Обещание

«Они не созданы для мира, И мир был создан не для них!»

М. Ю. Лермонтов, «Демон»

      Захожу в Четвёртую после промывки мозгов здешними учителями. Чёрт, последнее время они постоянно задерживают меня после занятий и начинают выдавать мне нравоучения по поводу и без, особенно любимая ими тема: «Почему от меня пахнет табаком», и начинается… «Курить вредно», «ты не должен уподобляться остальным из Четвёртой», «ты же такой хороший мальчик» и прочее… А ведь я сбежала от своей семьи не для того, чтобы продолжать получать нравоучения и упрёки. Благо моя родня так и не узнала о моей вредной привычке, иначе живой бы мне сбежать не удалось.       Последняя неделя выдалась на редкость скверной, в особенности благодаря учителям, хоть иди и жалуйся Ральфу на эту бесчеловечную несправедливость. И что самое интересное, так это то, что задерживают они только меня. Никого, в том числе из той же Четвёртой, не оставляли после уроков для «профилактических бесед»: «Они уже потеряны для общества», — говорят они, и мне каждый раз едва удаётся сдержаться, чтобы не высказать им всё, что я об этом думаю. Все, кого я встретила в Четвёртой, оказались очень славными, пусть и немного странными ребятами, даже бессловесный и загадочный Македонский, который, кстати, ненамного дольше меня здесь прожил! Всего на месяц раньше он поселился в Четвёртой, так почему же не оставляют его так же или хотя бы не оставляли раньше — нет, такого я не слышала.       В конце концов, может, мне нравится, что от меня пахнет табаком! Как по мне, так это очень приятный запах, и я никогда не спешу избавиться от него. Да и никто не спешит. Спальня всё так же заставлена пепельницами и пачками сигарет, а в тумбе лежат ещё два блока — откуда они только берут их, если не высовываются в Наружность? Я слышала про Летуна, мол, это у него делаешь заказ и он тебе всё приносит, но я ещё ни разу с ним не виделась, говорят, что мы можем заключить с ним сделку только после Нового Закона, а вот что такое Новый Закон — это уже мой новый вопрос для Сфинкса или для Табаки.       Лучше для Шакала, я ещё немного отхожу от случайно подслушанного мной разговора Македонского и Сфинкса.       Два дня назад я решила воспользоваться способом Слепого с его бесшумной ходьбой и, некоторое время репетировав тихий шаг, поняла, что это очень и очень сложно, поэтому надела на ноги несколько пар тёплых носков и мгновенно стала абсолютно бесшумной хотя бы в плане ходьбы в комнате (в коридор в носках выходить я не стремилась). Ну и решила поэкспериментировать с жителями Четвёртой.       Однажды, придя из столовой, услышала во внутреннем коридорчике чьи-то тихие голоса и решила проверить своё мастерство. Натянула носки и тихо подкралась к двери спальни.        — Ты боишься меня, Македонский? — по-доброму спрашивает Сфинкс.        — Да! — Македонский почти кричит, — Да! Боюсь! И что дальше? Ты бы не боялся на моём месте?       Бояться Сфинкса? Я хмурюсь и начинаю думать над причиной страха перед ним — у меня всё чаще возникает чувство, что я совершенно не знаю никого из них, поэтому и не могу найти ответов на такие вопросы.        — Поверь, мне ничего от тебя не нужно, Македонский. Тебе не нужно бояться.       А зря он так, ведь именно после таких слов ты начинаешь бояться сильнее.        — Ты же знаешь уговор, — говорил Сфинкс, — ты не должен пользоваться своей Силой здесь.        — Да, я знаю, — тихо щебетал Македонский.        — Никто не должен пострадать.       Молчание.        — Никогда, — слышишь? — никогда никаких чудес.        