Варежки, полные неба

      Снег медленно, плавно падал на землю. Его снежинки, как изящные балерины, кружились на холодном зимнем ветру, пока наконец не оседали на покрытые мхом камни да тонкую корку льда, стянувшую лужи, следы ушедшей осени. Одинокие высотки, меж которых расстелились гирлянды лиан и брошенные провода электроснабжения, пустующие разбитые дороги, из бетона которых давным давно проросли деревья, ныне голые и скалящиеся напряженными ветвями, маленькие, ютящиеся в переулках квадратные здания, самые большие из которых достигали семи этажей в высоту — все занесло снегом. На один сказочный, волшебный миг показалось, будто целый мир стал молочно-белым и пушистым, мягким, холодным, кристально-чистым. В этом мире не было ни пандемии, убившей миллионы людей, ни жутких тварей, прячущихся во мраке подземелий. Тем более в нём, мире снега и зимы, очищающей и несущей надежду на плодородное лето, не должно было быть войны.       Девушка гуляла по шоссе в полном одиночестве. Дорога, петляя, вела в город, пролегая под обрушившейся автострадой, вдоль кабинок с разбитыми окнами и поваленных, не работающих светофоров. Если бы она решила выйти из Сиэтла, наткнулась бы на замурованную станцию метро, на очередь брошенных автомобилей и зеленые, ныне белые, покрытые снегом, зеленые кочки странной формы. Только человек, рождённый в мире после вспышки, с первого взгляда понял, что это скелеты. Но девушка туда не заворачивала. Она вообще планировала уйти не далёко, чтобы скорее вернуться, и потому надела лишь легкую коричневую ветровку да вооружилась одним пистолетом. Она знала, она вернётся. В этом не было никаких сомнений. И все-таки, спустя пару часов блужданий она подумала, будто заблудилась, и мерзкая острая боль пулей прошила живот: тревога расцвела, перерастая в настоящий ужас.       Сиэтл, мертвый, засыпанный многолетней растительностью и декабрьским снегом, равнодушно наблюдал, как дрожат её немеющие руки и учащается дыхание. Столь же равнодушными остались трупы, прислоненные к окровавленным, увитым бледным, омертвевшим к зиме плющом стенам. Из их обтянутых тонкой разложившейся плотью тел росли грибы: из неестественно широко распахнутых ртов, из провалов вместо глаз, особенно много их росло из грибных корон на головах, вдалеке, возможно, кому-то напоминающие петушиные гребешки. Брошенным машинам, дозорным, которые наверняка шастали где-то поблизости, редким ланям, прибежавший из леса, разгромленным магазинам, всем было все равно на пришелицу. И когда она все-таки нашла дорогу назад и быстрым, запинающимся шагом вернулась в здание театра, попутно скользя по присыпанному снежной пудрой льду и городской слякоти, всем также было все равно.       Дина хлопнула тяжелой дверью, вбежала в теплый холл и, продрогнув до кости, стала срывать с себя ветровку: снег проник за шиворот, в капюшон и рукава, леденя кожу не хуже пронизывающего ветра. Ещё хуже оказалось с кроссовками: они были полностью мокрыми, такими мокрыми, что пропитались носки. Пришлось снимать. Черные волосы, стянутые в слабый хвост, блестели от белых крупинок, которые причудливым созвездием запутались в их мгле, вода на щеках мерцала в сиянии свеч, даже на руках, как позже оказалось, остался снег, вернее, растаявшие брызги. Дина сняла верх, босиком пробежала до конца помещения. Пытаясь двигаться быстрее, чтобы согреться, она искала, чем бы прикрыть ступни. Именно тогда, когда она пролезла под кушетку, где Джесси прятал дополнительную пару сапог вместе с огромными носками, двери из главного зала распахнулись, а по винтовой лестнице, ведущей со второго этажа, полетела чья-то юркая фигура.       — Дина! — тревожный голос Элли прозвучал над головой, и Дина подняла на неё глаза. Девушка быстро спускалась по лестнице, едва не переступая разом несколько ступеней. Вторым, кто явился, был Джесси. Он вынырнул из зала и вместе с Элли кинулся к Дине. Та не могла отреагировать сразу, словно дыхание зимы выступило жар её крови и сковало льдом мышцы: она лишь тихонько выдохнула, когда Элли врезалась в неё, заточив в объятия, а Джесси тряхнул по плечу. Затем Элли, чуть не передавив Дине ребра, выпустила её и спросила: — Если бы я была верующей, я бы сказала «Ради Бога, объясни, какого фига ты ушла, ничего никому не сказав»! Но я сделаю это сразу после того, как ты поешь. Где тебя хоть носило, а?       Она заботливо приобняла её, попутно набросив на плечи плешивый плед, найденный за кулисами, и повела в гримерную. Молчаливый и спокойный по своей натуре, Джесси последовал за ними. Дина, ошарашенная такой заботой со стороны друзей, сглотнула, не зная, что и делать: с одной стороны она вся дрожала, и зуб на зуб не попадал, с другой — ответить было нужно. Ещё нужнее было спросить, сколько же она блуждала по Сиэтлу, раз они так беспокоились. Элли тогда походила на наркомана при ломке: измотанную, активную, словно её сила воли оказалась сильнее любой усталости, замедляющей шаг и втягивающего человека в вязкий сон. Грязной, лохматой, словно после боя, и что хуже того, с дергающимся от перенапряжения веком. Тем не менее, руки, обхватившие Дину, были ласковы и добры, а беспокойство во взгляде сменилось облегчением и любовью.       Любовью, от которой сердце Дины приятно сжалось и пропустило удар.       — Ч-чего это она? — как можно тише спросила смущенная Дина, надеясь, что Элли, погруженная в свои неспокойные мысли, не услышит её.       — Тебя не было пять часов. Три из них она носилась по городу, как угорелая, и планировала перестрелять всех дикарей и взять в плен всех вофовских военных, чтобы узнать, где они тебя прячут и не убили ли часом.       Джесси говорил нарочито спокойно и весело, точно знал наверняка: с Диной все в порядке, она, если придется, сама всех переубивает. Но она видела облегчение в его глазах, когда они с Элли только встретили вернувшуюся. Поэтому порадовалась, что хоть кто-то здесь ещё в здравом уме. И едва она хотела улыбнуться, сказать, что Джесси не удивит НЛО или живой единорог, как тут же подавилась словами: ей стало страшно при мысли, что её не было пять часов, и три из них Элли бегала по всему Сиэтлу, рыская по домам и наверняка угробив с десяток серафитов и военных.       Она сжала губы. И промолчала.       Они оказались в гримерной, освещённой высокими восковыми свечами, от чего внутри стояли приятная жара и запах парафина. Пол под их ногами застонал, заскрипел, люстра, с потолка которой периодически сыпалась штукатурка, качнулась, едва Джесси хлопнул дверью, протертое зеркало встретило их отражением, так что Дина могла приблизительно оценить масштаб своей трагедии. Нос покраснел, белки глаз налились кровью, впалые щеки посерели, корочка над губой была явно не из воды — все говорило о переохлаждении, все признаки намекали на болезнь, и Дине оставалось надеяться, что это простая простуда. Устроившись среди вскрытых ящиков с реквизитом, сломанных припыленных манекенов и груд украшений, молодые люди сели. Дина плюхнулась на гнездо из мишуры и лежащей раскладушки. Остальные двое сели подле неё, и Элли стала растирать её руки, попутно рыская в карманах в поисках тряпки, дабы вытереть нос. Джесси растирал пледом волосы девушки.       — Присмотри за ней, — в конце сказал он, вставая. — Я за чаем. Боссу что-нибудь передать?       Элли застыла. Молчаливая, замершая во времени, она смотрела на Дину, чью руку продолжала сжимать в своей руке, и её бледно-зеленые глаза показались необыкновенно печальными и глубокими. Как расщелины на шкуре небес, в которых можно утонуть и погибнуть от горя.       — Если он не спросит, ничего не говори. Надеюсь, он не заметил её долгого отсутствия, — сказала Элли. — Иначе влетит.       