Княгиня Ольга. Истоки.

Главная площадь Торга сегодня заполнена до отказа, да так, что даже выпавшей у кого-то из рук серебряной монете некуда было бы покатиться. Безбрежное море из мужских голов, взоры которых всецело прикованы к ней — взоры ядовитые, похотливые, осуждающие. Здесь собрались карманники и побирушки, местные торгаши и держатели питейных заведений, кузнецы и конюхи — одним словом, вшивота, наводнившая майдан первой по зову зачинщиков беспорядков, трубящих направо и налево о всеобщем сборе. Вскоре подтянулись и прочие свободные горожане, и вооружённые бунтовщики в грубых кожаных рубахах и ржавых кольчугах вместо добротных доспехов, с оружием из топоров, копий да дубин. Много ли было среди них невинных? Тех, кто никогда не пачкал рук своих кровью, тех, кто ни разу не обманывал, не предавал, не изменял супругам своим? И сейчас, тем не менее, именно им вершить суд и то, что именуют они справедливостью. Затравленный, воспалённый взгляд миндалевидных глаз, похожих на таковые у дикой кошки, с ненавистью и презрением исподлобья косится на окружившую её свору, которая, кажется, может и вовсе прожечь насквозь прутья деревянной клетки, в которой её несут в сердце площади. Одноглазый лидер мятежников прокладывает путь вперёд, бесцеремонно расталкивая толпу, его прихлебатели же окружают женщину со всех сторон и даже сквозь решётки протягивают грязные руки с жёлтыми ногтями, щипают и щупают, пытаются задрать подол платья или же ухватиться за грудь. Хлёсткий, звонкий удар по ладони самого наглого из голодранцев — и он скулит раненым псом, одёргивая руку так, словно обжёгся. Если хоть один из них ещё посмеет к ней притронуться! — Стяжательница! — выкрикивает голос из толпы. — Падаль! Лана лишь отворачивает покрытую синим шёлковым платком голову, пытаясь никак не отзываться на оскорбления. Один лишь плат её стоит дороже одежд всех собравшихся здесь, не чета царственный индиго блёклому крутику! — Хапуга! Лихоимка! — Преступница! Из скопища что-то летит, и гнилой корнеплод, уже осклизлый и зловонный, разбивается о прутья и орошает её лицо, и без того в синяках и с подбитой губой, мерзкими каплями. Выкрики горожан продолжаются, голоса их сливаются в какой-то неразличимый гвалт, а вдова Козводца поднимает глаза на деревянные башни городского детинца, куда падает мягкий предзакатный свет. Со всех сторон клетку окружают вопящие мужчины, толчея усиливается, пока, наконец, её вместе с пленницей внутри не ставят на возвышение в самом сердце площади. Одноглазый негодяй драным котом взбирается туда следом за ней и поднимает вверх покрытую шрамами да оспинами руку. — Тихо! — зычным голосом он выкрикивает над сборищем. — Умолкните же! Ибо есть у меня, что сказать вам, с чем обратиться в этот час. Гомон толпы перетекает в возбуждённый шёпот, а сам мужчина, отведя руки за спину и сцепив их там в замок, принимается ходить по кругу и продолжает: — Честной люд! Свободные горожане да слободчане! Кулотой меня звать, простого кожевника я сын! Есть ли тут торговцы? Ремесленники? Крестьяне? Один за другим из людской массы раздаются выкрики, вверх поднимаются руки, а бородатые головы от юных до покрытых почётом седины кивают. — Мы — те, кто своим трудом построили этот град! Те, кто не боятся работать руками и пачкать их по́том да кровью, дабы прокормить свои семьи. Так пристало ли пчёлам слушать трутней, что не медоносят и не сооружают сот?! — Нет! — хором отвечает толпа, в воздухе над которой начинает витать какое-то подобное пружине возбуждение и предвкушение. — Годами торговое братство, подобные ей упыри сосали нашу кровь и наши деньги, богатея на чужих страданиях! Годами не замечали этого ни посадник, ни князья, ни прочие наместники — а значит, были заодно с ними и делили награбленное добро! — Так это! — кивает поднявшийся на возвышение сухопарый конопатый мужчина. — Товарища моего обманули, заставили пушного зверя по бросовой цене отдать угрозами... Да ещё и ладью спалили, когда не соглашался! — Вепрь треклятый собирал мзду с моих бортников, да такую, что с каждым годом алчность его росла так же, как и брюхо — не то не будут