Потерпишь

голова кружится от перманентного чувства тошноты, рука болит от хватки нервной матери, а слезы стекают на белый лист – справку от врача, его собственный приговор. не смертельно, но на всю жизнь. всё сказанное врачом звучит как несмешная шутка, досадная оплошность в анализах и наверняка ошибочный диагноз. Данила поверил бы во все это, не будь это воспоминанием шестилетней давности. сейчас ему семнадцать, но поверил он в то, что хронически болен уже к тринадцати. не сказать, что это его подкосило, и он нуждается в жалости. но болезнь была определённо одним из самых тяжких испытаний в его жизни, победить которое к тому же просто невозможно. «слабый желудок» его клеймо, смертельный приговор, ответственность на всю жизнь, которую в силу своего подросткового возраста, он по сей день не воспринял в серьёз. и итог у всего этого привычный и как бы то ни было, правильный. ночью его забирает скорая. и как это происходит, он честно говоря, помнит обрывками. потому что большую часть времени находился в бессознательном состоянии обморока, что и дало понять матери, что его сын снова страдает от боли. расстраивать мать не хотелось совсем. приносить проблемы кому-либо своим слабым желудком хотелось ещё меньше. тем более маме, которая и без того страдает вместе с ним уже давно. Даня болью делится ни с кем не любил, как бы подобные вещи не романтизировали, считая потолком искренности и доверия. если нытье в обществе считается искренностью, значит Кашин совсем не искренний. потому что собственные проблемы на то и собственные, что никому помимо тебя, на самом деле и нахуй не всрались. и Данила не считает, что это плохо. для него принятие этой мысли и есть искренность. врать себе Даня не любил, но делал это регулярно. примерно так же, как и попадал в больницу: стабильно два раза в год. и возможно, если бы он сообщал о своей боли сразу, проблем было бы меньше. но обстоятельства никогда не складывались в его пользу, причина смолчать находилась всегда. эта незначительная причина и была единственным оправданием его бесконечного вранья самому себе. плач мамы на фоне ощущается как нож в сердце, но сил на то, чтобы открыть глаза и хотя бы взглянуть на неё, у Кашина нет. мысленная поддержка изначально была дохлым номером, так что он просто отключает мозг и старается концентрироваться только на физических ощущениях. ему снова больно. и в очередной раз он это заслужил, потому что плач матери не прекращается на протяжении часа. он открывает глаза с трудом уже только под утро. все тело неприятно ломит и ощущается невероятно ватным, и Даня в очередной раз осознаёт, насколько же его тело слабое, а сам он – жалкий и беспомощный. свет из окна спустя десять часов сна кажется просто ослепительным, и он в очередной раз проклинает тупейшее решение интерьеров делать все больницы в светлых тонах. это только все усугубляло и прибавляло больше ненависти к подобным местам. домой хотелось невероятно. но, судя по всему, он здесь как обычно: на недели две минимум. все вокруг казалось Дане в каком-то смысле родным, настолько, что он уже даже не всматривался на то, где находится и в каком состоянии. но в первый раз было действительно страшно. будучи ребёнком оказаться в огромной пустой палате, прикованным к кровати, не имея сил абсолютно ни на что, стало для него настоящим кошмаром. как долго бы по ночам не продолжались истерики родных, под утро никогда никого рядом не было. и сейчас Данила может это спокойно понять: мама работает в первую очередь дабы оплачивать его болячки. но тогда подобное казалось малолетнему Кашину сродне с предательством. которое теперь проявляется лишь неприятным ощущением каждый раз, когда он попадает в больницу. но сейчас все было по другому. и кажется, в палате он совсем не один. он осознает это только тогда, когда лениво поворачивает голову в сторону двери, и вместо неё видит белую штору. чувство тревоги тут же нахлынуло на него, ощущаясь болезненными спазмами в области живота. за ограждающим полотном не скрылось лишь лицо незнакомца, который смотрел на него с усталой улыбкой.