Затем слышался скрип — Сфинкс встал со стула и прошёл в другой конец комнаты, дальше звучит тихий шаг Македонского — он отходит в противоположную сторону от Сфинкса. Открывается дверь — не та, за которой я стою и подслушиваю, а коридорная — вваливается Чёрный, и я быстро выпрямляюсь и делаю вид, что сама только что пришла.       Устало выдыхаю, открывая дверь в спальню — все двери открыты, но никого не слышно, неужели я здесь одна? Грустно думаю над тем, что отбросила идею с бесшумным шагом — всё-таки знать больше положенного после произошедшего мне не слишком хочется. В сумке с учебниками тихо звенит баночка с каким-то напитком — её мне по дороге отдал Первый, ещё раз поблагодарив, что я поставила на место Юного Джина, он спрашивал, зачем мне бумага — я ответила правду, и он пообещал, что все остатки бумаги будет приносить мне — очень мило с его стороны.       Войдя в комнату, слышу чудовищный запах дыма, чувствуется, что окна не открывались уже очень давно. Закрываю дверь и поворачиваюсь к окну, попутно едва не получив инфаркт — на подоконнике сидит Слепой и курит — я бы была очень счастлива, если бы однажды он начал предупреждать о своём присутствии. Он и без того всегда смахивал на привидение, а под пасмурным светом из окна и сигаретным дымом, — и подавно.        — Слепой, — успокоившись, говорю я, — нужно открыть окно.       Он молча открывает форточку, даже не привстав на подоконнике. И продолжает сидеть. Хотя за окном идёт снег. Сначала думаю сказать ему об этом, но быстро отметаю эту мысль, — когда в последний раз ему требовались мои советы?       Сажусь за стол и открываю баночку, напиток с шипением выливается за ободок и я быстро начинаю его пить, пока не залила наш прекрасный стол. По вкусу похоже на… газированное молоко? Гадость редкостная, и я оставляю эту баночку на лучшие времена. Смотрю на свою рубашку — помню, как отбегала от учителя, когда он что-то неожиданно вспомнил и решил продолжить нравоучения — в тот момент я об стену прошлась рукавом и что-то зацепила там. Заглядываю на рукав выше по предплечью — там зияет небольшая дырка, которая быстро растёт, распуская нитки дальше — нужно зашить и как можно скорее, иначе мою ненаглядную рубашку придётся выбросить.       На себе шить нельзя, правда я не имею понятия, почему именно, но так говорила моя бабушка. Кошусь на Слепого, который, кажется, не двинулся с места, и уверяю себя, что его не просто так зовут Слепым. Но всё равно отворачиваюсь от него и только тогда снимаю рубашку и надеваю чью-то рядом валявшуюся толстовку, по-моему, я видела её на Волке, но ничего точно сказать не могу — это, кстати, ещё один огромный плюс Четвёртой (а может, и всего Дома): всё здесь общее, включая одежду — никто и никогда не будет возмущаться, если ты надел его свитер, конечно, каждая вещь кому-то принадлежала, но ей могли пользоваться и другие жители Четвёртой, кроме некоторых, особо важных своему хозяину, которые он никому не отдавал, но таких вещей было очень немного. Я и сама быстро привыкла к этому распорядку и перестала удивляться, когда недосчитывалась ремней и носков, остальную мою одежду не трогали — она была всем мала (хотя на кого налезали мои носки? 35-й размер всё-таки).       Вытаскиваю из ящика Табаки коробку ниток и долго перебираю её содержимое. Здесь, конечно, есть все цвета радуги и всё такое, но цвета, чтобы незаметно зашить мою рубашку, всё равно нет: рубашка у меня бледно-желтого цвета, то есть и желтый на ней будет сильно выделяться, и белый будет бросаться в глаза. Некоторое время просто пялюсь в коробку, думая, что можно сделать, и решаю вышить одуванчик на рукаве, ведь рубашка имеет похожий травяной узор, поэтому одуванчик не должен быть лишним.       