеялом, второй — накидывает на себя длинный плат. Так и стоит она минуту, не сводя с него, светлого, чистого и непосредственного, словно младенец, своих очей, прежде чем ступает за порог. Коли заглянул Ходута в лицо смерти —  есть у неё та, кто с ней если не подруга, то старая знакомая. И она уж точно сумеет договориться.

* * * * *

— Лишай проклятый! — бранится, обернувшись на мгновение и увидев, что Ходута и ещё двое разбойников остались далеко позади, Сверр: но скакун галопом несётся вперёд так быстро, что пути обратно не остаётся, да и похищенного мальчугана упускать нельзя ни при каких обстоятельствах. Петляние по тёмным переулкам и концам продолжается ещё на какое-то время. Длинноволосый скандинав неистово подгоняет Молнию, заставляя ту выкладываться по полной, минуя крутые повороты и избегая загромождающих улицу бочек, ящиков и телег. Сердце бьётся в такт топоту копыт, остаётся совсем немного... Под лоснящейся, блестящей шерстью Молнии вздуваются мышцы, пот смешивается с пылью в мылкую пену. Похититель Гостомысла-младшего ныряет в очередной закоулок с харчёвнями и трактирами, разгоняя в стороны вмиг прильнувших к обочине вооружённых горожан. И не просто вооружённых — вместо ожидаемых топоров, дубин да серпов с вилами держатся они за саксонские клинки, которые взгляд дружинника узнаёт сразу. Изготовлял их во всё государстве один только Вол, снабжая добротным булатом не только новгородцев, но и жителей прочих земель — с княжеской дружиной в том числе. А это значит, что бунтовщики либо убили его и завладели складами с товаром, либо купец из братства с ними заодно — в это отчего-то верится гораздо меньше. Остаётся надеяться, что даже с таким оружием горожане не станут головной болью для князя: в конце концов, в отличие от знающих толк в ратном деле дружинников и посадского войска, сеча не была для тех привычным занятием, и чаще они пребывали в обществе сохи или гончарного круга, нежели острого меча. От размышлений Сверра отвлекает вопрос одного из мятежных горожан, заданный с издёвкой. — Вы бы коней на привязи оставили, а то своих же испугаете, — присвистывает он, глядя на дружинника и его скакуна. — Лошадь-то породистая, посмотрю... И сам красивый, отмытый. Боярский сын, небось? — Боярский... Из рода Путяты, — называет первое же пришедшее ему в голову имя одного из гостей на княжеской свадьбе скандинав и хмурится: только сейчас он замечает на детинце синее пламя, знак восстания против власти. — С вами вместе желаю бок о бок сражаться, да из оружия только нож — много ли я им крови пущу игоревым прихлебателям? — В третью дверь по переулку поди, там этого добра навалом. Только ты б... Сделал с собой чего, а то, глядишь, перепутают тебя в темноте, худого, безбородого да с космами, с девкой — пускай и долговязой! — скалится беззубым ртом мужчина и кивает своим спутникам. — Вперёд, чего стоите! Как глупо замесить глину и ждать, пока сама она превратится в кирпич, так и город мы не вернём, ежели своими руками того не сделаем! — Как звать тебя, добрый человек? — немного погодя, бросает ему вслед Сверр. — Первак, окунев сын. — Спасибо тебе, Первак. — За что благодаришь? — так ничего и не поняв, удивлённо поднимает русые брови новгородец. — За дельный совет. По прошествии нескольких минут, когда улица снова становится безлюдной, он на прощание мягко хлопает по крупу Молнию, отпуская её подальше от кишащего негодяями городского конца, а затем тянется к поясу с кинжалом. С решимостью, острой как нож в его длани, Сверр одной рукой собирает свои длинные светлые волосы в хвост, второй же принимается их обрезать. Один за другим локоны падают к ногам, за ними тянется и ладонь, но только чтобы зачерпнуть немного пыльной землицы и посыпать её на голову, испачкать лицо с зажмуренными глазами, измазать штаны да рубаху. Спасти сына Богуславы из обиталища восставших у прежнего Сверра не было никаких шансов, зато Сверр новый может сделать это — и даже больше. Остаётся лишь посетить место, которое посоветовал Первак, и понять, что замышляют бунтовщики.

