О глупых шутках и глупых сердцах

Свое дыхание, шум мерно ударяющихся о стенки гроба волн, шорох дерева, из которого гроб сбит — Се Лянь старается сосредоточиться на чем угодно. (Жаль, вариантов у него не так много). На чем угодно, чтобы не думать о… ну, например, руках одного Короля Призраков, которые обхватывают его затылок прямо сейчас, защищая от случайных ударов. Это руки воина — с мозолями от рукояти сабли, с трещинками и шрамами на загрубевшей коже, — но они могли бы принадлежать скульптору, нежные и уверенно-точные в своих касаниях. Или, например, о запахе вишни и корицы от чужих кожи и одежд. Или о волосах цвета черного янтаря, в которые так легко было бы уткнуться лицом, если бы не… (О чем он думает? У Хуа Чэна уже есть кто-то особенный, и такие мысли предают его друга.) (Конечно, дайте Се Ляню в руки что угодно чистое и светлое, даже дружбу — особенно дружбу — и он это испортит. Он же Се Лянь.) Или, например, о голосе с оттенками меда и древесной коры, который спрашивает: — Гэгэ, гэгэ, ты в порядке? — Со мной все хорошо, Сань Лан, ты сам как? Хриплые нотки, наверное, чудятся ему, когда Хуа Чэн поддразнивает: — Как этот может быть меньше чем счастлив, когда рядом гэгэ? — Сань Лан! — ругается Се Лянь. — Я серьезно! Тебе удобно так? Тебе не больно? Вот так… Он тянется рукой к затылку Хуа Чэна, чтобы тоже обхватить его в заботливо-защитном жесте: «то, что ты не можешь умереть, не значит, что ты не можешь испытывать боль», повторяет призрак рядом с ним, но сам всегда остается безразличным к собственной боли. Что, если не это, называют политикой двойных стандартов. (Конечно, он просто волнуется за Хуа Чэна. Нет, он совсем не получает удовольствие, ощущая текстуру чужих волос на своих пальцах.) — Вот так нормально? — Ониксовый глаз расширяется, а Се Лянь краснеет, о его предательское тело. — Н-ничего, что я к тебе прикасаюсь? Король Призраков коротко выдыхает, и в этом есть что-то шершаво-сырое, но он тут же подшучивает снова: — Гэгэ может прикасаться к этому сколько угодно и как угодно, он будет удостоен чести. Порой Се Лянь замечает тоску в чужом взгляде, одновременно задумчивую и жадную, но никогда не знает, чему ее приписать. Какая-то часть его надеется, что… но нет. Глупое, глупое сердце бога металлолома — ему место среди всего выброшенного, что он собирает. Но Хуа Чэн вечно его дразнит, и ничего страшного, если один раз дразнить будет он, поэтому Се Лянь подхватывает: — О? — он даже приподнимает бровь в подражание. — Возлюбленная Сань Лана не против? Хуа Чэн кривит губы, уголок его рта дергается: — Я же говорил, гэгэ, ты слишком много думаешь. Просто делай, что хочешь, и все. Ну да, Хуа Чэн явно этим принципом и руководствуется: делает с глупым мусорным сердцем Се Ляня, что хочет. Се Лянь уже заметил, большое спасибо. Сугубо из духа противоречия и любопытства (и ни по каким другим причинам, заметьте) он подносит свободной рукой прядь чужих волос к губам и целует ее: — Даже если я захочу поцеловать тебя? Например, вот так? Конечно, потом он скажет: «Это была шутка!», как Хуа Чэн тогда в паланкине, и представлять это — странное болезненное удовольствие. Конечно, Хуа Чэн простит ему пару невинных поцелуев. Хуа Чэн простил ему поджог Райского поместья, и, ну, не то чтобы они уже не целовались раньше. (Конечно, он даже не надеется.) — Или вот так? Быстро, чтобы не передумать, Се Лянь прижимается ртом к холодной щеке. Звуку, который издает Хуа Чэн, не подобрать определения. Он не успевает обдумать мысль о том, что хочет слышать еще, как его голову удерживают уже две ласковые руки, а губы Короля Призраков оказываются на его собственных. Хуа Чэн целует его. На этот раз их поцелуй — не простое прижатие рта ко рту, чтобы передать воздух и не дать захлебнуться в воде. Не обмен духовной энергией. Хуа Чэн целует его так, словно ждал 800 лет — с нескрываемой нежностью, пылом и с отчаянием, с которым приговоренный пытается надышаться миром перед казнью. ...А потом отстраняется и хрипло выговаривает: — Все что угодно, пока гэгэ готов к последствиям. Если Его Высочество позволит этому целовать себя, он может стать слишком самонадеянным. Хуа Чэн явно пытается сохранить свои озорные интонации, но его голос дрожит, в глазу слезы, и, кажется, у Короля Призраков только что произошел эмоциональный слом. Се Лянь обнимает его и бережно стирает слезы: нельзя сказать, что Сань Лан не выглядит красиво, когда плачет, но он заслуживает только улыбок. — Я хочу последствий. И всего, что Сань Лан хочет мне дать. Самого Сань Лана. — Он сгребает всю смелость, что когда-либо у него была, и это сложнее, чем пойти против воли Небес или смотреть в лица толпе смеющихся над ним людей, но он должен теперь. Раз Хуа Чэн поцеловал его в ответ, он обязан ему хотя бы честностью. — Мне так жаль, что Сань Лан любит другого человека. Я не хочу оскорблять его чувства. Но если бы ты хотел меня… я бы был твоим. — И он поспешно добавляет: — Но, если пожелаешь, мы можем забыть об этом и никогда не говорить. Прости меня. — Се Лянь закусывает губу: — О, что ты со мной делаешь. Прости, прости, я просто хочу сказать, что Сань Лан никогда не может быть слишком самонадеянным, и… Вечно его слова подводят его десятком разных способов. Одни, торжественные и сверкающие, рассыпаются в пыль; другие, предназначенные лечить, оборачиваются отравой; третьи, вот как сейчас, развариваются в кашу, — ужасную, как и все, что готовит Се Лянь, — когда ему так важно объяснить. Он не может смотреть на Хуа Чэна. — Ваше Высочество, — голос звучит мягким и неверящим. — вы еще не догадались? Я, наверное, был так очевиден. Мой любимый человек — это вы. — Помолчав немного, призрак добавляет: — Кольцо на вашей шее — мой прах. — Сань Лан! А если бы с ним что-то случилось, ты же знаешь про мою удачу! Хуа Чэн смеется раскатисто и звонко — так смеются приговоренные к казни, когда, помилованных, их отпускают на свободу, и впереди жизнь с переменой мест и сезонов. Се Лянь поднимает взгляд на лицо его (его!) Короля Призраков, и темный глаз светится нежностью.