Дорога домой

      — Пожалуйста, не надо, — голос Аббата хрипит, пока тот сжимает ткань своего одеяния на груди. — Оставь меня.       — Как вы оставили нас?       Вопрос ударяет под дых, заставляя схватиться за сердце сильнее и опереться о спинку близстоящей скамьи. Шут, храня по-прежнему не зажившую, хоть и зарубцевавшуюся юношескую рану под рубахой, не дёргается, чтобы помочь. Светлые брови хмурятся, пока он пытается заглянуть в потускневшие глаза напротив, чтобы найти там ответы. Там — глухо, заколочено и не горит свет.       — Да. Как я оставил вас.       С тех пор, как он ушёл, лет десять уж прошло. Шут помнит этот день как сейчас, потому что такое бы не забыл даже задаром. Потому что это был бы последний раз, когда он видел в жизни своего Аббата. Они тогда снова встретились, когда свечи уже догорали, а солнце давно зашло за горизонт. Шут тем вечером снова без умолку трещал, а Аббат, не прерывая, слушал. Слушал всё вокруг себя, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, который, в свою очередь, хотел слушать только Шута. А Шут был собой, был рядом и был по-прежнему слишком ярким, светлым и обманчиво нужным, как тогда виделось. Но нужда оказалась сильнее обмана.       — Вы же знаете, что я хочу вам сделать хорошо. И вам будет хорошо, — шептал тогда Шут, стоя непозволительно близко, но дальше не шёл, ожидая согласия, хотя видно было, как искрились глаза и дрожали пальцы от нетерпения. — Я обещаю.       И Аббат сдался. Разрешил. Разрешил накрыть свои сухие губы губами, разрешил мягко поцеловать, разрешил почувствовать эту нежность и ласку. Разрешил Шуту, но, видимо, не себе.       Утренний рассвет на горизонте после обещал светлое продолжение их истории, их жизни, а Шут даже не подозревал, что для этой сказки его не будет. Вместо родной фигуры перед литургией его встретил брат Варнава и сказал, что больше он здесь никого не дождётся.       Шут ушёл только через год, так и не смирившись.       — Зачем ты меня искал? — Аббат уставше потирает морщинистое лицо.       — Я не искал вас, — холодным, но упавшим голосом отвечает Шут. — Меня пригласили здесь выступить.       И он не врал. Принял, что Аббат не хочет, чтобы его искали, и постарался как-то жить с этим дальше. Заниматься тем, к чему тянулись руки и сердце. Тем, что Аббат хвалил, хоть и иногда ругал за распутство в сложенных строчках. Он писал, пел и играл, неся людям улыбки и смех, пока сам был отчаянно несчастлив. Но до твоего несчастья никому нет дело, если на твоём лице вечно весёлая маска. Да и ты не стремишься более по-настоящему делиться с кем-то тем, что болит и ноет. Твоя боль не продастся так, как продаётся искусственная, но правдоподобная радость. Подслащеная ложь всегда громче гремит монетами в кармане.       — А сюда зачем пришёл?       — Черти привели.       Аббат шумно дышит, поднимая взор. Тот постарел, но взгляд, этот укоризненный взгляд в его сторону остался тем же, и Шут готов был ещё сотню раз разозлить Аббата, чтобы на него ещё так взглянули. По-старому. По-родному. Даже если ноги действительно сами привели его в небольшой храм по старой памяти в день Преображения Господня — в аббатстве он всегда приходил в этот праздник, зная, что на следующий день наступит День его Аббата.       — Ты вырос. Возмужал, — неозвученное «Наверняка, от дам отбою нет» так и остается горечью на языке и кислит плохим вином. Шут действительно изменился, но, увидев в толпе во время мессы, Аббат не смог не узнать его даже за расшитым кафтаном и округлившимся лицом с подобающей порядочному мужчине бородкой. Это был его Шут.       — Для вас я всё равно навсегда осталось мелкой пакостью.       Губы Аббата тронула дрожащая улыбка.       — Ты и это помнишь...       — Конечно, Вашвашество, — хмыкнув, Шут подходит ближе, склонив голову на бок. Привычка, так же оставшаяся с ним. Тоже не забылось... — Я всё помню. Поэтому скажу вам, что вы были не правы.       — В чём именно? — но почему-то Аббат боится услышать ответ на этот свой вопрос.       — Вы сказали, что я вас забуду, стоит мне уйти из аббатства. А я не забыл, даже когда ушли вы.       Аббат чувствует, как сердце снова колет, и колют его наверняка черти за все его грехи. За его неверие в любовь человеческую, за неверие в чужие светлые мотивы, за клевету, которой он себя утешал, потому что так было проще. Ведь так не нужно было бежать от себя. Да и бегство, боже помилуй, дурное бегство не помогло, потому что болела душа, а лекарство стоит перед ним и всегда было рядом. Только признавать это было страшно. Как и осознавать это сейчас.       — Но я вас больше не потревожу. Видимо, я вам настолько противен и уродлив в своих грехах, раз вы покинули тогда наш дом, — губы Шута сжимаются в тонкую полоску и он поднимает взгляд своих светлых глаз на Аббата. Тот видит его будто бы впервые, и от этого в груди становится холодно, неправильно. Никогда на него так не смотрели. — Более не утруждайтесь, отсюда я сам сгину с ваших глаз долой.       Коротко кивнув, Шут поправил плащ на плечах и развернулся чтобы уйти.       — Анджей...       Плечи словно испуганно дернулись под ворохом тканей, а потом закаменели, как окоченевшие.       — Всего вам доброго, Ваше Преосвященство. Прощайте.       И Шут сделал так, как хотел его Аббат. И оставил его навсегда.