Я в унисон с тобой дышу

Кащей хрипит, медленно поднимаясь по лестнице. Одной рукой держится за перила, другую плотно прижимает к сломанным ребрам. Звенит ключами, попадая в замок только с третьего раза, и открывает массивную деревянную дверь. Квартира, погруженная в темноту, встречает Кащея холодом и запахом дешманский сигарет. Он шумно кидает тяжелую связку ключей на полку, вещает плащ на крючок, хряхтит что-то себе под нос, пока стягивает ботинки, матерится из-за боли во всем теле и держится за стену с пожелтевшими обоями. Проходит в комнату с огромным желанием, наконец, закончить этот проклятый день, почти не отличающийся от предыдущих. Ебучий день сурка, не иначе. — Ты хули тут делаешь?! — гаркает Кащей больше от неожиданности, чем от реальной злости, когда комнату освещает тусклый, желтый свет. Вова вопрос игнорирует. Сидит себе в кресле, закинув ногу на ногу, и смотрит на медленно тлеющую сигарету в своих пальцах. Делает последнюю затяжку и тушит сигарету об толстое стекло пепельницы. — Чё, так и будем в молчанку играть? — фыркнул Кащей и присел на задроченный диван, ловко прикуривая спичкой, — мне твоя кислая рожа нахуй тут не нужна. Так что давай либо говори, что хотел, либо уебывай. Кащей даже не злится, хотя имеет на это полное право. Как и расквасить Вове еблет. Суворов даже не дернется. Будет стоять в силу своих возможностей и смотреть, как болотные глаза наливаются животной злобой. Но Кащей, сука такая, продолжает сидеть напротив, лишь голову на бок склонив, и смотрит исподлобья хитро. Лыбу щербатую тянет и губы пересохшие облизывает. Уже даже обиду на Суворова не держит. За Кащея улица и так сполна ответила. Вова много чего хочет ему сказать, да только слова застревают где-то в глотке и не дают вдохнуть полной грудью. Глаза прячет, смотрит на прожженное пятно на подлокотнике и ниже плечи опускает. Сейчас он не чувствует себя таким уверенным, как тогда, в коробке. Кидался словами ядовитыми и волком смотрел. Это не Кащея в городе в хуй не ставят, это на Вову Адидаса всем до пизды. Спустил на Старшего стаю собак и занял место. А как дел наворотил, хуев за воротник получил и сдулся. Не вывез все то, что Кащей в одного с легкостью тащил. — Прости меня, — сипит Вова и, наконец, поднимает свои виноватые глаза, — я так проебался. Прости меня, Никит. Кащей хмыкает. Никиту он давно похоронил, еще в холодных стенах зоны. А Суворов все равно продолжает его, Никиту, откапывать и к жизни возвращать. — И что ты предлагаешь мне сделать, а? — Кащей усмехается, через боль опирается острыми локтями в свои колени. Вове с расстояния в глаза стыдливые заглядывает, — пойти за тобой сопли подтереть и добазариться со всеми? Так поздно уже! Ты же меня отшил, вот теперь и ебись с этим в одного! А я умываю руки, — и с психом швыряет окурок в стакан на расшатанном столе. — Я не прошу тебя решить все проблемы, — пытается оправдаться Вова и встает с насиженного места. Тихой поступью к Кащею подкрадывается и присаживается на корточки к кащеевским ногам. Смотрит собакой побитой и ледяные руки на колени чужие кладет, грубую ткань брюк сжимает, — я прощения у тебя пришел попросить за свой скотский поступок. Я все проебал…все и без остатка. Пацанов подставил, почти на верную гибель повел. Возомнил о себе что-то и все потерял, — уже шепчет Суворов и губы с силой сжимает, потому что слезы позорные глаза щиплет и ком в горле говорить нормально не позволяет. Кащей молчит. Желание запустить пальцы в суворовские волосы сдерживает и встает с дивана резко, шипит сквозь сжатые зубы от боли и к окну подходит. Руками на холодный подоконник опирается, смотрит сквозь замерзшее стекло на темный двор, где жизнь своим чередом идет и сердце свое мертвое успокоить пытается. Нельзя позволить Вове Никиту воскресить. Суворов тихо подходит и вплотную к спине сгорбленной прижимается. Медленно, аккуратно руками талию кащеевскую обнимает и голову на плечо укладывает. Слышит, как сердце чужое в быстром галопе скачет, кровью захлебывается. — Ты же простишь меня, Никит? — шепчет Суворов, ухо горячим дыханием обжигает и дышит хрипло, загнано. — Да куда я, блять, денусь-то, — он в кольце рук разворачивается и с Вовой нос к носу сталкивается. В темном омуте карих глаз тонет, а Вова будто на голову ему давит и глубже в омут опускает, чтоб точно не выбрался. Они друг другу потонуть не дают, но топят друг друга в самих себе. — Я бы за тебя в любом замесе впрягся, хоть ты и рожа автоматная, — улыбается Никита. И ранка на губе расходится, кровоточить начинает. Вова кровь аккуратно пальцем стирает и синяк на скуле, который он же и поставил, костяшкой пальца оглаживает. Никите скулить от приступа нежности охота. Он пальцы узловатые в отросшие пшеничные волосы на затылке вплетает и голову привычно на бок наклоняет, смотрит лисой. Суворов, от ласк отвыкший, глаза прикрывает, дыхание сбившееся угомонить