about us

[— Зачем ты это делаешь?] *** Юджи так плохо помнит время до Сукуны, что кажется, будто он всегда был; отравлял собой, чтобы вместо крови текло что-то зловонное и гнилое, а в органах кишели паразиты, реагирующие на него подобно собакам на хозяина. Непрекращающийся зуд, успокоить который Юджи сам больше не в силах. Но Сукуна может помочь, и это бьет под дых и выбивает из груди весь воздух — как он позволил этому случиться? Как можно было отдать контроль над собой так легко? Юджи не знает, но думает, что выбора в этом у него особо и не было — не то чтобы Рёмену нужно было разрешение на какое-либо из своих действий; привыкший брать так, будто это принадлежит ему, он наверняка даже не думал о последствиях. Да и зачем? Юджи стерпит так же, как терпел всегда — молча и красиво. Юджи почти уверен, что Сукуне нравится ломать его; смотреть на оставшиеся от него осколки так, будто это — что-то прекрасное, это — что-то его. Но вот незадача — как Юджи ломается, так он и собирает потом себя кусочек за кусочком; медленно и болезненно, когда холодный мрамор ванной комнаты вдавливается в уже и без того стертую кожу на коленях, а ледяные струи душа смывают то, что не смогли оттереть простыни. На Юджи смесь из смазки, слюны и спермы, и это ощущается как вторая кожа. Иногда, в редкие моменты тишины и спокойствия в собственном разуме, когда нет ни мыслей, сдавливающих грудную клетку тисками, ни бесконечной череды дел, от которых под конец дня дрожат ноги от усталости, Юджи думает, что должен завидовать другим. Тем, к кому Сукуна относится с чем-то, близко напоминающим холодную отстраненность. Или безразличие. Каково это — жить жизнью, где нет малиновых глаз, преследующих даже во снах? Юджи мог бы соврать о том, что ему хочется узнать, но правда в том, что даже легкой заинтересованности от Рёмена было бы недостаточно. Ирония, от которой внизу живота неприятно тянет в том, что безраздельное внимание Сукуны это то, с чем Юджи не может справиться. Но быть желанным Сукуной это зависимость, от которой невозможно — не хочется — отказаться. Быть погрязшим в ком-то настолько ужасном пугает, но- Даже если бы он по-настоящему захотел закончить то, что происходит между ними, его бы не отпустили. Юджи отчаянно хочет верить, что в этом дерьме застрял не только он. *** Фушигуровская улыбка, легкая и такая нежная-нежная, не обращенная ни для кого конкретно в этот момент, когда Мегуми сидит рядом с ним в задумчивости за библиотечным столом, и, о- На это обратил внимание не только Юджи. Взгляд Сукуны, сидящего прямо напротив него, задерживается на лице Мегуми, и требуется несколько секунд для осознания того, что Рёмен разглядывает его губы. Неприятное чувство, напоминающее страх, начинает медленно скручиваться где-то в области желудка. Внимание Сукуны — вещь болезненная и отдающая не заживающими ушибами на теле. Юджи знает это на собственном опыте. Юджи не хочет делиться этим ни с кем. Даже с Мегуми. — Лицо попроще сделай, тупица, это просто задание, а не несчастье мирового масштаба, — Юджи вздрагивает, когда острые ногти Кугисаки впиваются в ребра, практически оставляя на футболке дырки. «Что? Какое лицо надо сделать?» — хмурится сильнее и кажется понимает, что имела ввиду Нобара, когда смотрит прямо в малиновые глаза, теперь полностью обращенные к нему. О. Черт. И Сукуна гнет губы в своей отвратительной улыбке, говорящей о том, что он знает, что Юджи пялился; знает, о чем он думал. Ему, кажется, смешно. Юджи чужого веселья не понимает; не тогда, когда шум библиотеки начинает давить на уши, а вздох вырывается рвано, сбито. Он чувствует что-то, и это ощущается неправильно; чужеродно для него. «Почему ты смотришь на меня так?» «Почему не можешь хотя бы раз посмотреть так, на Мегуми сейчас?» Расслабленно. Мягко. Юджи жмет губы в тонкую линию и смотрит вниз, на гору тетрадей и кучку карандашей и ручек, обклеенных стикерами; покусанный карандаш в руке лежит неправильно и неудобно, и нет никакого желания продолжать находиться здесь и делать вид, будто увлечен учебой. Атмосфера как-то неуловимо меняется, но у Юджи нет сил на то, чтобы гадать о том, что пошло не так; присутствие Сукуны давит все то время, что они втроем сидят здесь, и не хватает совсем немногого, чтобы сделать что-то, о чем он наверняка позже пожалеет. Например, спросить Сукуну какого черта он тут вообще забыл. Старшекурсникам, особенно таким, как Рёмен, нет смысла прожигать свое время здесь. Но все же он тут. Смотрит так на Фушигуро, а не на него. И Юджи делает вид, что ему все равно, продолжая бесцельно смотреть на текст перед глазами, будто действительно понимает хоть что-то в этой размытой картинке, и почти сам себе верит. Слабая надежда на то, что Сукуна тоже поверит в эту чушь, жалко трепыхается в области сердца. *** Понять, что его ожидания не оправдались, легко так же, как вылить на себя переполненную кружку с горячим чаем — неприятно, жжется, иррациональное чувство обиды свербит в грудной клетке, но чего еще можно было ожидать? Жить рядом с Сукуной, видеть его каждый день, разговаривать с ним — тяжелый труд даже для одного дня, но Юджи учится справляться с этим уже как два года. Получается не всегда. Точнее, никогда. И эта отвратительная игра, которую ублюдок устраивает, кажется, уже в тысячный раз, теперь больше злит, чем напрягает. Гребанная «Давайте заставим Итадори Юджи сорваться» высасывает его душу также стремительно, как дементоры, с одним лишь существенным