Беру иглу и почти с первого раза вдеваю в неё нитку, начинаю вышивать. Долго я вожусь с этим цветочком. Вышиваю пушистые лепестки во все стороны от самых коротеньких в середине до длинных по краям. В конце концов у меня скорее выходит хризантема, а не одуванчик — но тоже неплохо, цветок ведь.       Снова оглядываюсь на Слепого и переодеваюсь в рубашку, откидываю толстовку на то место, где она лежала, и смотрю на цветок на левом рукаве — кажется, выглядит неплохо. Облегченно выдыхаю, потому что смогла спасти свою любимую рубашку.       Завариваю чай, затем сажусь обратно за стол и разглядываю свои утренние зарисовки, что до сих пор лежали на столе — они были там, где я их оставляла, как книги Лорда, и никто их с места не горел желанием убрать. Вот Сфинкс пьёт кофе, вот Табаки играет на губной гармошке, хотя сам до сих пор сидит в трусах, вот Горбач кормит Нанетту — всё в карандаше или ручкой. Решаю перейти от сухого рисунка к более живописному — к акварели — вываливаю на стол коробки с акварелью, нахожу кисточки, раскладываю бумагу. Начинаю мотать головой из стороны в сторону в поисках подходящего объекта для рисунка, пока ищу натыкаюсь на пачку сигарет и закуриваю.       Кто-то хлопает дверью в коридоре и въезжает в Четвёртую; наверняка Лорд или Табаки, думаю я и продолжаю пить чай, а Слепой, всё это время сидевший на ровном месте, поворачивается к двери — мой ориентир показывает, что что-то идёт не так, и я напрягаюсь, параллельно успокаивая себя, что пока я рядом со Слепым — всё в порядке. Дверь в спальню открывается, и из неё высовывается мордаха Первого — я расслабляюсь, он несёт в руках целый блок бумаги.        — Я нашёл ещё, — говорит он и улыбается.        — А, да, хорошо, — я встаю с места, но меня опережает Слепой и я сажусь обратно.       Слепец подходит к Первому и берёт у него бумагу, — мальчишка бледнеет, видимо, никогда раньше не пересекавшись с вожаком один на один, — Слепой передаёт мне в руки бумагу, и я с подозрением гляжу на него, а он кладёт мне на голову ладонь и говорит:        — Не выходи лишний раз из комнаты и не заводи слишком много знакомств, — своим холодным голосом, уверена, что если бы он осознавал возможности своей мимики, он бы непременно нахмурился. — Это опасно.       На последней фразе я вздрагиваю.        — Что? Почему? — я откладываю сигарету, которую всё это время держала пальцами, в пепельницу.       Слепец молчит, проходит обратно к подоконнику и закуривает. Я поджимаю губы — меня всё ещё подбешивает эта любовь Слепого оставлять вопросы без ответа. Перевожу взгляд на Первого, всё ещё торчавшего в дверях, он переводит взгляд с меня на сигарету в пепельнице — бедняга, ему наверняка не дают так в открытую покурить.        — Спасибо, — говорю, — за бумагу.        — А, да! — он будто очнулся от задумчивости, — Не за что. Можешь не возвращать, — и уезжает.       Как только коридорная дверь хлопает, спрашиваю у Слепого:        — Почему это опасно?       Он не отвечает, только курит и смотрит в окно, хотя «смотрит» — это не про него, просто отвернулся от меня к окну. Я продолжаю:        — Слепой, почему это опасно? — мой голос становится настойчивее. — Зачем ты говоришь мне это, если ничего не объясняешь?       Слепец снова отворачивается от окна, на этот раз повернув голову куда-то к двери.        — Скажи мне, Слепой!..       По лицу его пробегает жуткая гримаса — он не умеет их прятать, и я тут же затыкаюсь. Вот что действительно опасно, а не заводить знакомства и ходить по коридорам.       