Враг моего врага

— Миллер начал пить, — делится Оцелот наблюдением со своим безучастным собеседником на грани обморока. Его будущим ближайшим другом. Следом за разрушением его офисов и основного оборудования в Солсбери, Миллер к тому же лишился большинства своих сотрудников — наемники воюют за деньги, как-никак. Не из преданности. Изменить это свойство суровой действительности мог только престиж исполнения всей операции во главе с героем, настоящей легендой. В результате Миллер едва сводил концы с концами: работал в одиночку (что заканчивалось для него кровью, избиениями, огнестрельными ранами и отсутствием средств на оплату достойного медицинской помощи) и ночевал в своей конторе. Оцелот время от времени заглядывает к нему, когда у него случается работа поблизости в Африке. По большей мере, чтобы удостовериться, что тот не умер с голоду (к чему он бывал близок). Последнее время, чтобы разбавлять его джин водой. Ничтожно, предсказуемо и банально — искать утешения на дне бутылки, потому как суицид причинил бы ему слишком много боли. Миллер редко присутствует или редко в сознании, когда он промышляет подобным. Обычно он немного меняет обстановку, оставляет пару следов своего присутствия, только чтоб побеспокоить его сознание кошмарами прошлого. Чем раньше это его сломит, тем раньше они прекратят проживать эту детскую фантазию, что Миллер когда-либо сможет создать армию — когда-либо сможет бороться против устроев этого мира — без своей лучшей половины. Скорее уж без его пяти шестых или девяти десятых. Для Оцелота все было бы намного проще, если бы он мог просто поместить Миллера в живописную конспиративную квартиру в Азербайджане, пока ты не проснешься, где о нем хорошо позаботятся; как в пресловутую коробку из той японской пословицы, в которой хранили самых желанных дочерей. Есть и более короткие пути лишить человека рассудка, но Адаму видится, что ты не будешь в восторге, проснувшись и обнаружив Миллера в психиатрическом учреждении. Негласный вопрос здесь: волнует ли это его? Будет ли волновать? Стоит ли ему волноваться? ''Он'' — тот человек, что спит по твою сторону, который не-ты и никогда-не-станет-тобой. И все-таки из всех творений Зеро это — самое приближенное к тебе, куда больше чем клоны, по единственной лишь причине, что, в отличие от них, Адам был причастен к его созданию. «Его имя и прошлое не имеют значения, — ответил Адам, когда Зеро посвятил его во всевозможные подробности чужой жизни. — Его прежняя жизнь закончилась, когда он отдал ее Снейку. Отныне он — чистый лист. Tabula rasa» Фасад учтивого благородства на лице Зеро всегда без малого непроницаем, и поэтому Адам каждый раз пытается его надломить. Нет, нельзя просто ''стереть'' чьи-либо воспоминания, не повредив головной мозг. К тому же это не сделает его убедительнее в роли Биг Босса. Напротив, Адаму понадобиться каждая частичка этой памяти, чтобы выудить опыты и переживания, убедить его в том, что они были ложными или что они произошли иначе. То были сны. Выдумки. События из жизни кого-то другого, которые он лицезрел. Для всего найдется разумное объяснение. Одиночные миссии вынудили тебя обучиться экстренной медицинской помощи до уровня, далеко превосходящего знания регулярных войск, которые могут положится на сопровождающих их медиков. Ты даже несколько овладел хирургией. К примеру. Когда с этим будет покончено, он сможет создавать новые из записей. Фотографий. Руководствуясь докладами о проведенных боевых операциях. Это не сработает на мышечной памяти, но с этим ничего не поделать. Шрапнель явно вызвала какое-то повреждение мозга. И далеко не отделу, ответственному за мышечную память, но что ж... — Поверь мне, — ласково, речитативом говорит Оцелот, — все произошло именно так. — Он уже решил, что Оцелот этого человека будет говорить тем же голосом, что он использует с Миллером. Он не был чистым листом, а исписанной страницей. Поверх теснящихся надписей Адам предусмотрительно наносит белила, и затем копирует другой текст. Выглядит убедительно на расстоянии, но работа будет видна, поднеси страницу к свету. Однако на это уйдут многие часы работы. Когда это случилось, никто из вас