принц проклятий

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Дворец Скверны выглядел… впечатляюще. Мегуми представлял его зловещим местом с давящей атмосферой: мрачным, в темных тонах, давящим вычурной роскошью, любителем которой казался Сукуна, и с монстрами в каждом углу, которые будут хотеть его сожрать; местом, в котором ему придется выживать, отбиваясь от проклятий и при этом стараясь не разнести все вокруг, чтобы не пришлось защищаться уже от хозяина этого места. Но его ожидания не оправдались.       Но жилище Короля Проклятий было… вполне неплохим поместьем в традиционным стиле, вроде поместья Годжо, в котором он пару раз бывал вместе с Сатору. Если не знать, кто является его владельцем, можно было бы подумать, что это место принадлежит чересчур традиционному богачу, а не… Королю Проклятий, способному, не моргнув и глазом, перебить кучу народа, будто они были не людьми, а надоедливыми насекомыми. Хотя для него они именно такими насекомыми и были. Если не кем-то похуже.       Мегуми тихо сглотнул, стараясь оставаться спокойным. Своей паникой он себе лучше не сделает.       Когда они зашли в дом, рядом тут же возникло небольшое проклятие, учтиво поклонившееся своему Королю.       — Он проводит тебя до твоих покоев и все покажет. Располагайся.       Мегуми напряженно кивнул в ответ, гордясь собой за то, что выдержал взгляд Короля Проклятий без дрожи в теле, и, когда Король ушел, последовал за проклятием, нервно сжимая лямку сумки.       Что с ним будет? Что с ним тут будут делать? И что делать ему? Просто жить, будто это его дом? Запереться в своей комнате и не показывать из нее носа кроме как поесть и сходить вымыться?       Можно было бы, конечно, попытаться как-то убить себя, да даже заморить голодом, но… нет. Он гарант мира. Гарант того, что больше никто не умрет и Сатору с Сугуру не придется хоронить еще кого-нибудь близкого и важного. Гарант того, что у оставшейся его семьи будет спокойная — для шаманов — жизнь. Что они больше не будут терять себя и друзей в битвах, что они вернутся наконец домой, а не будут жить в палатках, ожидая очередного нападения; что эта война, эта бойня — закончится и больше не вернется. Что все они смогут научиться спокойно спать и со временем перестанут просыпаться от кошмаров, в которых их руки покрыты кровью. Лишить их этого ценой собственного эгоизма он не имел права.       Если за это ему нужно заплатить собственной жизнью — что ж, пусть. Сатору и Сугуру заслужили спокойствия и мира как никто другой, а Мегуми… наконец смог расплатиться с ними за то, что не бросили их с Цумики, а взяли под крыло, приняли и воспитали как родных. Сатору дал бы ему подзатыльник за то, что Мегуми вообще думает о том, что что-то им за это должен, но… его здесь нет. Мегуми мог думать так, как хотел и что хотел. И он думал, что наконец смог отдать часть этого долга, даже если тот отчаянный взгляд на двоих будет сниться ему в кошмарах.       Ему показали кухню и купальни, указали, где ходить не стоит — по сути, просто не покидать своего крыла кроме как пройти в купальни, — и оставили в его новой комнате разбирать свои скромные пожитки. Комната, которую ему выделили, была почти того же размера, что и его комната в колледже; только, в отличие от нее, и обставлена она была под внешний вид дома — традиционно, а не по-современному: вместо кровати — мягкий футон, уже застеленный, котацу и осиирэ, в котором лежали дополнительные футоны и комплекты белья. Мегуми положил одежду рядом, и эта небольшая кучка из пары дополнительных курток и брюк от формы, футболок, водолазок, носков и белья смотрелась… жалко.       Хотя, что еще он мог взять из военного лагеря? Даже телефон там особо негде было зарядить, да и смысла не было — переговаривались они с помощью устройств Муто. Времени на развлечения тоже не имелось: они либо отсыпались после битв и дозоров, либо ходили в разведку, либо составляли планы атаки и обороны. Радостью было просто забраться друг к другу под бок под конец дня, если никому не нужно было проводить ночь в дозоре, так что… даже про почитать книгу речи не шло, не то что про все остальное. Мегуми и забыл, что всего полгода назад он был обычным первокурсником второго ранга в магическом колледже, который ходил на задания с однокурсницей и препирался с сенсеями; забыл, что был — относительно — обычным подростком, а не солдатом в армии шаманов, бьющихся за возможность просто существовать мирно, без угрозы быть сожранными в собственных постелях высокоранговыми проклятиями, направленными рукой их беспощадного Короля.       Последними Мегуми достал из бокового кармана круглые темные очки и положил их возле футона, чтобы они смотрели на него; пальцы сами собой потянули резинку, надетую на запястье.       Вот и все, что у него осталось от семьи. Очки Сатору, которые ему подарил Сугуру на их первом курсе, и резинка Сугуру, стянутая с его волос прямо перед выходом; и ничего от Цумики, близняшек и Юты.       Юта… он жив? Или погиб? Вернется ли он домой и к друзьям-однокурсникам или потерян навсегда, как девочки? И если исход плохой, то… будет ли у них тело, чтобы достойно похоронить? Или они останутся в этой чертовой неизвестности о его судьбе? А Кугисаки? Очнется, или Сатору и ее придется похоронить?       Ни на один из этих вопросов ответы он не узнает. Потому что теперь до самой своей смерти заперт в этом чертовом доме с Королем Проклятий как птичка в клетке, без единой ниточки в мир людей, к своей семье, которую он оставил раздробленной и сломленной, к своим друзьям, большую часть из которых последний раз видел больше месяца назад, до того, как их раскидали по разным форпостам вдоль фронтовой линии.       Эта комната станет его могилой, в которой он медленно сгниет от бездействия и неизвестности. И все из-за придурков наверху, которые решили, что могут потягаться с Королем Проклятий и его армией, ни капли за тысячелетие не поредевшей — только наоборот ставшей больше, кажется, в несколько раз. И обзаведшийся новыми опасными экземплярами в своей коллекции, вроде Лоскутного духа, который…       Мегуми тряхнул волосами и закрыл створку осиирэ, сжав кулаки от бессилия.       Он сам решил пойти на это. Сам решил согласиться на эти условия, чтобы проклятая война закончилась и все смогли жить спокойно.       Но это не значит, что ему легко. Не значит, что он смирился с таким раскладом вещей — с тем, что он превратился в военный трофей, который иногда будут доставать и с превосходством рассматривать, желая указать на его новое место и незавидное положение. С Сукуны станется иногда вызывать его и развлекаться с ним как с цирковой обезьянкой, будто Мегуми не человек, а забавная вещица.       Впрочем, разве дела обстоят по-другому?       Интересно, как быстро его настигнет смирение — смирение к тому, что его жизнь вот так закончилась, превратившись в существование? Как быстро ему надоест сопротивляться тому, что отныне он больше не человек, а что-то вроде комнатного растения — даже, скорее, кактуса, за которым даже смотреть особо не нужно?       Мегуми болезненно усмехнулся, падая на футон и сворачиваясь на нем в клубок вокруг очков и резинки. Он очень давно не плакал — наверное, с глубокого детства, которое при всем желании не вспомнит; даже когда Цумики уснула, вероятно, навсегда — не плакал. А сейчас захотелось — разрыдаться как маленькому ребенку от несправедливости этого проклятого мира и ощущения давящей, больной пустоты в груди, из которой будто сердце вырвали в тот момент, когда он перестал чувствовать на себе два взгляда.       Он никогда не любил чужие прикосновения и тем более объятия, предпочитая шипеть раздраженной кошкой каждый раз, когда кто-то тянул к нему руки — даже если это был человек из близкого круга; он отбивал руки Цумики, уворачивался от объятий Сатору, недовольно клонил голову к плечу, когда Сугуру хотел растрепать его волосы, кривился, стоило Юте немного забыться и от эмоций хлопнуть его по плечу. Но сейчас, в один момент лишившись всего этого навсегда — абсолютно точно навсегда, без единой возможности вернуть, Мегуми почувствовал острое желание ощутить все их прикосновения на коже и в волосах. Он бы сейчас с удовольствием зарылся лицом в грудь Сатору, позволяя его длинным рукам обнять себя за плечи, и остался вот так, зная, что его защитят от этого дерьмового мира.       Всю жизнь ему хотелось быть сильным, независимым и самостоятельным, все время он делал вид, что все эти глупые нежности ему противны, чтобы сейчас, потеряв все в один момент, понять, насколько он был не прав, добровольно отказываясь от всего этого. И ощутить жгучий, разъедающий кислотой стыд перед каждым членом своей семьи, которую семьей он вслух так и не назвал.       Как-то Мегуми случайно подслушал, что Сатору хотел бы, чтобы он назвал его папой. Сказано это было шутливо, но Мегуми слишком давно жил под боком у этого человека, чтобы понять, что это не глупая шутка или прихоть.       Прокручивая сейчас это в своей голове, Мегуми только и мог думать о том, насколько обидно он поступал по отношению к Сатору, когда делал вид, что тот его бесит.       Сатору хотел называть его своим сыном, а он только и делал, что огрызался чуть ли не на каждую фразу.       Мегуми уткнулся лицом в подушку, чувствуя, как внутри все дрожит. И ресницы против воли стали влажными.       Невообразимо сильно хотелось умереть.       Просто уснуть и никогда больше не просыпаться.       Но такой власти над своей жизнью у него больше не было. Его жизнь ему больше не принадлежала. И поводок от ошейника, сжимающего его горло висельной петлей, находился в когтистых руках Короля Проклятий, который мог дергать его как душе пожелается и развлекаться за счет Мегуми вплоть до момента, пока он не умрет сам или его не убьют со скуки — хотя, скорее, правильно было бы сказать «добьют».       Он только на словах гарант мира. На деле же — просто игрушка, в которую Сукуна будет играть как кошка с мышкой, пока не надоест и его просто не сожрут. Даже если убьют… кто возразит? Сатору да Сугуру, может, Юта, если он жив; остальные шаманы вряд ли добровольно пойдут на Короля Проклятий, учитывая, что его силу они уже ощутили на собственной шкуре. Они точно не пойдут мстить за какого-то чужого ребенка, особенно учитывая, что от бездействия они только выиграют — ведь замучают и убьют одного лишь Мегуми, желание поиграть не распространится на них, ведь главной целью оставался все-таки несчастный куб, а не превращение человечества в коробку игрушек. На Мегуми просто отыграются за их наглость. На одном только нем. Смысл провоцировать, чтобы переключились и на них?       Если Сукуна его убьет — только его семья возразит и придет мстить. И ничем хорошим это не закончится.       Так что… и хорошо, что они об этом никогда не узнают. А Мегуми… потерпит. Может, терпеть придется не так уж и долго.       А слезы по щекам все же потекли.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Вопреки всем опасениям, его не трогали. Три раза в день приносили поесть и в первый вручили несколько полотенец и кимоно, даже на вид довольно старых, но выстиранных; отраву в еду ему не подложили, и она была вполне вкусной, а кимоно Мегуми отложил подальше, не видя в них смысла — пока ему хватит и того, что он взял с собой, а когда износится… тогда можно и подумать о том, чтобы повозиться с этой непривычной одеждой. Он кимоно даже на фестивали не надевал, хотя Сатору иногда очень активно пытался заставить его это сделать из какого-то дурацкого интереса. Сам не то чтобы был фанатом из-за воспитания, заставившего его презирать все традиционные аспекты японской культуры, но стабильно раз в несколько месяцев что-то его кусало за интересное место.       Наверное, в этом был виноват Сугуру, который, если не считать роста, до мозга костей был традиционным японцем — и да, традиционную одежду он тоже любил. Они с Сатору в этом были полными противоположностями; даже как-то подрались из-за чая в пакетиках — когда Мегуми и Цумики у них только появились. Это было почти единственным его воспоминанием с раннего детства, но зато очень ярким. Обычно от него было забавно до легкой улыбки, от которой Сатору едва не визжал и бежал за фотоаппаратом, но сейчас от него стало неприятно и тошно. Но Мегуми проглотил это — как теперь будет вынужден глотать любую мысль о семье и доме.       