Психопат

      «Том Реддл» был проектом всей жизни.       Бросив школу Лиги плюща и начав карьеру спортсмена, он стал еще одним тараканом, живущим в городе без цели, — стал обычным человеком.       Молодым человеком, которого можно не заметить, если моргнуть.                   Публичное заведение, оргия красивых осязаемых тел. Ослепительные огни стробоскопа наполняют суматоху серых фигурок, а пульсирующая басовая музыка бьет по черепу. Он не любит клубы по той же причине, по которой не любит оргии. Женщины кокетливы до нелепости, мужчины чрезмерно уверены в своей мужественности, а разговоры утомляют до агонии. Переоценено.       Рукава закатаны до предплечий, недавно вымытые волосы мокрые у воротника; Том потягивает диетическую колу. С другого конца комнаты с него не сводит глаз симпатичная девушка в красном платье. На короткий миг, как в одной из тех сцен, они встречаются взглядами. Он знает, что она представляет его у себя между ног. Она облизывает губы — тонкие, потрескавшиеся и остро нуждающиеся в помаде.       Проводит большим пальцем по своему изношенному обручальному кольцу. Чувство вины.       Какая необычная эмоция.       Том снова смотрит на свою стеклянную бутылку. Замытая, но грязная — в воздухе витает все та же отвратительная вонь мужского пота с ринга. Еще одна вещь, которую он не любит в клубах: они наполнены неприятными запахами, которые забивают поры.       Его жестко похлопывают по спине, и голос прерывает мысли:        — Йо, Реддл, выпей, блядь, по-настоящему.       Среди группы парней выделяется Фишер — весельчак, товарищ в среднем весе, обладатель серебряной медали. Второй по силе по мнению тренеров.        Он всегда так делает. Подталкивает. Уговаривает.       — Ты должен взбодриться, чувак. Ты сегодня просто убил его.       Если бы.        — Конечно, — Том выдыхает большое облако дыма и откидывается на спинку стула, с некоторой неуверенностью разглядывая предложенный бурбон. Он никогда в жизни не притрагивался к спиртному. Оно забивает поры. — Не могу.       Фишер замечает вспышку металлического гнева в пустых глазах Тома и понимает, что разговор пора заканчивать. Он отворачивается, возвращаясь к девушке, с которой болтал. Его любопытство не перевешивает боязливого уважения.        — Отличный матч, красавчик, — раздается четкий женский голос.       Том поднимает глаза. Она опирается на стул — тело выгнуто дугой, черные волосы блестят, губы накрашены ярко. Переливающееся красное платье не оставляет шансов его воображению; от нее воняет дешевыми духами и еще более дешевым потом.       Он не может не заметить, что ее правое колено больше другого — небольшой недостаток, который делает ее в меру интересной.       Том наклоняет голову и молча смотрит на свою пустую бутылку из-под колы.        — Пэнси, — говорит она. — Ты меня знаешь. Мы встречались, сколько? По крайней мере, уже десятки раз.       Он хранит яростное молчание.        — В кафе, которое ты посещаешь каждое утро, Реддл. Я та, кто приносит тебе яйца и спрашивает, хочешь ли ты сливок в кофе.       — Верно, — сухо, односложно.       Занят тем, что достает из кармана новую сигарету, прикуривает ее и смотрит на знак «ВЫХОД». В обычный вечер у него бывает улыбка — сверкающая, острая, способная вызвать прилив багрянца к любому лицу, — но сегодня он ее не покажет. Он не склонен к любезностям, его не устраивает перспектива контакта с кожей, за исключением...       Сегодня это будет проблемой.       Ему нужно, чтобы она перестала болтать — нужно, чтобы она, черт возьми, заткнулась. Он проводит языком по клыкам, и выражение его лица становится мрачным, извиняющимся.       — Прости, не узнал тебя.       Она милостиво улыбается.        — Видела твой матч, — мурлычет она.       — И что теперь?        — У тебя была долгая ночь, детка.       — Наверное, — говорит он. — Все хорошо.       — Просто хорошо? Ну тогда я могу что-нибудь сделать, чтобы стало лучше?       Теплая плоть ее руки касается его бицепса, маникюр с френчем...       Водопад ее волос...       Ямка на ключице...       Ее улыбка становится широкой, кошачьей, губы пересохшие и приоткрытые...       Ему нехорошо.       Барный стул скрипит, когда он резко встает.        — Мне нужно идти.       — Идти? Куда?       — Мне нужно вернуть несколько дисков.       Он понятия не имеет, почему он так сказал. Наверное, услышал в каком-то фильме.       