уже не был молод. Но вернемся к исходному вопросу: что этот человек должен испытывать к Миллеру? Адам понятия не имеет, и возможности спросить у него нет. Не то чтобы он верил, что ты сказал бы правду, даже если бы он смог поверить. Не имеет значения, сейчас это несущественно. Теперь он решает на свое усмотрение. Должен ли он быть равнодушен? Заинтересован? Надменен? Безответно влюблен? Зол? Тот ли он, кто будет игнорировать Миллера, ворвется и поставит на свое место, вскружит, выбивая почву из-под ног и защитит? Все это может подождать, ему нужно узнать Миллера получше. Узнать, что лучше способно удерживать его в узде. Сейчас главный вопрос: — Как ты относишься ко мне? — Адам спрашивает голосом Миллера. Стандартная школа восточного США. Тенор. Проглатывая окончания сказанных слов с добавлением придыхания. Ведь ответа на этот вопрос в шпаргалках Зеро не найдется. В отличие от тебя, этот человек сохраняет крохи сознания — в противном случае ничего бы не сработало — и он отзывается. Пальцы его уцелевшей руки оживают и тянутся к лицу Адама: — ...будет хорошо, — силясь, бормочет он. — ...для нас наступит... Адам склоняется навстречу, дает ему коснуться себя. Он прикасается. Наклоняется ближе, чтобы узнать, отстраниться ли он. Он не отстраняется. — Тут больше никого нет, — произносит Адам голосом Миллера прямо в его губы. Хирурги Зеро проделали столь хорошую работу в реконструкции его лица, теперь с трудом отличимого от твоего, что у Адама по спине пробегает дрожь, когда его целуют. — О, — вырывается у него. Вот оно. Только руку протяни. Адама не целовали уже много лет, ощущения мягких губ и влажного языка и чужого дыхания достаточно, чтобы участилось его собственное. Покалывание щетины на его коже и сильные настойчивые пальцы на затылке, широкие мышцы под его рукой... Не смей, не касайся его! Адам убирает руку, отшатнувшись назад. На нем его кожаные перчатки, и руки совсем не похожи на руки Миллера — длиннее, тоньше, соотношение длин больших пальцев совершенно неверное — и он понятия не имеет, как Миллер прикасается к своим любовникам, если он вообще это делает. Непростительно. Бездумно. С готовностью выдать себя только потому, что ему выпал шанс прижаться к твоей фотокопии. Он мог бы целовать настоящего тебя уже битый час, если бы только захотел. Но какой в том будет смысл?       Ему пора возвращаться к работе. Это станет грандиозным проектом, с тысячами часов работы. Он уже провел здесь тридцать шесть. Хотя теперь он безнадежно отвлекся, и ему бы не помешал короткий перерыв.        Адам закрывает дверь. Всё из сотрудников больницы приспешники Зеро, и они давно выучили, что ему мешать не стоит. Если им вздумается следить за ним, то они обязаны проявить скрытность. У него припрятана аудиозапись для отвлечения твоего фантома, который невнятно мычит в знак протеста. Аккуратно откидывает одеяло, чтобы выяснить, так ли убедительно, как это лицо, выглядит его остальное тело, ладонью поглаживая собственный полуразбуженный член до полного возбуждения. Немного выше, немного шире в кости. Ничего не поделаешь. Этого уже не изменить. Ладно, может быть это и возможно, но им потребовалось бы сломать и перерезать его бедренные кости, рискуя искалечить его пожизненно. Малозаметные изменения того не стоят. Взрослым людям не чужд рост на дюйм другой после достижения половой зрелости (до тридцати, не после сорока, но Оцелоту кажется, он сможет утверждать обратное с серьезным лицом). Мышцы отчасти атрофировались; все еще довольно хороши, все еще достаточно мощные бедра, чтобы Адам смог представить, как его уткнут между ними, представить, как он подпрыгивает на них, представить, как они коленями раздвигают его собственные. Адам глубоко впивается зубами с шарф, пряча рваное дыхание. В его воображении ты просыпаешься и находишь его, следя бдительным прохладно-синим глазом, ты подымаешься и становишься позади, прижимаясь к его спине. Рука вокруг талии. Ладонь лежит на его животе. Она кровоточит теплом и смешивается с жаром, скапливающимся в его животе. Он близок, так близок; он сдергивает тонкие хлопковые брюки с фантома, и его член подпрыгивает; ты говоришь ему: «Давай, Адам, — он весь твой», и Адамска благодарно забирается на кровать, чтобы трахнуть то, что он создал собственными руками... Аха-ха-ха! Нет, нет, нет. Не совсем. В основном то были руки Зеро, пока что, и Зеро, ах ты монах. Комичная абсурдность увиденного им чуть не убивает его оргазм. Ему приходиться зажмурить глаза и представить в воображении несколько образов твоего лица и тебя позади, чтобы кончить. Он ловит сперму салфеткой и выбрасывает ее в мусор. Что за священная одержимость тобой у Зеро. Он совершенно точно не стал бы осквернять ее, раздвигая для тебя свои ноги или приоткрыв губы для твоего члена. Адам не поправляет одежду на фантоме, когда подзывает к себе хирурга Зеро. Его не волнует, что на его щеках еще может виднеться румянец, пусть доложат о его домогательстве к этим телам. Заставят старика приревновать. — Вы кое-что упустили, — ухмыляется Адам. Как и большинство американцев ты обрезан. А этот мужчина нет. Такая операция не займет много времени. Он посреди сеанса; нет причин торопиться уходить. Он проведет это время рядом с тобой, но сперва тщательно вымоет руки. Можно не опасаться прикосновений к тебе. Ты совершенно невосприимчив. Все единицы по шкале комы. Ты никак не узнаешь о его присутствии, поэтому, если он поднесет твою руку к своему лицу и прижмет ее к месту, которого касался не-ты, ничего не произойдет. Он мог поцеловать тебя, и это бы не имело значения. Он в западне. Ты в западне. Зеро победил. Он не может тебя спасти. Ни в жизни он не вытащит тебя живым из этого здания. Даже если он с месяцами планирования и помощью чуда сможет это сделать, после ему негде будет скрыться. У него не остается выбора, кроме как играть по правилам Зеро, ведь насколько идеальным у него не получится твой двойник, это не изменит того факта, что Зеро будет знать о его фальшивости, откуда его возможности обмануть Шифр сужаются до рамок дозволенного Зеро. Зеро все видит и все знает. У него многолетний опыт работы с Адамом; он обладает огромными ресурсами, которые станут — если Адам хорошо сыграет свою роль — единственной и самой непомерной силой в мире, находящейся в его распоряжении. Адаму никогда не удавалось его переиграть. Состояние, в котором ты находишься, тому подтверждение. Никому не удавалось. — Он готов, — медсестра тормошит его с той нежностью, которая дает ему понять, что ускользнув в полусон, его черты непозволительно смягчились. Он награждает ее красиво выправленной улыбкой. В надежде что надзор Зеро не задержался... Улыбка. Подождите. Твое состояние и есть доказательство, что Зеро обыграли. Ты всего лишь человек, как и он, как и все остальные. Зеро просто человек, и есть такой игрок, что смог перехитрить его. — Не сегодня, — бросает Адам, дело не терпит отлагательств. Это необходимо сделать сейчас, потому что если кто и может предугадать следующий курс действий Адама по, казалось бы, простому совпадению, то это Зеро. — Мне нужно отдохнуть. Но спасибо. Нет, ему нужно успеть на самолет. В конце концов, у него есть дела в Африке. Но сначала он заедет в Россию, чтобы забрать вещь, что очень долго хранил. «Щелчок. Гул. Щелчок» Но сначала он заедет в Россию, чтобы забрать вещь, что очень долго хранил. ...У него дела в Африке, так что можно заодно проверить Миллера. Нынче он находится в Эритрее. Его офис располагался в Асмэре, и хотя Оцелот счел бы нецелесообразным для человека в его положении устанавливать постоянное местонахождение — предложение, которое он несколько раз услужливо делал посредством поджогов, чтобы выгнать его из Эфиопии до того, как Дерг захватит ее, — по-видимому у него была незрелая, но на удивление непреодолимая потребность иметь место, что он бы мог назвать домом. (Черт возьми, Джон, он вьет гнездо и для тебя.) Может он даже встретиться с ним лично в этот раз, а не станет копаться в его вещах. Посмотрит, сможет ли он в этот раз не получить бутылкой по голове. Опять. Из легковесных людей не выходят хорошие алкоголики, потому что они, как правило, спиваются насмерть слишком уж быстро, но внимательно срежиссированная зависимость может убедить Миллера бросить этот бред с ''Diamond Dogs'', что он себе навыдумывал. Оцелот