Можно ли считать это своеобразной расплатой за то, что он не ценил их по-настоящему?       Сначала Мегуми боялся засыпать: ожидал, что в ночи кто-то обязательно вломится в его комнату, и произойдет… что-то жуткое. Пытки или… он не знал, что, но из-за этого не мог уснуть, даже если очень хотел — напряжение не давало отключиться, как очень часто бывало в квартире, когда все это началось, а потом обострилось, когда он после приказа переехал в тот форпост. Иногда, когда становилось совсем невыносимо, кто-то из семьи вызывался посидеть рядом со «сменой караула» — спали по очереди. Мегуми каждый раз делал вид, что ему это не нравится, но правда ценил, особенно когда это были Сатору с Сугуру или Юта, которых мотали вдоль линии фронта так, будто они совсем не были людьми. И хотя Юта и Сатору могли функционировать на обратной технике довольно долго (в теории Сатору мог и вовсе делать это бесконечно), это не значит, что они не уставали.       Но здесь, в этом доме, такой жест делать было некому — даже оставшуюся гончую не поставить в караул, она ведь исчезнет в тени, когда он уснет. Но тут не было даже того паршивого крепкого кофе, который пила Иеири-сан и от горечи которого сводило зубы, поэтому через несколько дней, в которые он спал короткими урывками, Мегуми просто отключился — сидел, почесывая гончую в каком-то трансе, прикрыл глаза на пару секунд и просто позорно рухнул на футон. Хорошо, что ничего себе не отбил — только дополнительной головной боли после сначала недосыпа, а потом слишком долгого сна ему не хватало. Он и так, проснувшись, почувствовал себя так, будто его несколько дней только и делали, что беспрерывно били головой обо что-то не менее твердое чем бетон.       Говоря откровенно, хотелось сплести петлю из поясов тех кимоно и где-нибудь тихо вздернуться — на ветке той сакуры, которую он увидел в саду, когда его провожали до его нового места обитания, например. А что, красиво. Ну или побыть поскромнее и повеситься на какой-нибудь балке, если он найдет достаточно крепкую и подальше, чтобы точно не поймали.       Все это, разумеется, были глупые и пустые мысли, Мегуми не стал бы так делать — наверное, вообще, даже если Королю Проклятий вдруг вздумается поиграть на его теле своими техниками или подручными инструментами. Все же, он здесь не просто так. Он должен обеспечить этот чертов мир настолько, насколько сможет выдержать. И хотелось верить, что выдержать он сможет многое, каким бы ужасным это «многое» ни оказалось.       Когда он жил в форпосте, он слышал шепотки о его великом мученичестве ради всех, но правда состояла в том, что страдать он собрался только за свою семью и своих друзей. Правильно это или нет, но на остальных людей и шаманов ему в целом было плевать — главное, что его близкие будут жить спокойно и, насколько это возможно, счастливо.       Сугуру сказал бы, что он думает как Сатору: лучше я, чем другие мои, лучше я для них, чем они для меня. И Мегуми не сомневался: окажись Сатору на его месте — тоже вместо относительно легкой смерти выбрал бы стоять до конца, если бы это значило, что Сукуна больше не тронет тех, кто ему дорог, как бы трудно и больно это ни было.       Сугуру сказал бы, что он сын своего отца.       И хотя Мегуми раздражался на тактильность Сатору, нередко позволял себе грубить ему и пренебрегать иногда… на самом деле где-то очень глубоко внутри, не признаваясь даже себе, он хотел, чтобы Сатору им гордился. Хотел быть достойным его любви и гордости.       Хотел быть для Сатору особенным.       Мегуми болезненно усмехнулся, зарываясь пальцами в черную шерсть гончей. Он тут всего неделю, а уже, кажется, начал сходить с ума, раз подобный бред лезет ему в голову. С другой стороны, а чем еще ему заниматься, как не сходить с ума? У него даже книг нет, чтобы чем-то занять свой дурацкий мозг; наверное, тут они должны быть — занимался же чем-то Сукуна все это время, правда? Не кости же человеческие обгладывал — хотя Мегуми не удивился бы; но он не просто проклятие, он когда-то был человеком. Какие-то увлечения у него должны быть, даже если думать об этом было… мягко говоря, странно. Но просить что-то он не будет. Такой удар его гордость не переживет.       Но гордость гордостью, а его мозг, кажется, начинал медленно гнить от безделья. И все тело было напряжено — скопившаяся энергия требовала хоть какого-то выхода, даже если просто набегать несколько километров. Но занять себя хоть чем-то, что облегчило бы это отвратительное состояние, он толком не мог; так, отрабатывать удары в комнате, разве что, используя в качестве манекенов кроликов за неимением лучшего. И недоумевая, почему ему вообще проклятую энергию не запечатали, а позволили пользоваться ею и даже вызывать шикигами — Мегуми очень сильно сомневался, что подобные фокусы проходят мимо хозяина этого… места, даже если под его дверью не сидит какое-нибудь проклятие, приставленное ловить каждый его вздох.       Ему было скучно, пусто и непривычно одиноко — и от последнего в голове звенел дикий диссонанс. Обычно он мечтал об одиночестве, запираясь сначала в своей комнате в доме Сатору, а потом в комнате в колледже, умело уворачиваясь от каких-то коллективных мероприятий кроме тренировок — вроде совместного просмотра фильмов или настольных игр под непонятно каким образом раздобытый алкоголь — хотя, быть может, это был кто-то из уже совершеннолетних третькурсников и связи второкурсников. Юта, например, ехал через Киото, или еще что-нибудь; Мегуми был абсолютно уверен, что все схемы добычи не очень законных для их возраста вещей налажены уже даже не ими, а целыми поколениями студентов до них, — и так же абсолютно был уверен в том, что к этим схемам приложили руку и Сатору с Сугуру и Иеири-сан — кто-то же доставал двум последним сигареты в шестнадцать.       Оказавшись здесь, Мегуми очень быстро понял, что, даже запираясь в своих комнатах, по сути, одинок не был: всегда через стены он слышал голоса остальных, всегда знал, что в доме или домике-общежитии есть кто-то еще, кого он знает и кому доверяет. Здесь же… здесь же не было никого, кому бы он мог довериться даже просто чтобы моргнуть в его присутствии; а еще, кажется, в этой части этого огромного дома он был один. По крайней мере, он никого не слышал и не видел, когда решал высунуть нос на улицу; и гончая качала головой, и выпущенные кролики возвращались ни с чем. Здесь бывали только слуги-проклятия, приносящие ему еду. Но, с другой стороны, кому тут быть? А еще с одной, зачем такой большой дом тому, кто живет в одиночестве? Но ответов на эти вопросы он, очевидно, не получит.       Сначала Мегуми думал, что и восхитительно, раз он тут и правда один, а потом… ему и так было неуютно, потому что это место было территорией непонятного врага, а с этой мертвой тишиной вокруг это ощущение будто набухало где-то внутри, во впадинке между ключиц.       Казалось, что еще немного — и он начнет лезть на стены от всего, что давило на его плечи. Даже шикигами смотрели на него с искренним сочувствием — настолько все было плохо.       Мегуми должен был справиться и пережить. Ради семьи и друзей. Но он не справлялся. И от этого тоже хотелось позорно разреветься — для полноты картины, чтобы совсем перестать ощущать себя более-менее достойной личностью.       Он хотел, чтобы Сатору им гордился? Что ж, увидев его сейчас, Сатору был бы разочарован.       И эта мысль была хуже всего.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Мегуми тихо крался обратно в свою комнату из купален, когда гончая внезапно дернула ушами и подняла голову, напряженно замерев; а секунду спустя Мегуми и сам это почувствовал.       Сильная проклятая энергия. Сильная, горячая и очень, очень яркая — если он мог так говорить, не являясь тем, кто мог в самом деле такое именно видеть, как Сатору со своими Шестыми Глазами.       Пальцы нервно сжали полотенце, и Мегуми постарался сделать свой шаг тише; вдруг получится избежать чужого внимания и спрятаться в комнате? Может, это не по его душу, а так, просто забрели в эту часть сада?       Он почти успел незаметно скользнуть за седзи, когда гончая тихо зарычала.       — О, — сказал голос за его спиной. — Прости, отец не говорил, что поселил тебя здесь.       Мегуми медленно обернулся в недоумении и столкнулся взглядом с четырьмя алыми глазами, смотревшими на него растерянно и немного даже виновато.       Первой панической мыслью было: «Двуликий», но задержалась она в его голове на долю секунды; потом он увидел куда больше четырех алых глаз: человеческие размеры тела всего с двумя руками, юное лицо с алыми стрелочками и серьги-ханафуда с картой солнца. Перед ним стоял не Сукуна, а будто бы… его молодая копия — парень возраста Мегуми с открытым взглядом и неловко заломленными тонкими бровями. В алой радужке, так напоминавшей другую, не было ни уверенного превосходства, ни жесткой насмешки, которые ассоциировались с Королем Проклятий и которые Мегуми в редкие моменты их встреч успевал заметить на жесткочертном лице.       В чертах этого парня легко узнавались другие, но они были более сглаженными и мягкими — наверное, из-за возраста тела — все же, сколько ему на самом деле, вопрос хороший.       Мегуми убрал руку от седзи и выпрямился, полностью оборачиваясь к незнакомцу, сжав пальцы на загривке гончей.       — «Отец»? — он недоуменно вскинул бровь жестом Сатору, не очень понимая, почему разговаривает с этой молодой копией Сукуны.       Парень неловко почесал щеку пальцем.       — Вы, кажется, зовете его Королем Проклятий. Или Двуликим.       Мегуми моргнул. Раз, два.       — Откуда у него внезапно появился сын?       На юном лице появилась слабая улыбка.       — Я давно был. Просто тысячу лет назад так получилось, что меня запечатали в том кубе, а теперь отец меня выпустил.       Вот оно что. Из-за этого бойня была настолько жестокой и Сукуна бился до самого возвращения куба, а не просто жестоко убил несколько шаманов в качестве предупреждения? Хотя, наверное, Сукуна мог поступить так в любом случае, будь это бесполезная безделушка или… запечатанный сын. Все же, они покусились на его собственность и даже умудрились ее выкрасть…       Но этого он не узнает, потому что это была не бесполезная безделушка, а запечатанный сын. Если закрыть глаза на его чудовищность, нет ничего удивительного в том, что Сукуна взбесился и пожелал вернуть проклятый куб любой ценой. Но закрывать глаза и думать, что Сукуна способен на обычные человеческие чувства, такие как любовь к своему ребенку, было… очень сложно. Очень. Вероятнее он взбесился не за сына, а за покушение на свою собственность.       С другой стороны, почему-то же этот сын появился? Как-то… не очень логично выходило, если этот парень случайный ребенок от случайной проститутки. Его бы тогда скорее бросили матери и народу, который за необычную внешность сто процентов растерзал бы бедного ребенка, посчитав его демоном (и не сильно, в общем-то, при этом ошибся), а не тащили сюда и тем более не стремились вернуть. Этого парня не было бы здесь, не испытывай Сукуна к нему хоть какой-то минимум своеобразной привязанности.       И это… было так странно. Непонятно. И… неприятно, на самом деле.       Мегуми не хотел допускать даже просто мимолетное существование мысли, что что-то человеческое в этом чудовище, так много отнявшем у него и его семьи, все же есть.       Но доказательство обратного, если хотя бы немного подумать, стояло прямо перед ним, нервно моргая двумя парами глаз и вызывая все больше недоумения уже по другому поводу.       Что ж, хорошо. У Короля Проклятий есть сын, который, очевидно, насколько-то ценен для него по каким бы то ни было причинам и мотивам — иначе бы, возможно, на похищение куба Сукуна не взъелся настолько, что организовал самую настоящую войну в погоне за тем, чтобы вернуть его и, судя по словам этого парня, выпустить его на свободу спустя тысячу лет. Но… зачем его вообще там заперли? Если он так ценен сам по себе, а не в кубе, как он вообще в этом кубе оказался? Как вообще Сукуна это допустил?       Или это был он сам? Но зачем? Какие могут быть причины для того, чтобы запечатать собственного сына? Хотя, хах, это ведь Сукуна. Стоит ли удивляться? Вряд ли он в самом деле любит своего ребенка. Может, он просто для чего-то нужен.       