Талая вода

Аптечка оказалась в гостиной, на нижней полке шкафа. - Поймите, все это складывалось годами, - говорил Шато. Он сидел на ковре, сбросив тапочки, и рылся левой рукой в коробке, которую поставил рядом с собой. – Общество, наши отношения… - Дайте сюда, - сказал Адамберг. Наклонился, забрал коробку, нашел две пластинки прозрачного пластыря, распаковал их и протянул Шато. - Благодарю, - Шато принялся заклеивать сбитые пальцы. Комиссар перебирал содержимое аптечки. – Так вот… Складывалось годами. Развивалось, менялось. На первых заседаниях, в «Кафе игроков», не было никаких костюмов, никаких ролей – тогда никому из нас это и в голову бы не пришло. Однажды мы заспорили о жирондистах. Кто-то зачитал с ноутбука пару абзацев из речи Верньо. Я на память ответил цитатой из речи Робеспьера, очень длинной цитатой. Никто меня не остановил, не прервал. Они слушали, смотрели на меня и… - Я представляю, как они на вас смотрели. Я это видел в Сент-Уане. Адамберг отдал Шато аптечку. Ничего интересного там не обнаружилось: таблетки от головной боли – довольно сильные, но безрецептурные – электронный термометр, жаропонижающее, баллончик пантенола, перекись, пара бинтов и пластырь. Шато задвинул коробку на нижнюю полку и поднялся с пола одним движением. - Да. Они… Преобразились. Как будто в этой маленькой комнатке с камином… время пошло вспять. В ней нет окон, вы видели – но было такое чувство, словно кто-то распахнул окно, огромное окно, и в него ворвался свежий воздух. Воздух Первой Республики. Адамберг смотрел на человека, стоявшего перед ним – невысокого, хрупкого, бледного человека с серо-зелеными глазами, чуть заостренным носом и высоким лбом, на который двумя волнами падали пушистые светло-каштановые волосы, прикрывая виски и уши, почти до самых мочек. - Это была не игра! – Шато умоляюще протянул вперед сложенные ладони. – Я не играл, и они не играли. Они вдохнули этот воздух, полной грудью… - И у них закружилась голова, - сказал комиссар. – Их сложно за это осуждать. В Сент-Уане на вас семьсот человек смотрели, открыв рот, и среди них двое моих коллег. Полицейских, при исполнении, между прочим. Да что там говорить, я и сам… - Вы – что? - Не совсем понимал, где нахожусь. В Париже двадцать первого века? Или в Конвенте? Вы производите сильное впечатление, гражданин… Шато. Слишком сильное. Зачем вам парик и фрак? Никто бы даже не заметил, если бы вы вышли на трибуну в джинсах и футболке. Или в этом халате. Да хоть в чем мать родила. Шато вспыхнул и рассмеялся, прикусив нижнюю губу: - Вы как скажете, господин комиссар… Парик и фрак – это красиво. Разве нет? - Пожалуй, - задумчиво согласился Адамберг. – А у вас тоже есть костюм? Я имею в виду – здесь, дома? - Есть, конечно, - сказал Шато. Немного помолчал, с улыбкой глядя на Адамберга, и продолжил, словно ни в чем не бывало: - С того дня я стал выступать на наших заседаниях как бы от имени Робеспьера. Ко мне обращались за цитатами из его речей, статей, писем, с вопросами о том, почему он поступил так или иначе. Иногда со мной спорили, но чаще соглашались. Да вы присядьте, господин комиссар. Адамберг уселся на диван. - Однажды я немного опоздал на заседание, хотя обычно старался приходить как можно раньше, - продолжал Шато, неторопливо расхаживая по светло-зеленому ковру. – Это было уже в библиотеке, мы вскладчину арендовали читальный зал раз в неделю, по пятницам, после семи часов. Я зашел и сел за стол у входа, чтобы никого не отвлекать. Даже раздеваться не стал, только берет снял. Дело было осенью, на мне было черное пальто – двубортное, без пояса, короткое… И белый шарф. Шато показал на себе, какой длины было пальто – примерно до середины бедра – опустился в кресло и расправил на коленях халат. - Один из членов клуба, тогда еще не Общества, читал доклад по вантозским декретам. Он неплохо изучил факты, но совершенно исказил суть. В какой-то момент я не выдержал. Встал и сказал – «возражаю». Все обернулись и посмотрели на меня. Ни трибуны, ни кафедры в библиотеке не было, мы просто ставили один стол напротив прохода, и выступающие садились за него, лицом к залу. Но можно было говорить и с места. На следующий день мы с Рольбеном и Фоше пили кофе в комнате с камином, и Шарль вдруг