Вепрь, Богиня, Волк

Лес — бесконечность корней и крон, что переплетаются между друг другом, становясь почти что клеткой. Из леса этого — прочь, прочь и прочь — от золотого призрака на сером скакуне, прочь и прочь — растоптать эту ловушку и вырваться на бесконечный луг, залитый тревожным лунным светом. И прочь, прочь и прочь — чувствуя, как собственное тело становится всё больше, напитывается — пока холка не подпирает само звёздное небо, пока всё вокруг не заливается алым — и скоро это алое проливается на землю. Мир толчками становится всё больше и больше, а небо давит на виски — и он бежит, чувствуя, как копыта проваливаются в разбухающую от влаги почву, чувствует первобытный страх — такой, что гонит дикого зверя, ради забавы загоняемого на охоте. Ещё немного, и этого бесконечного простора станет слишком мало для него самого — и для того, чтобы от неминуемой судьбы убежать. Как бы много он не впитывал, сколь сильным не становился — ещё немного и погоня прервётся выпущенной в него серебряной стрелой. Выстрел — единственный и верный — застигает его в равной степени если он попытается развернуться резко, попытается своими клыками чью-то светлую аватару пронзить, растерзать — не скакуна, волчонка что попытается огрызнуться — и если он, поддавшись чему-то животному и глубинную, попытается рвануться дальше в надежде стать ещё сильнее и больше, и уже после этого обрушиться всей своей яростью. И этот выстрел пронзает его крепкую шкуру, впивается мучительным светом в саму плоть до самых костей, и выворачивает их — и свет этот вытесняет всё, чем он был. Яркая звезда разрывается в его груди. Каждый раз после такого сна самое странное — открывать глаза и точно знать, что в твоей груди не торчит стрела, и ты всё ещё — не груда мёртвой плоти или камень — а живой и дышащий человек. Там, над головой — за переплетающимися ветвями деревьев — простирается множество звёзд, к которым медленно улетают искры потухающего костра (надо бы, наверное, докинуть дров — огонь почти не даёт тепла, а ночь будет становиться чем дальше, тем холоднее). Но Ганон лежит ещё немного — несколько секунд, что каждый раз после кошмаров кажутся неприятно-вязкими и липкими, как застывающая древесная смола. Где-то там, под пальцами (в боку? на груди? во лбу?) точно должны были быть шрамы, незаживающие раны, что-то что продолжает причинять боль — несмотря на то, что всё это всего лишь воспоминания о прошлом, полубредовые сны — когда-то это действительно было реальным. Первый раз, когда ему приснился этот сон, его это не испугало. Всего лишь ночной кошмар — и с первыми лучами солнца он растворяется в полупрозрачной дымке, оставляя пространство новому дню. Но потом эти сны приходили всё чаще и чаще — и каждой ночью он умирал только для того, чтобы проснуться в собственной постели, в ужасе ощупывая полученные ранения. И теперь это всё не рассыпалось с рассветом, а наоборот — заползало всё глубже и глубже под кожу, оставалось ядом горького осознания: вот, какова его судьба. И как бы он не пытался, каким бы сильным не становился, сколько бы в себя не впитывал — он не сможет предотвратить этот конец. У Героя, Богини и Зла есть установленные силами свыше роли, вплетённые в ткань бытия, и однажды, возможно, не смотря на все его попытки, он вновь окажется тем, что несёт только боль, ужас и разрушения. Когда-то — когда он только столкнулся с этим фактом — он был уверен, что у него есть решение простое и действенное, простое настолько, насколько вообще такое решение могло быть простым. Ему казалось, что если он только отсечёт себя от остальных, если запечатает и запрёт, то ничего плохого не случится — главное только отказаться от всего желаемого и близкого, и тогда его хватит, чтобы стать тонким барьером между тем, чем он действительно является и всем остальным миром — таким чудным и прекрасным, что его действительно хотелось защитить всеми возможными силами. Он действительно тогда был глупым и наивным ребёнком. Боль постепенно отпускает, и тогда Ганон наконец может подняться. От костра уже остались только тлеющие угли — богиня песков прокляни его глупость — ещё немного и к их маленькому лагерю подкрадётся холод. А с холодом и тьмой, возможно, придут и нежеланные гости. Так что пока Линк и Зельда ещё спят — а сон им нужен, ведь завтра путь будет ещё длиннее и сложнее — он посидит у костра. Ведь он сам — сильнее и выносливее, ему от одной бессонной ночи ничего не станется. Сухие ветки потрескивают, листья скукоживаются — но постепенно их охватывает пламя, разрастается и трещит, облизывая дрова, даруя свет, тепло и покой. Свет — свет есть она сама, яркий до невыносимости, болезненный сам по себе — наверное, она разодрала себе грудь, будь у неё тело, но вместо этого она суть собой вспышка, выпущенная молния — и она пролетает между колючих зарослей, выхватывает собственным светом тёмную зелень листьев. Это погоня — а она прямая, проведённая от одной точки к самому концу, предначертанная и неотвратимая, ведомая кем-то, кто несёт её на собственной спине — а он бежит по следу, тяжело сипя, длинными сильными лапами приминая корни и ветки. И в этот момент охоты существуют только они — гончая, стрела и цель. И пока загоняемый зверь убегает, а гончая бежит след в след, она — она, наверное, что-то должна делать. Но всё, что она действительно делает так это держит натянутой тетиву и зажимает невыпущенную пока стрелу. Здесь, в непроглядном лесу, кажется, что она не попадёт — лишь оставит пару царапин на коре. Но всё дальше и быстрее — зверь выбегает на бескрайнюю равнину, а её тело само едва ли не охватывается пламенем, она становится как падающая звезда, сгорающая в атмосфере, и чем ярче — тем больше воздуха и пространства ей нужно. Вокруг больше ничего не существует — ни крови, обрушающейся на плечи, ни боли в пальцах, натёртых тетивой, ни тяжёлого дыхания её скакуна — только Свет и Зверь. Вместе с выпущенной стрелой она вырывает часть самой себя из груди. Пробуждение приходит прохладным дуновением воздуха. Это был всего лишь сон — один из многих подобных за последнее время. Когда-то — когда её только начали готовить к миссии, которая однажды должна была быть возложена на плечи каждой наследницы королевского рода Хайрула — она с нетерпением ждала, когда усталость заставит её опустить голову на мягкие подушки, в надежде что именно сегодня ей приснится что-то, что точно обозначит — она тоже часть чего-то большего и в будущем она сможет исполнить великую миссию. Но теперь столь желанные в юности сны казались кошмарами. Словно бы она сама ничего не может контролировать и лишь остаётся заточённой в темнице по образу и подобию Богини и своих предшественниц, и эта глина, этот камень — они заменяют Зельде кожу. Кто эта хайлийка в каждом зеркальном отражении? Почему она кажется самой себе чем-то непонятным и чужим — каждый ждёт от неё то, на что она не способна — и сам Роам ожидает от неё какого-то чуда, которого всё не происходит. Возможно, глубоко внутри в ней что-то сломано? Слишком много вопросов. Слишком много мыслей. И всё это, конечно же, такое тяжёлое — обтягивает шею верёвками, тянет камнем на самое дно. Сон больше не идёт. Зельда приподнимается. Несколько мгновений нужно, чтобы сонным взглядом выцепить огромную фигуру у костра — кажется, Ганон тоже не спешит засыпать обратно. Возможно, по той же причине, что и она сама. — Завтра нам предстоит большой путь. Ты правда уверен, что тебе не нужно отдохнуть хоть ещё немного? Вопрос застаёт Ганона врасплох — от неожиданности он даже вздрагивает и напрягается — под бронзовой кожей перекатываются мышцы, словно он готов к рывку прочь — но всё же это просто Зельда, кажется — тоже снедаемая бессонницей. — Всё в порядке. К тому же — кому-то нужно быть начеку и следить за огнём. Всё же вдали от дорог небезопасно. Принцесса садится рядом, щурится от жара и трёт прохладными ладонями щёки. — На дорогах теперь тоже. Им — так точно. И потому путь был проложен не самым безопасным, да и не самым быстрым — зато они могли быть почти уверены, что за ними не следуют ига. Шанс этого, конечно, ещё оставался — но по крайней мере, они сделали всё, что могли и то, что зависело от каждого из них. — Но, если всё пойдёт по плану, скоро мы дойдём до променада Ланейру. Там будет легче. Всё ещё кажется, что они скорее не те, кто пытаются выстоять против бури — а скорее жалкие беглецы из дома, в тщетной надежде пытающиеся хоть что-то противопоставить разрастающейся болезни, когда заражённую конечность уже поздно ампутировать, но сил ещё хватит на какую-никакую борьбу. Может быть, они даже смогут придумать что-то, чтобы выторговать ещё столетие если не процветания — то мира. А