же расположился в просторном номере отеля в самом центре Асмэры, окруженный великолепной архитектурой времен итальянской колонизации. Все это благодаря паре резервов, обеднение которых, он уверен, не пройдет мимо важных персон. Его нынешняя роль — забвенно поглощенный достопримечательностями американский турист. Неудивительно, тут полно работы для такого человека как Миллер. После десятилетий правления Италии, до их поражения в Великой Отечественной Войне, Эритрею насильственно обвенчали с новым угнетателем — лидером в прошлом притесненной Эфиопии, боровшимся за свободу от итальянского правительства. С поддержкой США и воодушевлением своей ролью героев-победителей фашизма, коими они в то время еще являлись, он добился успеха. Стремящиеся к независимости эритрейцы существовали всегда, им никогда не удавалось одержать блестящую победу до тех пор, пока поддерживаемый СССР марксистский Дерг не выиграл недавнюю гражданскую войну в Эфиопии, и они внезапно не стали бенефициарами всякого рода американской щедрости. Все это так восхитительно запутанно; логическое продолжение политики сдерживания. Гарант взаиморазрушения, проистекающий в боевые действия чужими руками. Постоянно сменяющиеся в бою альянсы, о которых вы с ней говорили, великодушно устроенные по прихоти сидящего за своим столом мужчины, погруженного в мысли о силе и деньгах. Оцелот провел последние дни, добывая средства уже для себя. Отложенные для его коллег, наблюдающих из теней: банковские тратты в основном твердой валюты, ценные вещи, предназначенные для экстренных нужд на транспорт, оружие или взятки. Они больше не предназначены для него, но не значит, что он забыл о них. Назовите это небольшим межведомственным соперничеством, если хотите. Он прячет их в гораздо более неочевидных местах, в отличии от тех первоначальных, — в своей комнате. Они позволят его операции в Декелии продолжаться какое-то время. И с тем же незнанием и отсутствием бдительности, свойственными туристу, он ступает в более неблагополучные, опасные районы города. Находит офис Миллера — чулан с запасным выходом для побега, не более — пустым, и пытается устоять перед искушением воспользоваться ситуацией. (Хорошо, твоя взяла. Нет, он не смог.) Выследить блондина ростом в метр восемьдесят, который никогда не снимает свои дорогие очки, в трущобах африканского города не выходит за рамки его способностей в слежке. Оцелот ожидает найти его в замызганном баре; в поисках дешевого избавления посредством одной жидкости или другой. К моменту, когда он прошелся по стандартному кругу подозреваемых и сам успел заказать несколько напитков, для других, он настолько погряз в самой нищей части города, что крыши теперь — синий пластик и металлические листы, и свежий горный воздух этого окруженного сушей мегаполиса задушен парами раскаленных отходов. Он нисколько не удивлен обнаружить Миллера в темном переулке, подыскивающим сделки с противниками контрпартизанской войны, напившись до беспамятства, все это было ожидаемо; смотреть, как Миллер сгибается пополам после безжалостного удара в живот от повстанца с проглядывающейся в волосах сединой дважды его крупнее и дважды его старше, определенно добавляло свежих красок его падению на самое дно. Сцена, как ни странно, приятная. Оцелот с интересом наблюдает, праздно раскручивая револьвер, как Миллеру разбивают бутылку о лицо. Бросают в мусорный бак. Наступают ему на грудь, он начинает кашлять. Однако, когда разъяренный крупногабаритный нападавший Миллера седлает его и начинает душить, Оцелот, увы, вынужден вмешаться. Тебе захочется твоего боевого мужа обратно живым, Джон, и чего ты хочешь, то ты и получишь. Звук выстрела привлечет нежелательное внимание; Оцелот подбирает длинный осколок той разбитой бутылки, пряча его в рукав. Он ни слова не говорит на тигринье, так что угрозе приставленного к его затылку револьвера придется стать их лингва франка. Он отпускает Миллера, что довольно разумно. Встает с поднятыми вверх руками, в то время как Миллер бросает ему недовольный взгляд и сплевывает на землю, пытается отдышаться и сказать что-то, что не звучит должным образом благодарно. Нападавший неразумно