***

иметь соседа по комнате оказалось не так ужасно, как Данила представлял себе с самого начала. минусы, безусловно были, но каждый из них терялся в этой заразной улыбке, перманентно запечатлившейся в его памяти. хотя выглядел парень не так, будто ему действительно хотелось улыбаться, и это отчего-то действительно беспокоило. но разговоры о проблемах и жалости всегда были для самого Дани табу. поэтому он молчал каждый раз, когда глядя на собеседника, единственное, что хотелось сказать: «чел, как ты жив ещё?» Илья относился к подобным темам гораздо легче, и тараканов в голове у него было меньше. оттого и говорил все напрямую, словно ничего это и не значило вовсе. вскользь вброшенные фразы о собственной болезни, недолгие рассказы о некоторых причинах и следствиях сопровождались с улыбкой. не потому что хочется, а потому что нужно. и об этом говорить тоже не хотелось. ни о чем «подобном» Дане, если честно, не хотелось даже слышать. потому что ответить ему на это всегда нечего. потому что от волнения руки потеют и трясутся, а в груди неприятно колит, и скрывать это всегда тяжело. о своём состоянии он не говорит и слова, и каждый раз дает понять врачам и медсёстрам, что обсуждать что-то при соседе не будет. не потому что не доверяет, а потому что боится показаться жалким. ибо в подобных местах все что он испытывал сам, глядя на других людей – жалость. но себя он никогда жалеть не хотел. а в том, что мышление у этого полудурка совпадает с его собственным, он не сомневается. давно уже убедился, наблюдая за ним со стороны. Коряков глупым парнем не был, но на первый взгляд создавал впечатление дурочка, будто намеренно. и в этом, как и во многом другом, Кашин его не понимал. и почему ему так сильно хочется его понять, тоже не знал. почему хотелось просто принять его ебанутость и продолжить общаться дальше; почему рядом с ним дышать становилось легче, даже не смотря на ноющую боль; почему впервые рядом с этим парнем вообще захотелось открыться. судя по количеству вопросов, Кашин не понимал даже самого себя. но Илья этот без шуток, был каким-то сложным. по крайней мере в понимании Дани. энергии у него было хоть отбавляй, не смотря на то, что ходил тот в кабинет врача гораздо чаще, чем сам Даня. он разговаривал не затыкаясь обо всякой глупости, и по-началу это напрягало. Кашин привык к тишине больничных палат настолько, что чужие ночные попытки вывести его на разговор шёпотом, казались просто оглушительно громкими. хотя сам Илья громким не был. наоборот: зашуганный какой-то и тихий, но быть общительным это ему не помешало. самое, пожалуй, странное, что было в нём – излишняя тактильность. которая для Дани казалась просто ебаной дикостью. но ко всему этому он привыкает слишком быстро, и уже к середине своего срока подмечает ещё одну глупую особенность: умение доводить его своими неловкими вопросами. можно взять тебя за руку? я ухожу на пару часов буквально, отпускаешь? не хочешь проболтать всю ночь сегодня? разрешишь обнять тебя? и ни на один, у Дани неё было отрицательного ответа. хотя до этого, подобные вещи казались ему тем, что не требует ответа в целом, но Коряков отчего-то нуждался в этом сухом: «да, конечно». своих особенностей Кашин не замечает и старательно игнорирует, если о них начинает говорить Коряков, даже если не считает его слова ложью. но тот факт, что сам Даня рядом с ним стремительно меняется, игнорировать было тяжело. так же, как игнорировать очередной вопрос в голове, избавиться от которого он не смог. –Как ты себя чувствуешь? – вопрос вырывается из уст сам по себе. Даня взгляд сразу в пол опускает, проклиная себя за безмозглость и бескостный язык. в этот самый момент он мечтает быть неуслышанным. а на лице лишь отражение чувства вины. он не имеет права поднимать подобные темы. Илья вопрос услышал отчётливо. но секунд с пять смотрел на него с ничего не понимающим выражением лица. а заметив, как старший мнётся от неловкости, начинает смеяться. –Да нормально все, дурень. не девчонка же, потерплю. для