сказал, что накануне мне только парика и манжет не хватало. Доминик весь сжался. Я ответил, что это мысль, и Шарлю с Домиником костюмы восемнадцатого века тоже пойдут. На самом деле, я давно хотел, но не решался. И так-то… Шато замялся. - Все замечали ваше сходство, - сказал Адамберг. – Не могли не замечать. Вам, наверное, часто об этом говорили? - Наоборот, никто и никогда. А зачем? – Шато дернул плечом. – Взрослые же люди. Они понимали, что я это знаю, я понимал, что они это видят. И что с того? Метемпсихоз, переселение душ? Полноте, господин комиссар. Двадцать первый век на дворе. Кто в наше время всерьез ведет разговоры о душе? - Но там нет окон, - сказал Адамберг. – В комнате с камином. На улицу не выглянешь, и какой сейчас век – совершенно непонятно. - Да, - тихо произнес Шато, прикрыв глаза. – Там почти забываешь о том, что прошлое нельзя вернуть. И вернуться туда тоже нельзя. Можно только смотреть сквозь прозрачную стену времени, подойдя как можно ближе, вплотную… Сначала мы собирались в костюмах втроем, в этой комнате – я, Шарль и Доминик. Потом к нам еще кое-кто присоединился. Потом в библиотеке прошло первое заседание Комитета общественного спасения… Шато наклонился вперед, сидя на самом краешке кресла: - Эти люди – Рольбен, Фоше и другие… Вы правильно сказали, мсье Адамберг. Они любят Республику так же сильно, как я. Они хотят дышать ее воздухом, и поэтому дороги мне. Они дают мне возможность побыть… - Собой. - Среди своих. Собой я остаюсь всегда. Я стал для них этим воздухом, господин комиссар. А они – для меня. - Вы стали для них наркотиком, - Адамберг поднялся и сложил руки на груди. – От которого они никогда не откажутся по доброй воле. Ядом вы для них стали, мсье Шато, сладкой отравой. Как этот ваш кофе по-ирландски с абрикосовым ликером. - Он не мой, - Шато выпрямил спину, вскинул голову. – И это не отрава. - Что, кофе? - Ни кофе, ни Общество, ни я сам. Я уж скорее… лекарство, господин комиссар. И отнюдь не сладкое, поверьте. - Яд или лекарство – зависит от дозы, как известно. И многих ли вы исцелили? - Да, - кивнул Шато. – Я же вам рассказывал про терапевтический эффект, помните? Доминик в рамках деятельности Общества ведет собственное исследование, психологическое. Доктор Фоше действительно очень хороший специалист, легко находит контакт с людьми, они охотно делятся с ним впечатлениями, переживаниями. Многие говорят, что пребывание в Обществе придает им уверенности в себе. Как будто они обрели почву под ногами. Как будто в их жизни появилось нечто очень важное и ценное… - Вы. - Да не я! – гнев Шато выплеснулся, словно кипяток, прямо в лицо Адамбергу. – Как вы не понимаете? Неужели вы не можете понять, что значит оказаться среди людей, для которых это не просто бессмысленные лозунги – свобода, равенство, братство… - Или смерть, - закончил Адамберг, глядя в широко раскрытые серо-зеленые глаза. - Смерти нет, господин комиссар. Разве душа человека – всего лишь слабое дуновение, угасающее у врат могилы? Каждое слово, произнесенное чисто и звучно, словно бы вспыхивало и повисало в воздухе, переливаясь золотым светом. - Разве идея небытия более возвышенна, чем идея вечной жизни? Разве плачущий над гробом жены, сына или дочери утешится, если сказать ему: от тех, кого ты любил, остался только прах? Нет! Смерть – не вечный сон! Вместо этих кощунственных слов, оскорбляющих человека, природу и само Божество, на могильных плитах должны быть начертаны другие: смерть – это начало бессмертия! Адамберг стоял, как парализованный, не в силах пошевелиться. - Это не совсем точная цитата, - сказал Шато своим обычным голосом, мягким и негромким. – Но в тот вечер, когда в комнату с камином пришел Рене, надо было сказать именно так. И ему это помогло. Комиссар попятился и едва не сел мимо дивана. - Кто такой Рене? – спросил он, немного придя в себя. - Я не стану называть его фамилию, - Шато смотрел куда-то в угол, мимо Адамберга, слегка щурясь. – Он сейчас занимает высокую должность… Выборную должность. А тогда он служил в одном министерстве. И был пациентом Доминика. Вся семья Рене погибла в авиакатастрофе – жена, пятилетний сын и трехлетняя дочь. Летели на курорт, чартерным рейсом. Он отправил их отдыхать, а сам остался в