различием — после такого не остается ни хорошего, ни плохого. Вау, Сукуна даже хуже самого отвратительного монстра из детской сказки, как неожиданно. Юджи думает что Рёмен, наверняка, был бы отпетым злодеем где-нибудь в книгах или манге; бесчеловечным, бессмысленно жестоким и сумасшедшим. И он точно так же, вероятно, погубил бы его и там. Мысль романтичная и в полной мере драматичная, но все это чушь собачья. Сукуна ломает, Юджи чинит, и тут нет вариантов «уничтожить» или «сдаться». Юджи всегда дает ему то, что он хочет, и не то чтобы сам Юджи против этого; где-то в недрах своего извращенного мозга он понимает, что обычно наслаждается этим горячо-холодно так же, как Сукуна, может, даже больше. Но «обычно» не равно всегда, и сегодня, по видимому, именно такой случай. Кожа на задней стороне шеи плавится, как воск от свечей, что бесконечно обожает Нобара, и Юджи впивается ногтями в ладонь до глубоких полумесяцев, пытаясь подавить рефлекторную нужду прижаться к горячему влажному дыханию ближе. Затхлый, пыльный запах смешивается с ароматом чего-то древесного, пьянящего и глубоко знакомого. Сукуна стоит прямо за ним, грудью к спине, ладони невесомо касаются его рубашки, и Юджи на секунду хочется устало застонать от выходок этого ублюдка. В этой маленькой подсобке нет никого, кроме них, и его тело начинает нагреваться в ожидании того, что обычно происходит, когда они оказываются в подобной ситуации. В голове уже, по привычке, подобно бегущей строчке в репортаже новостей, выстраивается ряд оправданий и извинений за то, что пропал и так и не принёс нужный сироп для коктейля кого-то из ребят; мысли, какие слова лучше подойдут под его наверняка растрепанный внешний вид, чтобы никому даже в голову не пришло подозревать его во лжи, заполняют голову. Но размышления стопорятся о тот факт, что ничего, совсем ничего, не происходит; Юджи также стоит лицом к полкам с сиропами, а Сукуна все также находится у него за спиной, бездействуя, как статуя. Хм, как вообще можно было даже на мгновение забыть, что Сукуна всегда остается Сукуной? И когда чужая рука движется возле его лица к бутылкам аккуратно и медленно, чтобы не задеть даже миллиметр кожи, Юджи показательно громко вздыхает, надеясь выразить этим все свое раздражение. «Чего ты хочешь на этот раз?» «Хватит дразнить меня, это уже не смешно, придумай что-нибудь новенькое» «Скажи сразу, что мне нужно сделать, и я сделаю» Но ответа на это его маленькое возмущение нет и никогда не будет. Они оба знают как-то, чего Сукуна добивается, так и то, что Юджи должен сделать. Все это похоже на бег по кругу — сначала кто-то из них делает что-то, вынуждая второго реагировать, только для того, чтобы начать цикл «действие-реакция-действие» до тех пор, пока либо не появится новая причина для этой бессмыслицы, либо не сменится условный статус начавшего все это. Стоит ли говорить, что Юджи почти всегда находится в проигрышной позиции? Сукуна хочет попробовать вкус ревности Юджи еще раз. Сукуна будет продолжать издеваться так до тех пор, пока ему это самому не надоест — мнение других в его системе ценностей не учитывается. Сукуна никогда не даст ему четких указаний просто потому, что он мудак. И приходится сжимать кулаки еще сильнее, когда этот ужасный и совершенно невозможный человек уходит, легко постукивая крашеным в черный ногтем по стеклу в такт какой-то неизвестной Юджи мелодии, оставляя его одного. Молча. Юджи хотел бы научиться также профессионально игнорировать чужое существование. Не получится — без Сукуны он сейчас не может. Пробовал столько раз, что сбился с попыток вести счет, и после каждой неудачи влипал в другого все сильнее. Нужно было, когда он еще был свободен от этого влияния, чаще пытаться разбить это лицо — тогда, возможно, Рёмен бы устал от него или, еще лучше, возненавидел, но не возжелал. Быть тем, кого хочет Сукуна, одновременно и самая прекрасная, и самая ужасная вещь на свете. *** Возможно Юджи недооценил значение того инцидента в библиотеке. Возможно Юджи очень, очень сильно недооценил то, что за этим последует. Наверное он и правда идиот, если раз за разом думает, что последствия от его действий будут незначительными. Будто этому позволят остаться чем-то «неважным». *** Как же, блять, бесит. *** — Что? Отследить момент, когда тело перестает синхронизироваться с мозгом сложно, и Юджи не может ничего с этим поделать; алкоголь в крови, до недавнего делавший его веселым, а пространство вокруг менее удушливым, улетучивается из организма так стремительно, что процесс отрезвления можно отследить по секундам. Язык во рту ощущается распухшим и чужеродным, когда не получается сглотнуть вмиг ставшую вязкой слюну. Может это слуховые галлюцинации? На этот раз Юджи и правда предпочел бы, чтобы проблема была в нем. Но его пожелания, как обычно, не имеют значения. — Ты оглох, засранец? Или мне нужно повториться? И Сукуна стоит возле него так, будто это не он только что ударил его воображаемой кувалдой по голове. Стоит, опираясь о стенку рядом с Юджи, и спокойно смотрит. Будто действительно хочет услышать ответ на вопрос. И узнавать на какой именно желания нет никакого. — Я спросил, цитирую, где сейчас находится Фушигуро Мегуми, теперь-то понимаешь? — растягивает слова, будто разговаривает с маленьким несмышленым ребенком, и продолжает оставаться таким же безмятежным. О, да, теперь Юджи понимает. И он хочет вернуться на несколько минут назад и не делать этого никогда; разучиться