Джесси кивнул и скрылся в тени. Слышалось лишь, как скрипят петли и шуршит старый поеденный коврик, а потом как юноша мчится между креслами и поднимается по мраморным ступеням. И все это время девушки смотрели друг на друга, и Дина гадала, почему Элли грустна в этот раз: снова поссорились, испугалась за неё, и то, и другое, или случилось нечто ещё? Но как только Дина собралась спросить, Элли её опередила:       — Что видела?       Дина стала рассказывать. Она побывала у памятника, плотно поросшем грибами, что её сильно удивило, ведь она считала, что люди ради материалов для выживания уничтожают все, до чего руки доходят — и памятники культуры в их числе. Однако этот остался фактически не тронут: кордицерс пожрал его, но природа и время оказались к изваянию милосердны, и Дине удалось разглядеть часть губы и древко копья, которое воин крепко сжимал, как в последнем бою. Потом она дошла до заваленной обломками моста пересохшей реки, остановилась отдохнуть в тенистом переулке и подслушала разговор двух людей в плащах. Оба лысые, худосочные, как будто жили впроголодь, они орали друг на друга из-за того, что у них кончились стрелы. Перед тем, как отправиться на базу, она остановилась перед закрытым на замок банке, в окнах которого она ничего не разглядела из-за ядовито-желтого тумана и витающих в воздухе спор. Дина рассказывала интереснее, чем все обстояло в реальности, и потому Элли слушала её, затаив дыхание. И, признаться Дине нравилось, когда Элли столь внимательна к её рассказам.       А потом Элли встала, оборвав касание их ладоней, и стала рыться в своем рюкзаке.       — Мы в Сиэтле уже неделю, — начала она. — И… в общем, декабрь дело нешуточное, поэтому я искала в домах все, что могло сгодиться для прогулок в холод. Нашла эти варежки. Судя по тому, как потрескалась кожа на твоих руках, они тебе жизненно необходимы, — с этими словами Элли достала из глубин две варежки: одна фиолетовая в светло-сиреневую полоску, вторая синяя. Наблюдая, как Элли обеспокоено сминает их, а потом отдает, Дина размышляла, что все-таки случилось… и случилось ли. Мало ли, вдруг это всего лишь Элли, трепетная, не знающая, как показывать свои чувства, старается о ней позаботиться. Дина взглянула на варежки, приняла их, помяла. Синяя была чересчур большой, её, верно, носил настоящий мужлан с руками, которыми можно обхватить фонарный столб. Полосатая, напротив, оказалась влитой и гладкой внутри, с утеплителем из синтетической кожи.       — О, спасибо! — такой трогательный милый подарок согрел Дину лучше любого чая. Уже смея сдерживаться, она улыбнулась Элли и прижала варежки к груди. — Надеюсь, остальным ты тоже нашла?       — Конечно! — Элли дернула рукой в сторону, показывая, как довольна собой, хотя по смущению, проскочившему на её лице, Дина поняла: она лжет и не вспоминала об оставшихся членах группы, пока искала подарок Дине. — Джесси я вот… э… шарф подарила!       — Ага, конечно, — весело фыркнула она. Нет, Элли была очень доброй. Она могла поиграть с детьми в снежки и спасти от щелкунов зайца, по неосторожности наступившего на старый сук, и Дина как никто другой знала это. Она видела, как Элли якобы небрежно целовала Джоэла, своего приемного отца, в щеку, уходя на вылазку, и была уверена: если не это показатель доброты, то ни что не может быть ею.       — Ну давай же, раздевайся, пока Джесси не пришел! Простудишься! — поторопила Элли, вдруг вспомнив, что Дина так и не переоделась в сухое.       Вскоре пришел Джесси с термосом. К тому времени Дина переоделась в черную водолазку, подаренную подругой, и в штаны, изнутри обитых овечьей шерстью: прощальный подарок Марии мстящему Миллеру. Штаны и носки, чтобы этот дурак, не дай бог, не отморозил себе весь низ. Они выпили чаю, сваренном на засушенных травах и ягодах, которые им вручили перед походом, съели сухое овсяное печенье, погрелись у расставленных вдоль подоконника свеч. Одна из них почти догорела, так что Джесси немедленно затушил её и заменил новой — все запасы, сворованные из магазина ещё в первый день в Сиэтле, они расфасовали по ящикам во всем театре. Дина оттаивала, как металл, скованный льдом: расслаблялась, пропитывалась теплом внутри и снаружи, и знала, что намечающаяся на улице метель её не достанет.       