Опрокинув стул и схватив пальто, он покидает бар, словно спасаясь от пожара, хотя на самом деле спасается только от самого себя. Он встряхивает вспыхнувшую фантазию. Ночь густая и мрачная, с туманом, резкий холодный смрад подворотни ползет по его языку, когда он идет по улице, застегивая тонкое черное пальто до самой шеи, борясь с представлением своих больших холодных рук, делающих на горле девушки ожерелье. Он не понимает, почему так зол, что ему хочется впиться большими пальцами в плоть под ее нежным подбородком... и он не хочет останавливаться на этом.        Его желудок урчит от всепоглощающей фантазии.       Он хочет проткнуть ей грудь, сжигая кожу вокруг кровавой раны и разрывая ее тонкую оболочку до пупка, словно открывая картонную коробку, и дальше вниз, пока не оторвет это дурацкое асимметричное правое колено. Оставит ли он ее себе в качестве трофея? Будет ли он от этого счастлив? Вытащив ее внутренности, он поймет, насколько пустой человек она на самом деле, пустой, как и он сам, — полный воздуха, дыр и карманов... Еще одна проблема. Том задается вопросом: если она не закричит о помощи, сможет ли он вообще подойти к ней? Вызовут ли соседи полицию, услышав ее вопли наслаждения? Выломают ли они дверь и прострелят ему череп?       Покаяние — это то, чего Том хотел все это время?        Доказательство справедливости.        Выход.       Он знает в этом маленьком, неустойчивом, жестоком, грязном, постыдном, чрезвычайно высоко функционирующем уголке своего разума, который он спрятал от общества, что ему не понадобится много усилий, чтобы убедить «Пэнси» или как там ее, блядь, зовут, которую он не может вспомнить сейчас, когда уже запятнал ее, вернуться в свою квартиру и сделать с ней то, чего она явно хочет от него. И гораздо хуже.       Он красивый, спортивный, молодой белый парень. Хотя и не может понять, кто он такой на самом деле, он черпает информацию из множества средств массовой информации, которые потребляет, — на заблуждения общества. Он видел достаточно фильмов, чтобы знать, что его герой «задумчивый» или «проблемный». Проблемный — значит простительный для суда. «Проблемный» молодой герой, испортивший любовный интерес какой-нибудь наивной юной стервы.       Он может делать все, что захочет, с любой женщиной.       Он слишком легко может избежать наказания.       В этом и заключается проблема.                   Идет дождь. Ботинки хлюпают по грязному тротуару рядом с большим зданием. Мания тяжелым грузом сидит в его нутре. Ноги как резиновые, податливо гнутся под его весом, взлетая по бесконечной лестнице к его квартире.       Щелчок замка эхом разносится по маленькой квартире.       Он запирает ее дважды, трижды.       Его длинные ноги ступают по тускло освещенному коридору. В спальне холодно; уличный фонарь бледно светит из открытого окна, отбрасывая длинные, изменчивые тени. Он садится на край кровати, напрягает плечи, достает телефон из кармана серых тренировочных штанов и дрожащим пальцем нажимает на «1».       Низкий гудок автоматического дозвона длится десять секунд. Он считает.       Его дыхание висит в холодном воздухе, как дым.        — Отвечай на звонки, когда я тебе звоню, — буркнул он, не сдержавшись. — Да что с тобой, сука, творится? Ты думаешь, что это гребаная шутка?       Ногти впиваются в руку, пытаясь разорвать сухожилия его последней раны, зашитой ею самой.       — Мой разум не успокаивается. Я встретил девушку, которую хотел... — прервавшись, он сглотнул жгучий комок в горле. — Я хотел связать ее, взять нож и нагрешить. Я нагрешу, если ты не...       — Алло? Том? — раздается ее голос, наконец-то запаниковавший. — О боже, где ты сейчас находишься?       — У себя в квартире. Один. У меня закончились таблетки.       Тихий голос Гермионы жжет вены, как лед. Том щупает учащенный пульс на запястье. Ждет.       — Господи, — ругается она. — Зачем ты вышел сегодня? Ты же хорошо знаешь. Ты пил?       — Конечно, нет, — фыркает он, и слова вылетают из его уст: — У меня был матч, сестра моя.       — Просто приляг. Закрой шторы и постарайся заснуть. Я скоро приготовлю тебе таблетки.       Он презирает тон сестры, когда она отдает распоряжения. В ее голосе врача есть какая-то досадная нотка спокойствия, заставляющая его подчиняться.       — Ты должна приехать, — говорит он. — Я не могу быть один. Я снова выйду. И буду трахать всех, кто попадется мне на пути.       Наступает долгая пауза, во время которой Том представляет, как она с разочарованием вздергивает брови. Он знает, что ей приходится терпеть унижения, связанные с громкой связью. Он отчетливо видит, как ее рука берет скальпель, как обтянутые полиэстером пальцы с практической точностью проводят по трупу, перерезая сухожилия плоти, вырезая кости, соскабливая жир с внутренностей и разбирая тело по частям. Джон Доу. Возможно, Джон Доу уже слишком мертв, чтобы спорить с Гермионой, но Том, к несчастью для нее, еще нет.       — Крам там? — спрашивает он, точно, как молоток.        Виктор Крам — ее муж. Неважный, и был таким всегда.         — Нет, он со своим... послушай, я не думаю, что мой приход прямо сейчас — хорошая идея. Не так поздно ночью.       Ее слова, намек «не так поздно ночью», душат. Он сжимает веки.       — Понятно, — его голос становится безразличным.       — Том...       — Нет, забудь об этом, никогда больше не говори со мной, — холодно сообщает он. — Иди к черту, — и вешает трубку.       Сестра не принимает его «пошла ты, прощай». Эти поздние ночные звонки — традиция на всю жизнь, и через тридцать секунд телефон звонит снова. Тридцать секунд — это время, необходимое сестре, чтобы оценить его ценность для нее.       Том сжимает кулаки раз, два, прижимая их к бедрам. Резко выдыхает. Он не хочет отвечать. Нет, ответит. Он отвечает.       — Что? — рявкает он.       — Просто дай мне закончить, — доносится ее жалобный стон.       Она умоляет голосом, который он всегда ненавидел. Он ненавидит, когда взрослые хнычут. Он предпочитает, чтобы они кричали или плакали. Его сестра — взрослая женщина, на три года старше, и нужно совсем немного, чтобы превратить ее в ребенка.        Ее дыхание дрожит, как лист. Он слышит ее хныканье, прелюдию к слезам. Слышит не шум, а дрожь в зубах. Он разрывается между тем, чтобы утешить ее, как того требует братское обязательство, и тем, чтобы насладиться этой маленькой победой. Он пытался смягчить эти резкости в отношении своей сестры, но острым и жестоким частям его сознания нравится, что он может так легко заставить ее плакать. Каждый раз, когда Том попадал в больницу из-за отцовских наказаний или драк в школе, появлялась Гермиона с кровоточащим сердцем, опухшим лицом и горой посуды, полная решимости накормить его досыта.       — Я понимаю, что ты расстроен, — шепчет она. — Просто думаю, что пока нам лучше держаться подальше друг от друга. Немного отдалиться.       Сегодня ему неинтересны такие разговоры.       — Почему? — он садится, когда его встречает раздражающая тишина. — Что ты имеешь в виду под «отдалиться»? С кем ты, блядь, разговариваешь? Я твой брат.       На одном дыхании Гермиона оскалила зубы.        — Ты эгоистичный кусок дерьма, — гневно заявляет она. — Мы не можем быть семьей только тогда, когда это удобно тебе. Знаешь, как твой тренер заставляет тебя повторять за ним фразы, чтобы помочь тебе научиться соблюдать приличия? Попробуй повторить эту, Том: «Моя сестра — не мой лакей».       Том выходит из себя. Ему никогда не нравилась эта версия Гермионы, та, что жестокая, говорящая правдивые вещи и выжимающая из него порядочность, как камень. Хотя из всех телевизионных ситкомов он знает, что сестры должны быть такими.       Ненавижу тебя, — хочет он прошипеть в ответ, но, не успев открыть рот, чувствует всю тщетность этой лжи.       Гермиона молчит. Он тоже молчит, слушая ее неровные, горячие звуки по ту сторону линии. Мягкие и с придыханием. С открытым ртом, представляет он. Мягкие, как ее кожа рядом с его лицом.         Она чувствует себя виноватой; и уступит, если он хоть немного смягчится.       — Ты в лаборатории? — говорит он, понижая голос на децибел, прозвучав низко, хрипло. — Я приеду. Я хочу увидеть тебя и хочу...       — Прекрати.       Сегодня она не уступит ни дюйма.       — Гермиона, позволь мне...       Она повесила трубку.                   Его сестра — кардиохирург.       И если она — доктор Франкенштейн, то что тогда делать Тому?                   На следующее утро он идет в то же кафе, садится за тот же столик и заказывает то же самое. Он делает это с одинаковой легкостью каждый день, повторяя умопомрачительное поведение изо дня в день, словно нудная волна, накатывающаяся вперед и назад.       — Привет, симпатяга, — слышит он прохладный женский голос, как и каждое утро. — Что тебе принести?       Красавчик. Симпатяга. Сволочь. Больной ублюдок. Весь спектр прозвищ, брошенных в его адрес. Едва подняв взгляд, Том делает свой заказ — яйца, нарезанная клубника, простой черный кофе на вынос — и машет рукой, отпуская, прокручивая на телефоне новости дня в поисках насильственных преступлений.       Просматривать веб-страницы — это то, что он может делать публично.       