решает, что или Оцелот блефует — что правда в некотором смысле, он не собирается использовать свое оружие — или не представляет ему угрозы, и хватает руку, удерживающую пистолет, с явным намерением ее сломать. Оцелот с силой проталкивает осколок стекла через глаз в его мозг. Отступает назад, чтобы увесистый дергающийся труп не смог устроить ничего неловкого, как, например, упасть на него. Прячет в кобуру револьвер и протягивает руку Миллеру, как настоящий джентльмен. Конечно, может он и заставил его напрасно бегать кругами несколько месяцев, может изводил его паранойей, пока даже преданная Динго не бросила его — без защиты Оцелота XOF потребовалось две недели, чтобы найти ее, — но он действительно сейчас спас ему жизнь, и поэтому не ожидает, когда его сбивают с ног прямо на землю. Все сложилось бы совершенно по-другому, если бы он знал. Он не ожидает, что Миллер, который перевешивает его теперь уже в меньшей степени, но все еще тяжелее него, перекатится на него сверху и начнет бить его головой о кирпич. К тому времени, как Оцелот поднимает руки для защиты, он уже достаточно оглушен, что в глазах двоится. — Если ты не скажешь мне, где Снейк, я тебя на фортепианные струны пущу. Ха! Это потому, что он кот — поняли? Отличная шутка. Миллер не станет его убивать. Так он погубит своего любимого Биг Босса. Эта драка не всерьез, и он просто выпускает пар. — Не очень-то похоже на ''спасибо'', как по мне, — широкая усмешка Оцелота обнажает окровавленные зубы. — Я собирался. Потрахаться, — Миллер рычит зло и угрожающе, его пальцы так крепко сцеплены в волосах Оцелота, что вырывают немного волос прямо с корнем. Что. О, Джон, да твой бойфренд спих. Оцелот c досадой наблюдает, что, слишком увлекшись происходящим, не смог заметить: Миллер заметно возбужден; этот пульсирующий жар упирается ему в пупок. У трупа, истекающего сероватой кровью и содержимыми глазницы, позади них, в кармане характерные выступы круга внутри квадрата, должно быть, презервативы. — Могу я порекомендовать спустить немного денег на... — Какие еще деньги? — ...или найти себе кого-то, кому не придется усмирять тебя такими ласками перед тем, как тебе услужить. Миллер фыркает. Наклоняется вплотную к лицу Оцелота, и находясь так близко, вонь дешевого пойла и дурной гигиены наконец перебивает гниющую еду, подгузники и собачье дерьмо. — У меня день рождения, и я буду делать, что захочу. Оцелот морщит нос в отвращении: — Ну, развлекайся, — только его отпустят из захвата, первым шагом Оцелота будет вырубить его и помчаться к шлангу с водой. — Возможно так я и поступлю, — Миллер прищуривает глаза, и он определенно не планирует отпускать его, как и его член ничуть не обмяк. — И что ты мне сделаешь? Да ну? Это что, угроза сексуального насилия. Миллер не доволен своим незавидным положением, он решает, что пал недостаточно низко, и поэтому начинает рыть под собой яму и дальше. Первым закрепленным за Оцелотом заданием была служба под началом почти двухметрового садиста с электрическими силами и падкостью на милых мальчиков, будучи смазливым подростком, на которого он совершал нападки в плату за неповиновение, — но нет, валящийся с ног от опьянения конторщик вселял просто неподдельный ужас. Есть пара способов, как Оцелот мог выпутаться из этой ситуации. Первый: ''попытаться'' подавить дрожь и вздрагивание или иным образом изобразить плачевность его состояния после этих действий, если акта размозжения его головы о кирпич было недостаточно. Может это усыпит его ложным чувством безопасности, и таким образом вырваться. Второй: высвободиться; лицо и горло Миллера совершенно открыты, а руки у Оцелота развязаны. Эта работа взяла бы гран-при среди всего вороха дерьмовых поручений, что Оцелоту приходилось выполнять. Третий: дать Миллеру выебать себя. Не все ли равно. Второй способ может повлечь повреждения для Миллера, такие, что могут и не затянуться, а потом ему придется объясняться перед тобой, когда ты проснешься; в третьем же варианте от Миллера повреждения понесет он, и даже если нет, Оцелот не желает проводить день с ноющей задницой. Первый способ решительно профессиональный. Но он просто не может