крохотные окна.

Что касается звезд, то они всегда. То есть, если одна, то за ней другая.

Ночное небо в тот вечер было удивительно чистым, кристальным. Антон долго вглядывался в далёкие мерцающие огоньки, поражаясь тому, что люди, имея над головой звёзды и космос, умудряются придумывать себе проблемы и в забытьи смотреть под ноги на грязный разбитый асфальт с чьими-то тревожными окурками, в трещинках земли они пытаются спрятать тревогу, пока голова всё тяжелеет от повседневности и опускается ниже, обречённее. Антон мечтал однажды с кем-нибудь разделить свой детский восторг от звёзд. Антону хотелось, чтобы его кто-то понял. Кто-то живой и теплый, а не далёкие и неизвестные небесные тела. У него мерзли уши и нос, руки кровоточили в районе костяшек — от переохлаждения, а не от сильных эмоций, выпущенных в стену, на которой постыдно потом засыхают кровавые следы, поэтому он натянул капюшон своей огромной чёрной толстовки, с трудом застегнул осеннюю куртку, замок заржавел от старости, и побрёл в сторону общежития. Это здание все называли просто общагой. Место в забытом районе забытого города. Просто стоит огромное старое здание на окраине, просто живут там люди, просто всё это разрушается, по кирпичику, дожди вымывают крепкий камень, слёзы вымывают чьи-то напрасно потраченные годы. Просто пошла трещина, как и в асфальте, как и во всякой детали жизни «маленьких» людей, живущих здесь. Если тебе некуда идти и у тебя ни гроша в кармане, — иди в общагу, дешёвая комната, общие на этаж ванная и туалет, кухня и коридоры, где можно излить душу такому же падшему по социальной лестнице человеку как и ты. Мало кто отсюда уходил, только разве что ногами вперед уносили, тогда выходили все на этаже, провожая и тайно представляя себя на месте этого человека, счастливец ли он, раз смог уйти отсюда… Антон всегда возвращался ночью, а уходил слишком рано, не потому что ему куда-то нужно было идти, просто оставаться в общаге желания не было. Оставаться вообще где-то. Поэтому он бродил по пустынным улицам, находя новые мрачные заброшки, старые магазинчики, разбитые дворы с обшарпанными детскими площадками, подъезды, исписанные кем-то и когда-то, деревья, под которыми можно укрыться от дождя или солнца. Он вставал раньше всех, умывался в общем душе первым, первым заваривал очень горький и самый дешёвый кофе на общей грязной кухне, первым разделял общее горе, отдавая дань стенам в чёрной плесени, притаившейся в углах, первым одевался, первым покидал большой серый дом с крохотными тёмными окнами, не завешанными шторками, потому что нечего было скрывать, некого бояться. Когда небо было затянуто плотными тучами, а звёзд не было видно, Антон отходил от грозного здания к дороге и вглядывался в зажигающиеся лампочки, люди просыпались, чтобы начать новый день, который мало чем будет отличаться от предыдущего. Маленькие огоньки погаснут, когда все уйдут. Антон возвращался, когда они снова зажигались. Он привычно опускал пустую от мыслей голову вниз, надевал старые наушники, обмотанные в нескольких местах изолентой, чтобы не слышать своих соседей, детских криков, пьяных разговоров, ссор, лая собак, стонов за «картонными» стенами. Он не ужинал, не пил горячего чая с лимоном и мёдом после улицы, не рассказывал никому как прошёл его загруженный бесполезными делами день. Антон заходил в свою маленькую сырую комнату, не зажигая лампочки, то ли оттого, что не хотел видеть чёрную плесень на потолке и стенах, то ли она просто перегорела, он уже не помнил. Иногда ему хватало сил, чтобы переодеться, но чаще он садился возле тёплой батареи, обнимал себя руками за плечи или колени и шептал что-то под нос, закуривая свою «бабскую» вишнёвую сигарету. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Когда глаза вновь привыкали к темноте, Антон вглядывался в свои сухие, истерзанные морозом руки, они казались чрезмерно огромными, старые шрамы на костяшках напоминали о юности, когда у него ещё были надежды на светлое и прекрасное далёко. Времени прошло не так много, а всё произошло слишком быстро. И как это бывает, Антон не сразу понял, что его жизнь катится куда-то не туда. С рельс сошла. Единственный пассажир смертельно ранен. Незаметно закончилась школа, незаметно пришло время выбирать колледж, ушёл он после девятого, хотя хотел до одиннадцатого, незаметно заболела мама, которой необходимы были дорогие лекарства и хорошее питание, незаметно мысли об учёбе ушли на второй план, незаметно Антон начал работать на двух работах, незаметно маме стало хуже, незаметно пришлось продать их старый домик, чтобы оплатить долги за похороны. Антон не заметил, как остался сиротой; юношей, что так и не нашёл свое место в мире. Мрачное общежитие приютило его, соседи хоть и не радовали Антона, но казались близкими, у них у всех было коё-что общее — глаза, как у мёртвых рыб. Антон жалел их всех, стараясь лишний раз не смотреть в чужие лица, чтобы они не почуяли его сострадания. Почуяв, они кидались защищать свою гордость «розочками» из разбитых пивных бутылок. Единственное, что помогало — работа. Но без образования он почти никому не был нужен. Реалии жизни — не у всех получается пристроиться, не всегда молодому человеку легко найти работу. Да и не всегда хочется. Антон мог бы дольше искать, мог бы звонить и спрашивать, но не хотел. Ему казалось справедливым то, что на работе его не ценят, что после неё он пахнет бензином и руки у него не отмываются от мазута, что платят минималку и обращаются, как с собакой. Антон чувствовал, как его вдавливают в стену, как бросают на холодный асфальт, и он встаёт только тогда, когда водитель какой-нибудь старой Лады нетерпеливо посигналит телу на мокрой дороге. «Куда вы все?» — задавался он вопросом. «Можете меня переехать? Или взять с собой? А я просто посижу в углу вашей жизни и посмотрю как можно, как надо». Он чувствовал себя бычком, брошенным в урну, уже не раскурят на бис — побрезгуют, а от него ведь что-то ещё да осталось… Антон не жаловался и себя не жалел, он почти ничего не чувствовал, кроме холода и детского трепета в груди, когда смотрел на звёзды. Он видел своих несчастных соседей, которые жили в своём несчастье не одни, а целыми семьями. Он видел, как рождаются новые люди в их общежитии, как плачут дети, когда узнают, что можно жить по-другому, как ругаются их родители, когда пытаются найти виновного в их жалком положении. Антон был рад, что он в своём несчастье один. Наверное, страшно видеть как твой любимый человек злобится от нищеты и голода, как язвы и гнев заполняют его сердце, как юношеские слёзы уже перестают собираться на глазах, а вместо этого появляется похмелье с утра и новые ушибы-ссадины на теле. Наверное, тяжело ненавидеть того, кого совсем недавно любил. Думал, что любил. И ползти по дну общества вместе, кусая друг друга, как дикие собаки, но при этом, оставаясь вместе, потому что страшно одному, потому что нужно кого-то винить. Антон мог бы покончить с этим, мог бы забраться на гнилую крышу их грозной общаги, сделать решительный постыдный шаг, чтобы утром полупьяный работяга-сосед, идя на завод, печально покачал головой, вздыхая и совсем не удивляясь. Ведь жители этого дома давно перестали удивляться чему-то плохому в их скромной прозрачной жизни. Но сделать шаг Антон не мог, он категорично отказывался портить кому-то настроение своим мёртвым телом на асфальте. Эти люди и так слишком много грустят и пьют. Антон думал, что он и так рано или поздно исчезнет, поэтому и вглядывался в свои трясущиеся руки — может быть сегодня? — думалось ему. Он не ел уже больше недели. Живот, казалось, прилип к позвоночнику. Было бы смешно предположить у него расстройство пищевого поведения. Умереть от голода не было его планом, просто аппетит пропал вместе с эмоциями. От какого-то странного бессилия Антон падал на пыльный пол, глядя в свое окно в деревянной раме, наверное, нужно заклеить щели, чтобы не сквозило холодным уличным ветром. Наверное, он сможет это сделать на неделе, может быть, в среду или пятницу. Он давно не спал в кровати, ему привычнее стал жёсткий ковёр рядом. Сначала от физического бессилия, потом привычка и смирение. Это было умиротворение — осознать, что место твоё здесь, в этом здании, с этими людьми за стенами, в одиночной камере жизни, на полу, где иногда прыгают и кусаются блохи. В полудрёме Антон услышал как за стеной завыла собака, ему тоже хотелось выть, он тоже чувствовал себя побитой псиной, только пинает его не хозяин, он сам с этим прекрасно справляется, ноги-то длинные. Кто-то зашёл в его незапертую комнату и тихо подошёл, скрипя половицами. Антон провалился в сон, мечтая, чтобы это был сосед в безумном опьянении. Чтобы не слышать утреннего будильника и не идти на заправку, прислуживать людям в блестящих машинках и с толстыми кошельками. Чтобы один удар. И Конец.