воск и мёд в городе принимать, — жалуется старый купец, чистые одежды которого резко отличаются от облачения предыдущего мужа. — Вы сетуете на лишения денежные, меня же карла Хрущ обманул и тем самым убил моё дитя! — хватается за голову рыдающая нищенка, единственная из женщин среди собравшихся. — Смерть, только смерти они все заслуживают! — По́лно! — перебивает и заставляет замолчать всех одноглазый, хватая переданный ему мешок... и поочерёдно доставая оттуда мёртвые головы, которые бросает на принесённую подельниками скамью. Лана с омерзением отворачивается, зато ленивые жирные мухи тотчас принимаются кружить над дохлятиной и садятся на ставшую серо-синюшной плоть, радостно потирая крохотные лапки в преддверии пиршества. — Вол! — схватив за бороду лысую голову, небрежно швыряет он её на скамью. — Не оправдал он своего имени, не смог вспахать поле! — Вепрь! - следующей становится башка с окровавленными зубами и рваными дёснами. — Ответил за своё сребролюбие да как свинья жрал жёлуди, покуда не разорвало ему толстое пузо! Оживлённое видом наказанных обидчиков скопище одобряюще голосит, кто-то и вовсе принимается жутко хохотать. Животные... Стая зверей, ни дать ни взять — только это и проносится в мыслях Ланы прежде, чем добыча одноглазого пополняется и третьей буйной головушкой. — И тебя, несчастная мать, боги услышали, — наконец, заканчивает он головой Хруща. — Затоптал народ презренного карлика как букашку, воздал ему по заслугам! Не умрут отныне безвинные чада от проходимца, не окажется лекарство пустышкой! Что же до тебя... Из-за рубахи своей одноглазый Кулота достаёт кинжал и плашмя проводит холодным клинком по тонкой шее вдовы Козводца; Лана испуганно проглатывает вставший в горле ком, ощущая прикосновение убийственной стали. Умирать мучительно не хочется. — Супруг твой не только потворствовал их преступлениям, но и руководил ими. Знала ли ты об этом и молчала?! Говори, а нето окажешься среди дружков своих, на одной скамье! — Зна... знала, — заикаясь, молвит женщина и закрывает глаза. — Верно всё говоришь. Знала я и молчала. — Приняла наследие его после смерти? Продолжила дела покойного мужа?! — Приняла... и продолжила, - упадническим тоном отвечает она. — И приумножила дела, как и завещал он. — Злоупотребляла положением своим?! Творила неугодные богам поступки?! — Ссуду одалживала вдачам, да только соглашалась беднота на непосильный труд и делалась холопами, — опускает голову Лана, прикусывая и без того сочащуюся кровью разбитую губу. — Три дюжины холопов продала так булгарам да немцам. — Иные преступления? — Это всё. Прочих рабов полонили из окрестных земель, как и давал на то разрешение посадник своей грамотой. — Признаёшь ты злодеяния остальных четырёх да супруга покойного?! Готова ли понести справедливое наказание?! — Вышибить дух из неё! — доносится из толпы. — Казнить! Лана обречённо закрывает лицо ладонями, сквозь слёзы неразборчиво продолжая: — Признаю и свою вину, и их, да только... Понесла я. Пощадите ежели не меня, то невинного ребёнка, не оставляйте его без матери сиротинкой! Одноглазый лишь скалится: — Понесла она — при покойном-то супруге да будучи незамужней! Гнилая — так во всём. Родишь ты ублюдка, а потом воля народная решит твою судьбу. Здесь воля народная?! Здесь те, кто истинная власть?! — Здесь! Мы здесь! — Здесь! — Здесь мы!  — Довольно терпеть нам засилье окаянных стервецов, коли срежешь ты острой косой сорняк, а не вырвешь с корнем, даст он новые побеги, толще и обильнее прежнего, — повышает свой и без того зычный голос Кулота. — Где был посадник, когда перед его глазами творилась несправедливость? На что смотрел князь? Долой такую власть! —Долой! — В шею их надобно гнать! — А коли мы здесь власть, коли мы вече народное из свободных горожан да слободчан, — одноглазый делает паузу, глядя на волнующееся людское море, и щурится единственным оком. — То по нашей воле и по справедливости станет Новгород богатеть и процветать! Разве хорошо нам жилось под варягами? Разве не забирали себе все сливки Рюрик и его стая? Прошли времена нашей слабости, сумеем мы и от врагов отбиться, и устроить