Животное

      Когда между ветвистых деревьев, казавшихся чёрными в зимних вечерних сумерках, замелькали почти такие же чёрные силуэты приземистых домиков, Рома готов был рухнуть прямо в снег у себя под ногами. Падать в любом случае пришлось бы недолго: лесную тропу, по которой он брёл, замело так, что высота сугробов доходила до колен. Тяжёлая походная сумка тянула вниз, призывая поддаться соблазну упасть на мягкую снежную подушку. И всё же, вопреки гудевшим ногам и давно истощившимся запасам выносливости, останавливаться было нельзя. В чаще опасно оставаться неподвижным; замешкаешься на миг – и поминай как звали.       Хотя о таком, как Рома, даже и вспоминать никто не стал бы. Сам он был абсолютно в этом уверен. С тех пор как его, будто слетевшего с катушек психа, увезли в город на огромной машине с массивными решётками вместо окон, о нём в посёлке вряд ли говорили что-то хорошее. А о нехорошем было принято молчать, лишний раз воду не баламутить. Так он наверняка и канул в небытие в сознаниях местных; растворился в тишине, не оставив после себя в их памяти даже собственного лица.       Может, оно и к лучшему. Иначе завидели бы его издали и завопили: "Убийца! Убийца идёт!"       Рома никогда не хотел быть убийцей. Готов был все волосы на голове повыдирать, все руки до крови избить об стенку, только бы не пойти по стопам отца. Только бы не в тюрьму.       Однако покрытая коротко стриженными волосами голова смотрелась куда симпатичнее, чем лысая, и драться со стеной было не только бесполезно, но ещё и адски больно. А кипевшая внутри злость сжирала его заживо, заставляя кулаки сами собой сжиматься; распаляя в глазах нездорово яростный для двенадцатилетнего мальчишки огонь, подталкивавший выместить все свои обиды на ком-то доступном и, желательно, беззащитном. Отец продолжал беспросветно бухать и колотить первого, кто попадался под руку, и этим кем-то по распоряжению закона подлости всегда оказывался Рома. Дома он готов был терпеть что угодно, успокаивая себя мыслью, что таким образом защищает мать от буянящего по синьке отца, но обида на несправедливость жизни никуда не девалась. Она таилась в самой глубине, как попавшая в организм личинка паразита, готовая в любой благоприятный для неё момент покинуть защитную скорлупку и начать творить всё, что заблагорассудится, не интересуясь мнением своего носителя. И каждый день, оказываясь за пределами ветхого покосившегося домишки, Рома терял контроль над агрессией, зажимая где-нибудь в углу неудачливого младшеклассника или устраивая кровавые драки со сверстниками по поводу и без.       Всякий раз, когда Рома возвращался домой с «разукрашенным» лицом, мать лишь качала головой, угрюмо глядя на запасы йода и зелёнки, стремительно уменьшавшиеся с каждой подобной его выходкой.       – Вот загремишь однажды в участок – моей помощи не жди! – грозилась она. – Мне и одного сидельца достаточно. Только попробуй по кривой дорожке пойти – на порог не пущу!       Рома был уверен, что никогда не забудет того самого взгляда, которым она одарила его, когда пришла в отделение в сопровождении Тихонова, сообщившего, что её сын пару часов назад безжалостно убил одноклассника. Ещё тогда Рома понял: ждать помощи нé от кого. На суде оба родителя молчали искуснее рыб, игнорируя его жалкие попытки привлечь их внимание тихими покашливаниями и ежеминутным хождением из угла в угол.       Помочь ему действительно никто не попытался.       Лишённого свободы слова и передвижения Рому отправили в интернат для «таких же, как он». Едва взглянув на тех детей, он подумал, что гораздо охотнее всадил бы себе в грудь собственный нож-бабочку и сдох бы, растекаясь по снегу липкой кровавой лужей, как Петров, чем признал тот факт, что имел со всей сворой собравшихся в исправительной школе малолетних преступников что-то общее. Быть похожим хотя бы на кого-то одного из них не хотелось до нервного подкожного зуда. Сложнее всего было смотреть им в глаза: казалось, что в ответ враждебно зыркал не человек, а озлобленный зверь, запертый в клетке и оттого становившийся ещё злее и коварнее.       «Я не такой, как они, я не животное!»       Здесь Рома не ощущал свою силу: его никто не слушал, никто не боялся. Без лишних сюсюканий и долгих прелюдий интернат дал понять, что тут свои порядки. Любой союз между ребятами – не более, чем сделка, заключённая не иначе как ради выгоды. Получил от соседа лишний кусок хлеба в столовой? Будешь должен сигарету. Нет сигарет? Достанешь. Не достанешь? Ничего страшного, походишь со сломанным носом чуток.       За любую драку полагалось наказание, но местные прохиндеи так ловко умели выставить неопытного новоприбывшего товарища по несчастью виноватым, что практически всегда выходили сухими из воды.       «Я не животное, не животное», – повторял самому себе Рома, в очередной раз оставленный после уроков в загаженном классе с вонючей изгвазданной тряпкой в руках, которой, скорее, наделаешь ещё больше грязи, чем ототрëшь хотя бы один из десяти слоёв дерьма, накапливавшегося на каждой поверхности годами.       Он сам не замечал, как постепенно начинал превращаться в такого же зверя, как остальные. Мать являлась в приёмные дни дай бог раз в полгода, что подливало масла в огонь обострённого чувства справедливости. Два года в интернате превратили его из мальчика с повышенным уровнем агрессии в ощерившееся существо, беспрестанно мечтавшее лишь о воле.       Рома не дотерпел совсем чуть-чуть. В очередной раз сцепившись с одним из особенно противных мальчишек постарше, совершил роковой удар в челюсть, после которого противник полетел кувырком вниз с лестницы и разбил себе голову о бетонные ступени. Юноша скончался на месте, а Рома, уже пересëкший возрастную черту четырнадцати лет, на этот раз получил срок в колонии.       Лишь спустя годы наконец оказавшись на свободе, Рома сперва не поверил, что его больше никто нигде не держит. Он не боялся, когда хмурые соседи, некогда делившие с ним тесную комнатушку, начинали кричать и качать права, которых у них больше не было; не боялся суровых полицейских с широкими подбородками и тяжёлыми дубинками. Но здесь, на улице, совершенно один посреди бескрайней воли, внезапно ощутил страх. Он не видел родителей уже очень давно: узнав, что сын совершил ещё одно ужасное преступление, мать больше не приходила. Его бросили все; никому не было дела, умрёт ли он в глубокой старости в тёплой мягкой постели или загнётся в подворотне после двух десятков лет жизни, замëрзший в насквозь мокрой от проливных дождей одежде, с поражëнными туберкулёзом лëгкими.       