***

Уставшим путником войду в твою я спальню Без приглашения, тайком, без лишних слов Возле тебя я сяду тихо на диване И пожелаю необычных, сладких снов Зажгу свечу я, но будить тебя не стану Не отрываясь, буду пристально смотреть И этот миг мне силы даст, залечит мои раны И он сумеет сердце мне согреть

Антон не мог спать больше четырёх часов, стабильно каждую ночь он вскакивал и долго пытался успокоить своё полубольное сердце и прокуренные лёгкие. Ему казалось, что однажды он не переживёт кошмара, не пойдёт утром на работу, не увидит своего напарника Диму, не вернётся больше домой. Но сердце билось, кровь разгонялась, лёгкие наполнялись кислородом. Пыль, бережно покрывшая его ночью, летала в воздухе, щекоча нос. С плеч упало одеяло, которым Антон не укрывался, на полу лежала подушка, все ещё теплая от его горячего лба. Кто-то о нём позаботился. Кто-то увидел эту жалкую картину и проявил трогательное сострадание. Впервые за долгое время тихая слеза прокатилась по его худой впалой щеке. Ему не хотелось никуда идти и он плакал от этого, как в детстве, когда не хочется в садик, а хочется с мамой. Как давно его никто не обнимал… В четыре утра все ещё спали, Антон ходил очень тихо, он знал в каких местах скрипят половицы, поэтому аккуратно лавировал между ними. Неосознанно он скрывал свое существование в мире. Было забавно думать, что его скоро все забудут, что никто не будет знать о неком Антоне Шастун. Удивительно, но на общей кухне мигал тусклый свет единственной лампочки на проводке, кто-то не спал. По утрам в здании, особенно в коридорах, гулял осенний холод, из щелей дул злой ветер, рвущий старые пыльные паутинки на стенах и потолках. Привычно пахло капустой, которой почему-то всегда было много у его соседей. Антон поёжился, шмыгнул носом и мимоходом заглянул в кухню, идя в ванную комнату. Спиной к нему сидел мужчина, идеально ровная спина, аккуратный затылок, чистая белая футболка. Как призрак, неестественный для этих стен. Он смотрел в окно и пил кофе, не такой какой пьёт Шастун, этот кофе пах приятно. Антон уже видел его раньше, но не знал ни имени, ни иной личной информации. Все называли его просто «Учитель», без имени. Так было принято, потому что личностями тут не бросаются. Фантазии жильцов для Антона хватило лишь на «Длинный», так все его и называли, он был самым высоким на этаже. Действительно, все вокруг Шастуна были удивительно маленькими, будто сама природа посмеялась над ними, махнула рукой — «эти слишком мелкие, чтобы нормально существовать». А Антон высокий и это, конечно, не значило, что природа его пощадила, наоборот, она поиздевалась над ним гораздо жёстче. Соседям приходилось иногда помогать: повесить шторы, достать что-то с верхней полки, покрасить потолки и подобные мелкие просьбы. Антон не особо хотел с кем-то взаимодействовать, он обычно молчал и люди принимали это за доброжелательность, но это было полное равнодушие. Если ничего не говорить — люди сами за тебя всё скажут, они же всё лучше знают. В ванной было сыро и очень холодно, горячий душ успокаивал встревоженное сном тело парня. Вода была ржавой из-за старого металла душа и пахла кровью. Покалеченная асфальтом спина болела, Антон не знал какие раны у него были — зеркало его больше не отражало, запотела поверхность. Пар грел легкие, сонливость пропадала. Синяя роба прилипла к мокрому телу, он забыл полотенце. В коридоре стало темно и тихо, в кухне больше не горел свет, только ветер завывал свою унылую колыбельную. Щелчок выключателя света не дал, кухню освещал лишь уличный фонарь через незакрытое окно. Тёмный силуэт качнулся, но не обернулся. Антон первым не здоровался, а это значит — не здоровался вовсе. Люди всегда ждут, когда ты сделаешь что-то первым. Первый шаг, первое слово, первый звонок, первое признание. «Идите к чёрту» — думал Антон, опустив голову. Антон хотел горячего кофе, больше он ничего не хотел. — Чайник тоже не работает, — тихо произнёс мужчина, когда парень щёлкнул кнопкой пару раз. — Я это понял. — Тогда зачем тычете сто раз, если с первого и так понятно, — силуэт был недвижим. — Потому что есть у человека такое свойство, — немного злился Антон, потому что лишился заслуженной и желанной чашки кофе. — Какое? — заинтересованно шелохнулся. — Стучать в закрытую дверь, пытаться выучить экзамен в ночь перед ним, отрицать смерть, верить в человеческое добро и вечную любовь, думать, что бросишь курить через месяц, отложить что-то на завтра и убеждать себя в том, что действительно сделаешь это, покупать лотерейные билеты, загадывать желания на новый год и нажимать на кнопку неработающего чайника много раз, понимаете? — раздраженно. Потому что докопались, заметили его существование, потому что приходится ломать свой призрачный образ жизни. Он снова нажал со всей силы на кнопку. Стекло загорелось синим, освещая комнатку и удивленное лицо обернувшегося мужчины. Чайник заработал. — Не понимаю, — в полутьме синего освещения чайника светлые глаза Учителя казались прозрачными, жёлтый свет фонаря создавал нимб над его головой. Антон устало рухнул на скрипучий табурет, ожидая кипятка: — Всё это бессмысленность, не дающая никаких плодов, — он пожал острыми плечами, мысленно радуясь, что в темноте не видно его покрасневших щёк и заплаканных глаз. — Но чайник заработал, — подытожил кухонный полузнакомец, протягивая парню шоколадную «Ромашку». — Заработал, — вздохнул Антон, принимая сладость. — Может, всё не так уж плохо? — Может, и так. Лампочка над их головами неожиданно зажглась, отдала остатки своего тёплого жёлтого света и с треском лопнула. Тонкое стекло оцарапало щеку, от боли полегчало. Учитель вытащил из своего стакана осколок, вздохнул. Тишины не было: ветер продолжил свою песню, рядом с Антоном в это утро был кто-то тёплый, от него пахло вкусным кофе и чем-то ягодным. Учитель сипел носом — простыл, наверное. Антон смотрел на силуэт его дрожащих нервных рук и вяло жевал приторную «Ромашку», положив зелёный фантик в карман. На память.