Мог ли этот парень быть аналогом Сосуда Звездной Плазмы для Тэнген-сама? Может, Сукуна достал его именно сейчас для того, чтобы инкарнировать в него, потому что его тело разваливается? Он ведь был человеком, шаманом, но, глядя на него, было довольно сложно сказать, что проклятием он стал через общеизвестный путь — убийство, в котором не была применена проклятая энергия. Мегуми видел обращенных шаманов, которые такое пережили, — даже его… черт, кто ему там Наоя? Двоюродный дядя? Не суть, в общем; когда Маки-семпай убила Наою, тот, логично, обратился проклятием — но выглядел далеко не так, как Сукуна. От человеческого в нем не осталось ничего. А Сукуна был почти человеком, пусть и с дополнительными атрибутами проклятий.       С этими данными теория про то, что для долгой жизни Королю Проклятий нужно было проделывать примерно то же, что и Тэнген-сама, звучала… довольно жизнеспособно. И парня становилось жаль.       — Ничего, — с запозданием ответил Мегуми, смаргивая эту мысль. — В конце концов, это не мой дом, чтобы я был против, если Вы будете сюда приходить, — не то чтобы ему хотелось быть вежливым с… со своим, по сути, врагом, но кто знает, что у этого парня в голове? Все же, он Принц Проклятий; лучше Мегуми перестрахуется.       Парень удивленно моргнул и неловко взмахнул руками.       — Не нужно так официально! — было видно, что ему неуютно, и от этого диссонанс в голове только рос. Как сын Короля Проклятий может быть таким… простым? — Я не настолько старый, чтобы обращаться ко мне так официально!       Мегуми почувствовал, как расширились его глаза.       — Но ты сказал, что тебя закрыли тысячу лет назад, — и прикусил язык, поняв, как именно сказал то, что сказал.       Парень неловко заломил пальцы.       — Я… не проживал все это время. Для меня в том кубе прошло… несколько месяцев, наверное? Я не знал, как там считать время. А заперли меня, когда мне было пятнадцать.       В целом, мотивация для того, чтобы запечатать сына в том кубе, была более-менее понятна: чтобы не сбежал или чтобы не убили — или, что лучше ложится, чтобы сохранить его до… «востребования», что, в целом, не исключает первые два варианта, а скорее является их первопричиной. Королю Проклятий ведь нужно было быть уверенным в том, что у него точно будет сосуд тогда, когда он ему понадобится, — вот и запер сына в кубе, чтобы точно никуда не делся.       В целом, звучало даже логично. От этого на языке появлялся противный привкус, и за парня становилось даже обидно.       Наверное, это все из-за истории с Аманай Рико и того, как она повлияла на Сугуру. Мегуми не мог не проводить параллели, и из-за этого становилось тошно. Этот парень — сын Короля Проклятий, его врага, по чьему приказу погибли близняшки, Нанами-сан и много кто еще. Именно из-за него все это произошло. Именно он стал причиной всем этим трупам.       Но, глядя на этого парня, Мегуми… с трудом мог представить, что он бы этого хотел.       Хотя, наверное, это просто маска… только зачем? Смысл перед ним играть добряка? В доверие втереться? Чтобы что?       Он подавил тяжелый вздох. Все… слишком сложно и непонятно.       — Ясно, — Мегуми зарылся пальцами в шерсть гончей, пытаясь успокоить колотящееся в горле сердце. Черт, просто… да успокойся и не позорься!       Парень любопытно моргнул, разглядывая гончую.       — Твой шикигами?       — Да, — Мегуми как-то неловко повел плечом; такое внимание к гончей… напрягало. Этот парень ведь не собирается ее убить?..       — А можно погладить?       Мегуми глупо моргнул. Парень посмотрел на него максимально неловко, и его скулы окрасились едва заметным на смуглой коже румянцем. И вот такой немного потерянный, даже со своими четырьмя глазами и татуировками как у своего отца, этот парень выглядел… донельзя очаровательно.       От этой мысли скулы покраснели уже у Мегуми. Какого черта?..       Этот парень — последний, о ком Мегуми должен так думать. Но он подумал.       Ладно, лучше развернуть эту мысль не сейчас, а когда он окажется один.       — …хорошо, — Мегуми на секунду сжал загривок гончей, пытаясь задавить страх, что сейчас ее уничтожат, и подошел к парню ближе. Если… он захочет убить гончую, отказ дать ее погладить их не спасет; может, даже наоборот подстегнет и разозлит. Каким бы безобидным этот парень ни выглядел, он сын Короля Проклятий. Кто знает, в каком объеме он унаследовал характер своего отца. Даже если по поведению можно подумать, что он приемный.       Он ведь мог просто обо всем соврать. Хотя Мегуми совсем не мог понять, зачем.       Если бы он хотел уничтожить его шикигами просто так или за наглость их вызывать, то мог просто приказать или выбить силой; ему не было нужды вести себя так… дружелюбно, чтобы выманить их этим дурацким «а можно погладить?».       Парень присел перед гончей и осторожно запустил пальцы в длинную шерсть, почесав за ухом с каким-то детским восторгом на лице; сначала гончая смотрела на него, ожидая, что ей в любую секунду переломят шею, но через пару минут ласкового почесывая немного успокоилась и, прикрыв глаза, начала подставляться, отчего застенчивая улыбка стала шире и будто бы засияла ярким солнцем, от которого легко можно было ослепнуть. Мегуми даже сморгнул, чтобы сбросить наваждение; эта улыбка была слишком красивой, а он — слишком глупым, чтобы на нее повестись.       Прошла минута, вторая; Мегуми ожидал убийства гончей в любую секунду, но парень только гладил и чесал ее, кажется, искренне этим наслаждаясь: улыбался широко и довольно, и все четыре алых глаза чуть щурились, как у кота, — не хватало только, чтобы и сам парень начал мурлыкать для полноты картины. Гончая на пробу боднула парня лбом и лизнула щеку, и парень удивленно моргнул, а потом и вовсе ее обнял, от чего Мегуми вздрогнул, почти сложив пальцы для призыва кроликов. Но ничего не произошло. Этот непонятный парень просто обрадовался тому, что на его ласку ответили, даже если это просто шигиками.       Так странно.       — Он хороший, — сказал парень, чуть осмелев и начав более активно чесать гончую. — У него есть имя?       Мегуми тихо, тяжело выдохнул.       — Нет, у него нет имени.       Гончая посмотрела на него не менее расстроенно, чем этот парень.       — Но он же живой!       «Мегуми-и, ну хоть бы назвал их как-то! Они же живые!»       — Он часть моей тени.       Парень нахмурился обиженно.       — Да, вы создаете их из своей тени, а не призываете, но они могут умереть, и пользоваться погибшим шикигами вы можете только используя часть его для химеры. Разве это не доказательство того, что в каком-то смысле они все же живые?       Мегуми удивленно моргнул. Обычно без подобных объяснений о его технике знали только те, кто имел отношение к трем великим кланам — Камо-сан или Маки-сан и, разумеется, Сатору. Остальным приходилось эти тонкости пояснять; Кугисаки тоже, как и все непросвещенные, думала, что он их создает, а не призывает через проводник в виде тени, — хотя, по сути, Техника Десяти Теней совмещала оба этих варианта. Этот парень знаком с Зенин?       — Откуда ты знаешь про Десять Теней?       Парень тихо фыркнул; звякнули серьги.       — Мой отец был талантливейшим шаманом не только потому, что был сильнее всех, но и потому, что хорошо изучил свое окружение — особенно кланы, техники которых в большинстве случаев наследовались и просто шлифовались. Тем более, секрет Зенин не такой узкий, как секрет Камо. Разумеется, я знаю, в чем заключается суть Техники Десяти Теней.       Стало неловко. Его будто отчитали как неразумного школьника.       Алые глаза как-то немного потухли.       — Правда, отец так не считает. В смысле, что я считаю шикигами полноценными живыми существами. Зовет дуростью.       Может быть, он просто сошел с ума от одиночества, а, может быть, просто… вспомнил Сатору, который когда-то протянул ему руку несмотря на то, что его отец сделал с ним и Сугуру. Хотя, скорее, все вместе. Но он просто… не смог промолчать и оставить этот немой крик о пожирающем этого странного парня одиночестве без ответа. — Мой наоборот настаивает, что я поступаю абсолютно аморально, не давая им имена и считая просто техникой.       Парень удивленно моргнул и тихо рассмеялся.       — Они бы точно не подружились.       — Определенно, — хмыкнул Мегуми, не став уточнять, что не подружились бы они точно не по причине отношения к его шикигами. Парень это, кажется, понимает тоже, потому что его улыбка едва заметно вздрогнула.       — Прости.       — Да ничего, — Мегуми пожал плечами, усилием воли задавив взбухшую в груди тоску по дому. — Как Вас зовут, Ваше Высочество?       Парень надулся.       — Твой хозяин надо мной издевается! — возмущенно сказал он гончей, но было понятно, что ему весело; и с такими же блестящими от веселья глазами он посмотрел на Мегуми. — Ремен Юджи. Можно просто по имени. А ты?       Возможно, именно тогда Мегуми и пропал. Возможно, именно тогда все и началось — с улыбки. С этой проклятой улыбки.       — Фушигуро Мегуми. Аналогично.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Юджи приходил каждый день: стучал по косяку седзи и заглядывал с широкой радостной улыбкой, звеня своими серьгами; в алых глазах каждый раз пряталась искра осторожности — Юджи каждый раз ждал, что Мегуми его прогонит. А Мегуми… не то чтобы хотел это делать.       Юджи так цеплялся за него — за то, что он позволил приблизиться и не оттолкнул. Хотя должен был это сделать — за свою семью, за своих друзей, за всех тех, кого хоронил лично и кого Сатору с Сугуру хоронили сейчас уже без него.       За эти проклятые полгода он должен был не просто прогнать Юджи, но и попытаться отомстить.       Но не мог. Потому что Юджи был не виноват. Как и они с Цумики не были виноваты в том, что натворил его отец, когда убил Аманай Рико и почти разрушил жизни Сатору и Сугуру.       Сатору и Сугуру смогли переступить через свою ненависть к Фушигуро Тоджи, а Мегуми… так и быть, мог закрыть глаза на то, что натворил Король Проклятий — если Юджи и дальше окажется таким… хорошим, каким казался сейчас, улыбаясь ему немного неуверенно, но тепло.       — Тебе тут не скучно? — спросил он через неделю таких встреч, снова запустив пальцы в длинную шерсть гончей, которую незатейливо окрестили Куроину. Это было его любимым — пока что — досугом, и в этом он чем-то напоминал Сатору — тому тоже нравилось играть с гончими, когда Мегуми, закатив глаза, поддавался на уговоры. Собаку завести они не могли из-за своей занятости и графика, которого, по сути, не существовало, поэтому домашних питомцев им заменяли Куроину и кролики. Нанако из-за этого звала его «полезным в хозяйстве животным», что служило причиной их перепалок и порой даже полушуточных драк.       Мегуми слишком сильно по этому скучал.       Он пожал плечами. — Не то чтобы у меня есть даже минимальный выбор занятий, — кролик в его руках дернул ухом. — Тренируюсь иногда, а так… больше тут делать нечего.       — Звучит грустно, — и правда с искренней грустью отозвался Юджи; Куроину лизнул его в щеку, пытаясь поддержать.       — Как есть.       Юджи задумался, а потом посмотрел на него с горящими глазами; кролик испуганно вздрогнул. Мегуми, если честно, его энтузиазм тоже настораживал, но, вероятно, это просто дело привычки — за два дня стало понятно, что Юджи такой наполненный энергией постоянно.       — А чем бы ты хотел заняться?       Мегуми задумчиво почесал кролика за ушами и спустя пару минут снова пожал плечами.       — Не знаю.       Почему-то за грустный взгляд Юджи ему стало стыдно.       — А чем ты обычно занимался… у себя?       От одного косвенного упоминания дома захотелось вздернуться. Интересно, эта боль хоть когда-нибудь утихнет?..       — Читал, играл в приставку с второкурсниками, тренировался. В город гулять ходили компаниями, особенно когда приезжал Юта, — Мегуми на секунду закусил щеку изнутри. Юта вернулся домой? Он жив? Или даже их с Рикой общая сила не спасла его, и Сатору с Сугуру придется хоронить еще и его? Как Инумаки-семпай и остальные вообще с этим справятся?..       Он все же вздрогнул, когда почувствовал неуверенное прикосновение к плечу, и распахнул глаза, когда увидел вблизи алые радужки — в которых с такого маленького расстояния был заметен фиолетовый ободок вокруг зрачка. Небольшой, но довольно контрастный, из-за чего эти глаза показались Мегуми… завораживающими. Он даже не сразу вернулся в реальность, просто… рассматривая необычную радужку.       — Прости, я просто… — Юджи убрал руку от его плеча и спрятал ее в широком рукаве кимоно. — Я больше не буду об этом говорить.       — «Об этом» — это о моем доме и о моей семье, — Мегуми сморгнул непонятное чувство и вздохнул. — Ничего страшного. Не говорить об этом все равно нельзя, потому что любая тема так или иначе… их затронет.       Юджи посмотрел на него виноватым щеночком, и Мегуми стало неуютно за это.       Этот парень был абсолютно ужасен. Одним взглядом заставлять его испытывать столько эмоций было чертовым преступлением, за которое стоило наказывать по всей строгости закона, а не оставлять безнаказанным, чтобы он и дальше отвратительно легко затрагивал непонятные струны где-то в глубине души.       Мегуми не хотел чувствовать из-за этого парня так много, даже если, видимо, он станет его единственным собеседником на ближайшую вечность в этом проклятом месте.       — У нас тут есть библиотека, — неуверенно сказал Юджи, перебирая ткань рукава кимоно. — Правда, я не знаю, как давно отец ее обновлял.       А я не уверен, что у нас с твоим отцом общий вкус, подумал Мегуми, но вслух этого не сказал.       — Переживу, — он пару раз сжал кролика в руках, от чего тот забавно задергал ушами.       Юджи надулся.       — Так не пойдет! — он снова оказался преступно близко, от чего у Мегуми наверняка покраснели скулы; хорошо, что Юджи не обратил на это внимание. — Я не могу вот так оставить тебя одного!       Мегуми пару раз моргнул удивленно.       — Почему?       — Потому что я знаю, насколько плохо быть одному, — просто ответил Юджи. — Не хочу, чтобы ты испытывал то же самое. Ты хороший человек, Мегуми.       — Ты знаешь меня всего неделю, — выдавил Мегуми, нервно стискивая кролика в руках. Юджи был слишком близко.       И улыбался так… так.       — Я, может, и глупый по мнению моего отца, но уж точно не тупой, — Юджи отстранился. — Я представляю, что он сделал. И при всем при этом… ты все равно меня подпустил. Мне этого хватает.       Может, ты и не тупой, но определенно точно до жути наивный. И почему-то Мегуми не хотел, чтобы его довольно детский взгляд на этот жестокий мир истек кровью из алых глаз, когда цветные очки разобьются стеклами вовнутрь, как когда-то давно, еще в детстве, эти очки разбились у него.       Почему-то он хотел… сохранить Юджи таким, какой он сейчас есть. Чтобы все это не оказалось враньем непонятно зачем.       Юджи… теплый. А Мегуми не заметил, как замерз.       — Тогда что ты предлагаешь? — он отпустил кролика, чтобы тот оказался в загребущих руках счастливо улыбающегося Юджи.       Юджи в ответ сверкнул алой искрой глаз.       — Потренируешься со мной?

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Мегуми не очень сильно хотел выходить из своей комнаты куда-либо кроме купален, но Юджи был прав: если Мегуми один, сдвинув котацу в сторону, еще помещался и мог более-менее тренироваться сам, то вдвоем им становилось уже тесновато и они могли все разнести, если увлекутся — хотя и без этого вероятность причинения ущерба его нынешнему жилищу была довольно высокой, потому что они оба были далеко не маленькими детьми. Хотя до Сатору и Сугуру им было далеко обоим — Юджи и вовсе был ниже него, как оказалось, пусть и не на много. Но, учитывая, каких размеров был отец Юджи… да и Сатору иногда упоминал, что родной отец Мегуми был… тем еще «шкафом»… Но это настигнет их явно не сейчас.       Но даже сейчас места им обоим было мало. Поэтому Юджи на следующий день не просто заглянул к нему, а, обхватив запястье теплыми пальцами, повел за собой куда-то вглубь территории дома.       Его энтузиазм и блестящие от предвкушения глаза до жути напоминали Сатору, но Мегуми старался об этом не думать; чем больше он будет это делать, тем больнее ему станет. В этом проклятом доме ему хватало того, что крыша над его головой принадлежит тому, по чьему приказу погибли его сестры и, возможно, брат — ведь о Юте так до самого конца и не стало известно, а Мегуми это не будет известно вообще. Лучше… сосредоточиться на Юджи и его неумелых попытках подружиться, чем на том, что уже никогда не вернется в его руки. Лучше думать об этой дурацкой улыбке, чем о том, что девочки больше никогда не будут драться с Сатору за право расчесать Сугуру волосы, а Юта больше не поможет ему в тренировках и не посмотрит с ним фильмы ночью в перерыве между командировками.       А хватка у Юджи крепкая, но осторожная. И руки шершавые, мозолистые.       Не стоило, наверное, этому удивляться — он ведь Принц только в качестве наследственного за отцом звания, а не обладатель голубых кровей в самом деле, — но какой-то частью Мегуми ожидал, что Юджи будет изнеженным сыночком богатых родителей — наверное, все из-за того же некоторого сходства с Сатору. Сугуру рассказывал, что по юности из-за маленького веса и высокого роста, что делало его тонкой тростиночкой, и статуса наследника Годжо все считали Сатору чуть ли не нежной девицей. Хотя Юджи не казался таким худым, как Сатору в их возрасте, но ассоциация была. Глупая какая-то, на самом деле; но, наверное, Мегуми и правда просто уже начал сходить с ума.       Юджи провел его по коридорам мимо низкоранговых проклятий, провожающих их странными взглядами, и через несколько минут блужданий по поместью, которое оказалось даже больше, чем Мегуми подумал изначально, они оказались в просторном зале с мягким полом. Почти один в один с тем, что был в колледже, где они тренировались уже отдельно кто с кем и как хотел; чаще всего это был Сугуру, потому что навыки ближнего боя Сатору так и оставались «отвратительными, будто я и не занимался с тобой тринадцать лет, Сатору». Сатору всегда притворно обижался, но спорить с Сугуру было бесполезно — сколько бы лет ни прошло, а их счет всегда будет в пользу Сугуру с перевесом в сотни раз. От этого факта и их шутливых споров на эту тему улыбка на лицо наползала даже у Мегуми.       Снова стало тошно. Он давно не слышал этих перепалок — с началом этой проклятой войны из них всех будто высосали жизнь, особенно когда погибать начали их знакомые, друзья, семья; а теперь не услышит вовсе. Так странно осознавать, что то, что когда-то казалось ему обыденностью и порой даже раздражало, теперь стало чем-то важным — тем, без чего сердце в груди болело и сжималось от незнакомого, вязкого отчаяния.       — Мегуми? — Юджи осторожно тронул его за плечо, возвращая в реальность из этих дурацких мыслей; он передернул плечами, сбрасывая с себя наваждение, и посмотрел в обеспокоенные алые глаза.       — Все нормально.       Юджи в ответ только поджал губы.       — Если у тебя не то настроение, то мы можем потом…       — Нет. Не бери в голову, — Мегуми тряхнул волосами, окончательно прогоняя бессмысленные размышления о потерянном. Если он и будет думать об этом, то точно не при Юджи. — Есть какие-то мысли?       Юджи поджал губы на пару секунд, явно не поверив в его готовность заниматься именно тренировкой, а не происходящим в своей голове, но лезть не стал. И Мегуми был ему за это благодарен; не то чтобы он с радостью стал бы делиться и показывать эту уродливую тоску в клетке своих ребер, но как-то… не очень хотелось резко портить какую-то странную, даже, можно сказать, дружелюбную атмосферу между ними. И еще — Мегуми все еще опасался. Может, Юджи и казался добродушным и открытым, но все это могло закончиться в любой момент из-за любой мелочи. Он все еще был сыном Короля Проклятий — а Мегуми все еще был для него просто игрушкой и развлечением, которое может надоесть. Даже если казалось, что Юджи тянется к нему, потому что был отвратительно одинок в этом дурацком огромном доме, где из собеседников были только отец и слуги-проклятия.       Мегуми хотелось верить, что он неплохо читает людей и правильно понимает Юджи, но он был не настолько наивным, чтобы целиком и полностью в это предположение верить. Предположение было всего лишь предположением; реальность с ним нередко расходилась. И Юджи мог во всем ему соврать ради этой дурацкой игры в друзей. Юджи мог сделать что угодно ради чего угодно, и Мегуми просто хотел быть к этому готовым.       Юджи только вздохнул и сбросил с плеч хаори и кимоно, оставшись в тесноватой ему майке с горлом; и Мегуми как-то невольно залип на то, как черная ткань обтянула крепкую фигуру и оголила сильные руки с выделяющимися на предплечьях венами.       Очень невовремя. Эти мысли нужно запихнуть в ящик и в самый-самый дальний угол, чтобы они даже случайно больше никогда не вылезли. Думать о красоте Юджи даже более глупо, чем верить в его искреннюю дружбу.       — Нападай, — подначивающая улыбка легла на губы Юджи, когда они закончили с разминкой. Мегуми в ответ только закатил глаза, хрустнув костяшками; где-то в груди затеплился некий азарт, как когда он тренировался с Сугуру или Сатору.       Юджи был сильным — очень сильным, а еще ловким и умелым. Не таким, как Сугуру, но… довольно близко. Но если у Сугуру это были годы тренировок, то у Юджи, похоже, природная боевая интуиция; по крайней мере, сравнивая, Мегуми казалось именно так. Движения Сугуру были выверены и точны даже против тех противников, которых он видел в первый раз — как было с Маки и Ютой, когда те только появились в колледже, — благодаря опыту он легко мог отслеживать их движения, анализировать и выстраивать стратегию; следя за ним и его тренировками, Мегуми всегда замечал его внимательный взгляд, ловящий каждую мелочь в атаках и обороне противника. А Юджи… Юджи за ним не следил — он будто бы подстраивался с помощью чистой интуиции, не пытаясь понять весь стиль Мегуми, а подмечая какие-то отдельные детали и отталкиваясь уже от них.       В какой-то степени это подтверждало его слова про то, что ему на самом деле пятнадцать, а не тысяча. Но Мегуми обдумает это позже в одиночестве.       Сугуру начал тренировать его сразу же, как он смог вызвать гончих в шесть лет, но он все равно проигрывал Юджи — не в сухую, конечно, иначе это было бы совсем позорно, но все же. Но, справедливости ради, проиграть Юджи было не так уж стыдно — противником тот был достойным.       Мегуми утер пот с лица и снова встал в начальную стойку.       — Еще раз.       Юджи в ответ только ухмыльнулся — шало и весело, довольно сверкая рубинами глаз; Мегуми был уверен, что выглядит абсолютно так же — шальным и совсем не здесь, увлеченным только этим диким танцем, в котором они оба забыли о логике и анализе. Сначала Мегуми пытался действовать так, как его старательно учили его придурки-отцы, но через пару раундов потерял в этом смысл, слишком увлеченный этим сверкающим взглядом напротив. Сугуру был бы разочарован тем, что его уроки прошли мимо его мозга, но Сугуру здесь не было — здесь был только Юджи, который смотрел на Мегуми так, будто на нем замкнулся весь мир.       Это было странно. Но отчего-то приятно до мягкого тепла в груди.       — А ты хорош! — рассмеялся Юджи, падая рядом с ним, когда они закончили и оба пытались отдышаться после трех часов борьбы без особого перерыва. Мегуми только фыркнул в ответ, принимая протянутую чашку с водой — бутылок, логично, здесь не было, но хорошо хоть холодная вода нашлась.       — Ты тоже неплох.       Юджи надулся.       — Всего лишь «неплох»? Ты ни разу меня не победил!       Мегуми невозмутимо пил воду, успокаивая тяжелое дыхание и пряча в чашке невольно наползшую на лицо улыбку — надувшийся Юджи был крайне очаровательным созданием. Как обиженный щеночек, которому не давали желаемую вкусность, а только поводили ею перед носом.       — Если хочешь потешить свое эго, то это не ко мне, — Мегуми фыркнул, отставляя чашку в сторону, и столкнулся с непонимающим взглядом.       — «Потешить эго»? Это как?       Мегуми не сразу понял, почему Юджи смотрит на него так, будто слова эти были сказаны на иностранном языке, но спустя несколько секунд обреченно вздохнул.       — Потешить самолюбие?       В алых глазах сначала мелькнула искра понимания, а потом Юджи надулся еще больше.       — Я не хочу его тешить! — отвернулся обиженно, сложив ноги в позе лотоса и обхватив лодыжки, и Мегуми стало как-то неуютно. Юджи правда обиделся или это шутливая обида, которой часто промышлял Сатору? С ним Мегуми давно более-менее научился отличать одно от другого, но Юджи был другим человеком — и Мегуми только предстояло выучить его проявления эмоций. На это, конечно, нужно время, и Мегуми это понимал, но сейчас он чувствовал себя круглым идиотом.       — Извини, — он осторожно коснулся плеча Юджи, и тот обернулся к нему с каким-то странным взглядом.       — Да ничего, — Юджи улыбнулся как-то неловко, но Мегуми понял, что что-то определенно в нем задел. — Просто… я не хотел…       — Все нормально, — Мегуми и самому стало неловко. Будто ребенка обидел. — Это просто шутка.       Юджи непонимающе склонил голову к плечу. Ладно, это будет… очень трудно.       — Это должно быть смешно, — Мегуми тяжело вздохнул. — Но, видимо, нет.       В красных глазах мелькнул стыд, и Юджи повел плечом, отведя взгляд. Мегуми прямо в самом деле почувствовал, как ему прилетает тяжелый подзатыльник от Сугуру.       Между ними на пару минут повисло напряженное молчание, а потом Юджи медленно выдохнул и улыбнулся как раньше.       — Забыли, хорошо?       — Хорошо, — Мегуми кивнул, внутренне радуясь, что Юджи разрешил ситуацию первым. У него это делать не получалось — равно как и у Сатору за все тринадцать лет общения с Сугуру. Не самая приятная общая черта, но она была и с ней оставалось только смириться. И пытаться что-то делать, конечно, но у них с Сатору это получалось более чем отвратительно, так что Сугуру и Юта, как более эмоционально развитые, просто смирились и делали это за них.       — Еще пару раундов? Или ты устал? — с подначкой спросил Юджи, смотря на него из-под острых стрелочек ресниц. И, ками, этот проклятый взгляд определенно будет его преследовать.       Мегуми в ответ только глаза закатил.       — Не надейся.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Тренироваться с Юджи было… наверное, даже весело: взаимные беззлобные подначки разжигали азарт, и они оба увлекались настолько, что через минут двадцать время для них просто исчезало, пока они с концами не выдыхались пару часов спустя — вот тогда оба наконец вспоминали, что неплохо было бы сделать перерыв на водичку и, может быть, похвалить друг друга. С Юджи было легко — сам по себе легкий, улыбчивый и прямо-таки бегущий навстречу, сначала он пугал, но Мегуми быстро привык и даже начал этим наслаждаться. Он знал Юджи всего две недели, но и этого короткого времени ему хватило, чтобы немного, но все же привязаться.       Впрочем, был ли у него большой выбор, учитывая, что Юджи, по сути, был единственным существом, с которым он контактировал дольше пары минут? Да и Юджи… не менялся. Оставался все таким же, каким представился в первую их встречу — простым и дружелюбным, легко идущим на контакт. Юджи не менялся. И… Мегуми начинал верить, что он такой и есть на самом деле. Что это не глупая маска. Хотя при всех своих долгих рассуждениях он так и не нашел причин, по которым Юджи нужно было бы притворяться и быть вот таким. Ладно бы его отцу нужны были бы какие-то сведения, но… вроде бы нет? Зачем? Война же закончилась, Мегуми в его руках. А, учитывая знания Юджи о тонкостях Техники Десяти Теней, Мегуми сомневался, что Сукуна не знал о Бесконечности и Шестых глазах и о том, как они работают по отдельности и вместе — на случай, если Сатору все же решит вернуть Мегуми боем. Разве что о техниках Сугуру и Юты узнать… но это все равно звучало странно. За полгода войны, когда все трое особых класса шаманов бились на передовой, Сукуна наверняка уже сто раз успел услышать о них и о том, как они действуют, даже если не полностью.       Мегуми, раскрутив все приходящие в голову варианты подобного дружелюбия, так и не нашел ничего, что с помощью этих странных попыток подружиться можно было бы из него вытащить в любом из смыслов.       Еще можно было бы подумать на узнать про остальных, кто связан с Сатору и Сугуру, но… убивать их сейчас? Сомнительно, что Король Проклятий настолько дурак, чтобы заново развязывать эту войну, когда он получил свое — вернул своего сына домой, и не так уж важно, какие причины за этим стоят. Потому что ему только Юджи и нужен был: война начата из-за того, что верхушка решила выкрасть куб, надеясь с его помощью — непонятно как, кстати — расправиться с Сукуной, война закончилась, когда Юджи вернулся домой. Или он чего-то не понимает? Двуликий захочет отомстить и еще раз показать свою силу в назидание? Чтобы… что? Он и так уже это сделал. Пролитой крови за наглость старейшин более чем достаточно, разве нет?       А если нет и он нацелится на кого-то конкретного? Например, на беспомощную Цумики?.. Просто так, забавы ради. Чтобы еще раз поставить шаманов на место. Только разве сложно прийти к выводу, что тогда Сатору и остальных, кто был к нему близок, ничего не остановит? Что тогда они ответят?       А смогут ли они победить?       Когда эта мысль стрельнула Мегуми в висок, он просто… замер всем телом, пялясь в одну точку — в уголок котацу, слабо выделяемый светом закатного солнца сквозь стекло седзи.       Эта мысль и раньше приходила ему в голову — он даже сказал об этом тогда, когда Сатору и Сугуру вернулись с переговоров; но, тем не менее, всегда, и даже тогда, был уверен, что Сатору сможет победить Сукуну — что Сатору окажется сильнее, ведь это же Годжо Сатору, Сильнейший шаман современности. Просто в рамках войны это было бы бессмысленной победой, которая принесла бы больше вреда, чем пользы. Но впервые Мегуми на самом деле задумался, какой вышла бы битва двух Сильнейших.       Тогда, тысячу лет назад, против Сукуны уже наверняка выступал член клана Годжо, в котором пересеклись Бесконечность и Шестые глаза. И он все равно проиграл.       Хотелось верить, что Сатору куда способнее и талантливее того Годжо, но… это тысячелетний Король Проклятий, про которого, как они думали, они знали все — а потом оказалось, что кроме техник Разреза и Разрыва и Расширения Территории у него в рукаве кимоно была припасена как минимум одна техника совершенно иного рода — огненная, которой он смог просто по щелчку спалить почти семьдесят человек и даже не вздохнуть. Мало ли, что у него еще есть в запасах? Вдруг есть что-то, способное бороться против Бесконечности, как Перевернутое копье небес, которым его отец едва не убил Сатору двенадцать лет назад, или Макала Техники Десяти Теней, способный адаптироваться к техникам любого шамана? Техника или оружие с похожим функционалом?       Что, если Сатору проиграл бы в этой битве?       Он должен был верить в Сатору, но… но такой вариант исключать нельзя. Когда-то Сатору уже был слишком самоуверен — это едва не стоило ему жизни, но стоило жизни Аманай Рико, имя которой до сих пор было табу в их семье. Ее упомянули только один раз — когда в двенадцать лет Мегуми все же решился спросить, почему Сатору взял опеку над ним и Цумики. Тогда Сатору с пустым взглядом рассказал и про Сосуд Звездной Плазмы, и про Зенин Тоджи, который после ухода из клана стал Фушигуро, и про то, как они с Сугуру провалили миссию и едва не погибли там.       Сатору постоянно говорил, что выиграет, если им с Сукуной придется столкнуться в бою. Но примерно то же самое он говорил и в шестнадцать. Как бы Мегуми ни хотелось верить в его силы, иногда приходилось признавать, что самоуверенности в Сатору несколько больше, чем способности здраво анализировать. За это у них всегда отвечал Сугуру.       Приходил ли он к тем же мыслям, что и Мегуми? Или тоже слепо верил в Сатору и себя?       Мегуми отвернулся от котацу и сжал подушку чуть дрожащими пальцами, жмурясь, будто от этого дурацкие мысли пропадут — дурацкие мысли и картинки проигрыша Сатору, вцепившиеся в горло пастью гончей. Он чувствовал себя отвратительно беспомощным перед этим возможным вариантом развития событий — перед возможным убийством Цумики или других из желания поразвлечься и доказать, что он сильнее, перед возможной смертью Сатору в бою с Сукуной, перед тем возможным, что этот кошмар не закончится, а начнется сначала. Перед тем, что поверил Юджи, а в него могли просто поиграть, как кошка в мышку, раз он позволил себе побыть наивным и поверить в эту чертову улыбку.       Но еще больше чувствовал себя предателем.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      — Ты же пользователь шикигами, — начал в одну из тренировок Юджи, задумчиво качая в руках пустую чашку.       — И? — Мегуми вскинул бровь, кажется, понимая, какой вопрос ему сейчас зададут.       — Обычно они пренебрегают ближним боем, — Юджи повернулся к нему, склонил голову к плечу любопытно. — А ты хорошо сражаешься.       — Дерешься скорее, — заметил Мегуми и неловко повел плечом. — На это есть две причины. Во-первых, я никогда не понимал тех, кто не тренируется, а полагается только на тех, кого призвал, — с твоими призванными существами может случиться что угодно, и что тогда ты будешь делать? А во-вторых, один из моих… отцов тоже призыватель — он подчиняет проклятия и потом может их использовать как что-то вроде шикигами. Он считается одним из лучших, если не самым лучшим, бойцом ближнего боя. И, естественно, сбежать от тренировок с ним я не мог.       Взгляд Юджи стал каким-то неловким.       — У тебя два отца? Это… как?       Мегуми одним глотком допил воду и отставил кружку в сторону.       — У меня есть биологические родители — мать и отец, которые меня зачали и родили. Но они оба мертвы по разным причинам, а Сатору и Сугуру подобрали меня и мою сестру, когда мне было пять лет. И растили с тех пор, — он посмотрел на Юджи из-под ресниц. — На самом деле, если бы они по закону могли связать себя узами брака — они бы это сделали. Но пока законы этого не позволяют. Хотя не знаю, что будет дальше.       Глаза Юджи удивленно — даже, скорее, шокированно — распахнулись.       — О. Вот как. Понятно.       Он отвернулся, а Мегуми с прищуром посмотрел на его скулы, черные линии татуировок стали сильнее выделяться из-за румянца.       — Что-то не так?       Разумеется, он не дурак — прекрасно понимал, что. Для Юджи, который рос не столько в эпоху Хэйан, отношения между двумя мужчинами могли казаться чем-то странным. По крайней мере из всего, что находил сам Мегуми, большая часть упоминаний гомосексуальных отношений была датирована гораздо позже. Или тогда это тоже было нормально, но отец Юджи мог считать это… мягко говоря неприемлемым. Или Юджи просто об этом не думал как о чем-то возможном.       Юджи покачал головой и потер нос.       — Нет, просто… не думал, что так можно.       Мегуми пожал плечами. В целом, он оказался прав.       — Насколько я знаю, в Японии раньше такие отношения не порицались. Просто потом стало сильно влияние запада и западных культур, где уже как раз отношения между двумя людьми одного пола были запретными и считались грехом, — он тихо фыркнул. — Сейчас в большинстве своем люди воспринимают это нормально, пусть и смотрят на такие пары порой не очень дружелюбно. Но такое отношение часто связано с конкретной страной: где-то этого больше, где-то меньше.       Юджи обхватил скрещенные лодыжки, как всегда делал, когда нервничал — без этого его руки начинали много жестикулировать, и не то чтобы у него получалось это толком контролировать. Мегуми это не сильно волновало — он привык к Сатору, который делал точно так же, и к Нанако, подхватившей от него эту странную привычку; но, видимо, другие говорили Юджи, что это раздражает, поэтому он старался это спрятать. Внутри из-за этого что-то сжалось от секундной злости, но мысль в его голове не задержалась.       — То есть, в этом… нет ничего такого? — Юджи склонил голову к плечу, смотря как-то странно — будто бы хрупко. — Два парня могут любить друг друга?       Мегуми пожал плечами.       — Вполне. На самом деле, многие исследования говорят, что ориентация — то, какого пола ты предпочитаешь партнера, — является врожденной. То есть нельзя изменить то, что тебе нравится люди определенного пола, — он откинулся на руки. — Можно отрицать это для самого себя и пытаться идти против этого, но это, в общем-то, бесполезно. И болезненно.       Юджи задумчиво кивнул и потер нос.       — А ты?       — Что «я»? — Мегуми вскинул бровь. — Кто мне нравится?       Скулы Юджи снова покраснели, и Мегуми почему-то подумал, что вот так Юджи выглядит преступно очаровательно.       Он фыркнул, прогоняя эту мысль; по крайней мере, думать об этом он будет точно не сейчас.       — Парни.       