Психопат

      Этот мир без лекарств... божественен.       Непостоянные мысли Тома хрустящие, как спелое яблоко, острые, как коса.       В его комнате темно, если не считать света от экрана компьютера. Его глаза болят от напряженной работы ума, который просчитывает преступления Геллерта — появление чудовищной Джейн, хитроумную уловку, которая является частью более масштабной игры, необходимый путь к побегу, сложную методику убийства — сотни способов размозжить голову мачехи о стену и обезопасить сестру… Мания — благо в такие моменты, он может так же быстро разрушить неосуществимую идею, как и создать другую в новой попытке.       Пальцы клацают.       Гермиона не отвечает на его звонки, но ее телефон передает данные на сервер через Интернет, на котором размещена платформа, которую Том может взломать, чтобы отследить ее местоположение. Каждый человек в мире оставляет технологический след. Гермиона — самый осторожный человек из всех, кого он знает, но даже ей пришлось бы бежать с планеты, чтобы скрыться от него. Все, что ему нужно, — это работающая клавиатура, и он сможет разорвать на части что угодно с помощью цифрового пульса.       Отслеживание девушки требует элементарных навыков.       Том откидывает со лба непослушные пряди волос, и по его лицу пробегает тень недовольства, когда он смотрит на экран. Телефоны передают данные по локальной сети, чтобы снизить расходы, но телефон Гермионы передает спутниковый сигнал, что позволит проникнуть из его спальню. Перебирать данные — все равно что перебирать стекло: слишком много осколков, и все острые. Он постукивает пальцами по своему нетерпеливо подрагивающему колену, считая: раз, два, три, четыре... Уголок его рта торжествующе подергивается, когда он взламывает сервер. Он без колебаний вторгается в личную жизнь Гермионы, — никогда не вторгался и не будет вторгаться, и, конечно, ему не нужно прибегать к грубой силе. Его сестра — не сторонница сложных паролей.       Вот ее пароль: НеТрогайЭтоТомТыУблюдок.       Практически приглашение.        Он вставляет вилку в розетку и включает GPS. Победно хрустит пальцами, когда маленькая точка на экране находит городок в глуши. Он никогда там не был, но это и неважно. Требования те же: огнестрельное оружие, чистая одежда, галлон бензина, а может, и два. Быстрый взгляд на часы. Девять пятьдесят. Ему скоро нужно садиться за руль, но распространяющееся зловоние напоминает, что ребенка нужно помыть.        Он воняет.       — Быстро в ванну, — приказывает Том, берет его за руку и тащит в ванную. Мальчик обмякает на керамической плитке в ту же секунду, как его отпускают. Когда он шепчет: «Мне что-то нехорошо...», Том опускается на одно колено.        — Тогда можно тебя раздеть? — аккуратно спрашивает он.        Гарри надрывно всхлипывает, поднимается на свои коротенькие ножки и подбегает к большим раскрытым ладоням Тома. Том проглатывает комок ужаса от того, что придется раздевать ребенка, — это задача для более нежных рук, вот только здесь нет Гермион, которые могли бы помочь ему сегодня вечером. Его грубые, мозолистые руки, которые избили и убили Каркарова час назад, должны двигаться осторожно, снимая с Гарри рубашку. С кропотливой осторожностью, мягко, вежливо расстегивает шорты и сбрасывает их. Взгляд Тома не задерживается на гениталиях. Он ощупывает тощую грудь Гарри и осматривает его наготу на предмет царапин, ушибов — ничего.       — Вот так, — ворчит он, поднимая корчащегося и хнычущего мальчика с дрыгающимися ногами, и ставит его в ванную.       Гарри стоит и дрожит от воды, пока Том с помощью душа смывает мочу с его ног.        — Слишком холодно, — вздрагивает мальчик.       