Том хорошо знаком с законом и знает, за чем его нельзя поймать. В отличие от тех ночных веб-камер, которые он взламывает, чтобы посмотреть трансляции ужасных преступлений, приводящих к некрологам, чтение публичной информации — это нормально. Пока Том сам не несет ответственности за убийство, он не находит причин, по которым не может наслаждаться работой других людей со схожими... наклонностями, даже если для этого ему приходится использовать частный VPN.       Том хорошо разбирается в технологиях — слишком хорошо, чтобы это было достоинством. Во время учебы в Йельском университете он подружился с людьми с похожими мыслями, которые показали ему, как избежать обнаружения, позволяя темным запросам проникать в самые мерзкие и грязные уголки интернета.       Том знает, что он не уникален в этом мире. Таких, как он, много во всех сферах жизни, но они проявляют себя лишь на задворках. Некоторые из них тоже «симпатяги» — это маска, которая облегчает путь к соблазнению, похищению и т. д. Другие выглядят не так привлекательно, и им приходится прилагать больше усилий. Они реальны, но, в отличие от него, варвары. Они действуют свободно. У них нет средств к красноречию. Нет таблеток.       На мгновение оторвавшись от своих мыслей, Том поднимает взгляд и замечает, что эта официантка — не та, что приставала к нему вчера. Она другая. Новая.       Ее колени идеально симметричны.        Незаинтересованный, он отводит взгляд.                     Кулак врезается в лицо Тома еще до того, как он успевает взобраться на ринг.       Он чувствует вкус крови во рту.       Повернув голову, он ухмыляется, обнажая зубы своему противнику.       — Немного медлителен этим утром, золотой мальчик, — Малфой подпрыгивает на ногах, сузив глаза в решимости.       Том, слишком жаждущий этой драки, уклоняется от чужого кулака и обрушивает на него свой; на короткое мгновение лазурно-голубые глаза Малфоя расширяются, когда Тому удается выбросить вперед голову и врезать ее в голову Малфоя.       На короткую секунду они расходятся в стороны, чтобы перевести дух.       — Против правил, ублюдок, — рычит Малфой, сплевывая струйку крови.       — Никаких правил, — говорит Том. И делает яростный выпад правой рукой. — Сражаемся до смерти. Так будет веселее.       — Да что, блядь, с тобой не так, — недоверчиво проворчал Малфой, едва увернувшись от удара по лицу.       Бокс — это не потасовка и не уличная драка. Существуют правила, чтобы предотвратить вероятность серьезных травм. Сегодня Том, кажется, не может их вспомнить.       Он двигается, извивается, вращает плечами и наносит удары.       Удар наносится в ответ. В глазах вспыхивают звезды, но он вяло стряхивает их, расслабляет рельефные мышцы, разминает шею и ослепительно бросает небрежный удар.       Малфой отступает назад, уклоняясь от удара.        — Это все? — ворчит он.        Том рычит и бросается на боксера, в последний момент меняя направление и перенося вес своего тела на кулак, приближающийся к его лицу; он ударяет Малфоя в челюсть с такой силой, что кровь вытекает изо рта. Боль, скорее всего, огромная боль, вспыхивает в месте удара.       До его ушей доносится вопль Малфоя.       Том снова отводит кулак назад, и удар приходится в живот; это все равно что лечь под поезд. Он представляет, как кишки Малфоя разлетаются на куски, как лопаются сосуды, представляет смерть с такой интенсивностью, что это практически порнография. Он избивает Малфоя до тех пор, пока тот не падает на пол, с изуродованным лицом, с широко раскрытыми от ужаса глазами и грудью, поднимающейся и опускающейся с каждым неглубоким вдохом, словно молясь, чтобы он не был последним. Малфой видит, как глаза Тома сверлят его, самодовольные, холодные и пустые — больше, чем просто блеск победы; нет, что-то есть в поведении Тома, и Малфой знает, он просто знает, что эта драка была ошибкой.       Том, жестоко улыбаясь, подходит ближе. Малфой отворачивает шею и, зажмуривая глаза, хнычет. Он действительно хнычет.       — Пожалуйста, — умоляет он, сам не зная, о чем именно, зная только, что спровоцировал нечто весьма опасное, и что Том способен на все...        И тут происходит божественное спасение Малфоя.       — Стоп, стоп, хватит!       Тома с силой хватают за левую руку — за свирепый левый хук. Отрывают от раненого боксера и, спотыкаясь, отправляют через ринг, где он цепляется за канаты и прислоняется к ним, переводя дыхание.       Тренер стоит там, положив голову Малфоя себе на плечо, и поддерживая полубессознательное состояние раненого боксера.       — Иди отдохни, Том, — решительно говорит он.       — Я в порядке.       — Я сказал, иди.       