пытается, сильнее в рубашку черную на пояснице цепляется. — Нет больше никакого Универсама и Вовы Адидаса тоже больше нет, — хрипит Никита и руки на щеки Суворова укладывает. Целует, как мечтал давно, нежно, будто спугнуть боится. А Вова смелым вырос, многое повидал: и как улица жизни забирает, и как Афган под себя прогнуть пытается, на колени поставить хочет и песком тело погибшее засыпать. Вову такими вещами не напугать. Он отвечает смело, инициативу в горячие руки полностью отдает, рулить собой позволяет и расслабляется впервые за долгое время. Никитины ресницы по-девичьи длинные, кожу, загрубевшую от мороза, щекочет, и Суворов улыбается в поцелуй, чувствуя металлический привкус на языке. Никита грань дозволенного перейти боится, в пропасть головой вниз упасть страшится, поэтому мягко отстраняется, целует в уголок обветренных губ и улыбается. Вова за шею его к себе в объятия притягивает и по выпирающим лопаткам, спине крепкой гладит, лицо красное от смущение в плече чужом прячет. Никита воздух со свистом тянет. Боль, прострелившую все тело стерпеть хочет, чтобы объятия теплые не разрывать, но Суворов сам отходит быстро так, будто обжегся. И смотрит строго, брови хмурит. — Раздевайся! — командует он, а сам в карманы армейского бушлата лезет, ищет что-то. — А не рано ли? — Никита хихикает нервно и за помятой пачкой на подоконнике тянется. Зубами сигарету достает и спичкой прикуривает. Вова смотрит на него непонимающе, бровь вопросительно выгибает и мазь от синяков и ушибов из кармана достает. Он ее в закромах аптечки с полчаса под хмурый взгляд Маратика искал. Помнил ведь, что на глазах лежала, часто пользовался ей, а тут взяла и пропала. А Марат молчал, как партизан, будто чувствовал, к кому брат собрался. — Я мазь принес, — Суворов вертит в руке тюбик и вновь к Никите подходит, пуговицы на рубашке растегивает. Никита за пальцами юркими следит, сильнее сигарету в зубах сжимает, — от переломов не поможет, но лишней не будет. Вова, как специально, голос свой понижает. Мурлыкает, тихо хрипит и глазами невинными смотрит. А глаза у него большие, щенячьи, честные и преданные. Рубашку с плеч чужих стягивает и аккуратно на подоконник промерзший откладывает. Удивляется, что Кащей без своей привычной белой майке-алкоголичке. На его боках синяки расцветают, всеми оттенками фиолетового и синего переливаются. И Вове расцеловать каждый охота. Вина грузом мертвым на плечи давит, на колени опустится заставляет. И он повинуется ей, Никитин живот поджатый, с заметными мышцами пресса, целует невесомо, кончиками пальцев едва ощутимо гематомы оглаживает. Никита смотрит на него, губы разбитые закусывает и поясницей на подоконник облокачивается, боится, что ноги не выдержат. Сигарета забытая в пальцах длинных тлеет, струйкой дыма сизого развивается в сквозняке и пеплом на пол падает. Суворов мазь вонючую на пальцы выдавливает, аккуратно старается размазать по телу раненному, дискомфорта доставить боится. А Никита боли больше не чувствует. Внизу живота узел крепкий затягивается, грудная клетка огнем горит. Он пятерню в волосы мягкие Вовы запускает, до затылка проводит и сжимает слегка. Вова смотрит снизу-вверх покорно, губы в усмешке хитрой растягивает и вновь целует живот нежно, когда мазью мазать заканчивает. Никита Вову за плечи тянет, встать заставляет и целует опять, не давая ни себе, ни Вове времени на подумать. Целует глубоко, едва зубами не сталкиваются. Вкладывает в этот поцелуй все свои чувства: и злость, и нежность, и переживания, и вину, что Вову на пять лет оставил, недоглядел где-то, с рук спустил, что бухал, как черт и хуй на пацанов положил, что заставил усомниться в себе. Это из-за него Вова на войну ушел. Не смог вот так просто с расставанием смириться и ждать больше не мог. Двухсотым стать хотел, с гордостью помереть, а не на улицах. Чтоб родные говорили: «Умер защищая Родину». Но с наградами вернулся, живой, здоровый. И Кащея рад был видеть. Только при пацанах своих эмоций показать не мог — не поймут же. Наехал с порога, а потом совесть глотку перегрызла темной ночью. Не так он Кащея встретить хотел. — Хуй я куда тебя теперь отпущу, — сипит севшим голосом Никита и руками шею Вовину обвивает. — А я никуда и не собирался, — отвечает ему Суворов. И кудряшки черные на Никитиной голове поправляет, своим лбом к чужому горячему лбу прижимается и улыбается так легко, и счастливо. — Я без тебя будто не дышал вовсе, — шепчет Никита, атмосферу шелковую разрушить не хочет, — я без тебя и не жил. А когда узнал, что ты в Афган свалил, удавиться думал, да побоялся. Думал, а вдруг вернешься, а меня нет, что же ты делать тогда будешь. — Дурак ты, Никитка, — тихо смеется Вова, голову на бок склоняет, действие отзеркаливает и улыбается так тепло, и солнечно, что Никите больше не хочется быть Кащеем. Только не с Вовой. Для Вовы он всегда будет добрым и ласковым Никитой.