разбирать слова, исходящие от Сукуны так, будто он — инопланетянин, прилетевший с другой планеты, говорящий на незнакомом людям языке. — Сам узнать у него не хочешь? Зачем тебе тут я понадобился? — слова срываются с языка быстрее, чем их можно обдумать, и поздно сожалеть о резкости ответа. Юджи думает, что если Рёмен так и продолжит стоять здесь и задавать свои тупые вопросы, то его затошнит. — Вы же, сопляки, как птицы неразлучники, так почему бы и нет? Экономлю свое время, — и маска отчужденности Сукуны дает трещину в тот момент, когда уголок его губы дергается вверх. Издевательски. Юджи ненавидит его так сильно, что это когда-нибудь сведет его с ума. Ублюдок знает, что делает, и знает, какая будет реакция. Или думает, что знает. Юджи ведь у него на ладони, весь такой беззащитный и нуждающийся, да? — Какого черта ты хочешь, Сукуна? Я ни за что не поверю в тот бред, что ты просто подошел узнать, где находится Фушигуро, — холод в голосе кажется неправильным, не подходящим; он никогда не разговаривает таким тоном. — Выкладывай. «Или уходи» висит невысказанным, но Сукуна, кажется, понимает, и ему совсем не нравится это, раз на мгновение позволяет хмурому выражению проявиться на лице, прежде чем вновь взять под контроль свою мимику. Может, надеется Юджи, до него также дойдет, что это уже перебор. Они всегда выходили за рамки здравомыслия, но теперь это какая-то новая грань. Он может собирать себя по кускам снова и снова после большинства выходок Сукуны, но нет никакой уверенности в том, что это получится сделать также хорошо и четко после того, что сделает Рёмен на этот раз. Или что как думает Юджи он сделает. В этом есть одна из глобальных проблем взаимоотношений с ним — даже если ты не прав в своих выводах он никогда не поправит тебя. Не объяснит. Дает людям право думать о нем все, что угодно, и считает это благом. Но Юджи — плохой мыслитель, и для него такое чревато чем-то более худшим, чем разочарование. Сукуна может сколько угодно убеждать себя в том, как ему нравятся его разбитый вид, но это действует только в том случае, если Юджи потом будет таким же целостным, как и раньше. И он, наверно, будет, просто… — Я хочу ровно того, о чем сказал, поэтому перестань вести себя как ревнующая школьница и отвечай, — Рёмен при этом морщится, будто у него от Юджи болит голова. И, возможно, оно действительно так, ведь сегодня тот редкий вечер, когда его желания не удовлетворяются ни в малейшей степени. Он хочет жарких споров и омерзительных в своей низости эмоций, но все, что Юджи может предложить на данный момент, это холод; жгучий, пробирающий до самых костей, отражающийся в самой глубине зрачков. Видеть, как Сукуна не получает того, что хочет, не радует так, как должно. — Сукуна, — Юджи впервые за весь вечер смотрит прямо в эти малиновые глаза; желание закрыть свой рот и уйти нарастает, подобно приливная волна. — Если ты что-нибудь сделаешь с ним, то- Само тело, кажется, против того, что он собирается произнести. — То что? — Рёмен щурится и выглядит таким, блять, невозможно красивым, что желание сбежать от этого разговора жалит ноги. — Что ты сделаешь? — Если ты что-нибудь с ним сделаешь, то даже не думай о том, чтобы коснуться меня хотя бы кончиком пальца, — трудно сохранять ровный тон голоса, когда чужие глаза жалят саму его душу своей остротой. Безжалостные и прекрасные, как всегда. Чувствует, что его все-таки начинает тошнить. Юджи не врал в тот раз, когда говорил о том, что Сукуна не сломает его; он не увязнет в страданиях, жизнь не закончится на точке «до», и нет даже малейшего шанса, что он не сможет самостоятельно вытащить себя с того дна, где его оставили. Но это — другое. Потому что сильнее одержимости Сукуной может быть только отвращение к нему же — Юджи уверен в этом на девяносто девять процентов; чувствует на интуитивном уровне, ощущая как под кожей от одной мысли о том, насколько далеко может зайти Сукуна в попытке задеть его уже шипит что-то мерзкое. Грязное и отвратительное. Жаль только, что эта интуиция не может подсказать, как его будет ломать; если внутри уже сейчас пусто, то что будет потом? Останется ли в нем хоть крупица его прошлого «я»? Юджи любит Мегуми, чертовски любит; отдал бы за него собственную жизнь не задумываясь, нес бы на руках через всю Сахару и отдал последнее, что у него есть. Все, кроме этих совершенно нездоровых и болезненных не-отношений. В чем они с Сукуной чертовски похожи, так это в нежелании делиться своим «грязным» секретом ни с кем другим. Это его. Это их. И нет никакого понимания, как они пришли к тому, что есть между ними сейчас; как оказались здесь, решая то, что никогда не должно было решаться, когда все начиналось с словесных перепалок, переходящих в драки в отдаленном углу университетской территории во время обеденного перерыва. И как все перешло от драк к тому, чтобы вытрахивать друг из друга всю душу в съемной квартире Сукуны тоже не понимает. Но помнит. Воспоминания в голове Юджи такие яркие, словно с того конкретного вечера прошло не больше года, а каких-то недели полторы. И если он чуть-чуть постарается, то может снова ощутить жар чужого дыхания, когда руки Сукуны лежали на его плечах и вжимали в стену дома какого-то третьекурсника, который решил устроить вечеринку и не подумал о том, что приглашать их двоих — очевидно хреновая идея. И это было так, только пострадали в тот день совсем не другие люди. Момент, когда они перестали лаяться, как собаки, желающие