Том уверяет:        — Сейчас потеплеет. Просто потерпи, — его пальцы обхватывают маленькое запястье и нащупывают учащенный пульс; то, что произошло на арене, вызвало у него что-то вроде приступа паники. Ужасающий вид сломанного носа Тома не делает ситуацию лучше. — Успокойся, — бормочет Том, понижая голос до низких, успокаивающих децибел, надавливая и потирая рукой маленькую голую спину аккуратными кругами. — Я здесь, — пугающие события требуют физической поддержки. Кровь и насилие непривычны для большинства детей. Фильмы научили Тома этому.        Гарри заметно расслабляется от его прикосновений.       — Мне нужно, чтобы ты был спокоен. Дыши вместе со мной. Вдох. Выдох, — Том ему демонстрирует, и Гарри имитирует медленные выдохи. — Лучше? — говорит Том, укутывая его дрожащее тело полотенцем.       Зеленые глаза все еще влажные. Взлохмаченная голова мотается из стороны в сторону.       — Где Гермиона? — раздается сдавленный голос.                 Гермиона просыпается в темноте на грязном полу в луже собственной мочи, с больной головой и онемевшими конечностями, и понимает, что упустила свой шанс.       Ужас вонзается черными осколками.       Ее первое по-настоящему четкое воспоминание об этом сейчас — сейчас, вне этого бредового оцепенения, — это то, как она, обмякнув, упала и внезапно осознала, что больше не может сделать ни одного вдоха. Потом к ней прижался рот, безошибочно похожий на рот ее матери, несмотря на жесткие сухие губы, и воздух изо рта Джейн ворвался в ее собственные рот и горло, наполняя легкие, а когда губы отдернулись, Гермиона почувствовала ее запах — мята и кислое вино, — который Джейн влила в свою дочь так, как мужчина может влить часть себя в сопротивляющуюся женщину.       Когда Джейн отняла губы от лица Гермионы, она не выдохнула, а сделала еще один резкий вдох. Сделала глубокий вдох и подавила его. Подождала, пока ее невесомая грудь снова поднимется. Когда этого не произошло, она издала еще один громкий судорожный вздох, а затем снова начала дышать самостоятельно, и делала это так быстро, как только могла, чтобы избавиться от запаха и привкуса своей матери.       Никогда еще обычный воздух не был таким приятным.       Сначала она думает, что ей все еще снится сон, что эта темнота — это сон о распахнутых дверях спальни поздними ночами, за которыми вырисовывается огромная варварская голова Старшего с большимисильнымистрашными руками, сжимающими бедра, мы сделали это как ты можешь этого не знать если ты просто подождешь я расскажу тебе как это было это было преступление мы совершили ужасное преступление его невозможно скрыть ты думаешь что это возможно но подожди бедный Томми никогда такого не делал и я расскажу тебе как это было я расскажу маме тогда это будет неизбежно потому что ты любишь Тома тогда тебе придется уйти несмотря на все эти обвинения и ужас... и это пчелиное жало…       — Том? — она бормочет мольбу, которая ничего не значит — что-то, предназначенное только для того, чтобы выбраться отсюда, голос из сна.       — Дорогая, — это не голос из сна, это голос Джейн.       Гермиона заставляет себя открыть глаза. Да, это мама, и на мгновение ее паника становится еще сильнее. Затем она просто исчезает, как жидкость, стекающая по частично забитому сливному отверстию.       Какого черта…?       Она полностью дезориентирована, находясь во влажных экскрементах своего тела. Джейн стоит там, в тени, как будто никуда и не уходила, одетая в свою юбку в цветочек и один из тех розовых свитеров-кардиганов, в которых похожа на чрезмерно усердную мамашу, направляющуюся на распродажу выпечки; от нее пахнет кровью. Своим затуманенным зрением Гермиона замечает на полу иглу и понимает, что это был не укол, а инъекция. Но что она…?       