До последнего ангела

—Смерть была бы слишком милосердна для тебя, ты получил по заслугам! Ты спрашивал, почему ты так мучаешься, и почему боги это не останавливают?! Твои страдания и есть доказательства существования богов! Кожа около носов собачьих морд вдруг сложилась в гневные складки, а некоторые пасти зарычали, забурлив пеной, которая тут же закапала на лицо послушника. Ледяная рука впилась в его шею, выбивая хрип, но священник вцепился двумя руками в нее, выдыхая слова сквозь сжатые зубы. Теодор что-то слышал о наказании временными узлами, которые устраивает богиня ее самым гнилым последователям, и ощущая тяжесть чужого тела, словно с верхней полки монастырской кухоньки с него свалилась туша на праздничный обед, его не покидало ощущение, что вот в этот раз ему точно перегрызут глотку. Это значило, что терять было нечего. —Как ты мог так навредить ей?! Ты настоящее чудовище и теперь даже смерть не избавит тебя от страданий. Я не собираюсь тебе помогать! Последние слова разбились в рычании, когда пасти на чужой руке клацнули запредельно близко от дрогнувшей венки на шее. Рука отпустила послушника, но тот не попытался даже бежать, зная, что ему и некуда : крохотная комнатка заперла его с бешеной и мёртвой тварью, которая сидела на нём холодящим грузом и закрывала собой очертания двери. Глотнув воздуха, будто смирившись, что он прогоняет его по легким в последние минуты перед смертью, Теодор продолжил. —Ты погубил молодую и ни в чем невиновную душу. Никто не виноват в твоей порочности, как никто и не виноват, что в тот день, зная о том, что леса кишат бешеными зверями, ты пошел прямо через него! Тео вдруг ощутил нереальность происходящего. Словно он видел себя со стороны, прямо как в тот день, когда угрожал смертью тому старику, что оскорбил его мать. По глазам сразу полоснули воспоминания : сосулька, пригвоздившая старый мягкий череп к порожку, крики проклятий, рыжие косы. Послушник тяжело задышал, продолжая, пока чужой силуэт терял свою форму, плавая то в человеческое лицо, то в собачий череп, то в вороний клюв. То, казалось, в лицо графини, снятое кожаным гобеленом острыми собачьими клыками. —Я не стану помогать тебе после того, что ты сделал. Я найду другой способ сбежать, или ты можешь сожрать меня прямо сейчас! Ну, давай! Давай же, сколько ты угрожал мне! На этот раз взвыл Теодор, когда кожу на коленке разорвали после громкого клацания. Послушник вцепился в ногу, от вспышки боли не ощутив, как с него вскочили. Тварь, по которой стекали звериные черепа, пасти и клювы, вся лихорадочно забилась в конвульсиях, кидаясь по комнатушке. Все его тело горело теми самыми ощущениями проклятой ночи, когда бешеные звери рвали его на куски. Пасти на лице и на руках, что хватали всё подряд, пытались укусить друг друга. Авир схватился за простыню, на которую налила кровь из чужой раны. Теодор потянул ту на себя, но было поздно. Огонь в свече был крохотный, не больше зрачков священника, что сузились до предела в эту секунду, но даже этого было достаточно, чтобы ветхая простынь всполыхнула в одночасье в руках, а огонь перешел на чужую шерсть. Утратив окончательно хоть какие-то человеческие признаки, Авир заметался по комнате с визгом, сбив с ног Теодора, что дрожаще пытался дойти до двери. Ту снова начали запирать на ночь. Следы, что оставляло раскусанное колено, в темноте казались почти черными дырыми на полу, но стоило Хтони с горящей шерстью промчаться снова мимо, те освещало и они зловеще блестели пухлыми красными каплями на деревянном полу. Занозы загонялись и в ладони, пока Теодор из последних сил бил по двери кулаками, моля о помощи. Ему вспомнился тот самый волк, который бежал за ним с окраины леса, который точно так же растирал морду в кровь об старую дверь монастыря. Когда дверь распахнули и из комнаты хлынул огонь, а служители разбежались в ужасе, стоило оттуда выпрыгнуть горящему псу. Послушник же лежал на полу, около входа. Дым резал глаза, а все голоса и крики он слышал словно за пеленой холодной воды. Сознание покинуло его в минуту, когда среди окружающих силуэтов он увидел юное и красивое лицо. Тонкие губы на нем