перегрызть друг другу глотки, безвозвратно проебан в сознании Юджи, но он все еще помнит как на несколько секунд перестал дышать, когда их лица были так чертовски близки к друг другу, и не замечать голод в чужих глазах уже было невозможно. Малиновые глаза смотрели так, будто хотят поглотить его целиком. Может, спустя столько времени, Юджи проецирует на Сукуну то, что чувствовал сам, но все это так бессмысленно и совершенно не важно — ни тогда, ни сейчас. Это все такое незначительное перед тем, как они сцепились друг с другом, но уже без желания навредить, переламывая каждую кость; рот Сукуны, который всегда исторгал только что-то жестокое и грубое, поглощающий его так, будто он на грани безумия, а Юджи — единственное лекарство. Руки, сжимающие кожу до синяков и блуждающие по каждому сантиметру его тела, до которого только могли дотянуться. Тогда казалось, что к этому очень легко пристраститься. Получается, он проклял сам себя. Потому что разойтись так, словно ничего не произошло, не получилось; сложно делать вид что по-прежнему хочешь ударить, а не поцеловать, когда всего лишь месяц назад вы чуть глупо и безрассудно не потрахались на улице, сплетенные возле стены так опасно находившейся возле входа, подгоняемые страхом и адреналином. Потребовался всего один, блять, раз, чтобы Юджи впал в отчаяние от того, как сильно хотелось ощутить это снова. Сложно забыть то, как сильно тебя хотели. Но тогда было страшно из-за того, что какой-то идиот мог решить выйти на улицу и увидеть их такими; Юджи, закинувший собственные бедра на талию Сукуны и прижимающий его к себе до искр перед глазами и болезненного трения в паху; Сукуна, хватающийся за его задницу до синяков и пожирающий шею Юджи так, будто он голодал несколько недель, а теперь ему вынесли самое лучшее мясо и сказали «это твое». О, скрывать эти следы еще две недели потом было испытанием, которое Юджи никогда не хотел бы повторять. Но сейчас все, наверное, переменилось триста раз, раз теперь Юджи боится того, что их и вовсе не заметят никогда — позволят им утопать друг в друге до момента, пока не станет слишком поздно. Хочется надеяться, что до этого еще далеко. Может, хоть в где-то его желания будут иметь значения. И Юджи хочется быть таким же слепым, как люди, окружающие их столько лет и все еще не заметившие никаких противоречий в их взаимоотношениях. Юджи действительно проклят — теперь, даже если он захочет, он не может не видеть; как сексуальные партнеры Сукуны, постоянные или на одну ночь, исчезают из его жизни так, будто они больше не нужны, и ему правда хватает одного человека, периодически "греющего постель"; как сам Юджи начинает все меньше обращать внимание на других, желающих пригласить его после пар куда бы то ни было, не находя в них чего-то такого нужного. Кого-то нужного. Замечать как чужой, и так скверный нрав, становится еще хуже, стоит Юджи либо попытаться заинтересоваться другим, либо позволить интересоваться собой. Понимание, что сам поступаешь точно так же — отвратительно. Проклятие Юджи — это видеть, как они оба вычеркивают из своих жизней более подходящих им людей, но при этом не позволяют себе сблизиться друг с другом. Это вообще возможно? Сложно представить спокойное сосуществование рядом после всего, что делали друг с другом. Юджи снова не знает, и желание потребовать ответа от Сукуны ломит кости. «Скажи мне, самый умный, что со всем этим делать?» «Ответь, почему меня так выворачивает только от мысли о том, что ты притронешься к кому-то другому?» «Объясни мне почему, твою мать, это уже сейчас ощущается как измена, хотя мы даже не в гребанных отношениях?» Почему почему почему Но Юджи смотрит в малиновые глаза секунду, две, пять и не находит ни одного молчаливого ответа на свои такие же молчаливые вопросы. Сукуна выглядит напряженным и злым, и Юджи хочет залезть в его голову и понять, наконец, что он видит: его, уставшего и измотанного собственными мыслями, или этот ворох вопросов, что висит между ними. — Тц, все такой же скучный, — Сукуна больше не смотрит на него, свободной рукой зачесывает волосы назад и, кажется, хочет убежать отсюда так же, как он сам. Юджи не останавливает его ни тогда, когда Рёмен начинает уходить от него вглубь дома, ни тогда, когда Сукуна оборачивается и смотрит. Юджи не видит в нем ответов, но в чужом взгляде показывается что-то, близкое к понимаю. *** Как же он, блять, устал от этого. *** Пол начинает опасно накреняться в тот момент, когда его, опять пьяного и по-прежнему вымотанного, хватают за предплечье, уберегая от не слишком мягкого поцелуя с кафельным полом. Грустно, ведь он потерял шанс на то, чтобы спокойно отключиться от удара головой о плитку и уйти хотя бы в такое забытие, раз уж алкоголь в этой ситуации помочь не смог. Прошло больше часа, а Юджи все еще бессмысленно думает, выворачивает сам себя на изнанку в поисках чего-то, способного облегчить воображаемую петлю на шее, душащую, но не убивающую. Мысль вызвонить ублюдка, из-за которого Юджи и оказался в такой ситуации, чтобы заставить его прийти к нему любым способом, на выдумку которого только способно его пьяное и бесполезное воображение, чтобы просто сесть и поговорить приходит в голову практически сразу, точно также быстро отметаясь в сторону. За все два года, что оба находятся друг с другом, они ни разу не смогли этого сделать, так с чего бы начинать сейчас? Юджи знает, что ни с чего, поэтому заливал в себя все, что попадалось на