***

Они говорят: им нельзя рисковать, Потому что у них есть дом, в доме горит свет. И я не знаю точно, кто из нас прав, Меня ждет на улице дождь, их ждет дома обед.

— Тох, ты бы хоть день взял, на тебя смотреть страшно, — Дмитрий бросил чёрные плотные перчатки на пол и сел на низкий заборчик рядом с Антоном. — Страшно? Так не смотри, — буркнул парень, мыском старого ботинка ковыряя железную крышку из-под пива. — Не смотреть — значит отвернуться, я так не могу, ты же хороший парень, зачем оно тебе? «Оно» — это работа без выходных последние три месяца, по собственному желанию. Антон никак не мог объяснить людям, что кроме работы у него ничего нет, что ему каждый вечер не хочется возвращаться «домой», каждую ночь не хочется засыпать и каждое утро не хочется просыпаться. Жизнь обтекала вокруг него, он плыл по течению, вниз. — Дим, не еби мозги. Мужчина тяжко вздохнул. В рёбрах липкое пренебрежение сгустками растеклось. — Это тебе, от Кати. Он протянул контейнер с едой. Пирог с мясом и картошкой. Живот скрутило от голода, про который Антон уже успел забыть. — Спасибо. Глаза неловко в пол, окурок о тонкое запястье. На прямой нос упала первая холодная капля, звёзд сегодня видно не будет. В общаге шумно — день рождения у кого-то, играет аккордеон, гитара, поются песни всем советским знакомые. Антон опускает голову, мимо шумных дверей идёт, пакетик зажимает в руке. В комнату и к батареи. Всё нормально. Всё пройдёт, когда закончится день. Он ложится на пол, пытаясь в таком положении снять одежду мокрую и прилипшую. Стучат в дверь. Ответа нет. Его и не будет, здесь никого нет. Стучат настойчиво и долго. Антон успевает за это время снять куртку, ботинки, штаны. Он остался в вытянутом зеленом свитере и трусах. Внешний вид его не заботит, как и человек за дверью. Антон обнимает пакет с контейнером, вспоминая, как в детстве у бабушки было хорошо и тепло. Также готовила пироги своими женскими заботливыми руками. Стучат. Кого принесло к нему? Наверное, именинник хочет его пригласить на гулянку, Антон туда не пойдёт. Он не хочет никого видеть, ему хочется еще немного повспоминать своё детство, маму, их домик, бабушку и дедушку, школьных друзей, последнее беззаботное лето. От этого теплеет не только тело, как от батарей, но и душе становится тепло. Стучат. Зачем стучать, если двери не заперты? И двери открылись. Это был Учитель. — Я видел как вы пришли, — сказал он, проходя вглубь комнаты и вставая над Антоном, — почему вы лежите на полу? — он согнулся, разглядывая лицо парня. — Я обычно лежу на полу, потому что смотрю на звёзды, с кровати их не так хорошо видно, — скромно проговорил Антон, прикрывая глаза пушистыми ресницами, будто всё это был сон и можно говорить глупую детскую правду, не боясь непонимая и смеха. К нему так давно никто не приходил. Рядом послышалось шевеление, Учитель лёг рядом с ним, Антон почувствовал тепло его тела своей рукой и бедром. — Но звёзд нет, — прошептал гость. Странно это было, лежать не одному, а с кем-то. Странно, потому что больше вопросов Учитель не задавал. Ветер гудел за окном, крупные капли дождя поддерживали его песню своими телами, разбивающимися о стекло. За стеной всё ещё играла музыка, топали в танце чьи-то ноги, звенели стаканы, смеялись люди, чтобы завтра всё вернулось на круги своя, чтобы проснуться с похмельем и головной болью не в своей постели, чтобы убирать и мыть посуду, чтобы проводить год жизни одного из жильцов и начать новый день. Праздники закрывают глаза на несколько часов, а потом разочарование бьёт под дых неизменностью и скоротечностью собственной жизни. Её ничтожностью. — У меня сегодня день рождения, — подал голос Учитель, — я хотел увидеть вас, потому что утром от вашей руки заработал чайник. Это было совпадение, наверное, проводки внутри вернулись на свои места, но мне думалось об этом весь день. — Вы голодны? — Антон сел, всё ещё обнимая контейнер с домашним пирогом. Этот диалог не имел смысла, впрочем, в этом мире ничего не имеет смысла, люди сами его придумывают. Но как же давно Антон не болтал с кем-то вот так — бессмысленно, без дела и цели. А просто. Просто так. Он открыл контейнер, комнату наполнил аппетитный запах, Антон хранил этот кусочек пирога весь день, боялся есть, потому что это единственное, что у него было. Не в смысле обыкновенной еды. Что-то большее для Антона значил этот кусочек — то, что обычно ему недоступно, чего у него никогда не будет. Тот дурак, подумалось ему, кто не ценит того, что приходя домой он слышит запахи еды, чьё-то присутствие, кто говорит «я дома», потому что есть кому сказать. Он отломил половину и протянул Учителю. — Спасибо, — принимая пирог, сказал он, — меня, кстати, Арсением зовут. Вы у меня потолки летом белили, помните? Вот так просто. Антон отдал самое драгоценное — как бы это смешно не звучало в значении пирога — что у него было Арсению. А Арсений болтает про потолки и чайники. Потому что всё это было просто так. Потому что полежать рядом с кем-то на полу значило так много для Антона. Той ночью кошмары не мучали его, и желудок не сводило от голода. Было тепло. Хотя звёзд и не было видно.