Собиралась ночь. Сумерки ложились на плоские крыши небоскребов, плавали по стеклянным голубым окнам, которые ещё можно было разглядеть за пышной зеленью, сгущали тени, вьющиеся, как реки. На первый нормальный снег, не растаявший через несколько минут после осадков, ложился второй слой, и потому увядающие листья с особой тщательностью тлели и осыпались под порывами ветра: редкие напоминания о лете, тронутом когтями беспощадной осени, исчезали, уступая место зиме. Ранее зеленые и сочные, тянущиеся вверх, точно тысячи бобовых стеблей из сказки, теперь накрывшие город растения отмирали, как кожа на телах заражённых. Внизу, где лежал снег, картина стояла кардинально иная. Нерабочие красные поливы, потрескавшийся бордюр, выбоины, оставленные бомбардировкой тридцатилетней давности, голые деревья в парках и сгнившие скамейки, каждый лоскуток Сиэтла декабрь накрывал красивым белым одеянием.       И в этой ночи начиналась метель, которая заморозит кровавый конфликт. Ветер летел с западу, со стороны залива Пьюджет-Саунд, что лежал напротив озера Вашингтон на востоке. Берега Эллиотта, бухты, в которому в былые времена ежедневно прибывали торговые суда, трясло: ныне их населяли стаи зараженных, бегущих от убийственного зимнего холода в подземные паркинги и заброшенные станции метро. Но эти, судя по холодящим кровь в жилах воплям, не успели скрыться. Зато удалось другим: их стрекот и яростные стоны можно было услышать со стороны самого высокого здания города, Колумбия Центра. Однако вскоре ветер заглушил и их, и со всего неба, распростершегося над Сиэтлом, стремительно посыпались, летя под наклоном, острые хлопья снега. Ещё через время пурга скрыла город, подобно туману.       Дина не знала, чем себя занять. Элли и Джесси ушли, оставив её в гримерной одну, и та скоро сама вышла, оказавшись в пустых театральных коридорах. В день, когда они только основали здесь базу, Дина, измученная дорогой и подвернувшая ногу, спасая Элли, толком не смогла все здесь изведать, все, что ей тогда удалось — это дойти до этого коридора, устланного сохранившим бордовый насыщенный цвет ковром. В тот день она подумала, ковер похож на дорожку крови, даже представила, как в начале эпидемии здесь, в стенах театра, пряталась горстка выживших, и однажды к ним наконец прорвались зараженные. Люди сражались храбро, и потому их быстро перебили: последние тащили раненых и мертвых, их кровью окрашивая пол, и несли они их во вторую гримерную в конце коридора — там же находился проход на арьерсцену. И там, за ширмой, Элли в первый день нашла мертвых зараженных.       Лишь спустя дни после выздоровления Дина стала выходить, искать. И теперь, одиноко блуждая по коридорам театра, заходя в пустующие буфеты, слушая вой вьюги, беснующейся на улицах Сиэтла, девушка думала о своем незавидном положении и вертела в руках пистолет. Будучи разведчиком в Джексон-Сити, Дина могла пройти десятки километров, не запыхавшись, запросто обежать берег реки, окружающей холмы, на которых лежал город, или запросто выжить в окрестных лесах, ибо знала их даже лучше своего отражения. И, как опытный разведчик, она прекрасно стреляла и дорожила своим пистолетом, как зеницей ока: ни один другой стрелок Джексон-Сити не мог похвастаться такой любовью к единственному оружию, ведь порой пули для одного пистолета или винтовки кончались и приходила пора искать новый огнестрел. А Дине отчего-то везло. Она всегда находила то, что нужно, и потому никогда не расставалась с маминым пистолетом. Даже сейчас, когда она находится в защищенном театре, сумрак которого стала не менее знакомой, как леса Джексона, в окружении верных друзей.       «А завтра суббота, — вспомнила Дина, не останавливаясь. — Нормальные евреи не зажигали бы огонь или электричество даже зимой, ну а мне придется поддерживать горение свечей, потому что помимо меня здесь ещё трое».       Возможно, она подумала об этом, как вчера, совершив вторую свою вылазку наружу, обнаружила сенагогу, и теперь она занимала все её мысли. Возможно, потому что она держала мамин пистолет. Возможно, потому что она оказалась в непростой, ужасной ситуации, и она уже второй день лгала Элли о месячных. Ведь это совершенно нормально, пусть и необычно, что за пять лет дружбу их месячные циклы синхронизировались, и если у Элли начались месячные, значит, должны были начаться и у Дины. Вот только прошло больше месяца с тех пор, как она в последний раз истекала кровью.       — Эй, — она остановилась: прозвучавший позади голос Джесси вернул её в реальность, пригвоздил к земле. Дина обернулась, вопросительно глядя на него. Высокий и крепкий, как едва исхудавшая от времени скала, он загораживал выход из коридора и чего-то ждал. Взгляд у него был предельно серьезный, и от того жуткие, смутные чувства прокрались в душу. И когда она узнала ответ на не заданный «Что случилось?» стало ещё хуже. — Нас зовут. Элли уже на брифинге, и…       Дина напряженно ждала.       — Боюсь, завтра мы устроим рейд на окружную больницу. Как раз сегодня он подслушал, что вофовцы намерены обнести её в поисках лекарств. Если это так, с ними будет Нора, подруга Эбби. Если не сама Эбби.       Если не сама Эбби… пусть лучше она сразу появится, и мы убьем её. Тогда мы сможем вернуться домой. Дина хотела бы поморщиться, вздохнуть, сжать пальцы в кулак, но ни одна из эмоций, охвативших её тогда, не ложилась на течение образов и слов, которые проносились в сознании. Она была напугана и рада, что знает причину своего страха, мрачно ликовала, как может ликовать человек, готовый вот-вот избавиться от проблемы, напоминающей о себе и днем, и ночью назойливой жирной мухой. Однако мысль о скорой смерти врага тревожила отложившимся в в памяти обрывком пережитого кошмара. Или, быть может, то было неровное тиканье сломанных часов.       — Хорошо, — сказала Дина, на автомате — защищаясь от него, от всего мира, — кладя руку на живот. И Джесси, понурив голову, повел девушку за собой. Оба пребывали в тяжелом, темном дурмане мыслей и страхов. Словно тучи, собравшиеся в небесах, ледяными своими щупальцами просочились в их сердца.       У входа в зрительный зал уже стояла Элли. Почему её прогнали, было не ясно, но взгляд девушки не предвещал ничего хорошего: тяжелый, мрачный, он казался Дине закрытой окном солнцем, черным вихрем, в котором затаились страх и обида. Страх за родного человека и обида на него же, будто каждым своим действием он причинял Элли невыносимую боль. Встретив её на подходе к залу, Джесси все понял и стал ещё хмурнее. Тем не менее, он кивнул ей, молчаливо спрашивая, в чем дело. Элли также молчаливо ему ответила, и вопросов у юноши не осталось. Дина ждала, он сейчас отпустит не смешную, зато разряжающую обстановку шутку, и Элли усмехнется и дружески пихнет его в бок, как все те разы, когда он говорил, насколько ему плевать на очередной «Game Over», а потом жестко язвил насчет причёски Элли, одежды Элли, ориентации Элли и «чокнутого бати» Элли, показывая, насколько уязвима его гордость. Но ни тот, ни другой ничего не сделали.       — Совсем бредит? — проронила Дина.       Не ответить ей Элли уже не смогла.       — Совсем, — повторила она тихо.       