Утыкаюсь в кружку, стараясь сделать вид, что меня здесь нет. Возвращаюсь к своему занятию и продолжаю искать объект для зарисовки. Хочу нарисовать человека. Люблю рисовать людей, хотя очень немногие могут позировать мне такое долгое время, какое требуется для рисунка цветом. Но Слепой подходит на эту роль, как никто другой, очень жаль, что я уже успела его достать.       Убираю руки со стола и кладу их на колени. Задумываюсь над тем, как можно нарисовать Слепого и решаю, что он-то и не заметит, что стал моей моделью. Хотя и оставлять рисунок незаконченным, если он всё-таки куда-то решит уйти, оставлять совершенно не хотелось. От безделья начинаю качаться на стуле.        — Спрашивай, — неожиданно говорит он.        — Можно тебя нарисовать? — радостно спрашиваю я и хватаю бумагу и кисточку со стола — дело привычки.        — Нарисовать? — вот сейчас он точно должен был нахмуриться. — Можно.       Я поднимаюсь с места, прихватив с собой стул, и сажусь ближе к подоконнику, на котором удобно устроился Слепой. Затем иду в ванную и в свою любимую огромную кружку набираю воды. Возвращаюсь, складываю один из листочков пополам — для палитры, смачиваю кисточку в кружке, открываю акварель и с видом знания начинаю разглядывать Слепого, думая, как лучше скомпоновать рисунок — тоже дело привычки, но Табаки бы оценил весь пафос ситуации.       Понимаю, что в позе, в которой сейчас сидит Слепой, нарисовать его хорошо не выйдет — не лица толком нет и одежда с волосами примерно одного и того же цвета. Нужно попросить его поменять позу. Набираюсь смелости (раз сегодня я уже успела вывести его из душевного равновесия, нужно быть поаккуратнее) и говорю:        — Слепой, а ты можешь повернуться ко мне лицом?        — Да, могу, — он поворачивает голову на меня.       Чёрт, я не это имела в виду. Я хотела чтобы он полностью повернулся ко мне. Кто-нибудь научите меня правильно выражать свои мысли.        — Нет, всем телом, — теперь рисунок не может не выйти шедевральным.       Он полностью поворачивается ко мне и спускает ноги с подоконника, руками опирается о дерево, чтобы держаться сидя. Лицо его спокойно, но выглядит немного суровым. На одно плечо падают длинные волосы, с другого спадает свитер — и где только нашёл его, он же явно больше на несколько размеров нужного? В глазах отражаюсь только я сама, будто смотрю в чьи-то очки.       Внезапно для себя самой начинаю восхищаться Слепым — до чего же он живописный! Так и хотелось подойти в нему и что-нибудь поправить: свитер или волосы, просто хотелось, это не имело значения, но я бы удовлетворила свои творческие порывы. «Так, держать руки при себе», — твержу себе я и сжимаю пальцы в кулак, а затем прижимаю их к лицу.        — Что-то не так? — спрашивает он.        — Нет, нет, — мой голос едва ли не срывается от необъяснимой радости, — всё хорошо.        — Ты улыбаешься. — Голос его спокоен — ни презрения, ни холода, он говорит это просто, как факт.        — А, да, улыбаюсь, — подтверждаю я. — Ты очень красивый.       И только потом до меня доходит осознание сказанного. Ох, и подведёт меня когда-нибудь моя творческая натура. Я замираю на месте и ожидаю его реакции. Слепой поднимает на меня голову и… выглядит удивлённым? Не может быть! Но я ясно вижу, как лицо его осталось таким же, и лишь глаза распахнуты — не полуприкрыты, как обычно. Вау, я могу гордиться собой — я удивила Слепого.        — Кхм, ладно, — я опускаю голову и опираюсь о спинку стула, — пожалуйста, не двигайся.       Нужно ли было говорить об этом, если он и без того почти не двигается — не знаю, но перестраховаться следовало. Слепой замер, словно статуя, время от времени мне даже кажется, что он перестал дышать и моргать, но, немного задержав на нём взгляд, я убеждаюсь в обратном. Он не жалуется, не критикует и вообще не говорит ничего о том, что я рисую очень долго и что у него уже всё успело онеметь — это очень любили делать другие мои натурщики, особенно в Наружности. Он держится стойко, только сигарета в его руке продолжает тлеть.       