сдержаться: — Ебаться с тобой, Миллер? Да ни одна медицина в мире не спасет меня. Конечно, он врезал ему. Оцелот это предвидел. Он отклоняет удар руками. Следующий приходится с такой силой, что влетает Оцелоту прямо в лицо через руки, боль настолько сильная, что кажется кисти сломаны. Миллер поднимает кирпич и бьет его им, снова и снова, и Оцелот не может дотянуться и выдавить ему глаза, не то следующий удар тут же проломит ему череп — он хватает Миллера за запястье, чтоб предотвратить замах, тот толкает большой палец Оцелоту в глазницу рукой, что удерживает его за голову. Оцелот откидывает ее, и Миллер, пользуясь своим превосходством в силе и его растерянностью, высвобождается, Оцелоту едва удается вовремя подставить свое предплечье. Брус кирпича попадает по кости. Опять. Болит настолько невыносимо, что ему тяжело сконцентрироваться. Если Миллер сломает ему руку, он выйдет из строя на недели; умный человек молил бы о пощаде. Умный человек вовсе бы не позволил этому так далеко зайти — он бы задрожал и разрыдался, пошел по пути наименьшего сопротивления, перевернулся и позволил Миллеру трахнуть себя лицом вниз в открытой канализации, если бы это ускорило процесс. Сравнял этим счет, чтобы ослабить бдительность Миллера на время их будущих встреч. Позволил ему установить превосходство. Но в этом мире есть только пара случаев, в которых Оцелот отнюдь не самый умный, когда до того доходит, вот этот — один из них. Ты, Джон, второй случай. Оцелот отпускает сжимающую его волосы руку своей, и в тот момент, когда он уже почти наносит следующий удар, хватает ею тыльную часть запястья, удерживающего кирпич, и перенаправляет силу, с которой Миллер его заносил, в сторону, на землю, и сам поворачивается корпусом туда же. Обхватывает Миллера коленом за плечо, и сочетанием подобия рычага и силы в ногах легко меняет их местами — Миллер с неизящным возгласом приземляется на спину в лужу испорченного молока и битого стекла. Миллер тут же подается схватить его, прямо как ты его учил, но Оцелот не выпускал его запястье с кирпичом. Он держит его обеими руками, резко выворачивает и перекатывается в сторону от тела Миллера, крепко прижимая запястье к груди, его бедра обхватывают основание руки Миллера, а колено с усилием сдавливает Миллеру горло. Это не совсем честно. Ты обучил Адама CQC. Он знает каждое его движение. CQC основан на дзюдо, которому Миллер тоже должен был научиться во времена его службы в JSDF. А поскольку российское самбо является ответвлением дзюдо, Миллер, можно не сомневаться, был вполне уверен, что одержит победу в поединке по борьбе. Это не самбо и не CQC. Когда спустя десятилетие другое эта техника наконец покинет круги КГБ, ГРУ и некоторых других подразделений спецназа, ее будут называть "Система". Никто из посторонних этому не обучен, а это значит, что она никогда ей не владела, а следовательно, и ты тоже. Это правда прекрасный захват руки, и Оцелот немного любуется им сквозь кровь, льющуюся из глубоких рубцов на его лбу, и стремительно отекающий глаз, дожидаясь, когда картина происходящего вернется в фокус, пока Миллер задушено хрипит, брыкается и цепляет своими телодвижениями все больше мусора в свои красивые волосы. Когда твой паршивый ублажатель наконец-то осознает свой неотвратимый проигрыш, он издает поистине жалкий всхлип. Может Оцелот и душит его порядком больше положенного, не смотря на это его штаны по прежнему топорщатся в паху; Оцелот презрительно кривит губы: — А ты уверен, что сам против такого расклада? Я бы так не сказал. Миллер безвольно склоняет голову в сторону, прочь от Оцелота, и его небесно-голубые глаза покидает любое желание бороться: — Сделай это. Он, блядь, шутит. Это ведь шутка, да? Миллер делает ровно то, что следовало сделать Оцелоту, пока его гордость не взяла над ним верх. Оцелот склоняется вперед проверить; все также удерживает его предплечье ногой, освобождая другую покалеченную руку, чтобы сдавить ею горло, издевательски прижимаясь к его губам своими. С налетом притворной жажды. Готовит себя к неизбежному сопротивлению от Миллера, который вырвется на свободу с новообретенным пространством для маневра. Но этого не