всё в государстве своём сами! Как завещали нами павшие в последнем восстании храбрецы! — Во времена дедов моих, — высказывается седой старик-волхв с длинной, запутанной бородой. — Правили ильменскими словенами собственные князья, не иноземцы, происходили они из рода Буривоя. Стало быть, им теперь в свои руки вернуть всё? Иначе как без князя земле нашей быть? — Гостомыслов род от Буривоя происходит, потому и даже с приходом Рюрика стали они наследовать титул посадника. Ходуту в князья, он славный воин и возмужал уже! — вторит второй новгородец. — Мать Ходутова варяжка, оттого и не назвали по давнему обычаю его родовым именем — у них одно и то же имя у отца да сына считается дурным знаком и предвестием беды, — мотает головой старец. — Кровь в нём от матери иноземная, неужто снова нам под ярмо чужестранца вставать?! — Молод Ходута, да кто знает, какие семена в нём родитель посеял? Не заодно ли он с недругами нашими, не станет ли зловредничать, обретя власть?! — поддерживает того ещё один выходец из купцов. — Против я такого решения, отродясь хрен редьки слаще не будет! — Сын второй есть у градоначальника, меньшой, тоже Гостомыслом зовётся и от словенки знатной рождён — Богуславы из рода Остромирова. Мал он совсем, однако если воспитает его уважаемый и честный муж... если приставить к нему порядочного дядьку — будет от этого прок и вырастет он добрым правителем. Есть ли те, кто супротив? Есть ли те, кто поддерживают такое предложение?! Из всей толпы только несколько голосов, около десятка, дают знать о том, что находят подобную затею не самой удачной, зато придерживающиеся иного мнения разом взрывают своими возгласами всю площадь. — Отыскать мальчика и привести сюда, под нашу защиту, не то и до него доберутся руки властолюбца Игоря! — велит своим людям Кулота, как взгляд его вдруг перемещается ещё на нескольких сообщников, что ведут к нему связанного юнца из посадского воинства. — Кто это? — Стражник из посадского войска, ещё с полдесятка удрали, едва только увидели взбунтовавший люд. Этот не успел сделать ноги. — Как звать тебя? — шипит над пытающимся вырваться из хватки парнишкой Кулота. — Отвечай! — Семаня, — отвечает сквозь зубы пойманный воин. — Вышаты седьмой сын. — Ступай, Семаня, к тысяцкому Некрасу и передай, мол, сам себе отныне Господин наш Великий Новгород, сам себе избрал князя иного. Пускай сдаст к рассвету ключи от детинца и присягнёт новому князю на верность, а не то город и народ его сам придёт и возьмёт то, что принадлежит ему по праву — вместе с головами несогласных с сим волеизъявлением, — одноглазый отворачивается от мальчишки, руки которого освобождают от пут, и обращается ко всем присутствующим. — Судьба вдовы Козводца решится после того, как родит она — а до тех пор пусть посидит в темнице сырой. Что же до Рейнеке... Любому, кто принесёт его живым или мёртвым, достанется всё богатство, что есть на теле старика, все его перстни да застёжки!

* * * * *

— Что там? — раздражаясь от любого малейшего промедления, спрашивает красный от гнева Ходута. — Что ты увидел? Не молчи же! — Конь вороной, да с белым пятном на крупе, с кулак, — всё ещё пребывая в каком-то отрешённом состоянии, лепечет длинноволосый блондин. — Что значит это? Говори! — Только у одного мужа такой конь был, — поднимает глаза к небу, будто моля о спасении и направлении на правильный путь, Вещий Олег. — Булат, Лютов конь, — шепчет Сверр и горько улыбается воеводе. — А вы все не верили мне, что я узнал его в том переулке, в день, когда спасли мы Вепря от расправы! — Меня сейчас волнует только судьба моего брата, — прерывает разговор дружинников Ходута и седлает крупную, седоку под стать, лошадь, Сверр же вскакивает на Молнию. — Встречаемся в детинце, здесь уже небезопасно, — обращается к молодым соратникам воевода и хватает за запястье Рейнеке, что собирался было под шумок покинуть остальных. — И ты тоже пойдёшь со мной, чтобы рассказать обо всём подробнее. Богуслава, собирай вещи, но только самое необходимое. И вели слугам готовить телегу повместительнее да бочки побольше. — К чему бочки? — Ни к чему, а к кому, Богуслава.