***

«Сегодня не приходи» — сказал начальник с работы рано утром, когда Антон уже пришёл. Насильственный выходной. Дима сказал, наверное; добрый он, жаль, что их взаимоотношения держатся на жалости одного и пофигизма другого. Они не друзья. Что делать? Антон выкуривал третью сигарету подряд, бродя вокруг остановки, он никогда не стоял на месте, потому что боялся потом не начать двигаться. Будто если остановится — силы предадут. В очередной раз выходя из-за угла, он столкнулся с кем-то, прошептал «простите» и вновь навернул круг по своим же следам на грязи, смешанной с жёлтыми и гнилыми листьями, там, где стоял человек, никого не было. Неужели он не заметил как подъезжал автобус? Но в этот раз столкнулись с ним. В его спину кто-то врезался и прошептал «простите», Антон снова навернул круг, снова никого не встретил, потому что этот «кто-то» ходил за ним по пятам. Они наворачивают круги вместе. Антон остановился, отошёл под крышу остановки. В пальто, клетчатом шарфе, очках в какой-то янтарной оправе, широких тёмно-коричневых тёплых брюках и грязных ботинках стоял перед ним Арсений. — А я думал вы меня не заметите, так увлечённо ходили, — он улыбнулся и солнце пробежало по его лицу тёплым озорным лучиком, отразившемся от стекла проезжающей мимо машины. Антон неверяще смотрел на него, ему и правда показалось, что Арсения на самом деле не существует, что он — плод его искалеченной больным одиночеством фантазии. Будто ночь, когда они вместе лежали на полу и утро, когда вместе пили кофе в темноте кухни — лишь мираж. Он опустил руку в карман и нащупал фантик от «Ромашки». Значит, живой. Значит, и правда существует. Или у Антона поехала крыша. — Чего молчите? Здравствуйте! — а он всё улыбался. — Здравствуйте, — доставая новую сигарету проговорил Антон. Предпоследняя. — У вас выходной? Обычно вы в это время на заправке, я видел, когда каждый день проходил мимо. А вы видели меня? По-лисьи прищурился то ли от солнца, такого странно тёплого для осени, то ли от хитрости и подвоха в своём вопросе. — Нет, — почти равнодушно получилось, хотя немного тронуло. Кто-то замечал его всё это время. — Это вы про выходной или про меня? — играл, как кот с верёвкой, хотя и так всё понимал. — Про вас. У меня принудительный выходной, — почему-то захотелось поделиться. Он сел на скамейку, Арсений сел рядом с ним, кладя на свои колени старомодный, будто ещё с советских времен, дипломат. — А я на работу, у меня сегодня пятиклашки, это сущий кошмар, им совсем не интересен Пушкин, хотя есть один мальчик, он очень внимательно меня слушает, ваш тезка, я всегда ставлю ему пятёрки, даже если не заслуживает, — он ещё о чём-то говорил, про экзамены, систему образования, коллег, детей, литературу, Антон слушал его и это было… приятно. Хотелось сидеть вот так, греясь на солнышке и слушая школьные истории от Учителя. Но сорок третий автобус подъехал. — Это мой, — проговорил Арсений, быстро встав. Поднялся по ступени, затем он обернулся, когда дверцы закрылись и… помахал. «Не прислоняться». Антон смотрел как уезжает автобус, всё дальше и дальше, пока совсем не скрылся из виду, потом достал последнюю сигарету и закурил.