что-то шепнули, обнажив щель между зубов, и человек отвернулся, уводя подальше от огня незрячего Высшего Священника. *** Огромный и пушистый хвост енота ласково ворошил снег, редкие капельки слюней падали из крохотной пасти, как праздничная капель. Ребенок наклонил голову в бок и звонко хохотнул, когда холодный язык прошелся по пальцам с задеревеневшими заусенцами, торчащими, как занозы из старого пола у молебена. Руку тут же немного зажгло и мальчишка опустил ее в снег, но свободной рукой продолжал увлеченно гладить животное, что тёрлось глуповатой мордочкой о детские колени, облаченные в непоразмерную сутану. Услышав колокола, воспитанник обернулся к монастырю, но стоило ему повернуть голову обратно, как зверёк уже мчался прочь по снегу, то пропадая, то выпрыгивая вновь из-за сугроба, разнося морозные иглы своим полосатым хвостом. Уже через мгновение он скрылся в лесу, откуда и пришел. Послушник незаметно проскользнул через массивные двери, подобно мокрому снегу на подошвах. Мороз и сбивчивое дыхание через рот сушили губы и холодили зубы, покрывая те белым налётом. Промелькнув мимо юбок монахинь, он добрался до чаши воды, но не найдя ни чарки поблизости, ни кружки, шустро припал губами к краю огромной чаши. Ребенок жадно пил воду, но пришлось тут же отскочить, когда на плечо опустилась чья-то ладонь. Плоская и белая, точно лист бумаги, с зеленоватыми венами и редкими родинками, она обрадовала тем, что была знакома. —Теодор! Послушник улыбнулся в ответ, прикладывая палец к своим губам, намекая на монашеские фигуры в паре метров, что торчали злыми кольями и ненавидели, когда кто-то нарушал драгоценную тишину. В руки ребенка передали маленькую деревянную чарку. —Держи, Юон, кажется, так будет удобнее. Мальчишка улыбнулся, снова приступая быстро пить воду, пока Теодор с трудом попытался сделать шаг ближе к другим чашам, расставляя вымытую посуду. Колено жгло жуткой болью, будто то штопали гнилыми и горячими нитками. Послушник не знал точно, сколько прошло с той ночи, когда его вытащили из загоревшейся комнаты, но реальность произошедшего отзывалась в каждом шаге. В минуты, когда дым кусал глаза, и за мгновение до того, как погрузиться в темноту, Теодор увидел сначала горящую чёрную спину, что убегала по коридорам, а после, впервые за долгое время, он увидел Высшего Священника. Одного их представителя Тео видел лишь в детстве, когда ему приходилось испуганно трястись с подносом еды около лежачей старой монахини : ее глаза давно заплыли голубой пустотой под маской, а что касалось ее кожи, то и вовсе было трудно разглядеть, где заканчивается она и начинается пожелтевшая ветошь простыни. Но в ту ночь, пока огонь не начал переползать по другим комнатам, Высших Священников начали выводить из их части монастыря. Несмотря на плотную пелену церемониальной маски, Тео показалось, будто бы за странным, испуганным взглядом сопровождающего юноши, он вдруг почувствовал на себе еще чей-то взгляд. —Тео, смотри! Очнуться из размышлений помог Юон, который сжал край заштопанной сутаны, а свободной рукой указывал на окна. За теми размазывались силуэты повозки и подозрительно много служителей копошилось рядом, облепив ту, как муравьи присасываются к капле мёда. Мысль, что это могла быть та самая богатая старуха отпала, как только Тео вышел на улицу и уловил морозный треск и звон цепей. Незнакомца вели, как заключенного, точно ту ведьму, увешанную цепями. Его вело четверо человек, натягивая издевательски позвякивающие цепи. Строгий взгляд монахини впился в Теодора, застывшего на пороге, и самому ему стало тошно, когда пришлось открыть массивные двери монастыря, которые, судя по всему, никогда больше не откроются вновь для человека, что не опускал своей голой головы. Последнее жутко удивило послушника : чужая бритая голова держалась с таким достоинством, словно его совсем не сковали цепями. —Вот же дрянь! Уголки губ слабо дрогнули в извиняющейся улыбке, пока Тео поднимался со снега : его хромота из-за раны, полученной в ночь пожара, вероятно, будет такой долгой, что монахиням придется смириться с этим. Силуэт в цепях уводили куда-то в глубину сырых