Рома таил страшную обиду на родителей и не желал возвращаться в посёлок. Уговорил бабульку с местного рынка помогать ей в обмен на жильё и еду, думал, что выкарабкается. Заживёт потом как все нормальные люди, мамаша с папашей ещё сами к нему приползут. Однако ни подъездные крысы, с которыми он по ночам делил дырявый матрас и место под лестницей пятиэтажки, ни бабки за соседними палатками на рынке так не думали. И сам он скоро совсем растерял свою самонадеянность, окончательно разбитый одиночеством и утомлëнный влачением жалкого существования.       Кое-какие вещи, накопившиеся за невесёлые дни похождений по местным помойкам, Рома собрал в потëртую походную сумку, найденную где-то там же, купил на последние деньги билет на электричку и решил: будь, что будет.       Уже издали Рома узнавал каждый дом, едва стоило тому показать из постепенно сгущавшейся темноты свою неровную заснеженную крышу. Лес, живой стеной отделявший станцию от посёлка, наконец остался позади, и по заснеженной тропе стало легче идти: то ли открылось второе дыхание, то ли жители хорошо постарались лопатами.       Рома наплевал на гордость, забыл про все обиды. Теперь уже всё равно. Пусть мать ругается; кричит, что вырастила убийцу. Пусть отец разобьёт ему лицо, обдавая удушливо-едким запахом спиртного. Это раньше ему казалось, что худшей жизни не бывает. Он усвоил урок, осознал ошибку и согласен на любые условия, только бы больше не просыпаться на жёстком матрасе под лестницей, не торчать на треклятом рынке среди ворчливых старушонок, не быть одному.       Рома шёл вдоль несуразных покосившихся домиков, мысленно возвращаясь лет на восемь назад. Он помнил всё так чётко и ясно, будто ему было двенадцать лет ещё вчера. Интересно, как там Бяшка? Помнит ли ещё волчонок в овечьей шкуре про старого друга, даже толком не успевшего попрощаться перед совершением самой страшной ошибки всей своей жизни, о которой он жалел каждый день на протяжении последних восьми лет и будет жалеть до тех пор, пока его сердце не совершит последний бессильный удар?       На горизонте показался особенно симпатичный дом, приветственно покачивавший высокой телевизионной антенной на макушке крыши, и Рома непроизвольно замедлил шаг. Скрепя сердце и скрипя зубами, он несколько минут назад смог миновать даже бывший дом Петровых, как траурный символ одиноко стоявший у самого леса. Но преодоление ещё и этого жилища казалось ему испытанием, достойным называться подвигом.       Дом Морозовых совсем не изменился. Каждый сантиметр белых, как заваливший всё кругом снег, ставней; каждый сантиметр прозрачных, как заледеневшая поверхность озера, окон; каждый сантиметр деревянных и узорчатых, как зигзагами выложенный ламинатом пол, стен – всё это будто застыло в тот момент, когда Рома покинул посёлок, и терпеливо ждало его возвращения. Постройка действительно была минималистично красивой и аккуратной, однако далеко не она являлась причиной, по которой Рома раньше прятался за окружавшим дом ветхим заборчиком, сквозь щели между досками наблюдая, что происходило в самом доме и на ближайшей к нему территории.       Зачастую можно было впустую просидеть так и час, и два. Но если удача всë-таки снисходила до того, чтобы порадовать наглого, влюблëнного до одури мальчишку – жутко скрипела, туго поддаваясь, массивная дверь, и на крыльцо выходила девчонка в тёплом приталенном пальто с пояском и вязаной шапке с пумпоном. Если особенно везло – она не замечала, что кто-то смотрит на неё из-за забора, и давала нахальцу шанс понаблюдать за тем, как лепит снеговика или что-то ищет в сарайчике, мурлыкая себе под нос чудную замысловатую мелодию. Если везение поворачивалось спиной – гнала его вон, обещая в следующий раз огреть чем-нибудь потяжелее, а он мчался прочь и хохотал, радуясь тому, что она-таки обратила на него своё драгоценное внимание.       У калитки Рома остановился, с удивлением и лёгкой грустью отмечая про себя, что забор, из-за которого он раньше едва мог высунуть голову, теперь был всего лишь чуть выше уровня его локтей. Сколько бы лет дом ни сохранял свой первозданный вид, создавая приятную иллюзию остановки времени, годы всё равно брали своё.       Сердце заныло: Полина наверняка давно здесь не живёт. Она всегда стремилась к чему-то большему, чем скромная жизнь в малонаселённой деревушке, где из развлечений разве что побеги от голодных бродячих собак и похождения по отсыревшим хлипким заброшкам с заколоченными окнами. Талантливая и целеустремлëнная, она, должно быть, давно перебралась в большой город, ни на секунду не перестававший звучать миллионами разных голосов и шумов, сливавшихся в единую симфонию. Ей никогда не нравилась тишина, и вопреки всем людским убеждениям о том, что в деревенском спокойствии жить куда лучше, Полина каждый день запиралась у себя в комнате и часами выуживала смычком из скрипки чарующие звуки, мечтая о переполненных слушателями концертных залах и всеобщем признании.       В одном из окошек, сплошь покрытых изгибавшейся в причудливых рисунках ледяной коркой, горел свет. Даже яркость освещения с тех пор не поменялась: лампочка в комнате лучилась всё тем же тусклым тëпло-жëлтым цветом. Рома глубоко вздохнул, гадая, кто теперь носил статус жителя этого дома, и почему новый владелец решил ничего не менять, оставив дом и участок в прежнем виде.       В потёмках Рома не сразу заметил человеческий силуэт, неожиданно показавшийся из-за ветхого сарая в нескольких метрах от дома. Фигурка двигалась медленно, рывками; следом волочились удерживаемые ею за верёвочку детские санки, утяжелëнные громадной связкой дров.       Лёгкая ностальгическая улыбка появилась на лице Ромы сама собой: помогая неходячему деду топить печь, Полина для удобства всегда перетаскивала поленья домой точно таким же образом...       Он вдруг застыл на месте, как вмëрзший, ещё раз прокручивая в голове собственную мысль.       Полина? Перетаскивала? Точно таким же образом?       Тёмный силуэт с санками, в свою очередь, тоже обратил внимание на стоявшего у забора человека.       – Вам что-то нужно? – женский голос прозвучал не столько спокойно, сколько устало.       Рома готов был поклясться чем угодно, включая собственную жизнь, что услышал знакомые нотки, и все сомнения исчезли так быстро, как будто ни на секунду и не возникали вовсе. Губы словно приросли друг к другу, а язык, казалось, приклеился к нëбу, не позволяя издать ни звука.       Не получив ответа, силуэт бросил санки и двинулся в сторону забора.       – Я могу как-то помочь? – громче произнесла на этот раз уже не безликая неопределëнная тень, а маленькая хрупкая девушка в накинутом на плечи потëртом гигантском тулупе, очевидно не подходившим ей по размеру.       По обеим сторонам просëлочной дороги уже зажглись фонари, теперь отражавшиеся в её огромных голубых глазах, чудившихся неестественно большими на бледном худом лице. Глядя ей в глаза, Рома постоянно вспоминал мелкие забавные цветочки, рассыпàвшие свои крохотные аквамариновые чепчики по всему посёлку каждую весу, и непременно сравнил бы её глаза с этими самыми бутончиками, если бы знал их название.       – Полинка... – только и смог произнести Рома, не в силах вымолвить ничего более связного и осмысленного.       Лшних слов и объяснений ей не потребовалось. Её глаза расширились и сверкнули такой жуткой эмоциональной смесью из разочарования, страха, отчаяния и гнева, что Рома на миг испугался за сохранность её психического здоровья.       – Убирайся.       Он никогда не слышал, чтобы голос Полины звучал настолько холодно. Вот уж точно Морозова. Рома сделал шаг к забору, и она шарахнулась от него, как от прокажённого.       – Убирайся, я сказала!       Не дожидаясь ответа, Полина резко развернулась, собираясь уйти обратно к саням и поставить точку в их нелепом и даже в какой-то степени бессмысленном диалоге, больше походившем на монолог.        Но прежде, чем она успела сделать хоть шаг, Рома сорвал с себя все оковы оцепенения до одной и яростно вцепился в обледеневшие заборные доски, тряхнув их с такой силой, что по ушам ударил громкий треск.       – Полина! Полина, подожди!       Она с видимой неохотой развернулась обратно, одарив Рому таким ледяным взглядом, что нынешняя погода на улице по сравнению с ним была сопоставима с июльским зноем.       – Что тебе нужно от меня? – Полина явно пожалела, что вообще придала значение ошивавшемуся у забора «чужаку», которого на самом деле знала гораздо лучше, чем ей бы того хотелось.       Вопрос застиг врасплох. Рома сам не мог толком ответить, чтó так сильно мешало ему просто продолжить свой путь в сторону старого родного дома и оставить её в покое, не заставляя осевшую муть прошлого заново взметаться и отравлять едва оправившийся от травмирующих событий разум.       – Я... Это... Не ожидал, что ты тут тоже будешь...       – А где мне ещё быть?       – В Москве!       Выпалив последнюю фразу, Рома заметил, как резко изменилось выражение лица Полины, и понял, что задел запретную тему. Чувство стыда усилилось вдвое: мало того, что встал как вкопанный у её дома и пялился, будто остался всё тем же двенадцатилетним придурком, так ещё и открыл второе дыхание излишним переживаниям и самокопанию.       – Да город ничем не лучше, поверь, – поспешил он исправить ситуацию, но на этот раз его слова эффекта не возымели. – Я вот тоже тут только теперь буду... Хватит с меня. Домой возвращаюсь.       – И где ты тут собрался жить? – голос Полины прозвучал так скептически, что Рома чуть было не обиделся.       – Как – где? К родителям вернусь!       Лицо Полины вновь изменилось. Теперь её нахмуренные брови не были знаком презрения или злости. Она искренне удивилась, прежде чем в непонятках склонить голову набок и посмотреть на Рому как на остолопа, сморозившего, что пять плюс пять будет пятьдесят пять.       – Ты с родителями своими вообще общался всё это время?       Рома перестал понимать, что происходит. Растерянно моргая, он уставился на Полину, пытаясь понять, что вызвало у неё такую странную реакцию.       – Ты лучше у них спроси, общались ли они со мной.       Внезапно в её взгляде мелькнуло что-то ещё, и Рома бы в жизни в это не поверил, если бы не видел всё собственными глазами.       Она что, сочувствовала ему?       – Ром, они уже давно здесь не живут.       На миг ему почудилось, что его огрели по затылку стальным бойком молотка. Слова оглушили Рому с такой силой, что он простоял в тупом молчании не меньше минуты, прежде чем выдавить из себя:       – Что?       Будь сейчас другая ситуация, Полина бы точно рассердилась. Она терпеть не могла, когда человек, прекрасно понимавший её речь до единого слова, начинал на автомате переспрашивать, отнимая у обоих собеседников время и терпение. Однако сейчас злиться сильнее Полина не стала.       – Они уехали отсюда ещё несколько лет назад. Сказали, что не могут больше выносить жизнь в месте, где всё им напоминает о тебе.       Теперь они оба поражённо смотрели друг на друга, поддерживая неловкое молчание. Причём нельзя было сказать, кто из них потрясëн больше: они в тот момент оказались так похожи друг на друга, округлив глаза и слегка наморщив лбы, что эту картину легко можно было бы воссоздать, поставив перед котёнком зеркало и наблюдая за его озадаченностью при виде собственного отражения.       Рома опомнился первым. Он медленно развернулся по направлению дороги, поудобнее устроил на плече лямку походной сумки, успевшую сползти вниз, и с тяжёлым сердцем и не менее тяжëлыми от усталости ногами побрёл в сторону уже, по-видимому, давно не своего дома.       Вот как, оказывается, легко выбросить из жизни ненужный балласт в виде проблемного ребёнка. Не пытаться искать истоки в себе, не прилагать все усилия, чтобы высвободиться из каменного кокона равнодушия – уехать. По-тихому, без лишних слëз и прощаний. Бросить, как щенка, на помойку из тягот жизни.       Когда он ступил на порог, его поприветствовала лишь полугнилая половица, противно скрипнувшая под заключëнными в плотную снежную оболочку ботинком. Дом казался не просто пустым – мëртвым. Ни внутри, ни снаружи не осталось ни одной вещи, способной посвидетельствовать о том, что здесь вообще кто-то когда-то жил.       «Всё забрали, скупердяи. Всё забрали, ничего не оставили. Небось не раз возвращались, пока всё своё дерьмо отсюда не вывезли».       Войдя в некогда принадлежавшую ему комнату, Рома сперва не смог сообразить, где находится. Ни одного постера на голых стенах; ни одного носка, безолаберно брошенного где-то в углу. Ни протоптанного ковра, ни постельного белья или хотя бы матраса на жёстком каркасе кровати, ни даже местами заляпанных гуашью обоев. Ничего.       «Всё уничтожили, суки? Довольны?»       