Признание, как и всегда, далось ему легко; помнится, Кугисаки в свое время была не то что удивлена — даже шокирована тем, как просто он об этом сказал: несколько долгих секунд смотрела круглыми глазами, приоткрыв рот, пока он деланно-невозмутимо допивал свою газировку, слыша в голове громкий гогот Сатору.       — Почему ты так просто об этом говоришь? — наконец отмерла Кугисаки почти минуту спустя. Мегуми только тяжело вздохнул.       — Сатору — гей, Сугуру — би, они воспитывают меня с пяти лет, и им никогда даже не прилетала в голову мысль как-то скрываться от меня или от остальных. Как еще я должен к такому относиться?       — А если бы я была гомофобкой? — Кугисаки надулась.       Мегуми выкинул банку в мусорку.       — Было бы неприятно, конечно. Но и все. Меня не очень волнует мнение других по этому поводу.       Вот и сейчас у Юджи было примерно то же выражение, что и у Кугисаки тогда.       — Ты так просто об этом говоришь…       Мегуми только вздохнул, прикрыв глаза на пару секунд ресницами.       — Я рос в атмосфере, где это нормально. И шаманы, которые меня окружали, давно привыкли к моим отцам, так что свою гомофобию держали при себе, — ему было немного неловко звать Сатору и Сугуру отцами, но, в сущности… они ведь ими и были? Он никогда не сможет назвать их так в лицо, но для себя… Мегуми не знал, почему, но для него это было важно. В противном случае это становилось даже опасно.       Юджи склонил голову к плечу.       — Почему?       — Потому что они сильнейшие. И у них есть грань терпения, которую переходить не стоит. Открытая гомофобия к ним или их близким — не самый приятный способ умереть. Проверять это желающих было не так уж и много.       Сугуру как-то рассказывал, что, когда они были помоложе, старшие шаманы относились к ним… мягко говоря, не очень. Даже директор Яга смотрел с неким осуждением, будто на заигравшихся детей, которым стоит остановиться и прекратить заниматься ерундой. Но лезть к ним не спешили — в том числе из-за отвратительного характера Сатору, который очень завуалированно, а порой и прямее некуда рассказывал, кому и куда стоит сходить, пока Сугуру на заднем плане просто делал вид, что это не его парень и даже не друг, а так, просто случайный знакомый, и Сугуру просто мимо проходил.       Разумеется, когда они стали старше, сильнее и влиятельнее, диктовать им свои условия и то, кого следует любить, а кого нет, стало просто глупо. Клан Годжо еще пытался: отец Сатору спал и видел отдать сына под белы рученьки какой-нибудь правильной невесты, но звание Сильнейшего позволяло Сатору самому распоряжаться своей жизнью — отрезать заработок ему ведь не могли, как и Сугуру, чтобы хоть как-то повлиять — не тогда, когда они были единственными особыми классами в распоряжении колледжа. Это было бы слишком глупо — просто выкинуть их или пытаться как-то наказать, как бы главе Годжо этого ни хотелось. Сатору и Сугуру были достаточно сильными, чтобы справиться с любым проклятием, а вот еще одних Годжо Сатору и Гето Сугуру у верхушки шаманов, чтобы разбираться с сильными проклятиями, к сожалению, не было.       Поэтому всем пришлось просто смириться, что эти двое слиплись как пельмени и дальше катились вдвоем по дороге этой странной жизни, не обращая внимания на остальных. Как и Зенин пришлось смириться с тем, что Мегуми они не получат и он останется Фушигуро, какая бы кровь ни текла в его жилах.       Сатору и Сугуру творили что хотели, потому что могли, и этим многих откровенно бесили. Но как же им было на это плевать. Мегуми очень сильно им в этом завидовал.       — Скорее всего, если бы я рос со своей кровной семьей, нормально осознать, что мне нравятся только парни, и принять это у меня возможности не было бы. Но мне повезло, и я рос с теми, с кем даже не задумался посчитать себя ненормальным, — закончил свою мысль Мегуми, чувствуя на своей коже внимательный взгляд красных глаз.       — Звучит хорошо, — Юджи улыбнулся ему как-то особенно мягко. — Я рад за тебя, Мегуми.       Мегуми почувствовал, как горят щеки.       — С чего вдруг ты так говоришь?       Юджи только тихо рассмеялся, от чего его глаза заискрились.       — Я не могу быть рад за своего друга?       Ладно, это было… как-то особенно неловко.       — Да нет, можешь, просто… это как-то неожиданно, — пробурчал Мегуми, отворачиваясь и чувствуя, что горят, в общем-то, не только щеки — но и что-то в груди.       Юджи… правда считал его другом? Вот так просто, всего за три недели?       Хотя… вряд ли у него были еще друзья. Может быть, их вообще за всю его жизнь не было — может быть, у него за всю жизнь были только родители.       И только тут Мегуми поймал за хвост мысль, которая у него, на самом деле, была давно.       Юджи никогда не говорил про свою мать. Только про отца.       Но, наверное, этому не стоит удивляться. Скорее всего, его мать была человеком, так что… вероятно, она умерла уже очень давно. Может быть, Юджи ее даже не помнит.       Мегуми встряхнул волосами, прогоняя эти совсем не к месту мысли, и снова посмотрел на Юджи, очень надеясь, что его щеки не вспыхнули с новой силой из-за этой дурацкой улыбки.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Прошло три недели от его пребывания во Дворце Скверны; все это время, не считая первой недели, Мегуми проводил с Юджи: тот приходил поздним утром и утягивал его тренироваться, а потом они оставались до вечера и говорили о чем придется в компании Куроину и кроликов — точнее, говорил Мегуми, понемногу распутывая перед Юджи клубок современных реалий, достижений человеческого развития и даже языка, объясняя незнакомые или изменившиеся слова, выражения и конструкции.       Было странно так много говорить — обычно он предпочитал молчать в любой компании, и даже разговорчивый до крайности Сатору не смог его перевоспитать. Но Юджи рассказывать было особо нечего, а еще он был очень любопытным; и было все же немного неловко говорить о чем-то очевидном, а потом видеть недоумение на лице напротив — не хватало только знака вопроса в воздухе, как в манге и аниме. Поэтому Мегуми с тяжелым вздохом приходилось многое объяснять, стараясь подобрать самые простые слова, среди которых все равно рано или поздно находилось что-то для Юджи незнакомое — и они уходили еще дальше, а потом оба с трудом могли вспомнить, с чего вообще начинали.       И это… было как-то странно хорошо. Может, даже уютно в каком-то смысле.       Сначала от таких мыслей коробило. Как вообще ему может быть уютно в доме своего классового врага? В доме существа, которое принесло так много горя и боли в его жизнь и жизнь людей, которые были ему дороги? Как он вообще может вот так спокойно общаться с Юджи, зная, что и на его совести новые могильные камни? Это ведь из-за него была начата эта война, это из-за него Двуликий уничтожил так много шаманов и, по сути, убил его сестер и, возможно, брата — даже если безумно сильно хотелось верить в то, что Юта жив и просто потерялся где-то, где нет возможности выйти на связь… за полгода войны даже та мизерная доля оптимизма в нем умерла. Лучше рассчитывать на худшее, чтобы было чуть менее мучительно больно.       Тут, правда, не поможет. Ведь Мегуми ждало кое-что похуже горя потери — его ждала полная, кромешная неизвестность. Это гораздо хуже. Но он успел… наверное, смириться с этим. Привыкнуть к тому, что в груди вторым сердцем отныне и навсегда будет биться комок невыносимой боли, скрученный из воспоминаний о трупах людей, которых он знал и любил, и невозможности хоть когда-либо вернуться домой, чтобы увидеть тех, кто остался в живых. Полгода войны заставили его научиться жить, когда хочется только умереть; только теперь ему некуда было вернуться, чтобы переждать приступ желания слабовольно сдаться.       Теперь у него был только Юджи, который смотрел на него глазами, цвет которых напоминал не о пролитой его отцом крови, а о спелых яблоках, которые обожал Сатору. И Мегуми чувствовал, как с каждым днем Юджи становится для него местом, в которое он может прийти и забыть о том, что оставил за спиной: о доме, о семье, о трупах и о белом саване войны, укрывшим его плечи.       Юджи улыбался, и Мегуми чувствовал, что может дышать.       Наверное, это было неправильно. Точнее, нет; это определенно было неправильно — вот так… хорошо чувствовать себя рядом с Юджи, из-за которого его жизнь была разрушена почти до основания. Неправильно было хотеть видеть его, неправильно было вслушиваться в искристый смех, неправильно было ловить яркий взгляд, ни капли не похожий на взгляд других алых глаз на похожем лице; неправильно было позволять теплу в груди разливаться от одной только мысли о нем.       Но… наверное, и для Сатору с Сугуру было неправильно звать его частью своей семьи после того, что натворил его биологический отец. Но они приняли в семью, вырастили как родного сына, которого у них никогда не будет. Они бы, наверное, простили его за то, что он вот так незаметно, но безвозвратно привязался к Юджи за глупые три недели. Может быть, даже сами бы подтолкнули, если бы знали, что Юджи… на самом деле неплохой. И на отца похож только внешне. Слишком простой и добрый.       Винить его за действия его отца, как бы ни хотелось, не получалось. Потому что если что Мегуми и понял, то это то, что Юджи никогда бы не попросил устраивать такое ради, для или из-за себя. Скорее наоборот — был бы яро против. Вряд ли бы он, конечно, отговорил Сукуну от всего, но… хотелось верить, что он мог бы хотя бы попытаться, если бы у него была такая возможность.       Так отчаянно хотелось верить, что все это правда. Что это не искусная жестокая игра.       Потому что Мегуми казалось, что он не выдержит, если все это окажется обманом. Из-за одиночества, которое обвяжет его горло висельной петлей, или из-за собственной глупости — не так уж и важно.       Наверное, он просто устал. И, даже если это неправильно, хотел урвать хотя бы крупицы какого-то странного… не счастья, но тепла и спокойствия. Хотел просто… чтобы хоть что-то в его переломанной жизни было хоть немного хорошо. Чтобы она не становилась совсем невыносимой.       Неужели он этого не заслужил?       И все равно это казалось неправильным. Все равно внутри что-то жгло каждый раз, когда он невольно улыбался Юджи в ответ. Все равно Мегуми чувствовал себя предателем, все равно чувствовал, что ему нужно не потакать Юджи, а оттолкнуть его, ранить, причинить боль за всех, кто пострадал из-за него или никогда уже не вернется домой. Все равно ему казалось, что он не имеет права здесь жить.       Но… рядом не было никого, кроме Юджи. И осуждать его тоже было некому. И если так подумать, то кому станет легче, если Мегуми оттолкнет Юджи, откажется от того тепла, что ему приносят их тренировки и разговоры? Чье одобрение он заслужит, если поступит «правильно»? Кого он вернет тем, что причинит Юджи боль, которую он на самом деле не заслуживал? Сотрет ли он шесть месяцев бойни, если запрется в своей комнате и больше никогда не улыбнется Юджи в ответ?       Нет. Никому не станет легче, никто не вернется, ничто не забудется. На небе — пусто, а все те, кто мог посмотреть на него с осуждением, далеко — и их взгляды больше никогда не осядут на его коже отвратительными кляксами, которые не смыть. Здесь не было Сатору и Сугуру, не было Кугисаки и Юты, не было трупов тех, кого он знал, любил и уважал; все они остались там, откуда больше никогда до него не дотянутся. Осудили бы они его, ненавидели бы или простили — значения не имеет, ведь они не здесь. Все они остались там, в его прошлой жизни; все они были только в его голове. А здесь была другая жизнь, и строить ее на старом… не имело смысла. Ему нельзя забывать о том, что было до войны и во время войны, это слишком; но оставить это позади… казалось правильным решением. Даже если остальные осудили бы его за это.       Но остальных здесь не было. Здесь были только он, Юджи и то, что между ними.       И это все, что, на самом деле, имело значение.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      — Не хочешь прогуляться? — спросил его Юджи с горящими глазами, когда к концу подходил второй месяц пребывания Мегуми в этом месту — середина ноября, но уже показывались первые признаки зимы. К этому времени этот искристый взгляд начал преследовать его даже во снах.       — И куда? — Мегуми отложил в сторону старую — очень старую книгу, которую ему притащили из отцовских запасов вместе с еще несколькими на выбор, — и посмотрел на Юджи в ответ.       