* * * * *

Уже через минуту по узким улицам Новгорода разнёсся стук копыт и громкое ржание. Заходящее солнце отбрасывает удлинённые тени на стены деревянных домов: трое всадников молниями проносятся вперёд, следом за ними же, загнанные в мыло, гонится ещё пара коней с наездниками. — Быстрее же, родная! — стискивает зубы Ходута, ударяя лошадь по упитанным бокам. — Быстрее! Сверр верхом на Молнии оказывается проворнее: светловолосый дружинник уходит сильно вперёд, стремительно сокращая расстояние до всей троицы негодяев. Главный похититель, на мгновение обернувшись, мечется голубыми глазами по сторонам и, кажется, доводит своего вороного коня до предела, ибо начинает он хрипеть и сверкать раздутыми, влажными ноздрями. Поворот, ещё один... И вот они уже близ Торга! На площади и яблоку негде упасть от обилия собравшегося там люда, поэтому негодяи перемещаются в самое сердце базара, к многочисленным лавкам. Они ловко уворачиваются от груженых зерном телег, поддонов с маслом, башен из деревянных ящиков, минуя этот лабиринт и оставляя позади лишь разгневанные выкрики торгашей. Сверр, чувствуя злость и желание наконец-то расквитаться с Лютом, натягивает поводья и окончательно догоняет двух его сообщников, проскочив между ними и пустившись прямиком за тем, чья кобыла несёт похищенного младшего отпрыска Гостомысла; а вот для более тяжеловесного коня Ходуты это становится ошибкой: всадники, сужая строй с обеих сторон, зажимают его в своеобразные тиски и прямо на ходу пытаются столкнуть сына посадника с лошади. Та испуганно ржёт и мотает головой, а молодец, притянув к себе за капюшон одного из неприятелей, резко швыряет того в стену. Противник качается в седле, падает с рысака и с грохотом приземляется прямо в гущу расставленных на прилавке глиняных горшков, расшибая их своей головой в черепки. Второй же душегуб оказывается удачливее и сам резко врезается боком своего коня в ходутова раз, второй, третий, тараня того и мешая продвигаться вперёд. — Да чтоб... тебя! — выкрикивает детина и с силой ударяет локтём в плечо наёмника, но тот всё не отступает и снова волной обрушивается на них. На сей раз сам злодей летит вверх ногами в сторону, лошадь его и вовсе падает на бок — и скакуна сына градоначальника это окончательно пугает и выбивает из колеи. Протяжно ржа и с шумом выдыхая воздух, животина встаёт на дыбы и едва не сбрасывает с себя в отчаянии натянувшего поводья Ходуту, передними ногами она и вовсе ударяет по вывеске ближайшей таверны, сшибая вырезанную из дерева чёрную овцу и растаптывая её копытами. — Успокойся... успокойся же! — ступня, прогнувшись всем сводом, едва удерживается от того, чтобы не выскользнуть из стремени. — Успокойся! — поводья обматываются вокруг левого запястья, и малейшее неверное движение теперь может стоить ему руки или вовсе жизни. Спастись из пожара и оказаться убитым своим же скакуном? Ну уж нет! Медленно лошадь делается спокойнее и прекращает резкие движения, но приходит в себя и отделавшийся ушибом первый негодяй. Мужчина подкрадывается к Ходуте и заносит над ним ту самую вывеску, которой со всего размаху ударяет по широкой спине молодца. Следом за глухим стуком слышится совсем иной звук — широко раскрывший глаза Ходута отпускает поводья и падает на землю, а рядом с ним приземляется деревянная вывеска, из которой торчит пара длинных кривых гвоздей — ржавых и окровавленных, с повисшими на острых концах клочками плоти.