Рома обессиленно опустился на край деревянной перекладины кровати, на которой, вообще-то, полагалось лежать большому пружинному матрасу. До ушей доносилось дребезжание оконных стёкол: снаружи поднимался ветер и нёс с собой самый настоящий буран, разбивавший снежные тучи о заброшенный дом с таким же брошенным и никому не нужным существом внутри него. Стены держались из последних сил; ураган пронизывал постройку насквозь, проникая в прорехи меж брёвен, которые теперь уже нéкому было заткнуть льняной паклей. Метель жаждала зрелищ, явившись на землю посланницей смерти, и с устрашающим воем летела по воздуху, выискивая самых жалких и беспомощных людей, чтобы обрушиться на них смертоносной лавиной, заполнить лёгкие снегом по самую трахею, превратить кровь в непробиваемый пласт бордового льда.       Рома постепенно перешёл из сидячего положения в лежачее и сомкнул веки, пытаясь хоть на секунду вновь почувствовать себя дома, но даже через плотный слой верхней одежды ощущая жёсткость и холод деревянных досок. Он придвинулся ближе к стене, отвернувшись от внешнего мира; походная сумка осталась валяться на полу. Да и сдалась она ему теперь...       Вьюга выла всё громче, и Рома чувствовал, как кончики пальцев ног и рук начинают неконтролируемо дрожать от сковавшего тело мороза. Дыхание учащалось, становилось всё более прерывистым, как если бы ледяной воздух застывал в горле кусками льда, лишая возможности сделать полноценный вдох. Рома не шевелился. Молча ждал, когда метель наконец добьётся своего, вырвет дверь вместе с куском стены и бесцеремонно вторгнется в дом с оглушительным рёвом, чтобы уничтожить последние остатки тепла, слабо трепыхавшиеся в человеческой груди. Он был готов безропотно отдаться в её холодные объятия и спокойно отпустить жизнь, резко потерявшую всю свою ценность и смысл.       Его ушей уже касался звук шагов Смерти. С каждой секундой она всё ближе, её дыхание всё тяжелее. Из далёкого загробного мира донёсся зов: «Пятифан... Пятифан...»       – Пятифан!       Рома вздрогнул и открыл глаза, получив ощутимый толчок в спину. Закоченевшее тело двигалось с трудом, и он хорошенько прочувствовал трение всех соприкасавшихся друг с другом костей, пока оборачивался на теперь уже знакомый голос.       Полина стояла у кровати всё в том же нелепо большом для неё тулупе. Далеко не новые сапожки, прохудившиеся со временем, плохо справлялись с задачей согревать, и она переминалась с ноги на ногу, ничуть не обрадованная необходимостью стоять на одном месте, ожидая, когда на неё соизволят обратить внимание.       – Замёрзнешь же.       Её голос звучал скорее недовольно, нежели обеспокоенно; в тот момент они вдвоём походили на набедокурившего ребёнка и уставшую от его выходок мать.       – Похер.       Рома снова отвернулся к стене. Глаза закрыть не успел: тонкие, но на удивление цепкие пальцы впились в плечо, заставляя повернуться обратно.       – Вставай, – тон звучал строго, почти повелительно.       – А толку? – Рома опять попытался отвернуться, и Полина сильнее вцепилась в него, начиная раздражаться.       – Вставай, говорю! – она исподлобья наблюдала за тем, как он нехотя садится, морщась от неприятных ощущений после длительного «отдыха» на голых деревяшках.       Рома взглянул на Полину, хмурясь практически так же сильно, но по иной причине. Он был недоволен не её появлением, а, скорее, собственными догадками по поводу того, зачем ей понадобилось сюда приходить. Надумала высказать ему всё, что о нём думает? Решила напомнить о том, что он сам во всём виноват? Хотела заострить внимание на его нынешнем плачевном положении? Ничего из этого не было в её духе, но, как показало время, люди имеют свойство меняться до неузнаваемости, оставляя от прошлой версии себя только имя.       Ни одна из догадок Ромы в конечном итоге не оказалась даже наполовину верной.       – Пойдём.       И всё. Ни одного слова больше. Это было так не похоже на ту, прежнюю Полину, готовую часами трещать без умолку о каждой мелочи, показавшейся ей достойной внимания, что Рома не был уверен, готов ли последовать за ней сейчас.       – Куда?       Вопрос остался без ответа. Она просто развернулась и скользнула за порог комнаты, не издав ни звука, мол, моё дело предложить. Ветер продолжал протяжно выть, перекрывая звук её шагов однотипной унылой мелодией из пары минорных трезвучий. Создавалось впечатление, что Полина беззвучно растворилась в воздухе, оставив Рому наедине с невыносимыми мыслями, холодившими душу похлеще любой вьюги. Он резко поднялся с места, не на шутку испугавшись перспективы упустить, вероятно, последнего близкого его сердцу человека, ещё окончательно не поставившего на нём крест.        Он ввалился в прихожую всё с той же многострадальной походной сумкой на плече, преисполненный решимости бежать за Полиной хоть по следам от изношенных сапог, только бы не позволить ей навсегда оставить его за спиной. Но никакой необходимости устраивать погоню не было: скрестив на груди руки, она ждала его у выхода с таким выражением лица, будто заранее знала, что горе-мученик не заставит себя долго ждать и бросится за ней сразу же после её молчаливого ухода. Они, как в безоблачном детстве, опять увлеклись догонялками, где теперь каждый мог сам устанавливать правила, превращая ребяческую забаву во взрослую игру жизнями и чувствами, лишённую определённых точек начала и конца.       Снежна буря разыгралась не на шутку, вздымая в воздух тучи колких снежинок. Рома бы точно ругался во весь голос, если бы впереди него не прорывалась сквозь бушевавшую стихию Полина, сохранявшая хладнокровное безмолвие даже сейчас, когда ураганный ветер швырял ей в лицо охапки рассыпчатого снега. Пытаясь защититься широкими рукавами, она упрямо продолжала идти, периодически оглядываясь назад, проверяя, идёт ли её спутник следом или всë-таки поддался влиянию идеи замёрзнуть насмерть. Она казалась слишком крохотной, слишком беззащитной, и сердце Ромы в страхе замирало, когда очередной поток ледяного воздуха пытался сбить её с ног.       Местность перестала быть узнаваемой, осталась одна только дорога, нëсшаяся в никуда. Каждый следующий шаг ощущался как приближение к краю обрыва, за границей которого простиралась бескрайняя пропасть, ведшая прямиком под землю, на самый последний круг ада. Рома уже почти ничего не видел и слабо соображал; оставалось только надеяться, что по случайности не свернул с дороги в сторону леса. Внезапно чья-то рука схватила его за плечо, и ноги подкосились от страха: на этот раз точно Смерть.       И вновь неверная догадка разбилась о реальность, когда сквозь белую пелену он смог разглядеть тулуп, устланный толстым слоем мягкой снежной пыли. Шум ветра прорезал скрип открывшейся деревянной калитки. Роме оставалось только гадать, каким образом Полина умудрилась сориентироваться в борьбе с яростным бураном. Одно удивление сменилось другим, когда впереди затанцевал огонёк зажжённой лампы, подмигивавший через покрытое ледяными узорами окно.       «Быть не может, Полина не настолько великодушна, чтобы позволить отребью войти в её дом».       И всё же факт оставался фактом: она вела его, как ослепшего, к мерцавшему впереди свету, с каждым шагом становившемуся всё ярче. Он как во сне поднялся к массивной деревянной двери по сугробу, скрывавшему ступеньки и крыльцо, и замёрзшее лицо обдало волной горячего воздуха, когда ноги переступили через низкий избитый порожек.       Рома не мог вспомнить, бывал ли раньше в доме Морозовых хотя бы раз, да и прихожую видал лишь мельком издалека, но мог поклясться: дом остался неизменным не только снаружи, но и внутри. Он встал на месте с приоткрытым ртом, пожирая взглядом обои с простым симпатичным рисунком. Постепенно его внимание цепляло всё больше вещей: большие оленьи рога, висевшие на стене напротив и защищавшие от нежеланных гостей (наверняка таких, как он сам); одиноко стоявшие в углу санки, вынужденные работать дровнями; календарь за позапрошлый год, уже давно утративший свою актуальность, но продолжавший безнадёжно верить, что ещё может принести какую-то пользу.       – Ну не стой ты как истукан! – перед глазами вдруг возникла Полина, уже успевшая пристроить на вешалке громаду тулупа и оставить за приземистой тумбой сапоги.       Рома заморгал, отгоняя задумчивость, и стянул с головы промокшую насквозь шапку.       – Оставляй сумку, раздевайся и на кухню проходи, – бросила Полина, прежде чем пропасть из поля зрения, покинув прихожую.        Рома бы с радостью остался в тёплой куртке и ботинках даже в хорошо прогретом помещении: замёрз так, что хотелось спрятаться под десятью пуховыми одеялами и не вылезать оттуда по меньшей мере неделю. Борясь с внезапно навалившейся усталостью, он через силу снял с себя верхнюю одежду, кое-как уложил её на маленькую низкую тумбочку и бросил у порога обувь, только сейчас заметив, сколько снега нагрëб внутрь и насколько мокрые его носки. Рома заметно выбивался из общей картины тщательно прибранного дома, где в каждой мелочи узнавался почерк Полины, всегда отличавшейся особой скрупулёзностью в отношении порядка, и его охватило удушливое чувство стыда за оставленные им уродливые кляксы на идеально чистом полотне её усердной работы. Он всë-таки сделал пару лишних телодвижений, убрав в угол вымокшие ботинки и сумку, чтобы не валялись посреди дороги, и осторожно двинулся вперёд по коридору, боясь снова ненароком запятнать результаты чужого труда.       Рома настолько отвык от нормальных человеческих условий проживания, что каждый сантиметр не исписанной жаргонными словечками стены казался произведением искусства. Каждая закрытая дверь манила отсутствием на ней тяжёлого замка; стоило только нажать на ручку – и доступ к уюту одной из аккуратных комнаток был бы открыт. Рома мысленно бил себя по рукам: ему стоило быть благодарным Полине хотя бы за то, что она не оставила его умирать в промëрзшем до фундамента заброшенном доме. Тем более, если бы он вдруг потревожил старика Харитона, мирно посапывавшего за какой-то из дверей, Полина имела бы полное право вышвырнуть его обратно в пучину бушевавшей вьюги.       – Заблудился? – полусердито-полунетерпеливо спросила Полина, когда Рома в нерешительности выглянул из-за угла. – Иди быстрее, я воду для кого готовила?       На дощатом полу стоял погнутый алюминиевый таз с тёплой водой. Полина подтащила к нему табуретку, и, судя по морщинкам, на мгновение возникавшим на её лбу после каждого приложенного усилия, даже такое простое действие давалось непросто её тонким рукам.       – Садись, ноги грей. И носки эти отдай, я тебе другие принесу.       Рома облегчённо выдохнул, когда его ноги по щиколотки оказались в тёплой, почти горячей для замёрзших конечностей воде. Несмотря на то, что старушка с рынка, благодаря которой он выживал в течение значительного отрезка времени, не лишала его возможности пользоваться ванной, вода была для него таким же источником радости, как свежеиспечëнный пирожок для голодного ребёнка. По правде сказать, Рома и сам не отказался б сейчас от пирожка или хотя бы небольшого кусочка хлеба, но даже если бы имел при себе что-то съестное, то, вероятнее всего, отдал бы это Полине: точëные скулы и тёмные круги вокруг опустевших небесных глаз заставляли задаваться вопросом, насколько давно она в последний раз чувствовала себя сытой.       Полина вернулась на кухню с парой дымчатых шерстяных носков в руках. Носки выглядели так аккуратно, что Рома на миг задумался, а не связала ли она их сама, коротая холодные зимние вечера в компании длинных тонких спиц, так похожих на её изящные белые пальцы.       – Наденешь потом, когда ноги согреешь, – Полина положила носки рядом с табуретом и бросила беглый взгляд на таз с водой. – Если они у тебя ещё не отмëрзли, конечно.       – Оптимистично.       Она проигнорировала его саркастическое замечание и села на вторую табуретку, стоявшую у обеденного стола, поставила на его поверхность согнутую в локте руку и устало положила голову на раскрытую ладонь. Рома разглядывал Полину с неподдельным интересом, гадая, своими ли руками она вязала этот тёплый свитер или, скажем, ещё одну пару шерстяных носков, прятавших её ноги от холода. Он был абсолютно уверен, что даже этих вещей ей не хватало, чтобы согреться: болезненная худоба не могла не идти под руку с ознобом, добиравшимся до самых костей без всяких преград.       – Ну что ты так смотришь? – вырвал его из размышлений её вопрос.       – Ты же тоже смотришь на меня!       – Смотрю. Но не как на котёнка, которого собаки разорвали.       Только сейчас Рома сообразил, насколько печальным, едва ли не траурным было выражение его лица, без утайки отображавшее каждое шевелившееся в груди чувство. Он слегка выпрямился, пытаясь придать своему виду больше сдержанности (пусть до невозмутимости Полины ему явно было далеко) и кашлянул, надеясь заполнить чем-то неловкую паузу, которая, по-видимому, оказывала негативное воздействие лишь на него одного: собеседницу всё абсолютно устраивало. А может, ей просто было всё равно.       – Ты спишь хоть иногда? – как бы невзначай поинтересовался Рома, старательно, но безуспешно пряча беспокойство.       – Сплю, сколько нужно. Если слишком много спать – жизнь проспишь.       Он неопределённо хмыкнул на её путанный ответ, намекая, что при подобном режиме жизнь вряд ли будет длиться долго, однако безобидная ироничная усмешка не вызвала у Полины никакого желания улыбнуться или хотя бы немного смягчиться.       – Думаешь, я шучу? Попробуй посидеть на месте пару лишних часов – вся тропинка будет в снегу по пояс, в печке дрова дотлеют, и есть будет нечего.       Рома хотел было заметить, что в доме и так не пир горой, но вовремя себя остановил. Понимал: Полина в праве на него злиться, и это только его вина. Кто знает, может, если бы Антон был жив, то ей бы не пришлось тащить неподъëмно тяжёлый груз ответственности в одиночку, взвалив пугающе большую ношу из обязанностей на хрупкие, трескавшиеся плечи.       – А дед? – осторожно спросил Рома, надеясь, что не рассердил её сильнее своей бестактностью. – Ходить не ходит, но какие-то домашние дела уж может делать... Или ему совсем плохо?       Поймав взгляд Полины после собственных слов, он едва удержался, чтобы не вмазать самому себе кулаком по лицу. Что за кретин – опять сунул нос туда, куда не следовало. За этот миг в его голове пронеслись десятки возможных вариантов её ответа, и ему казалось, что он был готов услышать любой из них, но когда она в конце концов заговорила, понял, насколько сильно ошибался насчёт собственной непоколебимости.       – Он умер.       Тон голоса Полины так резко изменился, что Рома сперва даже не понял, кто произнёс последнюю фразу, напряжённо повисшую в воздухе подобно шаровой молнии. Глядя в её поблëкшие глаза, он искренне пожалел о том, что человечество за миллионы лет существования и непрерывного развития ещё не придумало машину времени, благодаря которой легко можно было бы исправить все ошибки прошлого; в их числе – необдуманные слова, самовольно слетавшие с языка.       – Уже два года как... – на этот раз инициатива продолжить говорить принадлежала Полине, но её голос прозвучал так тихо, что она, скорее, не нарушила тишину, а присоединилась к ней, просто преобразовав в немного иной вид. – Мне несколько человек с соседних домов помогли его похоронить, я у них работаю теперь, чтобы хоть какие-нибудь деньги при себе иметь...       Не в силах больше выносить взгляд её больших печальных глаз, Рома на минуту опустил голову, не глядя никуда, кроме своих ног, расплывавшихся в неестественных искажённых формах под колебаниями поверхности воды. Теперь он ещё сильнее пожалел о невозможности переместиться в прошлое и любой ценой подавить кривую ухмылку, которую не так давно позволил себе в ответ на её убеждение о необходимости постоянной работы.       – Задаром они помочь не могут, что ли? – вырвалось у него.       – Им своих проблем хватает, а чужих и подавно не нужно. Я не стану ходить попрошайничать. Дедушка всегда учил жить только своим умом, а зарабатывать – честным трудом.       Рома обратил внимание, как её взгляд стыдливо метнулся в сторону, как если бы она внезапно вспомнила какую-то неприятную деталь.       – Я только однажды ходила по домам денег просить, когда дедушке хуже стало, а лекарства кончились. Совсем нечего дать было, и купить не на что...       Полина говорила об этом с таким видом, словно рассказывала о самом страшном преступлении за всю историю существования планеты. Рома весь ссутулился на своей табуретке, чувствуя зашевелившуюся в груди совесть, прогрызшую мясо и начавшую расползаться по телу неприятным жгучим жаром. Пока Полина стыдилась просить о помощи, находясь в практически безвыходной ситуации, он пытался ставить себя выше всех остальных закрытых в стенах интерната ребят. В то время как сам посмел бездумно отнять чужую жизнь. А затем ещё одну, за которую не переживал потом ни дня, лишь жалел собственную свободу, ограниченную на ещё один мучительно долго длившийся срок.       – Дедушка всё равно умер потом через неделю, – Полина погрузилась в свои мысли, ещё какое-то время не решаясь говорить дальше. – Не надо было мне ходить деньги просить. Если бы я тогда их не выпросила и не купила бы ничего, он бы жив остался, я чувствую. Ему виднее всегда было, недаром он добросовестный труд ценил. Его смерть – наказание моё. За то, что не послушалась. Всё, что не за честную работу получено – всё яд.       Блуждавший по безжизненно пустому и тёмному лесу ветер завыл особенно громко, и Полина повернулась к окну, делая вид, что пытается что-то высмотреть, но на самом деле старательно пряча заблестевшие от подступивших слëз глаза. Роме ещё никогда так сильно не хотелось её окликнуть, как сейчас, но понимание того, что каждое вылетевшее из его рта слово только усугубляло ситуацию, тормозило его.       Чем напряжённее становилась обстановка, тем сильнее казалось, что температура во всём доме медленно, но верно ползёт вниз. Вода в тазу больше не казалась такой тёплой, как раньше; по ногам побежали мурашки. Рома кинул короткий взгляд на Полину, всё ещё повёрнутую к нему затылком, и осторожно высунул ноги из таза, стараясь не допускать никакого лишнего шума, включая звук плещущейся воды. Будь сейчас другая ситуация, ему бы не составило труда втихаря вытереть мокрые ступни о кухонное полотенце, однако сейчас подобная идея казалась ему не просто неправильной – дикой. Он принялся старательно стряхивать стекавшие с ног капли, следя за тем, чтобы они как можно реже приземлялись на пол и по большей части возвращались обратно, в пределы мутных алюминиевых стенок. Привыкшие к теплу воды ноги обдало неприятным острым холодком, и вязаные носки, принесëнные Полиной, пришлись как нельзя кстати. Рома всё никак не мог отделаться от мыслей о том, что каждая петелька, идеально повторявшая форму и размер своей соседки, вышла из-под худеньких работящих рук, ловко перебрасывавших тугие шерстяные нитки с одной спицы на другую равномерными движениями тощеньких пальцев.       Когда Полина наконец повернулась обратно, ничто не выдавало в ней недавнее желание расплакаться: взгляд снова стал холодным, лицо – безэмоциональным. Но теперь Рома был уверен: это всё напускное. Простое стремление защититься от боли, за которое её нельзя винить.       – Спасибо за носки, – неумело, но с душой Рома предпринял попытку перевести разговор в другое русло.       – Не благодари, у меня их гора целая. Столько навязала, что хоть весь посёлок одевай. Было бы кому покупать...       Удивительно, но подтверждение собственной догадки не принесло Роме никакого удовлетворения; возмутительная несправедливость тисками сдавила сердце. Целыми днями изматывая себя непосильной работой, едва выкраивая пару-тройку часов на неглубокую беспокойную дрëму и питаясь лишь по счастливой неожиданной случайности, Полина не получала за свои старания даже половины того, чего заслуживала.       – Вяжешь теперь, значит... А скрипка? Тебе очень нравилось на ней играть, я помню...       Полина вновь нахмурила брови сильнее, устремив взгляд в пустоту.       – Продала я её, когда с деньгами совсем туго было. Думала, продержусь, но на одном кипятке жить тяжело. Ладно, если б не работала, а так... Сил никаких. Дедушка, если бы жив ещё тогда был, не простил бы мне...       Рома бы сейчас с большой охотой вырвал самому себе язык. И как он умудряется с каждым вопросом делать разговор всё болезненнее для них обоих? Он вообще способен в этой жизни на что-нибудь, кроме разрушения?       – А одноклассники наши бывшие? – пробормотал он, очевидно, решив, что если уж идти – то до конца, каким бы тяжёлым ни был каждый последующий ответ на очередной щекотливый вопрос. – Совсем им плевать, что ли?       – А когда им было не плевать?       И в этом вся горькая правда. Рома сам не раз обращал внимание на то, что Полина, где бы ни оказалась, всегда делила свои занятия и интересы только лишь с немым бездушным одиночеством. Поэтому так легко было представлять её своей, воровато прячась за деревянным частоколом в попытках разглядеть знакомый силуэт сквозь бликовавшие стёкла окон её дома. Поэтому она всегда казалась верной спутницей его жизни, принадлежавшей только ему, но даже не догадывавшейся об этом. Поэтому он так сильно возненавидел мерзавца Петрова, с бессовестной лёгкостью похитившего его редкий бесценный бриллиант, который он оберегал и хранил без малого половину своей жизни.       – Антону одному только не всё равно было, – почти прошептала Полина, словно прочла мысли Ромы, заглянув ему в голову сквозь чёрные прорези мелких зрачков. – Всё после его гибели под откос пошло. Семья его почти тут же уехала. Слухи поползли разные...       – Какие ещё слухи? – теперь разговор становился некомфортным уже для самого Ромы.       – Да всякие. Говорили, что между вашими семьями раньше недосказанности были. Что ты по стопам отца идти решил. Что Бяша с тобой вместе Антона убивал, а сам успел скрыться.       – Мудëж, – прошипел Рома, чувствуя, что ладони по старой привычке так и норовят сжаться в кулаки от злости.       – Бред или правда, а Бяша в немилость впал, когда тебя увезли. Издевались все над ним как могли, увидели, что защищать его некому больше. Мать быстро его увезла отсюда, даже года с твоего отъезда не прошло.       – Увезла? – тупо переспросил Рома, не способный более воспринимать очередную вводившую в ступор информацию.       – Увезла. Мне Бяша тоже говорил уезжать, да только куда... И дедушку я бы одного не оставила.       Слова звучали в ушах громом и эхом отдавались между извилинами мозга. Прежний мир рушился на глазах, уходил глубоко под землю так же, как тысячелетия назад ушла под уровень моря забытая всеми Атлантида. На пустыре уничтоженных мечт и радостей прошлого с тошнотворно высокой скоростью росло настоящее, безжалостно уничтожая чудом уцелевшие осколки былого.       – Зачем предлагал уехать? Они что, над тобой тоже?.. – он не смог заставить себя завершить фразу, но Полина всё поняла и так.       – Им просто хотелось доказать, что они тоже могут что-то решать и кого-то судить. Но тебя слишком быстро увезли, и судить было некого. Поэтому набросились на тех, кто под горячую руку попал. Чего только не говорили: что я специально вас стравила, что я только рада такому исходу... Со мной рядом садиться никто не хотел вплоть до конца школы. Сейчас всё уже не так плохо, но слухи, к сожалению, бессмертны.       Дыхание Ромы неконтролируемо учащалось с каждым её словом. Ему резко стало дурно. Хотелось руками вцепиться в кожу собственной грудной клетки, рвать её ногтями до крови, добираясь до прогнившей изнутри плоти, переломать всё рёберные кости до одной и вынуть из-под них чёрное, отравленное злобой и ненавистью сердце, чтобы с размаху швырнуть об стену и увидеть, как оно разлетается чернильным фонтаном. Его слепая ярость, обернувшаяся импульсивным непростительным поступком, сломала далеко не одну жизнь, как могло казаться сперва. Он так усердно убеждал себя в том, что заслужил называться человеком, но в упор не замечал очевидного: от человеческого в нём лишь внешний облик.       Он животное. Самое настоящее животное, действующее только в соответствии со своими эгоистичными желаниями.       Перегруженные внутренние системы отказывались выполнять свою работу, и Рома запросто мог бы просидеть в одном положении хоть до самой весны, бессмысленно буравя взглядом стену, но у Полины совершенно не было настроения его ждать.       – Ладно, – она со вздохом поднялась с табурета и пошатнулась, очевидно, от мимолётного потемнения в глазах. – Я уже лечь должна была, мне вставать ещё ночью, чтобы сугробы с крыльца смести. А то утром дверь не открыть будет, придётся через окно лезть. Больно снежная зима выдалась.       Обеспокоенный взгляд метнулся сначала к окну, а затем к Роме, тут же встрепенувшемуся после её слов, будто после будильника.       – Слушай, давай лучше я?       – Сама справлюсь, – ответила Полина чуть резче, чем хотела. – Всё равно огонь в печи ещё разжигать нужно будет, чтобы дом не промëрз. Что-то в последнее время она долго тепло не держит, и дрова тухнут быстро.       – Может, я за ней послежу?       Полина заставила его замолчать одним только суровым взглядом.       – Шёл бы ты тоже спать, Пятифан. Завтра утром решим, что с тобой делать. Сил нет сейчас с тобой спорить.       Слабый желтоватый свет электрической лампочки мерцал, каждый миг освещая лицо Полины чуть по-разному, и Рома замечал множество новых впадинок и неровностей, делавших её лицо в большей степени утомлëнным, нежели живым. Сколько бы ни было в Роме животных, отвратительно первобытных черт, мешавших ему самому поверить в свою цивилизованность, сейчас Полину было жаль по-человечески. До дрожи в холодных пятиконечных ладонях, до боли в горячем четырёхкамерном сердце.       – Завтра так завтра... Я, наверное, могу и тут лечь, на полу... Мне не привыкать...       Полина возвела взгляд к потолку и закрыла глаза, собирая последние оставшиеся клочки сдержанности воедино.       – Перестань из себя героя корчить, – наконец выдохнула она, вновь сурово взглянув на него. – Вот удумал: сначала замёрзнуть насмерть, потом всю ночь у печи без сна сидеть, а теперь ещё и на пол улечься... Ляжешь на моё место сегодня, я в дедушкиной комнате переночую.       Прозвучавшие слова были такими неожиданными, что Рома сперва на автомате кивнул, соглашаясь с любым её повелением, и только потом широко распахнул удивлённые глаза.       – А ты думал, я тебе у дедушки лечь позволю?       Принятие решения далось непросто ей самой, пусть она и продолжала кутаться в прозрачную вуаль из холода и непреклонности. Безропотно следуя за ней по узкому коридору между кухней и комнатами, он не мог не проникнуться ещё большим уважением к прочнейшей силе воли, спрятанной ею за обманчивой хрустальной оболочкой.       Комнату Полины Рома представлял себе немного иначе, чем небольшое полупустое помещение с низким раскладным диваном, парой погрызанных жуками-короедами шкафов и одиноко пристроившимся в самом углу письменным столом. Место казалось необитаемым, почти заброшенным. Но заброшенным не как родной дом самого Ромы, не намеренно. Как будто живший здесь человек собрал впопыхах всё самое необходимое и в срочном порядке покинул тихую комнатку, надеясь, что однажды обязательно вернётся и заживёт по-прежнему. У противоположной входу стены возвышалось нечто массивное, мгновенно цеплявшее за себя любопытный взгляд впервые сюда вошедшего и накрытое громадным отрезом плотной чёрной ткани, мешавшим сделать верное предположение о находившейся под ним вещи.       – Пианино это, – опередила Полина вопрос, заметив, с каким видом Рома уставился на неопознанный объект. – Некогда уж играть на нём, вот и накрыла, чтоб не пылилось.       Звучно скрипнула дверца шкафа – Полина доставала с полок простыни и одеяло, чтобы сделать из дивана хоть какое-то подобие удобного спального места. В её движениях нельзя было заметить ни одного лишнего шага, ни одного бесцельного поворота. Идеально рассчитав каждую каплю оставшихся в иссохшихся мышцах сил, она не могла позволить себе роскошь вроде пары ненужных взмахов рук или даже тяжёлого усталого вздоха.       – Продать бы это пианино несчастное, да кто купит? Скрипку, в конце концов, легче унести, чем такую махину...       Интонация голоса, дрожь глазных век, положение низко опущенной головы – всё выдавало в ней глубочайшее горе. Хотелось ли ей на самом деле избавиться от пианино? То, с какой резкостью и грубостью Полина заталкивала края простыни в стыки дивана, с потрохами выдавало её истинные мысли и чувства. Сколько бы ни приходилось давиться гольным кипятком и через силу глотать кое-как сваренные остатки прогорклой испорченной крупы, она никогда бы не позволила старому клавишному другу покинуть стены этого дома. Пока отчаянно билось горячее, истосковавшееся по былой жизни сердце – никогда.       – Не надо, Полин, не продавай, – тихо произнёс Рома, делая несколько нерешительных шагов вперёд и останавливаясь прямо рядом с ней. – Хочешь, я дров тебе завтра наколю? А потом тоже по всем домам пройдусь, спрошу, может, там согласятся и меня работником взять... И силков в лесу наставлю на зверей, поедим хоть нормально. Я это дело знаю, меня батя на сухую учил... Ну, на башку трезвую, в смысле...       На секунду Полина прекратила взбивать подушку, словно впервые всерьёз задумалась над его словами. Она медленно выпрямилась, давая себе время взвесить каждое «за» и «против», все возможные случаи удач и провалов. Её непоколебимость дала-таки трещину, с грохотом разрушаясь от самого фундамента надеждой на нормальную жизнь. Не в нищете, не в голоде, не в одиночестве. Нормальную. Как у всех.       – Ложись давай. Незачем вперёд загадывать.       По лицу Ромы вскользь промчалась горькая улыбка. Он слишком хорошо знал Полину, чтобы ожидать от неё другого ответа. Даже в таком хрупком, истощëнном бесчисленными жизненными испытаниями тельце её характер и воля не готовы были сдаваться слишком быстро. Рома не мог отрицать, что эта отстранённость как раз и манила его, заставляя снова и снова выдумывать нетривиальные способы заглянуть за воздвигнутые чужим сердцем баррикады неприступности, но созерцание того, насколько страшны и тяжелы таившиеся за стенами секреты, ломало его. И как никто другой он знал, что каждая из этих тайн вредила прежде всего самой их хранительнице. Она ошибочно полагала, что отгораживает остальных от себя, в то время как отгораживала себя от остальных, всё глубже зарываясь в яму и прямо пропорционально этому уменьшая собственные шансы на спасение.       Но ей самой, похоже, это было неводмëк. Напоследок качнув головой в печальной задумчивости, она двинулась к выходу из комнаты, унося в истерзанной душе клеймо виноватой, которое незаслуженно нанесла сама себе.       – Полина! – не выдержал Рома.       Стоило ей оглянуться – слова застряли в горле. Простые по произношению, понятные по смыслу, но такие тяжёлые для языка. Слова, которые он, возможно, со всей искренностью не говорил ни разу в жизни. Ровно до этого момента.       – Полин, прости меня.       Молчание.       Рома знал: слов мало. Никаких слов не хватит, чтобы суметь загладить вину за тягчайшее преступление. Но он не мог не попытаться. Готов был пробовать снова и снова, каждую минуту каждого нового дня, пока не порвутся от непрерывного напряжения голосовые связки.       – Спокойной ночи, Пятифан.       И всё. Он не мог сказать точно, сколько ещё простоял на одном месте, безнадёжно веря, что она снова появится в дверном проёме и добавит что-нибудь напоследок. Где-то за стенкой с тихим щелчком затворилась дверь – Полина ушла в соседнюю комнату, поставив точку в их сегодняшнем разговоре.       Рома медленно, всё ещё не до конца осознавая происходящее, опустился на край застеленного дивана. Если бы восемь лет назад ему, двенадцатилетнему мальчишке с ветром в голове и складным ножиком-бабочкой в кармане, кто-то сказал, что он однажды будет ночевать в комнате самой Морозовой Полины – ни за что бы не поверил. Но стоило ли его собственное удовлетворение всех ручьёв слёз, пролитых не одной парой скорбно потускневших глаз? Зверь глубоко в недрах обглоданной им души довольно рокотал: стоило. И Рома в жизни не слыхал ничего омерзительнее и постыднее этого рокота. Он из последних сил цеплялся за расплывчатые очертания человека внутри себя, не позволявшие ему забывать хотя бы о чувствах Полины, буквально вытащившей его из ледяных объятий смерти, за что теперь он оказался перед ней в неоплатном долгу.       Мысли неугомонным роем шумели в голове, сливаясь с воем пурги. Снежинки за окнами метались из стороны в сторону, как беспомощные человеческие жизни, швыряемые жестокой судьбой в произвольных, постоянно менявшихся направлениях. Рома закрыл глаза, с неприятно сдавливавшим грудь чувством прислушиваясь к надрывно рыдавшей безутешной вьюге. Где-то за стенкой, уткнувшись лицом в подушку, горьким плачем вторила ей Полина.