***

Нельзя обманываться, — думал Антон, сидя второй день в своей комнате. Арсений зашёл прошлым вечером, чтобы сказать ему «спокойной ночи», обычно так делают соседи, просто Антон этой традиции не придерживается, поэтому к нему никто и не заходит. По правилам общаги в одиннадцать никто не должен шуметь, Антон никогда не был в общаге в это время, обычно работал до двенадцати, а потом бродил по городу или тихо закрывался в своей комнате. «Спокойной ночи»… Оказалось, что днём общага не пустеет, кто-то всё же остаётся в ее стенах, кормит их печалями и горьким дымом сигарет. Пепельницы были везде, в каждом углу, на каждом подоконнике, чтобы всегда можно было успокоиться вредной привычкой. Антон недвижно сидел на краю кровати у батареи, смотрел в окно на людей, что мелькали мимо. Он запоминал их силуэты и замечал, когда кто-то возвращался назад. Дети ушли утром, некоторые одни, а по-младше с родителями, некоторые родители вернулись назад, а некоторые, наверное, пошли на работу, иногда дети уходили с мамой, а возвращались с папой, иногда одни, а иногда шумной толпой. Были ещё собаки. Антон считал сколько собак проходит мимо его окон, их также запоминал. Например, вот эта, которая идёт мимо сейчас — хромая на одну лапу, а утром была здоровой. Что с ней случилось? Кошки были, особенно он приметил рыжего и очень худого, он тоже весь день сидел, только на скамейки, пытался поймать птицу, но так и не поймал. Долго ли он ещё протянет? Антон не знал чем ему ещё заниматься, ничего не хотелось, пустой взгляд и пустые мысли могли лишь следить за окном. Он слушал соседей, они разговаривали за стенами, в коридорах, где-то шумел телевизор, где-то плакал маленький ребёнок, дрались коты. Антону все были равны. Но он запомнил, что Арсений выходит из дома в семь, а возвращается в три часа дня, он прислушивается к шагам по коридору, как открывается ключом дверь, как мимо проходящий сосед здоровается с ним, как потом идёт в ванную, а потом уже в кухню. Антону ведь все были равны… Пугается и затыкает ладонями уши, чтобы не прислушиваться к чужому присутствию. Ему этого не надо. Это всё обман. «Спокойной ночи». Всплывают в памяти глаза голубые, клетчатый шарф — не новый, в катышках, нервые трясущиеся руки и лучики, что гуляли по лицу. Антону все были равны… Он пытался в это верить. А потом доставал фантик от «Ромашки», поистертый уже в кармане от рук, что вечно его перебирают и складывают квадратиками. Это заставляло его чувствовать себя уязвимым, он знал, что не переживёт ещё одной потери, поэтому боялся отвечать Арсению взаимным пожеланием спокойного сна. Это был всего лишь фантик, он крутил его в руках, складывая теперь уже треугольничками. Это всего лишь фантик, нервно скомкал его и бросил в угол комнаты. Мусор. Обыкновенный мусор. Он снова вернулся к былому занятию, рассматривая людей, собак, котов, птиц, успокаивался. Захотелось пить, чего-то горячего. Антон знал, что на кухне точно кто-то есть, видеть никого не хотелось, но жажда заставляла, потупя голову идти по коридору, по привычке обходя скрипучие половицы, выученные наизусть. Всё также гулял ветер, пахло капустой, паутинки шевелились, свисая со стен и потолка. Два шага и у цели, но голос… голос Арсения донёсся с кухни. Антону все равны, но определённый голос определённого человека заставил его резко остановиться и замереть, прислушиваясь к чужому разговору: — Да у вас температура, Учитель, — ахнула Швея, она жила через стену с Антоном и всегда помогала ему штопать дыры в старой, но единственной прохудившейся одежде. Добрая женщина с тремя детьми и мужем алкоголиком. — Ничего страшного, я нормально, — голос был хриплым, не таким как в прошлый раз. Беспокойство хоть и малое, но закралось в грудь Антона. Это было странно, но ему не хотелось, чтобы Арсений болел, он же всегда такой улыбчивый. — Не плюйте на своё здоровье! — приказным тоном обратилась к нему Швея и чем-то зашуршала, — я вам сейчас дам сироп от кашля, больше ничего нет, если надо сходить в аптеку скажите, у меня только денег нет. — Ничего не нужно, спасибо, я попью чая, посплю и мне станет легче, — и закашлялся. — Ужас какой! Антон больше не слушал, ушёл, побоялся, что Арсений выйдет и заметит его. Как трус. Антону все равны, он никогда не замечал, что кто-то болел, чужой кашель не вызывает сострадания в нём. Рыжий кот всё ещё сидел голодным, уставшим — он не был хищником, и птицы были быстрее. Солнце ушло за горизонт, но небо ещё горело от его жара, оранжевым пожарищем раскинувшись над городом. Антон вдруг понял — если он прячется от Арсения, значит, ему не все равны. Это осознание будто ударило его по затылку. Он встал не резко, но глаза поглотила тьма, добрых десять секунд непроглядной слепоты. Он слышал своё сердце и больше не слышал ничего, казалось, что остановится, но продолжало биться. Потом тьма постепенно уходила, сначала посередине кругом, а потом до края, оставаясь немного в уголках, но после и вовсе исчезая. Искорки перед глазами еще секунд тридцать напоминали о короткой слепоте. Но Антон про это забыл сразу. Шутки организма его больше не пугали. Его пугали шутки его чувств, поэтому он стремительно направился в кухню, чтобы увидеть Арсения и ничего не почувствовать. Но Арсения там не оказалось. Швея стояла у плиты, снимая с огня белую с красными маками кастрюлю. — Привет, Длинный, давно тебя не видела, исхудал бедняга, — Антон кивнул в знак приветствия и налил себе воды, — тебе бы жену найти, она бы быстро откормила. Вот, поешь, пока горячее, всё равно много приготовила, — она поставила перед ним тарелку с супом; уха, кажется. Рыбный запах не вызвал аппетита, а когда Швея ушла с кухни, Антон взял тарелку, спустился без куртки на первый этаж, вышел на холодную улицу и поставил её на некрашенную скамейку, рядом с рыжим котом. Животное с жадностью, не боясь обжечься принялось за согревающий ужин, Антон ушёл и птицы разлетелись от его шагов. Вернувшись в комнату, он закрыл дверь изнутри. Чтобы Арсений не смог зайти к нему и пожелать спокойного сна. Так было правильней, потому что всё обман. Антону ломка не нужна. Пока не зашло слишком далеко, пока он может себя контролировать. Но Арсений так и не пришёл. Антон