* * * * *

До сердца города они добираются за час с небольшим — короткими перебежками и прятками по тёмным переулкам да углам. Закатное время зажигает в небе оранжевые и розовые сполохи, а яркость окружающего мира меркнет в сумерках, поэтому незамеченными и неприметными они плутают до самого окольного града и, миновав по единственному мосту рвы, оказываются у высоких деревянных стен крепости. Часовые у ворот едва не поднимают тревогу, однако князю с Бранимиром удаётся всё уладить и объяснить — поэтому встречать их прибывает сам начальник гарнизона. Некрас, тысяцкий, оказывается знаком с Игорем — тот в сопровождении Гостомысла уже посещал посадское войско, остальные же видели его впервые. — Княже, — произносит этот мужчина средних лет с мышиного цвета волосами и будто потухшими годы тому назад глазами и переводит взгляд на Ольгу, кланяясь и ей. — Княгине... Прошу извинить за холодный приём, такова уж служба у стражи — не доверять никому. — Всё в порядке, — протянул ему ладонь для рукопожатия Бранимир. — Кроме недовольств в посаде и возмутительных выкриков бунтовщиков, — фыркает великий князь и оглядывается на оставшийся за спиной город, в отдельных частях которого пылает не только зарево заката, но и пожары.— Почему бездействуете и ничего не предпринимаете? — На Торгу мы держим только две дюжины воинов, купцы своими силами охраняют их собственность в гавани, мы же лишь патрулируем рынок и не трогаем ни пристаней, ни складов, так повелось давно. Часть воинов вернулась в гарнизон и доложила о случившемся, полторы сотни дежурят в детинце, ещё четыре вот-вот готовы выдвинуться из окольного града в посад. Там две сотни человек тоже наберётся, нужен лишь приказ противостоять своему же люду — а его отдать некому, посадника у нас нынче нет. Без приказа... — Князя достаточно будет? — смотрит на Некраса Игорь и, не дожидаясь ответа — он и не требуется, продолжает. — Мы не можем тратить время впустую во время смуты. — Княже... Быть может, переговорить с мятежниками? Понять, чего они хотят? — хмурится прекрасно помнивший о последнем восстании Бранимир и тут же оказывается прожжённым насквозь раскалёнными подобно углям глазами Рюриковича. Тут же к воротам прибывает ещё один воин, верхом на лошади. Совсем ещё юный, он спешивается и непонимающе глядит сначала на тысяцкого, а потом — на всех остальных людей, ему не знакомых. — Поклонись великому князю, остолоп! — цыкает на него Некрас, и парнишка несмело и неуклюже принимается отвешивать один за другим поклоны. — Кто ты, кто сотник твой? — Семаня я, с отряда сотника Жаса, — отвечает он робко и, боясь поднять глаза на князя, вовсе зажмуривается, как будто так всё станет легче. — Мятежники на Торгу... головы у них Вепря, Вола да Хруща, и жена покойного Козводца тоже, но живая... пока... в клетке. Велели передать тысяцкому... что... — Говори же! — не терпит Игорь.— Или они пол-языка тебе отрезать успели?! — Не могу я слов таких высказать, княже... — Говори! — Велели передать тысяцкому, что сам по себе отныне Господин наш Великий Новгород, сам себе избрал князя иного. Ежели не передаст Некрас ключи им от крепости, не присягнёт на верность — сами они придут и возьмут власть в свои руки, — скороговоркой тараторит парнишка и пуще прежнего дрожит. — Какого такого князя?! — становится темнее тучи Бранимир. — Кто главный у этих святотатцев? — Ты сам слышал, о чём они вели свои речи, Бранимир, а теперь ещё и это. И отца моего ты знавал — допустил бы он такое?! — Игорь, не желая больше выслушивать доводов старого воеводы, делает шаг вперёд и скалится. — Зажигайте костёр, пускай горят изменники синим пламенем. Немедленно! — Вы слышали приказ князя?! — кричит на стоящих рядом стражников Некрас и играет желваками, готовясь к худшему.— Исполняйте! Вскоре на главной смотровой башне детинца зажигается высокое, в человеческий рост, пламя. Огненные языки поднимаются над крепостью и минутой позже меняют свой оттенок с привычного красно-оранжевого на неестественный сине-зелёный. — Что за синее пламя, Бранимир? — шепчет Ольга, вздрагивая от бледных голубых отсветов, озаривших ночное небо: ей они кажутся совершенно кошмарными и потусторонними, да и словно нет в этом костре жара и тепла, одно только мертвенное сияние. — Заведённый ещё до постройки Новгорода на этих землях порядок. Обычное пламя означает, что всё спокойно и идёт своим чередом. Жёлтое, ежели добавить к углям соли — это враг внешний, неприятель у стен города — тогда собираются все за валом и рвами, в окольном граде. Синее же пламя, — с горечью в голосе поднимает в вышину взор и старый вояка. — Синее же пламя, коли бросить в жар порошка одного камня — это недруг внутри города. Среди своих недруг. — Что это значит? — Пока горит оно, любой застигнутый на улицах горожанин будет сочтён предателем и мятежником. Верному государю люду положено не выходить из своих домов да лавок, а если кто и высунет нос — встретит того карающий меч.