глаза, глупо радуясь тому, что смог обойти свою терпимость к алкоголю, переступив через порог «просто пьян» до «пьян настолько, что иногда плывет в глазах». Сукуна, хмуро смотрящий на него сверху вниз, поддерживать чужой оптимизм не торопится. Будто был хотя бы один раз, когда он поддерживал что-то в Юджи. Парфюм, практически выветрившийся, в связке с мускусным запахом тела кружит голову лучше всех тех коктейль, что Юджи выпил за сегодня, когда Сукуна подтягивает его выше, надежно прижимая к себе. Желание уменьшиться, стать крошечным и незаметным, только бы его не заметили и дали обнять это тело, опасно трансформируется во что-то другое. Знакомое. Юджи нужно обнять Сукуну, провести ладонями по идиотским татуировкам, выглядывающим из под ворота водолазки и воспарить, пока градус в крови еще может позволить ему совершать глупости. Быть не высмеянным вряд ли получится — они проходили это десятки раз. Всегда пьяные, нуждающиеся и острые на язык. Но никогда не выпотрошенные на изнанку, на грани чего-то, что Юджи не может объяснить. — Сколько ты выпил? — голос Рёмена звучит странно бесцветно, и Юджи обжигается об это. Старается держать руки подальше, чтобы не нароком не вцепиться так крепко, что проще будет рвать одежду, а не пытаться разжать кулаки. Самообладание выкручено на максимум, и остается только молиться, что оно еще в достатке. О том, что рядом с Сукуной сложно оставаться собранным, лучше не думать. — Много, — голос звучит лучше, чем несколько минут назад, и Юджи бесконечно сильно расстроен этим. Он не хочет трезветь; не тогда, когда опьянение далось так тяжело, а причина этого беспорядка жмется к нему сама, будто все в порядке. Словно ничего не случилось и это обычный выходной, когда они сначала напиваются, а потом незаметно для других ускользают прочь, чтобы украдкой целоваться до приезда такси. Станет ли лучше если они так и сделают — притворятся, будто последних дней не было? Юджи уверен, что все выйдет даже хуже, чем можно предположить. Планета, кажется, срывается со своей оси, когда пространство вокруг начинает кружиться и Юджи сажают на столешницу — кому вообще нужна такая большая столешница? — у раковины, крепко обхватывая и не давая свалиться от чересчур стремительного перемещения. Сукуна продолжает молчать, и Юджи не может заставить себя разорвать эту тишину; просто непонимающе смотрит, когда Рёмен отпускает его и делает шаг назад. Что? Что он вообще делает? Зачем- А. Щелчок дверного замка звучит как выстрел в тишине ванной комнаты. Пуля, думает Юджи, целится прямо в сердце. От напряженности, сковавшей все тело подобно тискам, кусает губу, чувствуя как кожа рвется от давления. На языке оседает медный привкус, и Юджи старается сосредоточиться на нем, когда Сукуна возвращается и включает кран, выкручивая холодный напор до максимума. Сегодня определенно все идет не так, как должно. Это плохо. Это прекрасно. Не так, как обычно бывает, и те крупицы контроля над ситуацией, что у него всегда были, кажется окончательно растворяются в непонимании. Появится ли вместо них что-то другое? Спросить не у кого. Юджи не умеет плавать в этих водах, и сомнение, что это делает Сукуна, ложится тенью на его сердце. Мозолистые пальцы обхватывают щеки осторожно, почти что ласково поворачивая его голову из стороны в сторону, и Юджи мгновенно хочет раствориться в этой не-нежности, уснуть прямо здесь и сейчас, чтобы позже утром лелеять это прикосновение как нечто особенное и невозможно дорогое. Глупые желания глупого и пьяного мозга. Юджи позволяет прикоснуться к себе во второй раз, когда Рёмен тянет уже холодную и мокрую ладонь; сидит неподвижно, когда чужие пальцы гладят его в попытке умыть. Прохлада на лице освежает, будто вода действительно может смыть скованность с плеч. Это приятно — ощущать, когда к тебе прикасаются аккуратно, без намерения схватить сильнее и сжать. Юджи может полюбить подобное. Решается взглянуть в малиновые глаза как раз в тот момент, когда большой палец стирает пятнышко крови в уголке губ и, о боже, какого черта вытворяет его сердце? Нужно срочно провериться на тахикардию, потому что шум в ушах заглушает даже звук разбивающейся о раковину струю воды, и нет никаких мыслей о том, сможет ли этот глупый орган пережить подобное. Но даже если сможет, то что делать с самим Юджи? Сукуна продолжает молчать мучительно долгие секунды, никак не объясняя ни то, что он делает, ни то, что собирается делать. Сукуна целует его, и сердце, кажется, окончательно выходит из строя. Бесполезный орган проиграл таким мягким губам, и кто он такой, чтобы осуждать? Ощущение, что его снова раскалывают надвое, Юджи встречает почти что с облегчением; одна его часть говорит о том, что нужно вцепиться в чужие волосы и тянуть вниз до боли, до хрипа, причинять боль друг другу так, как они умеют и могут, но другая, более жадная сейчас, желающая забрать каждую крупицу того, что ей услужливо предлагают, заставляет запрокинуть голову выше, подставляться под эти прикосновения, опускающиеся вниз по подбородку. Горячий язык лижет его шею, когда из приоткрытых губ вырывается влажный вздох, и Юджи закрывает глаза, думая: да, да, да. Это все, чего он хочет, это все, чего он хотел- Скулеж, вырывающийся из горла Юджи, кажется возвращает Сукуне возможность мыслить более здраво, и он отстраняется. — Я могу остановиться, если ты хочешь. Нет, он не остановится. Не может — не должен — этого делать. Потому что это обязательно убьет Юджи, выпотрошит