происходит. Нет же, вместо этого Миллера пробирает дрожь. Его рот приоткрывается — он мог бы симулировать это, но он не может симулировать те вставшие дыбом волоски на его коже. Он хочет этого. Он на самом деле хочет. Заморенный голодом и пьяный, избитый и в крови, ковыряющий эту кровавую землю в поисках объедков со стола бессмысленной прокси-войны; отчаявшийся вплоть до готовности подчиниться человеку, которого презирает, потому что это близость кожей к коже, по крайней мере. Какое-то утешение. — Снейк... — почти беззвучная жалкая мольба. Не отчаявшийся. Одинокий. Оцелоту знакома эта боль... «Скрип. Щелчок» Оцелот понимает, что полностью разбитым этот человек тебе ни к чему, так что под вздох сожаления он расстегивает его штаны. Он облегчит его состояние образом, который сохранит при нем некоторое его достоинство: отпускает чужую руку, затем высвобождает влажный, твердый член из нижнего белья. Обвивает его пальцами в перчатках и начинает с силой работать рукой. Сейчас Миллер может вырваться. С легкостью. Но он не делает этого. Наверняка сочетание крайней плоти и кожи перчаток при трении ощущается болезненно, Оцелот не собирается быть утонченным или затягивать с этим. Он крепко сжимает, сильно толкается рукой и старается не смотреть на лицо Миллера. Может на покрытую коростой из личинок куриную кость рядом с его головой. Фу. Может и нет. Миллер просто лежит и не противится происходящему. Стонет. Тоже пытается избегать Оцелота взглядом. Где-то в процессе оба решают, что лучше будет просто закрыть глаза. — Просто кончи уже, — бубнит Оцелот; это все слишком затянулось. Миллер уже давно был готов, но, казалось, противился, как бы резко Оцелот не двигал по его длине или надавливал большим пальцем на головку. — Как ты можешь быть так плох в этом? — тяжело дыша, говорит Миллер. Весь вспотевший он двигает своими бедрами в помощь, но совсем ничего не происходит. — Даже если ты... не гей — а мы оба знаем, что это не так, — ты ведь дрочил себе когда-то. Правда же? Пожалуйста, скажи, что да. «Это то, что нравится мне», — почти произносит Оцелот и останавливает себя. Ну конечно, твоей сучке нужна изысканная, блядь, дрочка, Джон. — В следующий раз сначала свожу тебя на ужин. Желудок Миллера раскатывается урчанием от одного упоминания еды. Они вздыхают, ведь Миллеру наверняка сейчас бы очень хотелось, это было ясно и без вопроса, хрипло последовавшего следом: — А ты приглашаешь? Ладно. Ладно. Оцелот может хорошо подрочить, если в самом деле захочет. Куда лучше чем ты, Джон. Он замедляет темп. Сплевывает на перчатку. Проводит ладонью по всей длине, чтобы теперь не каждое движение отдавалось раздражающим кожу трением. Водит по краю кругами указательным и большим пальцами, скользя по члену снизу вверх, как края того, куда он бы скорее вставил свой член, Оцелот обхватывает его своей рукой, создавая так желанное тепло. Это заставляет Миллера застонать. Прекрасно, потому что на большее Оцелот бы не пошел, он не собирался играть с его яйцами или стимулировать его проход. Миллер не его типаж. Совершенно. Оцелот отпускает свои мысли блуждать, он редко позволяет такому случиться при любых обстоятельствах, не говоря уже о тех, что могут резко поменяться, потому когда Миллер начинает вздыматься, от опьянения ли, голода или смрада, зеленовато-желтая желчь, которой он рвет, оказывается на рукаве Оцелота. Он вспоминает последний раз, когда оказывал кому-то ту же услугу. «Почему ты избегаешь этого? Это же легчайший способ навредить мужчине» «Претензии на профессионализм, Джон. А ты бы мне разве позволил?» «Позволить тебе? Ты сам здесь решаешь, как поступить. Ты контролируешь ситуацию» Воспоминание о тех словах выкачивает воздух из его легких. Его движения сменяются апатичными, обманчиво нежными, болезненно тягучими на конце. Берцы Миллера стучат и волочатся по земле. Он всхлипывает — неплохо звучит. Оцелот добавил бы свои ногти, если мог. Он конролирует ситуацию, и под ним мягкотелая, охваченная спазмами развалина, полностью в его власти. Когда его перчатки покрываются теплой, липкой спермой Миллера, Оцелот сам возбужден. Их взгляды все-таки встречаются; тот утирает свой рот. Оцелот