* * * * *

Словно раненый зверь неслышно бежит она по опустевшему городу, не отвлекаясь ни на лязг оружия вдалеке, ни на сполохи пожаров, ни на отчаянные вопли и стоны — ноги сами несут Забаву вперёд, к заветной лачуге. Боги, казалось, благоволят девушке, и на пути не встречается ей ни единого препятствия. Раз так, то, быть может, и сейчас удача улыбнётся ей в последней раз, а потом пусть хоть до конца дней не являет своего светлого лика! Не переводя дыхания, Забава бежит через крохотный сад и останавливается на пороге покосившейся от времени хибары. Рука тянется к двери с глубокими, похожими на морщины на иссохшей старческой коже, трещинами и ударяет по ней кулаком раз, два, три... тринадцать! — Баба Злоба! — почти отчаявшись, кричит она в темноту. — Баба Злоба, отвори! Старуха, заслышав похожие на барабан звуки, кряхтит, ворчит, но медленно выплывает из своей заставленной хламом да зельями обители и открывает дверь, ответившую дочери трактирщика  жалобным скрипом петель. — Чего надобно тебе? — пучит она на девицу заспанные глаза и чешет голову со всклокоченными аки гнездо седыми космами. — Ночь на дворе, а она шастает, да ещё и когда блудички мерцают и зазывают в могилу за собой. Дряхлая рука показывает на синий огонёк, смутно виднеющийся вдалеке между деревьев да беспорядочных лачуг. Забава вздыхает и устало, вымученно улыбается: — То сигнальный костёр в детинце, не блудички, бабушка... — Ты старую не учи! — грозит в ответ Злоба указательным пальцем с длинным, похожим на совиный коготь, ногтём. — Блудички там, сотнями кружат над крепостью, ждут пополнения в стаю свою, на костях люда вадимова Рюрик детинец свой возвёл — вот и повелись они с тех пор там летать. Так пошто явилась? — Молодец, бабушка... — Ба, молодец! — вскидывает руки старая ведьма и щурит один глаз, что придаёт ей одновременно и глубокомыслие, и делает забавной. — Прежний али другой какой?! — Баба Злоба! — цокает Забава и, на сей раз уже не сдерживаясь, принимается рыдать. — Тот же. Хладный весь, дрожит и крови потерял много. Говорит, уйдёт он из мира нашего — да разве я пущу?! — Коли вся в тревоге, то не стой на пороге, — как рукой снимает с лица лекарши издёвку, и становится оно вдумчивым, собранным, сама же карга увлекает дочь трактирщика за собой внутрь. Под крышей жилища стоит всё тот же непередаваемый смрад из запаха трав, органов да частей тела, жира и разных камней, которыми забиты до отказа каждая полка, каждый стол, но Забава словно и не обращает на это внимания и, будто зачарованная, проходит вперёд и садится на заменяющий скамью старый щербатый пень. — Вещи есть его? — косится на девицу строгий взгляд, пока костлявые руки молниеносно, будто бы сами по себе, смешивают какие-то коренья, порошки и лапки мелких зверей в старом чугунном котле с водой. — Чую неладное я, в который раз с ним такое на моей памяти за неделю? Второй? — Второй... Рубахи клок, прямо с тела — да с кровью, — наученная опытом, протягивает бабке багровую тряпицу девушка, и та мигом оказывается в сосуде вместе с прочими ингредиентами. Забава старается не выказывать волнения, но чувствует, как по спине её бегут мурашки — не то от холодного затхлого воздуха, не то от страха узнать, что же увидит в тёмном омуте Злоба. Старуха, сгорбившись над пузырящимся котлом так низко, будто на плечах у неё лежит невидимый мешок с камнями, плюёт в чан и опускает туда указательный палец, принимаясь медленно водить им по часовой стрелке и приговаривать себе под нос:

— Кора ивы да водица

Из полоя,

Длань куницы,

Корень дуба, цвет левкоя,

Глина с берега у Прости

Да пожитков хлопца горсти

В глубине твоей потонут.

Пусть покажет правду омут.