его внутренности и затопит во всей этой гнили так, что удачная попытка выбраться без последствий покажется не более, чем абсолютной чушью. Или чудом. У Юджи нет понимания, к чему ситуация склоняется ближе, он знает лишь, что все это будет знакомо и ужасно, ужасно привычно. Играться так с ним жестоко даже для кого-то вроде Сукуны — Рёмен никогда не спрашивает, просто делая то, что хочет, так зачем же сейчас делать вид, будто ему важно мнение Юджи? — Только, блядь, попробуй, — хриплость собственного голоса режет по ушам слишком сильно. Сейчас всего, кажется, «слишком»: слишком много, слишком мало, слишком хорошо и слишком плохо. Юджи буквально разрывает на части от того, что и его погибель, и лекарство сосредоточено в одном человеке. Все эти ощущения смешиваются в такой потрясающе красивой ухмылке Сукуны, что Юджи и правда не знает, чего ему больше хочется в эту конкретную секунду — ударить чужое лицо со всей силы или с таким же остервенением впиться в эти по-блядски покрасневшие губы. Юджи ни черта не понимает, но Сукуна выглядит так, будто ему это и не нужно. — Ты такой жадный, гаки. И Сукуну, возможно, тоже ломает, ведь жара и яда в его голосе столько же, сколько и в Юджи. Ни капли. Но желание сказать что-то язвительное, может быть даже злое — дело привычки, и оно не может заглушиться даже тем, что Рёмен снова накрывает его губы своими; то, что месяцами выстраивалось на желании лишь рвать, кусать и брать не вырвать из себя одномоментно, и Юджи хочет, чтобы Сукуна увидел это. То, что он сделал с ним. То, что он продолжает делать с ним. Как он может даже не прилагать усилия, но все равно перевернуть привычный мир с ног на голову одним небрежно брошенным словом; как меняет в нем те части, которые он никогда не хотел менять, просто потому, что может - абсолютная власть над чувствами ужасает в той же степени, в какой и восхищает. И Юджи пытается показать ему те осколки, что кровоточат внутри него так, как умеет — неумело и до смешного наивно; тянет на себя еще ближе, чтобы Сукуна прочувствовал эту совершенно дикую, животную потребность Юджи вплавить его в собственное тело, приковать к себе цепями и оставить их вот так — сплетенными, запутанными. Чтобы Сукуна, наконец-то, осознал масштабы зависимости Юджи. Что-то похожее по силе на пожар разгорается в груди, сметая своей интенсивностью тлеющий огонек, когда Рёмен позволяет вести себя. Разрешает прикасаться к себе так, как этого хочет Юджи. Без попыток доминирования, без грязных слов, предназначенный для унижений, без всех тех ужасных вещей, вынуждающих подчиниться чужой воле. И Юджи принимает. Целует глубоко и влажно, пальцами обводя чужие порозовевшие скулы и царапая в ответ попытку отстраниться. Он понимает — сам не может сделать ни одного нормального вдоха, но все равно отказывается отпускать. Юджи бывает чертовски упрям в попытке доказать что-то. Смешок, исходящий от Сукуны, наводит на мысль, что он совсем не против. Сегодня изначально все пошло не так, смысл останавливаться? *** Юджи не возражает, когда Рёмен берет его за руку и уводит вниз по лестнице, к выходу из пропахшего перегаром дома. На них странно смотрят несколько людей, провожая взглядами до двери, и Юджи устремляет глаза в пол; он не хочет видеть выражение чужих лиц сейчас, чтобы не высмотреть в них вопросы, которые Юджи мог бы задать сам себе. Должен, если честно. Сейчас есть только ладонь Сукуны, тянущая его к машине, и примерно стопроцентное нежелание разбираться в чем-то, помимо собственного возбуждения, такого сильного, что колени начинают немного дрожать. Потом — да; когда Кугисаки будет выпытывать из него объяснения криками и кулаками, а Фушигуро хмуро смотреть, благосклонно позволяя выдумать любую чушь, предназначенную для оправдания. Но сейчас Юджи просто сдается на милость малиновым глазам, и он не хочет ни о чем сожалеть. Руки, кажется, дрожат не только у него, раз Сукуна смог открыть дверь в квартиру только со второй попытки, и у Юджи нет ни малейшего желания облегчать ему задачу, когда он крепко держит чужое лицо в своих ладонях, не давая разорвать поцелуй. Насытиться не получается — нужно больше. Они вваливаются в коридор, спотыкаясь о разбросанную у входа обувь, и тело Юджи рефлекторно дергается в ожидании грубой силы, что прижмет его лицом к стене; так происходит чаще всего, и знание того, как стоит поступать, как дать другому то, что ему нужно, высечено на мышцах. Прирученный и такой послушный, когда нужно. Юджи какой-то частью себя ждет, что его возьмут прямо здесь — в темном коридоре, одетого и неподготовленного. Готовится к привычной боли, прожигающей внутренности, но спотыкается еще раз, когда Сукуна, снимающий его куртку, мягко, но настойчиво подталкивает по направлению к спальне. В ушах гремит собственное сердцебиение, и нужна секунда на то чтобы понять, что стон, еле слышный на фоне их тяжелого дыхания, его собственный. Нет никакой сдержанности в том, как они срывают друг с друга одежду — резко, вырывая пуговицы, до характерного треска ткани, спеша так, будто хоть что-то сейчас способно оторвать их друг от друга. Даже если сейчас начнется зомби апокалипсис, или на планету решит упасть метеорит размером со всю Японию — плевать. И так приятно, когда Сукуна толкает его на постель, вжимая в матрац собственным весом, наблюдая за ним с голодом, написанном на его лице. Мурашки бесконтрольно пробегают по телу, но не от холода — Юджи горит заживо, когда горячий язык