вновь прислушивался к шагам, он стал различать кашель Арсения среди прочих приглушенных шумов. А потом… Он не помнил в какой момент стоял с кружкой горячего чая в руках и стучал в дверь комнаты Учителя. — Открыто, — громко сказал голос и закашлялся. В комнате Арсения пахло библиотекой — книги были везде. Он тоже не включал большого света, сидел согнувшись за столом, освещенным лампой настольной, и проверял тетради, красным что-то зачеркивая, переписывая и в конце рисовал смайлики, грустные и радостные, в зависимости от оценки. — Антон! — расплылся в улыбки и что-то расплавилось внутри, какой-то вопрос разрешился в голове, увидя это улыбку. — Я принёс вам чай, — не решаясь без приглашения пройти дальше порога, почти прошептал Антон, смотря не в пол, как обычно, а разглядывая волосы Арсения, которые снова подсвечивались сзади и казались нимбом. — Иди сюда, я сегодня тебя ещё не видел, — Арсений встал, роняя одеяло с плеч, подошёл, чтобы забрать кружку и подтолкнуть слегка в спину гостя, усаживая его не стесняясь на свою разобранную кровать, потому что стул был один и нельзя было сесть рядом, случайно прислоняясь частями одежды и телами. — Я слышал, что вы заболели, — его перебили. — Пустяк! И перестань выкать, пожалуйста, давай на «ты». — Ладно, — кивнул Антон, — тогда: я слышал что, ты заболел. — Пустяк, — повторил Арсений, сел рядышком, укрываясь одеялом вновь, отпил чай и скривился, — ты сколько сахара добавил? — Две с половиной, невкусно? Давай я переделаю, — он встал, хотел забрать из чужих рук кружку. — Нет уж, теперь моё, не отдам, сядь обратно, я об тебя погреюсь, — Антон смутился и густо покраснел, но сел, и они, как воробушки, боками грелись, о чём-то постороннем болтая. — Я думал, что мне все равны, — вдруг тихо пробормотал Антон, когда в разговоре наступила секунда тишины, испытывая необычную для себя сонливость и спокойствие. — А оказалось? — Арсения знобило, он дрожал. — Оказалось, что нет, — он вздохнул, оглядывая трясущиеся руки, — у вас в комнате очень холодно, — по привычке на «вы», время нужно, чтобы привыкнуть. — Да, с батареями что-то, я спрашивал у Рябчика, — «Рябчиком» называли жильца со второго этажа, золотые руки у него были и всегда шли к нему, если что-то ломалось, почему его так назвали? Говорят из-за фамилии, но точно никто не знал, потому что жильцы на самом деле ничего друг о друге не знали, — он сказал, что придёт на неделе, посмотрит. У Жука тоже холодные, он перебрался к Ромашке, думаю, что съедутся окончательно, ты заметил, что они влюблены? Жуку было сорок, он был биологом-неудачником, читал лекции, даже издал журнал о разновидностях насекомых в их местности, а Ромашка… она здесь родилась, на двадцать лет его младше, её так назвали, потому что отца звали Романом, а мать Марией. Удивительно, что и их звали на самом деле не так, «Роман» — потому что действительно был писателем, его исторический роман печатали большими тиражами, об этом все знали, но никто никогда не читал его книг, он всегда сидел дома и всем говорил, что он работает над романом, а «Марию» — в честь названия печенья, которое она постоянно ела. Такое светло-жёлтое и твёрдое. Антон задумался и спросил: — А как заметить влюблённость? — Ну не знаю, они сначала бегали друг от друга, а потом не отходили, наверное, испугались разницы в возрасте, но поняли, что мучать себя не стоит и лучше просто проводить время с человеком, от которого теплее, забавно, что сейчас он ушёл к ней, потому что у неё в комнате фактически теплее от батарей, — Арсений тихо фыркнул в смешке и снова отпил большой глоток чая. — А вы… — Антон просто говорил, что думал, по-другому рядом с Арсением он не мог, — ты не хочешь пожить у меня, болеешь же, в тепле надо. Арсений замер, его глаза больше не бегали по комнате, и он не раскачивался из стороны в сторону, шоркаясь об антонов бок и плечо. — А тебе не страшно? Мы мало друг друга знаем. — Разве стоит мучать себя из-за такого пустяка? Теплее же. Арсений сжал плечи и улыбнулся, пряча лицо в одеяле, он то ли что-то тихо бормотал, то ли смеялся, то ли мурлыкал, Антону было не разобрать. Да и зачем? И так ясно — теплеет рядом обоим. И дело не в батареях. Они лежали вальтом на узкой кровати Антона, он хотел снова улечься на пол рядом, но Арсений запротестовал и поставил условие — либо оба на кровати, либо оба на полу. Пришлось меститься. Арсений уже спал уткнувшись в стенку, Антон лежал с краю, смотря в окно на звёздное небо. Привычкой. Он слушал мерное дыхание и не мог осознать того, что с ним случилось. Будто всё то, что было раньше — не с ним, а сейчас, когда тепло и рядом Арсений — всегда. Он уже не мог понять себя, лежащего на полу у батареи. Потому что он лежит на кровати. Он не мог понять себя утреннего, думающего, что все для него равны. Потому что он теперь понял, что Арсений для него — не все, а особенный. Антон не мог понять себя, боящегося встретить Арсения на кухне. Не мог понять того, кто скомкал фантик от «Ромашки». Он его бережно поднял, когда они вернулись — уже вдвоём — к нему в комнату, и вложил в одну из своих немногочисленных книг. Для кого-то другого и далёкого — простой мусор, но не для него. — Ты не спишь? — прошептал Арсений, садясь в кровати. — Нет, — повернулся к нему Антон. — Это я тебя укрыл той ночью, — его глаза блестели в темноте, отражая огоньки уличных фонарей. Как звёзды. — Я знаю, — Антон улыбнулся, укрывая ноги Арсения одеялом. В окнах щели — дует ветром. — А ещё я всегда проходил мимо заправки, махал тебе, а ты не смотрел в мою сторону, — он улыбался, совсем не обижаясь. — Ну прости, в следующий раз кинь в меня камушек, чтобы я обернулся. — А ещё я сам доставал до потолков, но попросил тебя побелить, — ещё тише, рассказывая свои секреты, шептал Арсений. — Лень было? — Нет, — покачал головой, кровать заскрипела от движений, — просто хотел посмотреть на тебя в тот момент, когда ты не отпускаешь глаза вниз. — Я не помню того времени, — с сожалением ответил Антон, комкая одеяло в кулак, — всё перемешалось в голове, я почти всё успел забыть. — Это ничего, спокойной ночи, Антон, — снова ложась на спину, шептал Арсений. — Спокойной ночи, Арсений. И уснул почти сразу.