Испытав острую, рубящую сердце, как меч, жалость, Дину подавила комок в горле и положила ладонь на её шею. Глаза Элли застыли на ней. Так они простояли совсем немного, глядя друг на друга, но тех пяти секунд Дине хватило. Она успела чуть не заплакать от жалости и разозлиться так внезапно и сильно, что была готова прямо сейчас ударить по двери, и бить, бить, пока костяшки не сотрёт. И все это вместе слилось и превратилось в удушающее, чудовищное отчаяние. Сама не ожидая от себя подобного, она положила голову на грудь Элли и прошептала:       — Мы должны держаться. Ради Томми. Хотя бы ради этого старого ублюдка.       Элли кивнула, всхлипнула и, тут же найдя в себе силы двигаться вперед, стерла слезы и сказала:       — Помнишь, как они с Джоэлом в прошлом году завалили кабана и предложили Марии повесить его голову в школе? И как, увидев подобное зрелище, закричали все эти малолетние малявки?       — Нам пришлось потом закапывать его тушу, потому что Джоэлу было лень… — стоило словам сорваться с уст, Дина поняла, как хочет реветь. И услышала, как Джесси тихо усмехнулся и наконец произнёс:       — Не вы закапывали. А я и Джонни, этот заядлый курильщик. Вы же сидели на солнцепеке и кидались в нас жареными орешками.       И дышать сразу стало легче. Дина подняла глаза, лбом пройдясь по шершавой толстовке на теле девушки, и снова уставилась на Элли. Та чуть расслабилась, и все-таки грусть никуда не ушла, и видеть её такой было сложно, почти невозможно. Дина казалось, она беспомощна не только здесь, в незнакомом городе, с ощущением грядущей беды, больная неизвестной болезнью, прожигающей дыру в животе и разбивающей кости в труху. Но и рядом с любимой, которой не было утешения. Можно отомстить хладнокровной убийце, разрушившей привычную жизнь Элли Уильямс, можно отправиться за границы всех знакомых карт и оказаться в заброшенном театре, где три несчастных человека вынуждены подчиняться безумному мстителю. Но нельзя спасти от пропасти, когда человек уже в ней.       Теперь Дина улыбалась. Против воли, кидая на эту улыбку все силы.       — Идем, милая. Уверена, втроем мы с ним совладаем.       И они толкнули двери. Они проскребли по полу, стирая с него верхний слой, и с грохотом, скрипом разошлись в стороны, обнажая самый большой из залов театра. Просторное помещение в зелено-коричневых цветах имело целых семь ярусов, полукольцами бегущих вверх, и около сорока рядов обитых тканью мягких кресел. Оркестровая яма, словно ждала, когда же люди наполнят её звуком, и пюпитры внутри неё стояли неподвижно, не постарев и почти не запылившись, изумрудные шторы, висящие на золотых петлях, были раздвинуты, от чего свет лился прямо на место, где должна по логике вещей стоять труппа. Ребята оказались в огромном, пустом зале, по которому бродили лишь призраки безвозвратно ушедшего прошлого. И где стоял человек, разложив сразу несколько карт за одним маленьким столом из буфета.       Его винтовка лежала на полу, настежь распахнутая сумка, перевернутая, валялась рядом, и из неё торчали ножны с волнистой рукоятью мачете. Пули были разложены по группам и составляли порядка десяти кучек, каждая — для одного огнестрела, автомат ли это, револьвер или ружье. Под его рукой рассыпались крошки от валявшего под ногами бутерброда, лишь слегка надкушенного. Одноглазый, с немытыми патлами волос, зато крепкий и плечистый, как настоящий медведь, он нависал над тонкими листами бумаги, вглядываясь в местность Сиэтла, словно в простецких голубых и розовые пятнах он мог увидеть, чем сейчас занята Эбби Андерсон. При виде него у Дины невольно побежали мурашки по спине.       — Прости за опоздание, — сказал Джесси, в упор глядя на мужчину на сцене. Он глядел на него с почтением и серьезность, как будто был его слугой, а он ему королем. Элли на миг взглянула на него и незаметно отвела взгляд, не вынося его вида и всего, о чем они успели поговорить. И Дина впервые за всю эту неделю осознала, почему ей настолько плохо. Когда она увидела его, она подумала, перед ней зараженный.       — Отлично, — Джоэл Миллер разогнулся, и одержимость черным обжигающим огнём вспыхнула в уцелевшем, налитом кровью глазе. — Значит, начнём.