вылизывает его грудь, а зубы оставляют любовные укусы. Он почти что хочет, чтобы Сукуна съел его. Юджи выгибает спину дугой, теряясь в этих ошеломительных ощущениях; тяжелые руки повсюду на нем, словно заново исследуя каждый сантиметр разгоряченной кожи, а рот вытворяет что-то невообразимое, когда язык снова и снова скользит по его соскам, чтобы в следующий момент, когда скулеж Юджи начинает затихать, прикусить. Прикосновение зубов Сукуны ничуть не нежнее обычного, впиваясь глубже в мягкую, податливую плоть, и он так чертовски благодарен за это, когда электрический разряд пронзает его тело от этого, вынуждая крепче вцепиться в чужие плечи. Укус на стыке шеи и плеча ощущается как клеймо - кровавое, глубокое и постоянное; от этого может остаться шрам, и одна только мысль об этом заставляет стонать так громко, что начинает саднить горло. Ему нужно, так нужно- Юджи думает, что от того, как они трутся друг о друга, он может испытать оргазм еще даже до момента, как к нему по-настоящему прикоснутся. Все это так дико. Они совершенно забывают о презервативах, когда пальцы Рёмена проникают внутрь Юджи, растягивая его быстро и жестко, но он все еще недостаточно трезв, чтобы обращать на это внимание. Сукуна отвлекает тем, как переплетает их языки, и это совершенно грязно и развратно, но Юджи даже не думает возмущаться или делать вид, что ему это не нравится. Происходящее сейчас — это самое мягкое, что было между ними за все два года. И если по его подбородку будет стекать слюна, а не кровь, то Юджи не против. Больно, когда член Сукуны прижимается к его краю, но он уже так привык к боли, приходящей вместе с касаниями этого человека, что даже не реагирует; сцепляет лодыжки за поясницей и покачивает бедрами, безразличный к страданиям и нуждающийся в тепле, подталкивая к действиям. «Давай, я знаю, как ты хочешь этого» «Ты знаешь, как этого хочу я» Юджи не говорит вслух, но это и не нужно - им никогда не были нужны слова, когда дело касалось потребностей тела. И Сукуна подчиняется. Юджи прикрывает глаза, когда Рёмен медленно входит в него, раздвигая собой узкие стенки, сжимающие член так сильно, что сквозь стиснутые зубы вырывается шипение. Это так хорошо и правильно — то, как им обоим приятно, когда Сукуна достигает предела, и оба стонут; как каждый нерв в теле оживает, когда ритм ускоряется, а дискомфорт сменяется тягучим удовольствием, текущим по венам, сосредоточенным внизу живота. Юджи словно создан для того, чтобы принимать его. И он не знает, сможет ли ощутить что-то подобное с кем-то другим, когда собственного тела кажется недостаточно, чтобы вынести все. Юджи хочет расцарапать спину Рёмена в кровь за то, что он всегда чувствует себя так хорошо, когда он внутри него, трахая так, словно знает его тело лучше собственного. Это почти на грани сумасшествия — чувствовать себя так рядом с другим человеком. Сукуна бормочет ему что-то в шею низким от возбуждения голосом, но он не может разобрать ни слова — перед глазами взрываются тысячи звезд, когда член внутри ударяет по тому самому место, заставляющее все нутро сжиматься, а конечности дрожать. Малиновые глаза смотрят, не отрываясь, отслеживая каждый хриплый выдох и стон, подмечая любое изменение в чужом выражении лица — от дрожащих губ до трепыхающихся ресниц. От такого взгляда хочется прикрыться и спрятаться; на Юджи смотрят так, будто он — самое красивое и желанное существо на свете. И просьба перестать застывает на языке, когда ладонь обхватывает его член практически по всей длине и удовольствие прошибает собой каждую мышцу, от чего пальцы на ногах подгибаются. Не получается сдержать громкий стон, больше похожий на крик, когда Сукуна делает резкие толчки, погружаясь так глубоко, что Юджи чувствует выпуклость внизу собственного живота. Ужасно. Юджи хочет остаться в этом положении навечно; заполненный, заклейменный и нужный. — Давай, — губы Сукуны скользят по ушной раковине, язык вылизывает и посасывает мочку. — Пора кончать. Чувство отчаяния, иррациональное, прошибающее грудь, заглушается тем, как Рёмен начинает синхронизировать движения руки, держащей его член, с уже грубыми, бесконтрольными толчками. И теперь Юджи действительно кричит. Сукуна смахивает чужие, застилающие глаза слезы поцелуями, и от этого перехватывает дыхание. Оргазм захлестывает подобно разрушительной во многих отношениях волне — стремительно, обволакивая собой и не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Звенящий шум в ушах заканчивается в тот момент, когда Юджи слышит хриплый стон, и это словно музыка для ушей; не может ничего поделать с тем, как сильно сжимается, когда снова смотрит на такое красивое лицо. Юджи готов смотреть на него вечно - открытое, искривленное от удовольствия, с нахмуренными бровями и плотно сжатыми губами. Он такой красивый, и что-то в Юджи раз за разом умирает от этого. Есть что-то в том, чтобы выворачивать наизнанку человека также, как он это делает с тобой. — Блять, — Сукуна кончает вслед за ним, задыхаясь и сдавленно матерясь, припадает к чужим губам в глубоком, таком отчаянном поцелуе, изливаясь прямо в Юджи. Падает сверху, все еще оставаясь внутри податливого и расслабленного тела, прижимает его к своей груди собственнически, так, будто не хочет отпускать. Юджи прячет слезы, скопившиеся в уголках глаз, когда обнимает в ответ. На самом краю сознания, когда разум уже почти полностью заволокло сном, приходит мысль, что Сукуна, оставляющий на теле не шрамы, а