Глаза карги, до этого мутные как застоявшаяся вода, делаются ясными и блестящими, и она, высунув палец из котла, таращит их в рябь на поверхности. Забава, беспокойная и нетерпеливая, вскакивает и пытается рассмотреть там что-то, но видит лишь отражение Злобы, лицо которой мрачнеет и ещё больше морщинится. — Что увидела ты, баба Злоба? — выпью поднимает шею девушка. — Что узнала? — Смерть за ним по следу ходит, он её кругами водит, — мрачно отвечает старуха. — В пламени чуть не сгорел, да от кончины лис отвёл. Теперь погибель рядом с ним уже на ложе лежит как невеста, а платье её — саван погребальный. Забава закрывает глаза и покрывается с ног до головы гусиной кожей, мысленно погружаясь в холодную пучину далёкого прошлого. Безмятежная, манящая бликами на своей глади, вода Илмерь-озера превращается в безжалостную стихию, и с каждым движением, с каждой попыткой вырваться оттуда тебя лишь сильнее тянет ко дну. Лишённые воздуха лёгкие в груди нестерпимо жжёт, а силы убывают. Давление воды усиливается, оно разрывает уши и запутывает мысли; прозрачные волны становятся мутной взвесью ила и торфа, накрывая студёными объятиями забвения... пока маленькая Забава не приходит в себя на руках у убитого горем отца и не видит напротив молодое лицо той, что сейчас стоит напротив — но с не изменившимися ни капли глазами. — Ты отвела от меня смерть тогда, нитью алой повязала... Стало быть, и с ним получиться должно! — Отец твой своим здоровьем расплатился, ты-то уже... наполовину мёртвая, как из Илмеря тебя достали. Не хватит сил тебе, — Злоба поднимает на темноволосую красавицу задумчивые очи. Они глядят твёрдо, но удивительно скорбно. — Вдруг не выдержишь ты, сгоришь как подёнка? Пока не получит смерть своё в обмен на украденное, не отступит, за жизнь одну другую захочет к рукам прибрать! — Всё равно без него света белого мне не видать. Дня не прожить без взгляда ласкового, — смотрит уверенно на старуху она, смотрит и не соглашается. — Не отговаривай меня, коли как внучку родную любишь, а лучше помоги да подсоби! — Слово последнее дороже куны, — мотает головой карга и плотно сжимает губы. — Да вздор мы творим, пока любим и юны. Поди к старой, так уж и быть... сделаем так, что будет твой молодец жить. Забава протягивает фарфорово-бледную руку знахарке, и та, вцепившись в рукоять старого костяного кинжала своей пятернёй, делает на коже неглубокий и длинный надрез. Тонкие багровые ручейки бегут по запястью вниз и собираются в такой же костяной, изготовленной из черепа какого-то хищного зверя, чаше. Второй рукой Злоба открывает ящик стола, шарит по нему и отодвигает в стороны покрытые толстым слоем пыли склянки и мешочки, прежде чем извлекает оттуда клубок ярко-красных шерстяных ниток. Прямо зубами отрывает она отрез с пядь-полторы и бросает его в кубок, шепча сухими, бледно-лиловыми губами.

— Алые нити, алая кровь

Целится гибель не в глаз, а в бровь.

Слёзы пролиты, молитвы сказаны,

Да будет так, пока двое связаны!

В этот же момент кончики пальцев Забавы начинает колоть, точно сотни игл одновременно вонзаются в подушечки; тело бросает то в холод, то в жар, то прорезает насквозь нестерпимой болью, то отпускает. Сердце, бьющееся как рыбина на льдине, вот-вот разорвётся, будто сжатое до предела чьей-то невидимой рукой — и девица не выдерживает, сотрясая хлипкие деревянные стены лачуги жутким, нечеловеческим воплем. — Терпи, Забавушка, — шепчет, повязывая на левую руку девице влажную красную нить, старуха. —Терпи, родная! Бледный, в мелких капельках пота, сгибается в своей постели коромыслом Ходута и кричит — а после выпрямляется ровной струной. Бессознательно тянется он дланью к левой руке и расчёсывает запястье до красноты, до крови под ногтями — настолько жжёт под кожей, словно пустил кто-то по жилам его огонь.

— Землёю, откуда живое родится,

Водою, которой жажда утолится,

Ветрами,

Дарящими жизнь вместе с солнцем,

И пламенем, где всё прахом обернётся,

Отныне я заклинаю так тому быть,

Пусть свяжет обоих... алая нить!

Словно в горячке посадников сын с ног до головы краснеет, по нему бьёт озноб — и мигом становится он бледнее мела, прежде чем к щекам и конечностям его снова приливает кровь, и на них проявляется здоровый розовый румянец. Тут же проваливается он в беспамятство, одновременно с этим делает жадный, глубокий вдох и Забава. — Половиной нити обвяжи ему запястье, да носи луну — то от несчастья, — хмурится и без сил сползает по стене вниз старуха, усевшись на пол. — И не снимайте ни за что её оба, покуда не скажет тебе баба Злоба. Ясно тебе?! — Ясно, бабушка, — отвечает, пытаясь отдышаться, Задорова дочь. — Пойду я тогда... не знаю, что делала бы без тебя. — Думаешь, пущу я тебя до утра из дому? — дряхлая рука с невиданной силой хватается за запястье вставшей Забавы, впиваясь в кожу ногтями; ноздри же Злобы возбуждённо шевелятся, будто уловив что-то в воздухе. — Кровью в городе пахнет, и родной, и чужой. Пока не взойдёт солнце — шагу не ступишь отсюда... Или не хочешь ты уже своего молодца вновь увидеть?! — Хочу... — Вот и сиди тогда здесь, покуда буря из мечей не уляжется, — ворчит себе под нос старуха и, шаркая ногами, идёт вперёд, закрывая покосившуюся дверь на вторую щеколду. — Не зря кружат над детинцем блудички, к бездолью это, к беде. Всё как тогда... — Когда... бабушка? — Как в день, когда вспахал Рюрик поля клинком с ратниками, Вадима порубил с соратниками, плотью их землю родную засеял, кровью полил — да град новый срубил, — морщит нос карга и мотает похожей на сычиное гнездо седой головой.