стен, и когда звон достаточно стих, Теодор опустил глаза на рукава сутаны : бумажный конверт выпал из-под чужой рубашки, тут же слившись с мертвенно-бледным снегом лишь на пару мгновений, пока послушник не спрятал его у себя. Он знал, что стоит только вечеру подкрасться к монастырю в кольце чёрного леса, и ему точно дадут какое-нибудь бессмысленное поручение, связанное с пленником, то ли чтобы наказать, то ли чтобы Теодор не скитался без дела. В этом он не ошибся, и как только первые свечи закоптили узкие коридоры, вручив дубовые куски хлеба и чашку молока, монахини отправили его, стараясь не обронить ни слова. Будто тишина была в наказании более умелой, чем слова, но с последним неплохо справлялась и мёртвая хтоническая тварь, именно по этой причине Теодор предпочитал густую тишину, которую лишь иногда нарушало завывание ветра через дыры древних стен, словно весь монастырь вдруг становился единым орга‌ном, что не прекращал играть похоронные марши. Монахиня с серой кожей оставила его где-то позади в длинном хребте коридора, поэтому, держа поднос в руках, что более напоминал какой-то осколок гроба, Тео пришлось толкнуть дверь целым коленом. Всё вокруг поросло пылью, а паутина плелась здесь столь давно, что казалось, будто весь потолок был завешан кружевным покрывалом. Крохотный коридор, в котором пришлось склонить голову, чтобы не собрать всю крепкую паутину на волосы, заканчивался дверью с тяжёлым замком и почти смешным по своим размерам окошком. Свеча на подносе тянулась воском до холодного, почти синего молока. Поставив скудный обед на пол, Теодор огляделся, чтобы удостовериться, что монахиня не увязалась за ним до самого последнего шага, и лишь после прошептал. —Я подобрал твоё письмо. Вдруг по ту сторону завопили, и если бы у Теодора были силы, он бы отшатнулся от двери. -Ты не читал его?! Вслед за криком послышался удар и звук, с которым могла запросто переломаться дряхлая табуретка. Но послушник лишь глядел на старую древесину перед собой : вся в жирных пятнах от ладана и липкая от вина в области заколоченных ставень, она прятала за собой человека, который был сломан так же как и сам Тео, но разница между ними была столь же очевидна, как и шум за дверью, судя по которому, крохотную комнату разносили в щепки. — Отвечай! — Нет. Я не читал его. Твое письмо не читал никто, оно выпало на снег из-под рубашки, но я успел его забрать. Судя по хрусту, что-то последнее в комнате, что можно было сломать, было уничтожено. Этот финальный древесный аккорд повис в воздухе, и оглушающая монастырская тишина разлилась повсюду, как талый снег. Тео нерешительно спросил лишь спустя какие-то секунды. —Это письмо от дорогого тебе человека, да? Бумага сохранила в себе вмятины, оставленные пальцами: о таких отметинах сожалеют, но ничего не могут поделать, когда пергамент запоминает эти трепетные и столь частые касания. Собственным пальцам Теодора негде было оставить таких следов: даже жалкая корзинка, в которой его оставила когда-то родная мать на пороге монастыря, по словам монашек, быстро прохудилась и была выброшена. Но послушник часто смахивал снег со старых могил, очищал эпитафии, на которых тоже были чьи-то следы рук, и эти касания, столь чувственные, он был не способен оставить, но мог узнать повсюду. —Это не твоё собачье дело! —В этом ты прав. Прости. За дверью притихли, как только уловили шорох пергамента. Без промедлений Теодор с большой аккуратностью просунул письмо между прутьями решетки, и его тут же схватили. А через мгновение за решёткой показалась пара глаз. Молодые, но настолько злобные, что послушнику стало не по себе. Не выдержав этого взгляда, Тео оставил еду, коротко кивнув и прикрыл дверь так спешно, но тихо, что полотно паутины, провисающее под одинокой комнатой в подвалах монастыря, еле качнулось. Серп луны уже проклюнулся и царапал редкие окна. Теодору оставалось все еще следовать за женской фигурой в темной сутане. Всполыхнувшее пламя быстро потушили, но пока Тео был вынужден ютиться в чужой, ранее не знакомой ему комнате, но так он и подружился с мальчишкой по имени Юон. Постараясь не нарушать чужого сна, прикрыв