Париже, работы было много. Самолет разбился, не выжил никто. У Рене была глубочайшая депрессия. Он держался, боролся, принимал лекарства, но доктор Фоше видел, что попытка самоубийства – скорее всего, успешная – неминуема, это только вопрос времени. И тогда он привел Рене на заседание. Как бы немного отвлечься. Мы с Домиником заранее договорились, что мне нужно будет сказать и в какой момент. Адамберг с силой растер лицо руками и спросил: - Как вы это делаете? - Делаю что? - То, что сейчас было. Или тогда, с этим Рене. - А что было-то? – Шато расслабленно откинулся на спинку кресла. – Всего лишь слова, господин комиссар. Слова, слова, слова… Словом можно убить, и словом можно вернуть к жизни. Рене стал постоянным членом Общества и моим другом, как и его предок… был… другом Робеспьера. У него были друзья, да. Можете себе представить? Однажды Рене пришел в очень мрачном настроении и сказал, что в министерстве… неважно… произошла странная вещь. Выдали лицензию – ладно, тоже неважно – без достаточных оснований, наверняка имела место подделка документов или взятка. Рольбен разозлился, заявил, что это нельзя так оставлять и он попробует выяснить, в чем дело – у него очень обширные связи – а я предложил помощь... по компьютерной части. - Вы что, хакером решили заделаться? - В некотором роде, - рассеянно ответил Шато. Почти незаметно потянулся, чуть приподняв плечи, и встал. – Так, с подачи Рене, началось первое расследование Бюро общей полиции. А через полгода к нам присоединился Анри Мафоре. Господи, два часа ночи. Там пирог еще остался? Предлагаю выпить чаю – на кофе я уже смотреть не могу, простите. И курить хочется неимоверно. Доев шарлотку, Адамберг заварил себе зеленый чай. Шато предпочел черный с мятой. - Зеленый чай, между прочим, - сказал он, кивнув на кружку Адамберга, – сильнее возбуждает нервную систему. В нем кофеина больше, чем в черном. Вы знаете об этом, господин комиссар? - Теперь знаю, - ответил Адамберг. Они сидели за столом и курили по второй сигарете подряд. – Рука прошла? - Почти, - Шато держал кружку в обхват, чтобы не сгибать сильно пальцы. – Как я умудрился, не понимаю… - Вот и я не понимаю, - сказал Адамберг. – Чего вы так разволновались? Фоше пытался вас убить – это, значит, ерунда. А когда я просто предположил, что у вас с Рольбеном могут быть близкие отношения… нет, похоже, вы все-таки человек с предрассудками. - Какие близкие отношения могут быть между жрецом и божеством, скажите на милость? – Шато потушил сигарету и вздохнул. – Он всегда так на меня смотрел, все эти годы. Может, на первых нескольких собраниях было еще не заметно, но потом… Вы не представляете, как это тяжело. - Вам же не привыкать, - сказал Адамберг. Шато снова вздохнул, коротко и нервно. - К этому невозможно привыкнуть, господин комиссар. Вы думаете, что подобное обожание мне льстит? Ошибаетесь. Крайне тяготит. Особенно от такого человека, как Шарль Рольбен. - А что он за человек, Шарль Рольбен? – спросил Адамберг, прихлебывая чай. - Он – потомок Фукье-Тенвиля, - ответил Шато. – Этим уже многое сказано, поверьте. Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель Революционного Трибунала, славился не только суровым, властным и горячим нравом, но и тем, что не брал взяток. Отец Рольбена во многом похож на своего предка. Он был прокурором. Мать – судмедэкспертом. Комиссар тихо присвистнул. - Ага, представили обстановочку в семье? К десяти годам Шарль знал о пороках и преступлениях больше, чем многие узнают за всю жизнь. И вырос с убеждением, что люди преступны и порочны. Все или почти все. Он не сомневался в выборе профессии. Рольбен – прирожденный судья. Беспристрастный. Беспощадный. И бесстрашный, этого не отнять – его не раз пытались запугать, но ни у кого не получилось. Подкупить тоже. Он выносил только такие решения, которые считал абсолютно правильными. Рассматривал дела очень тщательно. Все его приговоры – все, без исключения, почти за двадцать лет практики! – устояли в апелляции. - М-да… - протянул комиссар. – Неудивительно, что Робеспьер стал его идеалом. - Был им всегда, если точнее. С детских лет. В семье было много книг о Революции, отец Рольбена знал о своем происхождении. Он одобрял якобинский террор и если в чем