пока они жмутся друг к другу у костра, слушая далёкие звуки лесной жизни. Под его длинными лапами хрустят иссохшие корни и приминается листва — а сам он сливается с ветром, пока ветки хлещут его по вздымающимся бокам. Длинными прыжками, перепрыгивая острые камни и колючие кусты, он несётся к своей цели. Он не может её понять, он не может её даже пока выхватить, но где-то там она есть — и он никак не может потерять её, упустить, дать выскользнуть. Ведь что-то заставило его — совсем ещё волчонка, клыки только-только прорезались, тело несуразно-длинно вытянулось — покинуть своё сухое и спокойное логово, посреди ночи и тьмы сорваться вперёд, то ли за маячащим на периферии сознания светлым призраком, то ли за жутким чудищем, которого ему суждено нагнать. Быстрее, и быстрее, и быстрее — почти не чувствуя усталости и боли, не ощущая и тени страха перед тьмой, что наваливается на грудную клетку. И он почти не ощутит, как лесная почва и камни сменятся травой, в которую можно вбежать, как решётка ветвей над головой превратится в бескрайнее небо, на котором алым оком за погоней следит тревожная луна (кажется, ещё немного — и небо перельётся через край, а небесный диск нависнет так близко, что придавит и его, и светлого призрака, и зверя, за которым они гонятся). Но прежде, чем мир треснет под тяжестью небесного тела, он раскалывается от света — того, который пронзает чудище, проходит от горизонта до горизонта, и треском молнии оставляет свой след. Поверженный монстр — ужасающе огромный — падает замертво, сражённый единственной стрелой. Волчонок мужает и становится волком. Ещё несколько секунд после пробуждения кажется — что это вовсе не руки, и тело — какое-то странное и непослушное, болезненно претыкающееся множеством мелких игл. Но всё встаёт на свои места — потому что конечно он всё ещё мальчишка-Линк, и кроме, может быть, взгляда — нет в нём ничего волчьего, и всё то, что было — не больше, чем очередной сон. Один из тех, что начали сниться недавно, и ощущаются тревожным полубредом. С другой стороны, такие сны ещё не самые худшие. (Худшие это те, где мальчишка в зелёной тунике раз за разом умирает — по-разному, но каждый раз мучительно-больно — от чужого меча или нелепой случайности. Или те, где он вынужден бесконечно падать в пасть чудищу, где ряд за рядом нескончаемо острые зубы, что собираются перемолоть его.) Но всё относительно в порядке. Кажется, этой ночью он не единственный, кто мучался этими снами — ведь краем уха мальчишка может услышать знакомые голоса. Зельда и Ганон тоже не спят. Обсуждают, наверное, дальнейший путь — до владений Зора, а оттуда… а куда дальше — пока никто из них, наверное, и не знает. Когда они бежали, никто из них не продумывал чёткий план. А сейчас больше приходилось действовать по обстоятельствам, которые менялись порой очень стремительно, и никто из них не мог знать даже то, что готовит им следующий день. Линка это не страшило — но Зельду пугала неизвестность, а Ганон чувствовал, как даже малейшая надежда на то, что они могут как-то контролировать происходящее, таяла. И всё это конечно здорово подрывает моральный дух — и потому даже он порой чувствовал приближающуюся апатию и отчаяние. Наверное, действительно хорошей идеей будет посидеть всем вместе, втроём, как они сидели до этого во дворце. Поговорить, понять, что они всё ещё есть друг у друга — удивительно, насколько крепко может связать кого-то несчастье и боль — и даже не заметить, как взойдёт солнце. — Линк! — Зельда поворачивается к нему, улыбается (тепло, как всегда — той самой нежной улыбкой, когда из неё самой словно исходит свет), — И ты проснулся. Садись, — она подвигается чуть ближе, освобождая место. «Вы опять видели сон?» Эти сны — конечно, не секрет ни для кого из них. Ведь если вы связаны древним пророчеством, привязаны каждый — к своей роли — это всё отпечатывается так глубоко — в самые кости и глубже, под суть самого существа. И Линк может казаться от этого сколь угодно далёким, но он вовсе не дурак и тем более не слепой. — Да, сон. Опять. Тот же самый. Но не волнуйся, — Ганон то ли рычит, то ли усмехается, но голос его звучит устало и сонно. — Завтра мы пройдём путь поменьше и сделаем привал раньше. Надеюсь, что завтрашняя ночь будет поспокойнее. Для каждого из вас, мои звёзды. И Линк и Зельда надеются на это тоже.