Улыбка Юджи стала шире.       — Можем выйти за территорию Дворца. Отец разрешил.       Мегуми удивленно моргнул и даже завис как-то на несколько секунд.       Сукуна разрешил ему выйти за территорию Дворца? Вот так просто? Пусть под присмотром Юджи, но как будто… как будто это не то, что стоит разрешать делать заложнику.       Хотя… вряд ли обычным заложникам разрешают водить дружбу с принцами, даже если это Принц Проклятий; вряд ли заложникам разрешено тренироваться с этими принцами, болтать с ними чуть ли не круглые сутки и делить пищу. Даже если это, очевидно, было самовольство Юджи, разве Сукуна не нашел бы способ запретить сыну крутиться вокруг него?       В то, что Сукуна был круглым идиотом и просто не обращал на их встречи внимания, верилось с трудом, так что, скорее всего, в нем просто не видели опасность. Либо они с Сукуной думали одинаково — что ему нет резона причинять Юджи вред. Хотя Юджи был достаточно сильным, чтобы отбиться от него практически без потерь, они это уже успели выяснить; так что… вероятно, Сукуна просто попустительствовал, позволяя сыну творить что вздумается, потому что знал, что в случае чего — в случае откровенной тупости Мегуми — Юджи в состоянии себя защитить. Все же, Мегуми не Годжо Сатору — он против Юджи сможет стоять, но не выстоять. Только если выпустить Макалу, но… это и правда глупо — убивать Юджи в такой ситуации. Как бы Сукуна ни относился к своему сыну, зачем-то он все же был нужен; поэтому вариант простого наплевательства не учитывался. И он, и Сукуна это прекрасно понимали — иначе бы Юджи тут не было.       Что же. Хорошо.       Мегуми пожал плечами.       — Почему бы и не да? Проведешь экскурсию?       Юджи неловко потер нос.       — Не то чтобы я сам много знаю, на самом деле, так что… узнаем вместе?       О… то есть Юджи еще и за территорию своего дома особо не выходил? Рос как тепличный цветочек вроде Сатору, который, не считая побегов, белый свет увидел только на первом курсе колледжа?       На самом деле, при прочих условиях это… имело смысл. Хотя Мегуми не думал, что Юджи настолько запирали в стенах этого дома; казалось, что хотя бы на территории рядом он иногда гулял или что-то в этом роде — по крайней мере после того, как был установлен мир между его отцом и шаманами. Как будто бы после этого некому было Юджи угрожать, чтобы он не показывал носа за пределы дома.       Но не Мегуми копаться в решениях Короля Проклятий. Либо на то были причины, либо просто нежелание выпускать сына из-под присмотра; разница была, но итог от нее особо не менялся. Так что… неважно. Все равно ответ он вряд ли узнает.       Юджи от нетерпения схватил его за руку теплыми пальцами и потащил за собой едва не бегом, что еще больше подтвердило теорию о тепличном цветочке — и еще больше укрепляло мысль, что Юджи… вот такой какой есть — настоящий в своей непосредственности и теплых искрах в красных глазах. Мегуми не отметал теорию притворства до конца, но чем больше проходило времени — тем меньше она казалась ему реальной. Может быть, в Юджи и было что-то от его отца помимо внешности, но тогда оно пряталось где-то внутри и не показывало своего носа. И, если честно, Мегуми не хотелось бы пересекаться с этой частью Юджи, если она все же есть.       Он плохо запомнил то, что окружало Дворец Скверны — в основном потому, что внутри был слишком большой ком из тревоги, из-за которого любоваться красотами природы как-то не очень получалось. Хотя, справедливости ради, он все же бегло осмотрелся — чисто чтобы не смотреть в широкую спину Сукуны и при этом наблюдать за ним хотя краем глаза.       А тут… даже неплохо, на самом деле. Все еще не подумаешь, что в этом месте живут не какие-то древние аристократы, застывшие во времени, а высокоранговые проклятия, способные уничтожать целые города; но довольно приятно. Может быть, в иных обстоятельствах Мегуми даже был бы рад здесь жить — свою ненависть к традициям Японии Сатору, к его сожалению, так и не передал, и Мегуми многое из традиционного нравилось. Но обстоятельства были такими, какими были. И в этих обстоятельствах Мегуми был пленником этого места, а не гостем.       Он тряхнул головой, сбрасывая с себя наваждение, и предпочел не думать об этом проклятие знает по какому кругу — все равно бесполезно, все равно ничего не изменится; все равно он так и останется заложником этого места, что бы ни делал и как бы с Юджи ни общался. Это не его дом и не дом, в который его пригласили; это его темница, из которой он выберется только в могилу.       Но в эту темницу проникал свет.       Проникал блеском алых глаз, проникал этой широкой улыбкой с небольшими клычками, проникал этим искренним, почти детским смехом, вырывавшимся из крепкой груди легко и просто, будто его обладатель в самом деле был обычным подростком, радующимся первым дням зимы, а не сыном тирана и убийцы с не совсем человеческой внешностью.       Мегуми чувствовал, как от мороза колет щеки и как свет солнца путается в ресницах; но скулы краснели не от температуры и глаза слепило вовсе не от огромной звезды из космоса — а от Юджи. От Юджи, который протягивал ему свою крепкую, мозолистую руку, приглашая, зовя за собой, который улыбался ему искристо, радостно, так, что сердце пропускало удар; от Юджи, который смотрел на него так, будто Мегуми был кем-то особенным, кем-то, кто занимал место в его слишком большой и доброй душе; кем-то очень нужным и важным, без которого эти яркие глаза погаснут.       И в этот момент, когда зима обняла их за плечи и поцеловала румянцем в щеки, Мегуми вдруг почувствовал, как в груди стало слишком тесно — как сердце сжалось от странной, незнакомой нежности: от желания не взять чужую руку, а коснуться загорелой щеки, огладить скулу кончиками пальцев, провести подушечкой большого по нижней губе; от желания зарыться в эти персиковые волосы, выглядящие жестковатыми, и сцеловать улыбку, от которой на щеках появлялись очаровательные ямочки. От желания, чтобы все это оказалось взаимно.       Но осознать это он не успел.       — Юджи-и! Почему ты не сказал, что выведешь щеночка погулять? Я бы присоединился сразу!       От этого голоса все тепло внутри, вся нежность к Юджи, все то, от чего сердце билось быстрее, — все исчезло за секунду, оставив после себя лишь мертвенное пепелище и звук переломанных костей, от которых кровь в венах заледенела.       — Махито! — сквозь какой-то вакуум услышал Мегуми, чувствуя, как мелко дрожат руки. — Сколько раз тебе говорить? Мегуми не «щеночек»!       Быстрее, чем мозг успел бы обработать эту информацию, пальцы сложились в печати; зарычала гончая-химера, мелко заискрились молнии на крыльях Нуэ, и перед глазами все заволокло бело-алым, кроме болотного пятна волос проклятого Лоскутного духа и его лихой, мерзкой ухмылки, некрасиво растянувшей губы и щеки, исказившей один из шрамов. И в ушах был только его высокий голос, ввинчивающийся в его голову чем-то тупым и ржавым, раскраивая череп по швам.       — У щеночка прорезались зубки? — Махито расхохотался, легко уклоняясь от атак шикигами и его ударов — играюче, почти изящно, будто бы долгие годы тренировок под руководством Сугуру ничего не стоили, будто бы все силы, которые они с Сатору вложили в него как в шамана, ничего не стоили, будто бы сам Мегуми ничего не стоил.       От этого ярость внутри становилась сильнее, горячее, обращаясь из костра в лесной пожар, готовый спалить и его нутро, и его самого; из горла вырвалось взбешенное рычание, заставившее Махито только сильнее расхохотаться, издеваясь, показывая свое превосходство, будто кота над мышкой, которой он только позволяет думать, что она сможет от него сбежать. Мегуми чувствовал, как с силой сжимаются зубы, как ногти впиваются в кожу ладоней из-за сжатых до побелевших костяшек кулаков, как сердце бьется где-то под челюстью; проклятая энергия текла по жилам, опаляя их изнутри, клубилась между пальцев черной дымкой, билась внутри остальными прирученными и нет шикигами, желая впиться в чертово проклятие и растерзать его тело на части, чтобы не собрался, не склеился, не сшился больше никогда. Чтобы сдох раз и навсегда.       Мегуми не видел и не чувствовал ничего, кроме черной, всепоглощающей ненависти, заполнившей его сердце и душу, отчаянно пытающейся найти выход в виде лоскутного трупа у своих ног. Только тогда, когда шикигами разорвут чертово проклятие на куски, когда он уничтожит этого ублюдка собственными руками — только тогда это темное и уродливое в его душе успокоится.       Тело обхватили смутно знакомые сильные руки, сжались на талии, не давая ему рвануться следом за химерой и нанести удар.       — Мегуми! Мегуми, не надо, хватит, ты не!.. — отчаянно попытался докричаться до него Юджи в самое ухо, но Мегуми, не осознавая этого, с силой ударил его локтем под дых, не видя и не слыша ничего, кроме другого лица и другого голоса, которые, кажется, навсегда отпечатались в его голове — как и больной вой Сугуру, порой преследовавший его в кошмарах.       Юджи задохнулся от удара и расслабил хватку, из которой Мегуми выскользнул змеей, в момент оказываясь рядом с проклятым Махито, чтобы ударить его кулаком в лицо; разноцветные глаза удивленно моргнули, Махито отшатнулся, и Мегуми почти почувствовал мрачное удовлетворение — потому что от удара когтей химеры ублюдок все равно ловко увернулся, превратившись в ребенка, и с новой силой начал хохотать, пока легко избегал атак с помощью маленького тела и деформированных техникой в копыта ног.       Мегуми чувствовал, как задыхается — от ярости, от желания отомстить за крики, слезы и разбитый взгляд Сугуру, за два изуродованных трупа и опустевшие навечно комнаты в их доме, в которые больше никогда не вернутся их жильцы, за уродливые шрамы от потери на своем собственном сердце, которым никогда не будет суждено зажить. В легких не было воздуха, в венах не было крови — все до верху заполнила ненависть, похожая на густую смолу, в которой Мегуми тонул-тонул-тонул, погружаясь на самое дно, в которой захлебывался, потому что не знал, в какую сторону дергаться, чтобы всплыть, в которой он терял себя, позволяя ей заполнить себя до краев, чтобы не думать-не думать-не думать ни о чем, кроме верткого проклятия и того, как шикигами превратят его в фарш.       Мегуми скрипнул зубами, когда проклятие в очередной раз отпрыгнуло слишком далеко, и хрустнул костяшками, мечтая снова попасть по штопанному лицу; даже в глазах, казалось, темнело от того, насколько сильно его переполняло желание убить, оставляя единственным источником света лишь чужую фигуру.       — Ла-адно, поиграли и хватит! — Махито хлопнул в ладоши, почти изящно уворачиваясь от очередного удара Нуэ, и вдруг резко рванулся в сторону Мегуми, успевшего только судорожно выдохнуть, когда взгляд зацепился за вытянутую к его груди руку.       Вот так все и закончится? Перемолотыми костями и искаженной душой? А дальше что? Его добьют и ничего не скажут его семье? Или оставят прозябать свои дни полупроклятием, не осознающим этот мир?       Он умрет так жалко и даже не отомстит?       — Нет! — голос хлыстом разрезал воздух и ударил Махито по лицу, от чего выражение на нем сменилось с ликующего на непонимающее, и мгновением спустя между ним и Мегуми выросла фигура, загораживая Мегуми спиной и открытой в сторону рукой. — Не смей!       Махито замер растерянно, смотря на Юджи широко распахнутыми глазами, в которых парой секунд спустя застыл страх.       — Не смей прикасаться к нему, — низко, опасно произнес Юджи, опуская руку; пальцы его чуть конвульсивно дергались от очевидного желания сжаться в кулак. — Не смей даже думать тянуть к нему руки, Махито.       Махито отступил на шаг.       — Но, Юджи…       — Я сказал: не смей, — еще ниже, еще опаснее сказал Юджи; его голос отдавал могильным холодом. — Это приказ.       Махито сглотнул, и Мегуми с мрачным удовлетворением отметил, что руки у него едва заметно подрагивают.       Юджи чуть повернул к нему голову.       — Отзови их. Мы уходим.       Мегуми тихо скрипнул зубами — он не хотел уходить вот так просто, не уничтожив это мерзкое отродье, но не мог не послушаться Юджи — особенно… вот такого. Впервые за два месяца их знакомства поведшего себя так, как Мегуми ожидал от него с самого начала.       