Том чувствует себя приструненным. Как ребенок-переросток. Перекинув полотенце через плечо, он идет к раздевалкам и опускается на скамейку, пот струится по тренированным мышцам рук и живота. Его глаза слезятся от горячей влаги. Он сидит, прижав кулаки к бедрам, и кипит от злости сквозь стиснутые зубы.       Спустя несколько минут его находит тренер и в своей непринужденной очаровательной манере пристраивается рядом, так что они оказываются плечом к плечу. Жест мужского товарищества, которому Том не в настроении потакать. Старик начинает нежелательный разговор с...       — Скажи мне: «Спасибо, тренер».       — Спасибо, — шипит Том.        — Не за что, — говорит тренер, поглаживая его по спине. — Что касается того удара в позвоночник — ты мог парализовать его. Ты знаешь это хорошо.       — Да?       Том наблюдает, как поднимаются его седые брови.       — Сынок, — беспокоясь, начинает тренер.       Что он должен сказать дальше, так это «обратись за психиатрической помощью».       Или «я звоню в полицию, ты, больной урод».       Но тренер не хочет этого делать. Он все пускает на самотек. Том отлично умеет заводить толпу, сколько бы раз он ни ошибался, ломал других и ломал себя в процессе. В глазах тренера — долларовые знаки. Он слишком прагматичен, чтобы потерять своего лучшего исполнителя.       Тренер проводит тряпкой по вспотевшему лбу Тома.        — Ты исчез вчера вечером, приятель. Как так получилось?       — Я устал, — Том не прилагает никаких усилий к этой лжи.       Тренеру это и не нужно. Готовый предоставить Тому алиби, он спрашивает:        — Ты был с кем-то дома? — тренер улыбается, стараясь быть дружелюбным. — Ну что, получилось? Давно пора. Видел, как та красотка в красном флиртовала с тобой. Официантка кафе из «Солнечной птицы», не так ли?       Том не предлагает ни опровержения, ни подтверждения. Нет нужды сообщать кому-либо, что он провел половину ночи, шипя на свою непокорную сестру по телефону, а вторую половину — пролистывая интернет-стримы, где люди расчленяют других людей, часами греша в поисках того единственного видео, которое как раз попадет в его точку. Он предпочитает, чтобы тренер верил в то, во что хочет верить.       — Следующий матч через неделю, — продолжает тренер, засовывая пачку денег в карман шорт. — Как думаешь, справишься, парень?       Том вынимает пачку, проводит пальцами по краям, отмечая ее скудность.       — Сколько?       — Две недели аренды, наверняка.       Уголки губ Тома слегка приподнимаются.        — Моя квартплата не такая уж и большая.       — Не с этой дырой, которую ты называешь квартирой, — тренер усмехается, словно радуясь, что в нем есть хоть капля юмора, тепла. Как в большинстве людей. — Но ты ведь будешь здесь?       — Только если будет интересно.       — Да, что-ж, я постараюсь найти кого-нибудь, с кем тебе не будет скучно, — говорит тренер, дружески подталкивая его плечом со скамейки. — А теперь убирайся на хрен с моей арены.                   Его сестра сидит, сгорбившись, за своим столом, когда он входит в комнату.       Она в пижаме, вполне соответствующей ее характеру: длинная футболка, мальчишеские шорты под ней и отвратительно уродливые розовые кошачьи тапочки. Она, вероятно, еще не почистила зубы. Ее вьющиеся немытые кудри выглядели так, словно по ним прошелся ураган. В одном из тех настроений, когда она не может уделить ничему ни секунды, потому что в ее мозгу слишком настойчиво крутится какая-то идея.       — Надо было постучать, — говорит она. Ее глаза прикованы к бумаге, ручка методично двигается. — …Я могла быть голой.       Они не виделись целую вечность, и беззаботность этого замечания действует Тому на нервы. Ей удается раззадорить его еще до того, как они начали нормальный разговор.       — А Крам когда-нибудь стучит?       — Он мой муж, — отвечает она, по-прежнему не поднимая глаз. — Ему разрешено видеть меня голой.       — И мне тоже, — пробормотал Том, пробираясь к ней и прижимаясь сзади. Он наклоняется, свесив голову ей на плечо, и начинает рассматривать ее работу — хирургические схемы, планы, теории, исследования и документацию — знания, которые когда-нибудь попадут в учебники. Его сестра — ученая. Девственница.       Инстинктивно она прислоняется к его телу. Он прижимает к ее виску жесткий поцелуй, тихо посмеиваясь.       Он чувствует, как она напрягается.       — Нет, — говорит она, оглядываясь через плечо с возмущенным взглядом. — Тебе нельзя. Ты мой брат. Ты стучишь.       — Мы не можем быть семьей только тогда, когда это удобно тебе.       Это игра в мяч. Он бросает его — ее слова — назад, чтобы покалечить и ранить. Это возымело желаемый эффект. Он наблюдает, как боль и разочарование омывают ее усталые, тонкие черты.       — Ничто в том, что ты — моя семья, никогда не было для меня удобным, — шепчет она.       Удар ниже пояса. Ты превратил мою жизнь в ад, — вот что она на самом деле хочет сказать. Тогда возьми пистолет и вышиби мне мозги, — хочет бросить он в ответ. Но это уже больше, чем разговор между братом и сестрой, и такого разговора у них никогда не будет. По крайней мере, не словами. Иначе это означало бы конец.       Том бродит по ее комнате, открывая один за другим беспорядочные ящики. Исследовательские работы, хирургические инструменты, книги по химии, биологии, фармацевтике. Порывшись в ящике ее прикроватной тумбочки, он находит таблетки, которые так отчаянно искал со вчерашнего дня. Он сует бутылочку с лекарством в карман и направляется к двери.       — Так скоро уходишь? — в ее голосе слышится презрение.       Положив ладонь на ручку, он останавливается. Поворачивается и встречается с ней взглядом, налитым кровью.       — Тогда проси меня остаться, — приказывает он.       Ее лицо смягчается, враждебность тает.        — Я прошу, — она осторожно похлопывает по краю своей кровати.       Этого жеста достаточно, чтобы успокоить его. Он подходит и опускается на место, ее кресло поворачивается к нему. Стоя лицом к нему, она забирается пальцами под его рубашку и осматривает его торс в поисках синяков.       — Так что произошло прошлой ночью?       — Как обычно, — пробормотал он, уже раздраженный ее клинической натурой. Он ненавидит, когда его осматривают, как одного из ее пациентов. — Не смотри на меня так — я не убивал ту тупую суку, если тебя это так волнует.       — Не называй женщин... — она останавливается, ее рука тянется к его груди. Его сестра — феминистка. Защитница всех тупых сучек в мире.       Она проводит прохладной ладонью по его голой коже. Длинные, нежные пальцы медленно обводят раны, отмечая его дискомфорт. Он корчится и вздрагивает во всех нужных местах, и она замечает, что его мышцы удивительно жесткие.        — У тебя ушиб трех ребер...       Это незаметно, но он знает, что она видит, как напряжение вытекает из его неподвижных мышц, когда она прикасается к нему.        — Я чувствую себя хорошо.       — Ну, ты не должен чувствовать себя хорошо, — хмыкает она и отворачивается, — я выпишу тебе рецепт на мазь...       Его рот дергается.        — Как раз то, что мне нужно. Еще больше наркотиков моей голове.       — Это от болей, — беззаботно замечает она, водя ручкой по бумаге. — На голове это никак не отразится.       — Я могу сам найти галлюциногены, не волнуйся.       Ручка останавливается, ее плечи напрягаются. Стул поворачивается обратно к нему, и тут она бросает на него взгляд из-под опухших, измученных бессонницей глаз.       — Не давай мне повода волноваться за тебя, — упрекает она.       Он едко улыбается.        — Как еще мне удержать твое внимание.       — Попробуй для разнообразия не вести себя, как мудак, — говорит она, скорее рефлекторно, чем как-то иначе. Ее пальцы снова проникают под его рубашку и продолжают осмотр, ощупывая пространство между костями, задерживаясь на впадине под грудной клеткой, чтобы проверить органы. Гермиона, не торопясь, — как делает всегда, — ощупывает желудок, печень, селезенку, почки. Руки опускаются ниже, приближаясь к началу его джинсов. Она слишком вежлива, чтобы продолжить, поэтому кончиками пальцев обводит его кожу у ремня, проверяя, нет ли синяков.        Он тихонько выдыхает. Ее пальцы так деликатны в своих манипуляциях, что почти не ощущаются. Как мягкие, маленькие кисточки.        — Ты похудел с тех пор, как я в последний раз тебя ощупывала. Если ты перейдешь в другую весовую категорию, твой тренер будет недоволен, — она делает паузу. Смотрит на него с подозрением. — Сколько ты весишь? 77?       — 79, — приукрашивает он, избегая ее взгляда. — Я на сушке. Пытаюсь подтянуть скулы.       — Они и так достаточно подтянуты, — устало произносит она. — У тебя очень мало жира, Том. Насколько еще красивее ты должен быть?       Он бросает на нее свирепый властный взгляд, чтобы пресечь ее дерзость.         — Сколько я должен заплатить за непрошеные лапанья и критику? — резко говорит он. — Потому что я уверен, что мне не по карману твои цены.       Она наморщила лоб, но уже слишком привыкла к его наглости, чтобы искренне переживать.       — Ты должен быть благодарен за то, что у тебя есть родственник, работающий в сфере медицины.       — Интересно, как Крам справляется с твоим астрономическим эго, — шипит он в ответ. — Наверное, ему приходится трахать тебя с закрытыми глазами... если он вообще тебя трахает.       