Кашина подобный ответ ощущается словно лезвие по ушам. знакомая фраза триггерит настолько, что его трясти начинает. в конце концов, Данила никогда не был терпеливым, во всех смыслах этого слова. и эмоции свои контролировать только недавно научился, так что эту фразу на репите несколько лет слушал. и въелась она поглубже, чем душа его собственная, а сам он будто скрыть её пытался от самого себя. жизнь любит терпил, а Кашина она ненавидела. и Илью, судя по всему тоже. вывозил он лишь из собственного упрямства. уебищный характер, как оказалось, шел ему на пользу. благо, свой характер по отношению к Дане, Илья никак не проявлял. наоборот, всегда с пониманием относился. что даже с толку сбивало. а потом они спелись друг с другом настолько, что аж самим не по себе стало. пусть чувства эти ничего страшного из себя не представляли, есть шанс, что они так же не представляли из себя ничего серьёзного. особенно, если ты сам отказываешься от искренних разговоров и избегаешь серьёзных тем. Данила на эти чувства внимания обращать не хочет, и идти им на встречу даже не пытается. просто продолжает жить рядом с ним, «как раньше». Илья от этого бесится, но быстро мирится с тем, что ничего от него тут не зависит. и как бы сильно он не пытался пробраться сквозь воздвигнутые этим же парнем стены, каждый раз оставалось по одной. и сил бороться с этим, если честно, не было. но время поджимало, и он не хотел его терять, а Кашин вновь пропал под вечер. и Коряков вполне догадывался где, но почему даже подобное ему не доверяли, не понимал. он быстро осознает, где его искать, и на этот раз решается. –Куришь? – только спустя пару секунд Илья понял, что задал глупый вопрос. а что же он ещё блять делает с сигаретой в зубах? чистит их ею? Данила в ответ лишь кивает, спиной в подоконник оперевшись, пригласительно похлопывая по месту рядом. Коряков тут же с места подрывается, даже черезчур радостно. но скрывать тот факт, что он соскучился, он не хотел не мог. Даня его за плечо приобнимает, и тот послушно в ответ как пес ластится, в силу своего роста дотягивая ему лишь до груди. –А ты нет? Кашин спрашивает с чистого интереса лишь для того, чтобы убедиться в своих догадках. –Нет. –И правильно делаешь. но не сказать бы, что это сделало тебя здоровее. –Очень смешно блять. Коряков недовольно бурчит и бок ему локтём тычет с такой силой, что он аж поперхнулся. и только тогда он сам начинает смеяться. –Уебок. и пусть большая часть его негодовалых эмоций была наиграна, он все равно улыбался, даже не смотря на то что в боку теперь реально болело. –Не мог выбрать место по комфортнее, чем сартир, какого хуя вообще тут так холодно? –Да не ной ты, я закругляюсь уже. и с этими словами Кашин действительно делает последнюю затяжку. потушив окурок об этот же самый подоконник он выкидывает его в приоткрытое окно. которое, судя по всему, вообще открывалось на проветривание по расписанию, которое он успешно выучил наизусть. Илья за каждым его действием будто следит, и тайно восхищается. да только вот думать об этом уже поздно было, Кашина на этот раз на несколько дней раньше выписывают, и он впервые не радуется выписке в полной мере. потому что смотреть в глаза Корякова снова тяжело. а осознавать, что смотришь ты в них возможно в последний раз, вообще не хотелось. но Илья глупым никогда не был. все без слов понимает сразу же. игра у них видите ли такая, о важных вещах говорить «без слов». и тут даже упоминать не стоит, кто и как это начал. –Надеюсь, больше не увидимся при таких обстоятельствах. на этот раз Коряков улыбается действительно искренне, не скрывая своей радости за приятеля. а у Дани ком поперек горла встал и не даёт ничего вздохнуть даже. так тревожно он себя только при знакомстве с ним чувствовал полторы недели назад. глупое тело совсем не слушается, поэтому когда Коряков раскрывает руки для объятий, он никак среагировать не может, подходит только почти вплотную и отчего-то плакать начинает. потому что на этот раз терпеть у него совсем не получается.