Из горла Гермионы вырывается сдавленный стон, а глаза Джейн широко раскрываются. Они светятся в темноте, как маленькие серебряные бусинки. Гермиона все больше и больше убеждается, что ее глаза, которые кажутся неподвижными, на самом деле просто нарисованы, и они двигаются не больше, чем глаза на портретах, которые, кажется, следуют за тобой, куда бы ты ни направился в комнате, где они висят.       На ее лице засыхают соленые следы слез. Что-то твердое впивается ей в бедра. Гермиона опускает взгляд, ожидая увидеть совсем другое. Она видит большую часть своих ногтей, грубо вырванных и похожих на неровные надгробные плиты.       Ближе к ее бедру лежит более толстый, кровавый, мясистый предмет.       Это палец.       Это ее палец.       Ее безымянный палец, окровавленный, оторванный, с целым обручальным кольцом Виктора.        Ее мать стоит, держа в руках плоскогубцы и нож для разделки мяса, в кухонных перчатках, заляпанных кровью.       Гермиона прижимается спиной к стене, чтобы не потерять сознание. Ее лицо холодное и липкое.        Это ее наказание за то, что она недооценила свою мать. Джейн заметила, конечно, заметила, что дочери не хватает ее упорства. Она не может совершить убийство с таким же рвением. И теперь, возможно, между матерью и дочерью больше не будет разговоров, никогда, и во всем виновата Гермиона, потому что она забыла об их соответствующих ролях: палача и пытаемого.       Гермиона борется с тошнотой и мысленно просит себя не издавать никаких звуков, никогда. Возможно, следующими будут ее губы.       Джейн делает шаг вперед, озабоченно нахмурив лоб. Она снимает пропитанные кровью перчатки и бросает их на пол с таким хлюпающим звуком, словно сбрасывая последнюю кожу.        — Ты должна была пригласить меня на свадьбу, — печально говорит она. — Я бы принесла подарок.       Гермиона задыхается. Слух пропадает, а зрение падает втрое. Ее мать использовала свои весьма скудные кулинарные познания, чтобы провести эту грубую операцию, но не похоже, чтобы она доставила ей удовольствие. Возможно, наказание Гермионы — это не то, к чему она стремилась. Ее тело онемело от обезболивающего. Она предполагает, что от морфия. Джейн дала слишком много. Пыталась ли она так избавить Гермиону от чрезмерных болей во время ампутации?       — Останови... — обескураженно начинает Гермиона, но не может закончить. Что останови? Останови кровотечение? Останови страдания? Останови себя? Она не знает: это не просто ушиб, синяк или царапина. Ее нужно срочно доставить в больницу. Нужна аптечка. Из ее оторванной фаланги непрерывно течет кровь, пачкая ткань брюк и пол.       Джейн опускается на колени, изображая заботливую маму, и поднимает тонкую руку. Она ласково прижимает ее к ушибленной щеке Гермионы. Тепло проникает в ладонь: это Джейн делает над собой усилие.       — Не надо меня ненавидеть, — ее шепот хриплый. — Со мной многое не так, я знаю. Но когда-то я была в твоем возрасте. Я помню, что чувствовала ту же зубную боль в мозгу, ту же неугомонность...       Гермиона смотрит в мрачном ужасе. С ее губ срываются крошечные облачка пара.       — Прости, что не смогла защитить тебя от твоего злого отчима, — доносится сквозь темноту тихий голос Джейн. — Моя милая испорченная девочка. Такая же, как я.       — Мама, мне все еще больно. Я скоро умру.       Всплывает еще одно воспоминание: пальцы Джейн время от времени что-то запихивали ей в рот, какие-то капсулы, и когда они таяли, возникал невероятно горький привкус, немного похожий на вкус аспирина. Было бы здорово выплюнуть эту горечь, но она обнаружила, что не в состоянии это сделать. Потому что именно этот горький привкус вызывал прилив жгучей боли.       — Я знаю, — Джейн протягивает стакан и еще таблетки. — Прими это.       Даже страдая, Гермиона находит время для скептического взгляда.       — Что это?       — Это поможет справиться с тем, что предстоит. Прими.       — Мама.       — Давай.       Храбро сжав зубы, Гермиона приподнимается на локте, держа лекарство перед лицом. Она глотала таблетки почти все свое детство, но никогда не оказывалась в такой тяжелой ситуации. Но в Гермионе таится огромная сила. На лбу у нее пролегла небольшая морщинка. Она кладет таблетку на язык и с импульсивной скоростью заливает в рот воду, запрокидывая голову назад в той же пугающей манере глотания таблеток, что и ее мать.       Через секунду — после того как тревога стала слишком сильной, чтобы ее можно было игнорировать, — она различает, чем кормит ее Джейн. Теперь это не обезболивающее. Это транквилизатор. В считанные минуты ее ноги немеют, а в лодыжках поднимается кровь.        — Хорошая девочка. Еще одну.       Она кашляет после того, как приняла что-то явно вредное, но этот кашель застревает у нее в легких влажным, хриплым и более громким звуком, чем любой звук, который когда-либо исходил из ее нежной груди. Учитывая все остальное в организме, это, похоже, убьет ее, и все это еще до того, как произойдет то, что должно произойти. Что будет дальше? Проходит тридцать мучительных секунд, — ее спина выгибается, и она чувствует себя ужасно. Наконец, она откидывается назад, берет свою безвольную левую руку чуть выше запястья и кладет ее себе на колени.       — У меня есть вопрос, — хрипит Гермиона.       — До дна, — мягко настаивает Джейн. — Как насчет еще одной?       — Это прощание, мам? Вот так просто?       Лицо Джейн остается бесстрастным. Затем — озаряется.        — Конечно, нет, — говорит она. — Не так просто — что было бы веселого, если бы мы не устроили шоу?       Гермиона терпит яркую вспышку, затуманивающую зрение и вызывающую боль в прищуренных глазах. Тихое «бип-бип-биииип». Жужжание движущихся механических деталей.       Кто-то снимает ее.                 Осталось три часа, и Том загружает в машину ребенка и запасную аптечку сестры, а также свой богатый арсенал инструментов. Засунув пистолет 44-го калибра в кобуру, он укладывает скорчившегося Гарри на пассажирское сиденье, пристегивает его ремнем безопасности и вручает мальчику планшет и наушники.        — Смотри мультики, — наставляет он, понимая, что если ребенок будет занят, то не будет бояться того, куда они поедут. Гермиона находится в захолустном городке в полусотне миль от дома. При нынешних пробках он едва успеет.        Он заводит машину и разворачивает ее на улице. Крошечные птички пищат на проводах; общественное радио вяло сообщает о погоде через открытое окно. Он чувствует себя тяжелым, напряженным и взволнованным, как никогда за долгое время.       Через несколько минут езды он сворачивает на автостраду, фантазируя о том, как проткнет мачехе черепную коробку. Он проживает эту фантазию трижды, пока не звонит телефон.       Это Гермиона.        Ее голос звучит в медленном, тягучем оцепенении паники:       — Я совершила ошибку, я поехала за Джейн, я совершила оши…       — Все в порядке...       — Нет, это не так, не все в порядке…       — Я еду, — напряженно сообщает он. — Я уже в пути. Я все улажу. Я знаю, где ты.       — Она...Я не знаю... Она отвезла меня куда-то. В амбар. Я не знаю куда. Они снимают меня, Том. Я не знаю зачем.… У меня болит голова...       Учащенное, болезненное, прерывистое дыхание.        — Что бы со мной ни случилось, — шепчет она. — Я просто хочу, чтобы ты знал...       Если в уголках глаз появится странное жжение, Том не будет определять его, он отказывается.       Ярость — это эмоция, которая ему нравится. Вместо этого он вызывает ее.       Он смотрит на дорогу, уголки его рта сжаты в жестокой гримасе. Заткнись, Гермиона, думает он. Заткнись, заткнись, заткнись.         — Ты рядом с окном?       — Я… да.       — Выгляни в окно, — приказывает он и нажимает на газ. — Скажи мне, что ты видишь...                 Чтобы скоротать время и занять сестру, он заставляет ее объяснять все в мучительных подробностях. Она описывает церковь с колокольней и шпилем, возвышающимся над сводом, с кельтским крестом на крыше. Он сверяет местоположение этой церкви со своим GPS-навигатором и вздыхает с облегчением, когда они совпадают. Смотрит на часы. Два часа. Он нажимает на газ. 80 миль. 90 миль.         — Прости, прости меня, — голос Гермионы доносится через динамик в виде крошечных, сбивчивых всхлипов — тихих и коротких. — Я не хочу, чтобы ты приезжал. Я облажалась. Я сильно облажалась, и ты должен бросить меня. Прямо сейчас.       Его сестра — идиотка. Она тут ни при чем.       Это просто врожденное.       — Почему бы тебе не отпустить меня, — возмущается он в ответ.       — Я даже не знаю, как это сделать, — ее голос дрогнул. — Я чертовски безнадежная неудачница, я же тебе говорила.       Эти слова ранят сильнее, чем следовало бы. С детства он видел, как Гермиона пускает в ход когти при малейшем намеке на опасность; она чуть не напала на незнакомцев, единственным преступлением которых были неодобрительные взгляды, брошенные на него. Теперь опасность грозит не только ей, но и ему...       — Ну и что с того, что мы оба неудачники, — яростно говорит он.       «Том Реддл» — взрослый мужчина, и все это может оказаться бесполезным, но сестра — все, что у него есть, и даже если он злится на нее сегодня, он не позволит этому дню стать для нее последним.       — Я подвела тебя, — шепчет она, и в ее словах больше дыхания, чем голоса.       — Нет, не подвела, — отвечает он. — Ни дня в своей жизни.       — Все, что я делала, — это лгала, — всхлипывает она, и он слышит слезы в ее голосе. — Я так много лгала. Я забирала твои воспоминания. Каждый раз, когда это происходило. Я подмешивала в таблетки то, что заставляло тебя забывать...       — Гермиона...       — Я жестокая, манипулирующая сука, как и моя...       — Ты не такая, — шипит он в ярости. — Послушай меня, ты не...       — Я хотела, чтобы ты начал с чистого листа. Ты продолжал убивать, Том. Как и они, ты продолжал убивать. Ты не мог остановиться. Я пробовала заставить тебя забыть, чтобы ты продолжил пытаться стать лучше... Я просто хочу, чтобы ты попытался...       Челюсть Тома гневно сжимается. Он замирает и молча начинает обдумывать. Прекрасно понимая, что для того, чтобы достучаться до Гермионы, находящейся в истерике, потребуется стратегия.       — Я пытался, — говорит он. — Я был под таблетками большую часть десятилетия, — и добавляет: — Ради тебя.       На другом конце телефона раздаются рыдающие звуки.        — … Я просто не хочу, чтобы ты был таким, как они... Я хочу, чтобы ты был лучше...       Его плечи дергаются.        — Я — это я, — говорит Том. — Если это не то, что ты... — он делает паузу, его глаза заостряются на дороге.       Он прекращает спор, когда слышит плач. Ее дыхание — это не звук, а ощущение, которое он ощущает в своем черепе, шум, который он не может унять, обхватив ее за плечи. Ученый врач, который так и не научился смиряться с поражением. Ни разу не пропустила диагноз, тромб, разрыв сосуда. Ни разу у нее не соскальзывал скальпель — даже самый маленький.       — Послушай, — говорит он уже тише. — Забудь о таблетках. Я приеду за тобой. Это не обсуждается.       — Я поклялась, что больше никогда не подпущу тебя к Джейн.       Она закрылась в себе. Погрузилась в то пространство, где Тому десять лет и где он единственный, кто имеет значение. Безопасность Тома, благополучие Тома. Том, Том, Том.        Его пальцы крепко сжимают телефон.        — Со мной все будет в порядке, — говорит он твердо. — Ты в опасности — сосредоточься на этом, — шины взвизгивают, когда он резко поворачивает направо. Машины позади него раздраженно сигналят, а он в ответ грубо и безразлично показывает средний палец в окно.       — Я не могу, — говорит она, ее голос — слабый шепот. — Я просто… неправильно устроена. Я вот так и застряла, постоянно беспокоюсь... Я знаю, что это неправильно, но я просто не могу переступить через это...       — Все в порядке, Гермиона, — говорит он. — Просто расслабься, все в порядке.       — Нет, — она издает страдальческий, разочарованный смешок. — Я имею в виду... — она прерывается. — Ты можешь оставить его в банке, если я умру первой. Если хочешь.       У него болит горло.        — Я просто хочу, чтобы с тобой все было хорошо, Том. Остальное меня не волнует.       — Заткнись, мать твою, — горячо отвечает он.       — Я… Хорошо.       Переговоры оказываются плодотворными. Ее дыхание выравнивается, а рыдания на мгновение затихают. Слышится шмыганье носом, за которым следует тихое, с придыханием, бормотание: «Я люблю тебя», похожее на прикосновения губ к его уху. У Гермионы психический срыв, потому что в этих словах «Я люблю тебя» нет ничего сестринского — скрытый сексуальный подтекст не ускользает от Тома, который мысленно прокручивает диалоги из фильма, но в богатстве перформативного языка не может найти адекватного ответа, потому что все слова банальны. Он не выдаст свой единственный неудачный диалог.       Прямо сейчас... сосредоточься... прямо сейчас... он вздыхает, крепче сжимая руль. Время. Ему нужно ехать быстрее. Каждый город, мимо которого он проезжает, отдаляется. Сначала — городские пригороды с чистыми парками, аккуратно вылепленными из бетона. Затем — другие города, поменьше, но с железнодорожными станциями, выкрашенными в успокаивающий желтый цвет, как в летнем лагере. Далее — ржавчина, брошенные тракторы. Наконец, все портится: древние амбары, осыпающиеся асфальтированные дороги посреди ничего и нигде.       Он слушает невнятные всхлипывания Гермионы на другом конце провода.       Он понятия не имеет, что Джейн дала ей. То ли это из-за наркотиков, то ли из-за ужаса от всего, но ему нужно, чтобы она продолжала говорить. Только так он может понимать, что она еще жива.        — Расскажи мне, что случилось, — говорит Том спокойным и ровным голосом. — Что ты чувствуешь. Что можешь вспомнить...       — Она накачала меня наркотиками... Потащила меня... Все... как будто... онемело. Она дала мне морфий. Пентобарбитал. Невероятные дозы того и другого.       Гермиона, даже находясь на грани срыва, все равно остается эрудитом. Ее медицинские познания безупречны.        Он смотрит на дорогу и нажимает на педаль. Сигналя и проталкиваясь вперед, лавирует в потоке машин, быстро оценивая ситуацию. Пентобарбитал? Транквилизаторы — не обычное блюдо Джейн.        — Доза? — спрашивает он.        — Доза морфия не может быть меньше 10 миллиграммов, — отвечает она, а затем более тихим голосом: — Это означает, что у меня, скорее всего, остановится сердца. Ты можешь взять Налоксон?       Она не может сбежать в безопасное место. Она не может даже пошевелиться. Том велит себе дышать. Сохранять спокойствие. Она впадает в психоз, и ему нельзя позволить себе то же самое.       — Я возьму с собой все, — говорит он. Таблетки, ножи, оружие — их святую троицу. — Как далеко дверь?       — Я не знаю. Я даже не знаю, где она.       — Кто-нибудь снаружи есть?       — Я видела две головы за окном.       Том скрежещет зубами до боли в челюсти и во рту. Он оставит за собой след из тел. Это нормально. Если таблетки стирали его воспоминания, это значит, что Том всю свою жизнь оставлял за собой кровавый след.       Что значит одна капля в море?