Том знает, что это не просто подкол в адрес ее сексуальной жизни, но и задевание за живое. Его сестра умна, целеустремленна... но еще и невзрачна, неуклюжа и ничуть не привлекательна. Она живет в своих маленьких проектах и находит удовлетворение в трупах, из которых извлекает органы и проводит эксперименты в больничном морге. Ее завораживают мертвецы. Живые ее не интересуют.       До Крама у нее был парень по имени Рон, сокурсник, кроткий мальчик, который стал главным событием ее сексуальной жизни — небрежные поцелуи и неловкие касания в кузове фургона. Том уверен, что и с Крамом у нее никогда не было полноценного секса. Жаль, думает он, что его сестра познает лишь посредственный секс. Впрочем, она сама виновата.       — Знаешь, он может быть геем, — жестоко замечает он, как раз когда она накладывает повязку на его поврежденную кость запястья.       Сестра приостанавливается и смотрит на него так, словно у него только что выросла вторая голова.       — Крам, — продолжает он. — Наверное, поэтому его никогда нет рядом. Всегда со своими мальчишками. Поэтому он и тебя не трогает, — бросив беглый взгляд на ее грудь, он добавляет: — Не то чтобы там было что трогать.       Гермиона не отрывает от него обиженного, испепеляющего взгляда.       — Почему ты решил... — на ее лице отражается волна пересекающихся эмоций. Она становится тихой. Созерцательной. Она решительно вздергивает подбородок: — Мне было бы все равно, если бы он был геем.       — Правда? — спрашивает Том, подняв брови.       Он смотрит, как она делает спокойный, ровный вдох.       — Мне не нужно, чтобы кто-то ко мне прикасался, — хмыкает она, туго обматывая марлю вокруг его кожи, раз, другой. — Я не хочу, чтобы ко мне прикасались — я самодостаточна. Я прекрасно справляюсь сама. И всегда буду.       С акцентом на «кто-то» и закованными в сталь пальцами, которыми она сжимает его раненое запястье, Том уверен, что знает, что она имеет в виду. Она всю их жизнь делала туманные намеки. Он не дурак. Но она никогда этого не скажет.        — Не похоже, что все в порядке. Похоже на проблемы с отцом, Гермиона.        — Не занимайся психоанализом, это не ты пошел в медицинскую школу, — сердито говорит она. — На самом деле, тебе нужен психиатр.       Он пожимает плечами.       — Или гильотина, — говорит он.       Ее лицо опускается.       Шутки о самоубийстве сегодня, очевидно, не в моде. Впрочем, у его сестры тоже нет чувства юмора по поводу убийств. Она вообще не ценит его юмор.       Она выглядит потрясенной его замечанием о «гильотине».       — Нам нужно разобраться с этим, Том, — испуганно шепчет она. — Ты в таком состоянии... Таблетки не могут быть постоянным решением.       — Я могу сдать себя в полицию. Пусть меня кастрируют. Прежде чем я изнасилую и убью ту суку.       — Прекрати.       — Ты бы навещала меня в тюрьме, да? Просовывала бы мне тарелки через решетку.       Ее бровь изгибается в ужасе. Она опускается на стул, словно полностью побежденная.       — Ты ужасен, — шепчет она. Внезапным рывком она оказывается у него на коленях, ее руки обхватывают его плечи в крепком объятии, лицо прижимается к его плечу. После задушенного молчания она начинает плакать влажными, отрывистыми вздохами. — Я возненавижу тебя, если ты заставишь меня пройти через это.       Том ложится на кровать. Он подтягивает ее голову под подбородок и гладит ее по спине маленькими, решительными кругами. Когда она отстраняется, он поднимает ее подбородок и нежно целует в лоб. Когда речь заходила о Гермионе, «полное отвращение», «катись к чертовой матери» и «жалобное рыдание в его рубашку» всегда шли рука об руку.        Он дает ей несколько секунд, чтобы прислониться к нему, прежде чем осторожно отстранить ее, держа на расстоянии вытянутой руки.       Переключаясь на другую тему, он кивает на конспекты и диаграммы, разложенные на ее столе.       — Что это?       Гермиона делает глубокий, полный мучительной боли вдох. Фыркает, прикрывая глаза ладонью.       — Я... я работала над новым проектом.       Том наклоняется, кладет руки на колени и с терпеливой улыбкой говорит:        — Расскажи мне о нем.       Его сестра колеблется, приспосабливаясь к такому повороту разговора. Она существует в своем странном внутреннем мире, похожая в этом во многом на самого Тома. Ей требуется мгновение, чтобы понять, что не все функционируют в том же темпе или знакомы с теми же деталями, что и она.       — Я хочу проверить, можно ли пересадить искусственное сердце, — говорит она, копаясь в столе. Она берет схему и протягивает ее Тому, заставляя прищуриться от неразборчивого почерка. — Сделать надрез здесь... перерезать эту артерию здесь и сшить ее с этой здесь. Это всего лишь теория... — слабо говорит она, снова вытирая глаза. — Может быть, после опытов на животных...       Вырвав бумагу из ее пальцев, Том берет ее за запястья, смотря, как она заерзала бедрами. Он с силой прижимает ее руки к своей груди.       — Покажи, где бы ты меня разрезала.       От этой просьбы она вздрагивает.       — Гипотетически, — говорит он.       Она проводит пальцами по ткани его рубашки, словно скальпелем. Это прикосновение не клиническое, а нежное, ласкающее, как будто она нащупывает что-то, чего нет.       — Вот так, — шепчет она, заканчивая воображаемый разрез. Она встречает его взгляд робкой, водянистой улыбкой. — Что скажешь?       — Великолепно.       Он улыбается в ответ. Его улыбка ярче, привлекательнее, очевиднее и симметричнее, но она не достигает его глаз. Она знает, что это невозможно. Знает, что улыбка — ненастоящая. И, возможно, именно это знание причиняет ей боль.       Том чувствует странную досаду. Его сестра подарила ему настоящую улыбку. Редкую вещь. И хотя он не может этого понять — не в состоянии, — он чувствует, что должен дать что-то равноценное в свою очередь.       Его осеняет.       — Когда я умру, я хочу, чтобы ты вырезала мое сердце и хранила его в банке, — предлагает он. — Договорились?       Момент их сближения прошел. Ее глаза расширяются.        — Что, черт возьми, с тобой не так?       Он уворачивается от руки, которая внезапно прилетает, чтобы ударить его по лбу.       — Шутка, — хотя на самом деле это не шутка, а скорее предчувствие, но не стоит портить их финал. Поэтому он прижимает поцелуй к краю ее губ: — А теперь я пойду.       Гермиона откидывается на спинку стула, пальцы задерживаются на коже, где он запечатлел подношение.       Она несколько раз моргает.       — Куда… — начинает она, слегка задыхаясь, щеки немного розовеют. Она прочищает горло и поднимает на него глаза. — Куда ты сейчас пойдешь, Том?       — В церковь.       — Исповедоваться?       Он бесстрастно пожимает плечами.        — С тем же успехом можно попробовать.                   Прости меня, Отец, ибо я согрешил.       Он сидит в маленькой комнате, похожей на коробку. По ту сторону нет священника. Том ненавидит священников по той же причине, по которой он всегда ненавидел своего отца. Он предпочитает, чтобы в эти моменты не было отца, чтобы это были прагматичные встречи на высшем уровне, встречи-переговоры.       Том сидит, непринужденно вытянув руки на скамье и небрежно раскинув длинные ноги.        — Я тут подумал... — бесстрастно начинает он. — Я понятия не имею, существуете ли вы. Да и не знаю, почему меня это волнует. Если да, то я злюсь на вас за то, что вы сделали меня таким...       Он замолчал и сосредоточенно закрыл лицо. Пытается заплакать. Пытается вызвать из глубоких недр мотивацию, чтобы притвориться раскаявшимся. Где-то в книге он читал, что Бог очень ценит именно эту эмоцию.       Но, конечно, Том Реддл не может найти «раскаяние».       Он даже не знает, как притвориться.       А жаль.       Он останавливается на прямоте.       — Я знаю, ты ожидал, что я все же убью ту тупую суку, — говорит он, переходя на разговорный тон. — Но я этого не сделал. Во-первых, я снова на таблетках. Так что я действительно не думаю, что мне придется отправиться в ад. Во-вторых, я хорошо отношусь к своей сестре. В конце концов, она дает мне таблетки. Нет, я не собираюсь ее насиловать. Думаю, с этим я справлюсь. В-третьих, я пришел в церковь... Разве все это не делает меня хорошим человеком?       Вопрос повис в холодном, проклятом воздухе.       Том закатывает глаза.       — Значит, опять молчание, — вздыхает он. — Ты прямо как мой настоящий отец, знаешь ли. В любом случае, увидимся. В то же время, на следующей неделе.       Сестра ждет на скамейке у входа, сложив руки на коленях, и выглядит неловко среди счастливых прихожан. Ей было не по себе, когда она входила в святое здание. Церковь — необычное место для взрослых, которые никогда не ходили туда в детстве. Их родители не учили их о Боге — они учили их только о демонах. Церковь — это привычка, которую Том перенял совсем недавно. Он понятия не имеет, значит ли это вообще что-нибудь.        — Все прощено? — спрашивает Гермиона, вытирая глаза после очередной порции слез.       — Бог еще решает. Сказал, что свяжется со мной.        Его сестра заливисто смеется, и ему становится немного легче, когда она встает, а он с язвительной улыбкой обхватывает ее за плечи, пока они идут по улице, шагая в ногу.