и упрекал Неподкупного, то в излишней мягкости. Надо было, дескать, расправляться с врагами более решительно. Шарль тоже так считал, хотя и признавал, что это несколько… не соответствовало бы характеру Робеспьера. Ну, у всех есть свои недостатки, да? - И главный недостаток Робеспьера – излишняя мягкость характера, - Адамберг покрутил головой. – Любой историк грохнется в обморок, если ему такое сказать. - Далеко не любой, - решительно возразил Шато. – Между прочим, довольно распространенная точка зрения. Но не в этом дело. - А в чем? - Робеспьер стал для Шарля олицетворением, воплощением… чистоты. Чистоты намерений, помыслов. Человек, которого не прельщали ни деньги, ни власть… - Да что вы говорите! – Адамберг едва не вспылил, но сдержался. - Вот именно. Я говорю. Комиссар уставился в кружку, словно считал чаинки на дне. - Человек, который... - голос Шато дрогнул, - верил в людей. Верил в то, что они могут стать лучше. Исцелиться от своих пороков и разорвать цепи преступлений, которыми они опутали друг друга. Верил и ошибся. Потому что судил о других по себе. Шарль старался меня беречь. От наиболее грязных подробностей расследований Бюро – мы иногда такое вытаскивали на свет божий... Я об этом знал, знал, что он говорит про некоторые вещи – «не показывайте это Франсуа, я ему сам расскажу, в общих чертах». - Так что представляет собой это ваше Бюро общей полиции? Его, так сказать, нынешняя версия? - Примерно то же, что и тогдашняя, - Шато встал и забрал у Адамберга кружку. – Нас интересует деятельность чиновников разных уровней, от меров небольших городков до сенаторов и министров. Случаи злоупотребления служебными полномочиями. Кстати, вам повезло – министр внутренних дел, мсье Леметр, в этом смысле чист. Во всяком случае, мы пока не видим оснований подозревать его в коррупции. - А что вы делаете с теми, кого подозреваете? - Проверяем. Собираем сведения. Разными способами. - Законными и не очень. - Что не запрещено, то разрешено, господин комиссар. Мы стараемся не нарушать закон без крайней необходимости. И да, никакого сфабрикованного компромата, - Шато грустно улыбнулся. – Реального хватает. Человека, относительно которого у нас есть железные доказательства его коррумпированности, мы ставим перед выбором: либо информация будет передана, куда следует, либо он возмещает причиненный ущерб и в дальнейшем подобными вещами не занимается. Но досье в любом случае остается у нас. Один шаг в сторону, и… - С ума сойти можно, - Адамберг заглянул в опустевшую пачку. – Черт. - Мои подойдут? – Шато придвинул к нему сигареты. – У меня еще блок в запасе есть. - У вас тут ядерную зиму пересидеть можно, - сказал Адамберг, закуривая. - Это вряд ли, но пару недель – вполне. Однако я уверен, что столько времени нам не понадобится. Завтра я расскажу вам о том, как в Общество пришел Анри Мафоре и что из этого получилось – и дальше мы не продвинемся без помощи братьев Мафоре. Мне известна их история, однако рассказывать ее должны они сами. А пока давайте отдохнем, начало четвертого уже. Вы меня извините, если я… - Шато вдруг смутился, – займу ванную комнату ненадолго? - Да ради бога, - ответил комиссар. – Я пока посуду помою. - Вы меня крайне обяжете, мсье Адамберг. И Шато вышел из кухни, плотно притворив за собой дверь. Минут через семь плеск воды за стеной стих. Из коридора донесся голос Шато: - Господин комиссар, ванная в вашем распоряжении, я проснусь около десяти, вас будить? - Да, разумеется! – крикнул Адамберг. - Хорошо. Спокойной ночи! Дверь гостиной стукнула. - Спокойной ночи, мсье Шато, - вполголоса сказал комиссар. В ванной, рядом с влажным белым полотенцем, висел темно-синий халат. Адамберг пошевелил его, сминая в руке бархатистую ткань и задумчиво хмурясь. На диване в гостиной обнаружилась аккуратно сложенная стопка – коричневый плед, чистая простыня и прямоугольная подушка в наволочке. Верхний свет не горел, комнату освещало только бра над диваном – маленькое, с плоским матовым плафоном. Адамберг постелил простыню, снял халат и бросил в кресло. Проделал то же самое с джинсами и, оставшись в трусах и черной футболке с коротким рукавом, выключил бра. Забрался под плед. Зачем-то потыкал диван пальцем. Еще немного повозился и затих.