свечу, послушник проскользнул к своей койке. Но сразу же его отвлек голос, напоминающий скорее писк застрявшей мыши. —Тео, я не могу уснуть... —Юон, тебе стоит попытаться, И Тео бы продолжил, но обернувшись, увидел, мальчишку, что выглядел так, словно его только что уронили в ледяную купель на улице. Он еле заметно подрагивал, и весь сжался, почти скрутился в замысловатый узел из церковной формы, которая пропиталась свежим потом. Теодор напряженными пальцами снял свечу, чтобы добавить света у койки юного послушника, но тот вдруг только заворочался, подбираясь ближе к стене. —Пожалуйста, посиди со мной.. Просто посиди со мной, пока я не усну, мне как-то не хорошо. Теодору казалось, словно в его ноги забили гвозди, не позволяя сдвинуться с места, особенно в сторону мальчишки. Он оглянулся на дверь, толкнув ржавую баранку ручки. Выдохнув, юноша попытался сказать, как можно мягче. —Юон, я скоро вернусь, мне нужно только кое-что... —Тео, не оставляй меня, прошу! Теодору показалось в свете сухой зимней грозы, что в щёлке двери мелькнули мутные озерца кошачьих глаз - та самая кошка старой монахини осветилась на секунду при вспышке света, которая заставила мальчишку почти подпрыгнуть на кровати. В этот момент Тео не мог разглядеть,  но ему казалось, словно ребенок причудливо вытянул руки вперёд, будто в судороге... А может, он просто потянул на себя скудное одеяльце? Когда Тео оглянулся обратно, кошки уже не было. Он прикрыл дверь, все же приближаясь к койке и усаживаясь на пол, совсем рядом, опасливо отставляя свечу подальше. —Снова играл сегодня в снегу, да? Ты просто простудился, попроси завтра тёплого молока на кухне. А пока спи, я буду рядом. Отсюда, из крохотного окошка, почти под самым потолком, виднелись мёртвые чёрные ели и в их темноте Теодору казалось, что кто-то в лесу сейчас смотрит в сторону монастыря и зловеще выжидает. * —От тебя несёт алкоголем, это нормально вообще - пить в таком месте? Теодор встрепенулся, чуть не выронив платок из рук. Вчерашнего заключенного звали Константином. Из шепота старых монахинь, что напоминал звук ломающегося сухого хвороста под ногами, послушник узнал, что этот юноша совершил какое-то жуткое преступление против власти, за что был отправлен сюда. И Тео не соврал бы, если бы сказал, что Константин ему нравился больше, когда угрюмо молчал, пусть и выглядел как зверь, который готов кинуться в любую секунду, стоит тебе отвернуться. Бледные руки в частых родинках прикрыли волосы платком. —Это алтарное вино. Теодор постарался держать свой голос свой ровно, но доля обиды все же прозвучала кривой нотой. Константин, выкинувший кусок хлеба и выплеснувший чашку молока за дверь, конечно же, это уловил. —А что, всю еду здесь тратят на "заключенных", служителям не хватает? Не дождавшись ответа, Константин молча следовал за послушником. На утренней службе было тихо, но казалось, что Тео слышал, как натягивается тетива чужой ненависти, чтобы отпустить очередную колкость о вере. -Может расскажешь мне хотя бы о том, что происходит. Ты хоть знаешь, чему ты тут поклоняешься? —Кому. Кому поклоняешься. И я знаю лишь столько, сколько могу сейчас. Нужно много времени и сил, чтобы узнать о наших богах столько, сколько они позволят тебе. Слова лепились причудливым образом, словно кто-то другой пронизал язык Теодора нитками и теперь крутил им, как вздумается. На мгновение послушник смолк под чужим пытливым взглядом. Почему лишь озвучив это сейчас, в груди появилось дурное чувство? Странное ощущение, словно к сердцу прилип дождевой червь. —И что же, есть те, кто полностью верят? И кто удостоен этой веры? —Высшие Священники. Они полностью принимают веру Богини, знают все её секреты, но для этого нужно жертвовать чем-то, ты не можешь получить всё это просто так... —"Всё" - это что? —Ты будто хочешь меня в чем-то уличить. Никто из них них не смог договорить. Раздавшийся шум напоминал крушение колокола. Но тяжелый звон произвела огромная чаша, что перевернулась и скакала по полу. Рядом под зловещий звон, содрогался Юон, словно в каком-то безумном танце. Он отскочил от чаши, заверещав, когда капли воды попали на него.