Работа идёт плавно и неспешно, потому что никто меня не подгоняет и не отвлекает. Нарисовав на отдельном листочке ручкой (всё, что было под рукой) общую картинку, я берусь за оригинальную работу. Сначала тонкие и обрывистые линии, обозначающие края композиции и общие пропорции, затем идут цвета — в два слоя для фигуры Слепого и в один для фона в виде окна и веток деревьев за ним. Рисунок получается пасмурный, но не лишенный собственного очарования. Акварель — вещь очень неточная, что всегда меня расстраивало, поэтому когда работа полностью высыхает, я беру карандаш и добавляю деталей к образу Слепого: подчёркиваю тени и черты лица. Когда всё готово, я счастливо выдыхаю и вытягиваю ладони, в которых держу рисунок, перед собой, наслаждаясь работой немного поодаль.        — Готово, — удовлетворённо проговариваю я.        — Дай мне, — говорит Слепой, протянув руку.        — Тебе? — я хмурюсь, не совсем понимая, зачем ему это нужно.        — Я слышал, как ты процарапываешь ручкой рисунок и только потом обводишь.       И действительно, — когда я рисую ручкой или чем-либо ещё, где ошибку допускать нельзя, я процарапываю рисунок непишущей частью этого «чего-то» и только затем принимаюсь за чернила. Хмыкнув, я передаю Слепому первичный вариант картинки, нарисованный красной гелевой ручкой. Он долго водит пальцами по рисунку, а я терпеливо жду его вердикта.        — Должно быть очень красиво. — Наконец отзывается он.       Мне почему-то становится очень грустно, что я не могу показать ему рисунок. Что он не может увидеть его и разобрать. Настолько грустно, что на глаза начинают наворачиваться слёзы и я опускаю взгляд. Рисунок - это такая мелочь, но он никогда не увидит меня и не увидит своих друзей.        — Прости… — говорю я, вытирая рукавом рубашки слёзы и шмыгая носом.       Он снова удивлённо поднимает голову.        — Не нужно…       Теперь я удивлённо поднимаю на него глаза, но его прерывает хлопок коридорной двери и резвый голос Табаки.        — Да нет же, нет! — спорит он с кем-то.        — А мне кажется, не так уж и плохо, — отвечает ему Сфинкс.       И в этот момент они заходят в спальню. Табаки тут же кидается ко мне.        — Горшочек! — испуганно кричит он и бросается обнимать меня и гладить по голове. — Что ты сделал с ним, Слепой?!        — Ну, признавайся, — Сфинкс садится рядом с ним на подоконнике.       Слепой отворачивает от него голову.        — Что случилось, Горшочек?        — Нет, нет, — отвечаю я, — всё в порядке. Вы о чём-то говорили до этого, — я решаю сменить тему, не скажу же я, что мне внезапно стало очень жаль Слепого.        — Ах, покрываешь его, Горшочек, — недовольно отзывается Табаки, с подозрением сощурившись, но тему всё же меняет: — В столовой никому не понравилось твоё прозвище, Горшочек. Все хотят, чтобы я сменил его.        — Да? И что ты думаешь?        — Я не знаю. Вот мы со Сфинксом обсуждали, — он кривится, — а та всезнайка в столовой предлагала Рейнарду*, говорила, мол, ты хитрее, чем кажешься. Никогда она мне не нравилась.       Он опускает голову мне на плечо, затем восторженно кричит:        — Ух, ты! — Шакал берёт готовый рисунок, — как красиво! — он начинает вертеть мою работу так и этак. — Да ты талант!       Сфинкс плюхается в постель и с задумчивым видом проговаривает:        — А это неплохая идея. У тебя много талантов…        — Талант?.. — переспрашивает Табаки.        — Да, Талант, — подтверждает Сфинкс.       «Талант»?