поцелуи, еще опаснее. Такого Сукуну хочется любить. *** Простыни влажные и прохладные, облепляют все еще потное тело неприятным коконом, но Юджи не обращает на это внимание; взгляд сфокусирован на руках, лежащих перед его лицом, пальцы переплетены. Сукуна дышит ему в затылок, плотно прижимаясь к спине Юджи даже во сне; между ними нет даже небольшой щели. Шум чужого дыхания успокаивает — тихий звук, означающий, что Сукуна не собирается просыпаться в ближайшее время. Хотя, может все не так, Юджи не знает — это первый раз, когда они спят вместе, в одной комнате, на одной кровати. Ощущения от этого факта странные; ни разобрать ни так, ни этак. Тело Сукуны всегда было приятным на ощупь, бесспорно, но сейчас это какое-то новое, неизведанное «приятно», и он либо слишком глуп, либо слишком устал, но объяснить в чем разница не получается. Давление от второй руки, свободно лежащей на талии Юджи, заставляет грудь сжиматься; приятно, когда вместо холодной подушки голова лежит на упругих мышцах крепких рук, и еще приятнее когда чужой запах окутывает со всех сторон, мягко смешиваясь с его собственным. Юджи удовлетворен, спокоен и чувствует себя в полной безопасности. Все это подозрительно напоминает счастье, но разбираться и в этом тоже не хочется — не тогда, когда солнечные лучи начинают пробиваться через край окна, окрашивая все в завораживающий алый цвет. Возможно Юджи все-таки падок на все существующие оттенки красного. Раннее утро, время, наверно, близится к шести утра, а значит наслаждаться этим осталось недолго; Сукуна тот тип странных людей, которых Юджи никогда не понимал, которые встают очень рано — это он знает из почти что ежедневных сообщений в мессенджерах, которые всегда приходят не позже восьми. И хочется, чтобы мир наконец-то повернулся к нему лицом, а не задницей, чтобы Сукуна проснулся в худшем случае к двенадцати часам дня, а в лучшем — к вечеру. Потому что страшно; страшно неаккуратно двинуться только для того, чтобы обернуться и встретиться лицом к лицу со взглядом, режущим похуже самых острых ножей; страшно услышать в свой адрес поток едких и саркастических замечаний о любой надуманной ерунде, когда он уже успел надумать себе всякой чуши. Юджи боится, что ночью была единоразовая акция, которая больше не повторится — не так и не для него. Желание убежать до того, как эта гипотетическая встреча случится, нарастает с каждой минутой сильнее; и Юджи поддается этому, напоследок сжав чужую ладонь, стараясь аккуратно и без лишнего шума выпутаться из этих объятий. Сукуна опутал его, подобно осьминогу: обвил не только руками, но и вклинился коленом между ног. Ни отползти, ни встать. Тихий смех срывается с губ Юджи. Ну и кто теперь нуждающийся, а? — Эй, засранец, над чем ты, черт возьми, смеешься? О. Юджи почти готов признать, что слова про его тупость были отнюдь не пустым звуком; почему он просто не может держать свой рот на замке тогда, когда это нужно? — Ну, эм, — чувствовать себя кроликом, на которого летит машина на полной полной скорости, странно, но именно это Юджи и делает. — Я- — Прекрасно, что с утра ты такой же красноречивый, как и всегда. Юджи оборачивается, смотря на все еще сонного Рёмена, и растерянного моргает. И, о, такого варианта развития в его голове не было. Сукуна, как обычно, звучит и выглядит раздраженно и недовольно, но… Рука, ранее расслабленная лежавшая на его боку, теперь мягко удерживает, предостерегая от малейшей попытки подняться. Получается, его не хотят прогонять, да? Грудь от подобных мыслей начинает сжиматься еще сильнее. — Я хотел встать, чтобы собраться домой, — Юджи говорит медленно и тихо, встречаясь взглядом с чужим, уже без этой сонной дымки, застилающей глаза. Сукуна ничего не отвечает, но и руку не убирает тоже; поджимает губы и смотрит так, будто он, Юджи, идиот. В общем то, их мысли схожи. — Ложись спи, — Сукуна дергает обратно, к себе, и не получается сдержать сдавленное кряхтенье, когда его подминают под более крупное тело. — Соберешься потом, я тебя отвезу. Из Юджи, возможно, вытянули весь воздух, и дышать нормально не получается, и что, черт возьми, вообще происходит? Сукуна, тот самый Рёмен Сукуна, существующий только для того, чтобы усложнять Юджи жизнь, сейчас укладывает его спать и обещает отвезти домой так, словно это само собой разумеющееся? Юджи все-таки сошел с ума. — Я слышу, как ты думаешь, засранец, перестань, — и теперь Сукуна звучит действительно раздраженно, но он по прежнему не отпускает, прижимаясь обнаженной грудью к такой же обнаженной спине. Возразить на это нечем, хоть и хочется, совсем немного, но все же, сказать другому, чтобы убирался из его головы; занимать собой все мысли, только для того чтобы "слышать" их - странно. Но по всемирному признанию странно скорее думать об этом так, а не делать. Юджи сдается, закрывая глаза, утопая в чужом тепле, как в мягкой перине, желая отсрочить что бы то ни было еще на чуть-чуть; ведь сложно за одну ночь стать теми, кем никогда не были — поломанному всегда нужно время, чтобы собраться по частям заново. Возможно, думает Юджи, когда чужие пальцы снова переплетаются с его, он мог бы попытаться хотя бы залатать пару трещин. Приложить совсем небольшое усилие, чтобы просто посмотреть что из этого выйдет. В конце концов, несмотря на тысячу и одну причину, говорящую не делать этого, он всегда найдет одну достаточно убедительную, чтобы попробовать. Дурак до самого конца. Так ведь? ***

[— Просто ты особенный.]