***

А на кухне суп мой стынет В голове одно: я тебя люблю Мяч гоняю по двору В голове одно: я тебя люблю Все хорошие и плохие В голове одно: я тебя люблю В этом городе где-то ходишь Всё никак тебя не найду

Рябчик спустя неделю починил батареи Арсению, это слегка испортило настроение Антону, беспокойство и потерянность где-то фоном, белым шумом, преследовали его весь день. Он даже ушёл с работы чуть раньше, поднимая этим брови Димы в удивлении. Было уже темно, Арсений обычно дожидался его, читая книги или проверяя тетради, но приблизившись к зданию Антон не увидел света в своём окне. Ушёл? Он никогда так быстро не поднимался по лестнице, никогда так судорожно не открывал дверь, и… никогда так облегчённо не вздыхал, видя стоящий в темноте около окна силуэт. — Я видел тебя, — развернулся и вальяжно подошёл чуть ближе, — ты рано сегодня, я приготовил суп, пойдём поедим, пока горячий? — Суп? — переспросил Антон. Что-то в груди затрепетало. — Ну, для меня и тебя, — кивнул, — ты не любишь? Антон почувствовал, что точно сейчас что-то сделает, что не сможет вынести этих чувств, переполнивших его, он совсем недавно и мечтать о таком не смел — кто-то его ждёт, выглядывает в окно, готовит суп. Разве с ним такое могло случиться? С кем-то другим — возможно, но с ним? Разве он заслужил чего-то такого? — Ты чего? Не поверю, если скажешь, что не хочешь есть, — он не договорил что-то, потому что Антон рванул, в два шага перешёл комнату, сокращая расстояние в три метра между ними и крепко обнял его. — Ничего себе, если ты каждый раз будешь меня так благодарить за еду, то я буду готовить каждый день, — уткнулся ему в плечо Арсений, обнимая в ответ. — Люблю, — пробормотал Антон в макушку Арсения. — Что? — Учитель замер в крепких объятиях, которые, казалось, не собирались разрываться. — Суп, — объяснил Антон, — ты спросил люблю ли я суп. — А, — выдохнул Арсений, опуская взгляд в орнамент ковра, — точно, суп. Я тоже люблю, — сначала улыбаясь, а потом звонко смеясь ответил Арсений. — Мне нравится в твоей комнате, можно я ещё немного поживу у тебя? — в нерешительности и смущении, ответом объятия крепче сжались, — только поможешь мне перетащить книги? Боюсь, им там одиноко. Антон никогда в этом доме не был так счастлив, он впервые ужинал на кухне с кем-то, впервые слушал как прошёл чей-то загруженный день, сегодня семиклашки были и им совсем не интересен Есенин. Арсений очень болтливый, он постоянно о чём-то говорит, называя себя философом на всякие претензии окружающих. У Антона к нему претензий нет, он готов слушать вечно. А в кармане робы вата и малярный скотч, нужно заклеить щели в деревянных рамах, чтобы холодный ветер по ночам не дул с окна. Чтобы Арсению не похолодало рядом с Антоном. Я люблю. Я тоже люблю. И это, возможно, не про суп.