отодвигает свои бедра, чтобы позволить Миллеру уйти, но он не сдвигается в строну дальше чем на пару дюймов. Миллер толчком привстает на колени, лицом к нему, и окинув его сверху донизу холодным расчетливым взглядом, тянется к ремню его брюк. Оцелот, хватает его руку своей — она измазана слюной, и в чужой жидкости с тыльной стороны: — Нет, спасибо. — Так будет честно, — указывает Миллер, затем признавая. — Я ничем не собираюсь быть тебе обязан. Этот человек опустился теперь на четвереньки, инкрустированный грязью и отталкивающий он с трудом мог удержаться прямо. По-прежнему красив за всеми слоями этой грязи. Он пал и весь сломлен — Оцелот мажет Миллера эякулятом, теперь уже пальцем по его губам: — Только если ты воспользуешься своим ртом. Что он за это решит взяться, Оцелот никак не ожидал. Но он берется и, Джон, Джон, ты не представляешь... Подождите, ты наверняка знаешь. Знаешь, что он может вобрать тебя всего и все так же подразнивать своим языком мошонку, что у него рафинадные, белые зубы и, стоит только показаться малейшей резкости — они притупляются на твоих пульсирующих венах, что он трахнет свой собственный рот тобой с короткими хриплыми стонами так, будто это делал ты сам, пока ты будешь жалеть, что это не так. Но это ещё ничего, просто очень хороший минет. Все начинается когда Миллер запускает свои пальцы ему между ног и толкается ими в промежность, стимулируя тем его простату снаружи. Толчки не следуют в такт движениям головы и волнам сживающего его горла, а идут вразрез с ним, и Оцелот оказывается вынужден зажать себе рот ладонью, чтобы со стоном его не покинула какая-нибудь из неудачных откровенностей. Когда Миллер чуть не высасывает из него семя, Оцелота настигает ощущение, будто он поимел Миллера, и в то же время тот поимел его. Тяжело дыша, он валиться спиной на стальной мусорный бак. Миллер отворачивается и сплевывает на землю. Собирается с мыслями о той немногой чести, что осталась при нем, подбирает с земли свои авиаторы и разворачивается уходить прочь. — Погоди, — зовет его Оцелот в попытке восстановить дыхание. Жар пронизывает его от легких до кончиков пальцев. Оцелот понимает, что он весь красный, он всегда краснеет. — Почему бы тебе не пожить у меня немного? Сходишь в душ. Тебе бы не помешало. Так звучит милосерднее чем: «Я снова установил прослушку в твоей конторе». Расслабленный в посторгазмической дымке Оцелот проводит его обратно в свой номер отеля. Протаскивает его через задний вход, подальше от нежелательных расспросов. Пускает в душ, пока сам сначала обтирается полотенцем, а затем заказывает обслуживание в номер. Голодовки заметно отточили рельеф мышц на теле Миллера, Оцелот блуждает взглядом по каждой из них, когда он выходит весь мокрый с полотенцем, обмотанным вокруг его бедер, которого тому было крайне недостаточно. Баланс белка, клетчатки и жиров Оцелот восполняет в виде морепродуктов и авокадо; Миллер с жадностью вгрызается в остальное без намека на изящество. Они хранят абсолютное молчание. Углеводы он получит из ликера, который, как и многое другое в жизни Оцелота, послужит двойной цели. Так казалось, пока Миллер не лишился чувств на его кровати в, на первый взгляд, приступе комы от подобного приема пищи, при более внимательном рассотрении — в глубоком неподдельном сне. Ну что ж, значит это подождет. Чтобы не заснуть, он тоже принимает душ. Сменяет жгучий кипяток ледяной водой до тех пор, пока не исчезают последние остатки грязи. Одежды у него в достатке; перчатки же он тщательно споласкивает вручную в раковине. С той же осторожностью он поправляет свою прическу — пряди начинают спадать ему на глаза, если не уложить их назад. Совершенно непрактично, но ни душа в ГРУ ему за это разнос не устраивала. Пока что. Таковы привилегии ранга и репутации. Зачесывая их назад, он также скрывает седину в блонде. Когда Оцелот появляется из ванной, он выглядит решительно неотразимо, с чем про себя мог согласиться. Миллер исчез. Ровно как и все сбережения Оцелота. (В первый и последний раз он звонит Зеро с просьбой о большем финансировании и едва может сдержать смех: как же ловко его провели. Достойно похвалы, Миллер.)