***

— Я тебе сто раз объяснял: в таком виде ты никуда не пойдёшь! — крик. — Еще чего! Буду я тебя слушать, ты не имеешь права мне приказывать, — крик. — У тебя мозгов нет? Или они сдвинулись? Тогда я их быстро вправлю! — удар. — Отойди от меня! — слёзы. — Я не хотел, прости, — сожаление. Ромашка зашла на общую кухню, по подбородку бежала, преодолевая бугорки лица алая капля. Всем было видно её путь, кровавым следом оставленный, но люди предпочитали отворачиваться. Арсений и Антон сидели за столом, синхронно встали, уступая место девушке. — Ромашечка, больно? — сел на корточки рядом с её ногами Арсений, давая сухую салфетку. — Почти не болит, — она улыбнулась и кровь по губе сползла ей в рот, марая белые зубы, — но он уйдёт, наверное. Арсений гладил её по руке, успокаивая: — Если он снова будет тебя обижать, то приходи к Длинному, мы тебе поможем. Ромашка вскоре вернулась в свою комнату и немногие слышали сдавленные рыдания за стенами. Антон ничего не говорил, его сердце остановилось, а дышать было — самой трудной задачей, требующей постоянного контроля, чтобы не задохнуться в забывчивости. И больно отчего-то было не за Ромашку, за самого себя больно было. И страшно. Общага победила влюблённость Жука и Ромашки, стены забрали светлые чувства, а беды вернулись, но теперь злоба была направлена друг на друга. В мелочах, казалось, но внутри корни проросли слишком глубоко, уходя в фундамент старого серого здания, уходя в прошлое — болезненное и ранящее. Оно питается этим. Оно их уничтожит, но не даст расстаться. — Ты чего так расстроился? — Арсений тронул его за плечо. Обжёгся равнодушной реакцией. Но руку не одёрнул. Подозрение. Оно закралось внутрь, пробралось через пыль, вдыхаемую вместе с воздухом, впиталось в кожу чёрной плесенью и сыростью на одежде. — Почему ты молчишь? — испуганно. Они были влюблены, они правда были. Что же случилось? Кто-то скажет, что бытовуха совместной жизни виновна, на деле сама жизнь сыграла злую шутку с людскими слабыми к любви сердцами. Мы сами себя обманываем. А любовь… чистый эгоизм и страх сгнить одному. Ей нужен был кто-то, кто заменил бы ей равнодушного отца, а ему льстило внимание молодой девушки, ведь в юности подобные посмеивались над ним из-за влечения к насекомым, дразня за схожие «усики». — Ответь мне, Антон, — потормошил за плечи, голос его… дрогнул. Любовь… Игра человеческого мозга. Может, лучше прекратить на середине, пока чувство светлое и не было проблем на пути, ссор и ударов кулаком по скуле. Синяков, совместно купленных вещей, собаки, которую потом после расставания не знаете куда девать, потому что оказывается, что ни одному из вас она не нужна. — Антон! О чём ты сейчас думаешь? Мы не такие, — слёзы чужие на голубой футболке оставляют синие мокрые следы. А руки дрожат всё больше. У Арсения постоянно дрожат руки, он всегда мёрзнет. И Антону стыдно, что Арсений замёрз рядом с ним, поэтому он взял его руки в свои большие сухие ладони, израненные в прошлом, шрамами напоминающие о минувшей боли. Пережил же как-то, хотя всегда казалось, что последний шаг и в бездну. Арсений, возможно, его последний шаг. Поэтому нельзя его обидеть, он не позволит себе. — Если ничего не получится, давай просто молча разойдёмся? — затягивая в объятия сказал Антон. — Не говори так, — обнимая его за шею, сипел Арсений, шмыгая от обиженных слёз. Он боится. Он тоже боится и дрожит не от холода, потому что с Антоном всё ещё тепло — он дрожит от страха. Антон думал, что жизнь поломала его в край, что больше нечего ломать, потому что ничего не осталось. Но теперь у него есть Арсений, и он поломан жизнью не меньше, чем сам Антон. Иначе жил бы он в этом доме? Поэтому работает в школе, с детьми — существами еще не совсем схожими с зрелыми людьми, в них есть ещё что-то целое. Поэтому так легко плачет, как ребёнок, потому что всегда на грани между звонким смехом от лучей солнца и слезами от пустоты собственной жизни. Что он пережил? Это не важно. Важно лишь то, что сейчас они с Антоном переживают это вместе. — Пообещай, — серьёзно попросил Антон. — Обещаю. В конце концов будущее — оно в будущем, и думать о нём, теряя нервные клетки, кажется глупой и бессмысленной затеей. А сейчас… сейчас им обоим хорошо, вот так стоять и обниматься. Может, они когда-нибудь действительно разойдутся, но тёплые воспоминания о вместе прожитых осенних днях не дадут им ненавидеть друг друга. Жук и Ромашка постоянно болтали, сидя на общем балконе, он курил, она ела конфеты, выбрасывая зеленые фантики в мусорку. Они могли сидеть в одиночестве, но были вместе. Потому что так теплее, и не знали, что скоро срываться голоса в криках будут, и слёзы проливаться в подушку. Да им этого и не нужно было. Посмотрите, они ведь там — в прошлом — счастливы. И вновь послышались крики за стеной. Жук хотел извиниться, Ромашка прощать не хотела, но и не прогоняла. Раздался звон стекла, разбилась ваза с засохшими цветами в ее комнате. Это к счастью, не к их, конечно, но если посуда разбилась, значит — для кого-то это счастье должно предназначаться.

***

На окраине забытого города, в забытом районе стоял огромный серый дом, все называли его просто общагой. Там жили люди, несчастные люди, согнувшиеся от горя. Дом от старости шёл трещинами, но стоял твёрдо, потому что иначе несчастным маленьким людям негде будет жить. Кто-то построил его, сначала там жили приезжие рабочие с городских заводов, какое-то время студенты, а после они смешались, выросшие рабочие-студенты женились, родили детей, завели кошек и собак и всё было хорошо, но пошла первая трещина, всё началось с первого этажа, из-за трещины в доме поселилась сырость, за сыростью плесень, стало холоднее. Согревались, чем могли — алкоголем, близостью измен, драками, ссорами, от которых поднималась температура тела и горели щёки то ли от побоев, то ли от стыда. Трещин стало больше и теплее не стало. А люди всё заселялись, потому что деться в забытом городе было некуда. Тот, кто построил это здание, наверное, и не думал, что его детище поколениями будут проклинать сотни людей, виня в своем несчастье стены, потолки и крохотные окна в деревянных рамах. В одной из комнат лежали на полу два человека, здесь их называли Длинный и Учитель, потому что так принято — не знать ничего настоящего друг о друге, но они называли себя иначе — их звали Антон и Арсений — и они смотрели на звёзды вместе. У них почти не было денег: Антона уволили с заправки, Арсений получал гроши и отправлял их больной матери, живущей в далёкой деревни. В коридоре кто-то кричал, за стеной плакали дети, с потолка начала капать дождевая вода с крыши, завыла собака. Дом питался горем и печалью жильцов. Людям здесь нравилось винить во всём здание. Крохотные окна загорались в ночи. Огромное здание смотрело своими огоньками в даль, там происходила какая-то жизнь — за каждым окном. Два человека лежали на полу, они не зажигали света, предпочитая не быть очередным огоньком, который всё равно рано или поздно погаснет. Они смотрели на звёзды и по-детски радовались. Антон вспоминал своё былое одиночество, сжимая руку Арсения. Слёзы кристалликами скатывались на пыльный ковёр. — Вот видишь как здорово, — шептал Учитель, нависая над ним, его слёзы падали на щёки Антона и Арсений сцеловывал их, щекоча кожу, — ты плачешь, а я плачу вместе с тобой. Он то ли тихо смеялся, то ли рыдал: — Если мы можем вместе плакать, может быть, мы сможем и смеяться вместе? Дом стоит в ночи, там живут люди, два счастливых человека, здание светит крохотными окнами, а здёзды отвечают ему своим мерцанием.