Почему-то от этого похолодели пальцы.       Он послушно отозвал химеру и Нуэ и, не оглядываясь на застывшего провинившимся щенком Махито, пошел следом за Юджи, не зная, чего ему ожидать, когда они… придут туда, куда придут.       Юджи его накажет за то, что напал на Махито? За призыв химеры и Нуэ без его молчаливого разрешения? Вот сейчас Мегуми придется ответить за эти два месяца дружбы?       Или она вовсе закончится, потому что он посмел взбрыкнуть?       Юджи приводит его к его комнате и опирается руками на стену, опуская низко голову и, кажется, дыша на счет; как на это реагировать — Мегуми не знал, поэтому просто замер, с нервной дрожью внутри ожидая своей участи и мечтая придушить себя своими же собственными руками за сотворенную глупость.       У него было не так уж и много шансов против Махито — он это прекрасно знал. С ним не справился даже Нанами-сан, а Мегуми еще не добрался до первого ранга — он, к сожалению, не Юта, чтобы на первом году колледжа получить особый, а второго для Махито явно было маловато. Сатору и Сугуру, конечно, говорили, что у него есть потенциал, но… одного потенциала мало. У него было некое преимущество перед другими шаманами — поддержка в виде шикигами, но как будто… и этого недостаточно.       Махито был хитрым, изворотливым и обладал практически бесконечными возможностями из-за особенности своей техники трансформации души — он мог стать кем и чем угодно, подстроиться под любую атаку и любого атакующего; черт возьми, он одолел Муту и Нанами-сана и смог сбежать от Сугуру — и бегать от него достаточно долго, чтобы оказаться здесь и сейчас вполне себе живым. Какие при таких известных у Мегуми вообще могли быть шансы, на что он рассчитывал?       Очевидно, на собственную ярость. Потому что не думал ни секунды.       Потому что один голос этого ублюдка — сильнейший триггер.       Юджи потребовалось минут пять своеобразной дыхательной гимнастики, чтобы оттолкнуться от стены и выпрямиться.       — Он убил кого-то важного для тебя, да? — спросил он ровным голосом, от которого у Мегуми внутри что-то остановилось.       Но ответить надо.       — Да, — он отвел взгляд, чтобы смотреть не на Юджи, а на давно облетевшую большую сакуру в центре сада. — Друга Сатору и Сугуру, семпая и… — горло судорожно дернулось, — сестер.       Мегуми до сих пор помнил все в мельчайших деталях и ярчайших красках, будто это было вчера, а не почти восемь месяцев назад. Будто не произошло после этого многих дней кошмара и долгих месяцев войны, будто не было других потерь.       До сих пор горело будто выжженное на обратной стороне век и высеченное на барабанных перепонках. Такое не забыть, не вытравить ничем и никогда, такое отпечатается тавром на коже, вырежется глубоко ножом и останется уродливым шрамом, который не заживет и вечно будет и истекать сукровицей и уродливо кровить. Такое обнимать будет мягкими руками кошмара, чтобы потом вцепиться когтями в неосмотрительно подставленное горло и сжимать-сжимать-сжимать, пока не начнешь задыхаться; но не убьет, нет, совсем не убьет — оставит в живых, чтобы прийти снова и истязать бесконечно, пока не сдашься сам.       Тот день давно ему не снился. Но это не значит, что он забыл.       Это было не первое их столкновение с Махито — Иеири-сан уже выясняла, что проклятия, которых он приводил с собой, были измененными людьми, но они еще не знали, как именно он это делает и сколько ему для этого требуется времени и усилий. Казалось, что это что-то долгое, требующее не одной единовременной атаки; казалось, что это что-то вроде обратной проклятой техники для обычных шаманов, не бывших Годжо Сатору и Оккоцу Ютой, но, очевидно, более сложное.       Они не знали, что Махито достаточно прикосновения.       — Какие очаровательные, — проворковал тогда ублюдок, обняв Нанако и Мимико за плечи. — Даже жаль вас немного.       Мегуми до конца жизни будет помнить выражение лица Сугуру, когда девочки, которых он спас из жестоких рук деревенщин и вырастил как своих дочерей, в несколько одновременно слишком быстрых и медленных секунд исказились, извернулись странно, как захрустели их кости и затрещала кожа, как их глаза, обращенные к ним с мольбой, лопнули будто воздушные шарики, как их напуганные лица будто изнутри что-то вывернуло, как у сшитых кукол, — и как они превратились в монстров, пока Махито громко, пронзительно хохотал, словно заведенный, не способный остановиться, слишком… воодушевленный тем, как легко и просто сломал в них что-то важнее костей.       Оно и сейчас было уродливо сломано — торчало обломками сквозь разорванную кожу и болело-болело-болело просто невыносимо отвратительным привкусом тоски на языке и жжением в глазах от непролитых слез.       — Моих сестер Сугуру пришлось убить собственными руками, — сказал он тихо и мертво спустя несколько минут пустого молчания, прикрыв глаза, где на обратной стороне век — залитая кровью земля и два искаженных трупа. И в ушах — больной вой посреди пепелища бойни, и в голове понимание, что алое с рук Сугуру никогда не смоется.       Понимание, что для всех них это — точка невозврата.       Мегуми тогда так и не заплакал — слишком был оглушен этой потерей, ударившей неожиданно и больно, сразу разорвавшей их на части, как много лет назад сделал его отец, вскрыв Сатору как безжалостный патологоанатом или ученый; казалось, что эту рану он ощутил в самом деле, по-настоящему, хотя в реальности на нем было только несколько синяков и царапин.       Они потеряли сто двенадцать шаманов, включая Нанако и Мимико. И именно эта бойня первой из тех, которые они проиграли. Именно эта бойня дала им понять, что если они и отобьются — то огромной ценой.       Он почувствовал осторожное прикосновение к плечу и мелко вздрогнул, обернувшись, чтобы столкнуться взглядом с Юджи. И в глазах этих он увидел не жесткость или что-то подобное, чего он ожидал за свое своеволие, а… сочувствие. Искреннее сочувствие.       И вину.       — Мне жаль, — сказал он тихо и немного надорванно. — Правда. Так не должно было быть.       Мегуми сглотнул, чувствуя ком в горле, и осторожно обхватил руку Юджи, сжимая ее.       — Ты здесь не при чем.       Юджи улыбнулся — мелко, болезненно; и губы у него дрожали.       — Мегуми, ты не помнишь? Я знаю, почему ты здесь.       Это тяжело. Слишком. И Мегуми… просто не знал, что ему делать. Совсем не знал. Хоть забивайся в угол и плачь как маленький ребенок, как он не делал еще с тех пор, которые вспомнить уже невозможно, с какой-то дурацкой надеждой, что все решится как-нибудь само — или за него решат, как дальше относиться к Юджи, зная, что он, судя по всему, в неплохих отношениях с тем, кто убил девочек, которые стали ему еще одними сестрами наравне с Цумики.       Как ему жить в этом месте, уже не предполагая, а точно зная, что по нему ходит как минимум одно проклятие, которое ему хочется уничтожить собственными руками так нестерпимо, что от этой мысли дрожали пальцы?       Но есть кое-что важнее этого. То, что будет еще хуже, если оно так.       — Он тебе нравится? — пальцы сжались на ладони Юджи сильнее, выдавая его волнение.       Юджи вздрогнул.       — Я не… я не знаю… — он сглотнул и отвернулся, зажмурившись на секунду, а потом посмотрел на Мегуми беспомощно, разбито совсем, как брошенный щенок, которого хозяин напоследок пнул. — Я… он… проклятия подобного рода перерождаются и собираются снова после уничтожения, потому что эмоции, которые их создают, не меняются; просто… «обновленные» проклятия ничего не помнят. Тогда Махито тоже был, но другой, и он… был единственным, с кем я мог бы проводить время, потому что мама умерла и отец не очень понимал, что со мной делать, и сейчас тоже кроме него и тебя у меня никого нет, но я знаю, что он творит ужасные вещи, потому что ему весело. Ему нравилось подробно рассказывать о том, как и во что именно он изменял людей, а потом он обнимал меня и говорил, что любит, — последние слова вышли совсем задушенными, будто Юджи едва сдерживался, чтобы не расплакаться. — И отец такой же, все вокруг такие же, понимаешь? Они любят меня, но творят ужасные вещи, и я не знаю, как ко всему этому относиться.       Слезы все же пробились сначала на острые ресницы, а потом на щеки по темным линиям татуировок, и Юджи попытался их утереть, но не смог.       И вот именно сейчас все сомнения по поводу обмана и прочего просто… испарились.       Парень перед ним плакал как беспомощный ребенок, который не понимал, что ему делать. Плакал, потому что ему не нравилось, что творили проклятия вокруг него, которые были его единственной семьей. Плакал, потому что был слишком хорошим для этих жестоких тварей.       Плакал, потому что единственным, кто не заставлял его чувствовать себя настолько потерянным, был Мегуми — заложник его отца, который мог ненавидеть его до глубины души и только и ждать момента, чтобы сделать больно в ответ за то, что натворил его отец.       И сердце от этого понимания болезненно сжималось — за Юджи, за его одиночество, за его слишком добрую душу.       И вместе с тем стало немного легче. Потому что Юджи не… не был слепым и не любил слепо, не оглядываясь ни на что.       Это все и решило. И сейчас, и потом.       Мегуми притянул Юджи к себе за руку, которую так и не отпустил, и несмело обнял, вплетя пальцы другой руки в жестковатые персиковые волосы на затылке; и Юджи в его руках замер напуганным кроликом, мелко дрожа и очевидно не зная, что ему делать.       — Я ни в чем тебя не виню, — сказал Мегуми и прижал Юджи к себе сильнее, не встретив никакого сопротивления. — Ты не просил, чтобы твой отец за тебя устраивал войну, и не просил, чтобы у- Махито убивал тех, кто мне дорог. Или кто-либо еще здесь, кого я, может быть, знаю, но пока не встретил. Да, все началось из-за тебя, но твоей вины в этом нет, — он зажмурился на пару секунд, пережидая бурю в груди. — И я… наверное, это прозвучит ужасно, но я рад, что ты понимаешь, что сделанное ими — отвратительно и жестоко.       Юджи в ответ только тихо всхлипнул, уткнувшись лицом ему в плечо, и неуклюже обнял в ответ, и это так напомнило ту ситуацию три года назад, когда Сатору точно так же его обнимал и говорил, что он не имеет отношения к тому, что натворил его биологический отец — ни к убийству Аманай Рико, ни к тому, что их самих едва не убили, ни к тому, как они с Сугуру едва не развалились после этого; он, Мегуми, не имел к этому никакого отношения и никак не должен за это отвечать, даже если у них одна кровь и одно лицо.       И если Мегуми не должен отвечать за то, сделал Фушигуро Тоджи, то и Юджи не должен отвечать за то, что сделал его отец. Из-за него это произошло или нет.       Общая кровь не связывает их общим долгом. С кого и спрашивать — так это с Сукуны, а не с Юджи.       Мегуми зажмурился, приказывая своему глупому телу прекратить позорно дрожать от сухих рыданий, и сосредоточился на Юджи в своих руках. На Юджи, который дрожал вместе с ним, но плакал в самом деле — тихо-тихо, наверняка кусая губы в кровь своими маленькими клыками, чтобы успокоиться; на Юджи, который обнимал его в ответ слабо и неловко, будто бы неумело — словно это первые его объятия за много лет, если не первые за всю его жизнь вообще. Сукуна не казался любителем подобных нежностей, а мать Юджи, видимо, умерла довольно рано — хотя, быть может, останься она жива, была бы не сильно лучше Сукуны.       Ладонь легла между лопаток и легко погладила дрожащую спину, и сейчас, держа Юджи вот так, Мегуми внезапно слишком остро осознал, насколько тот на самом деле одинок. У Юджи ведь… и правда из круга общения одни проклятия, начиная с собственного отца и заканчивая штопанным ублюдком; и все как на подбор — жестокие убийцы, готовые отнять человеческую жизнь без колебаний, а то и вовсе просто чтобы посмеяться, как, по словам Юджи, делал Махито, очевидно, думая, что и для самого Юджи это будет весело.       А Юджи таким не был. Юджи был удивительно добрым и каким-то даже нежным, готовым открыть свое сердце даже своему по сути врагу, прекрасно осознавая, что Мегуми мог попытаться его использовать или вовсе убить; Юджи был настолько одинок, что решился прийти к заложнику своего отца и попытаться сделать его жизнь в этом месте немного лучше, всегда ожидая, что его оттолкнут — потому что он знал, почему именно было пролито столько крови, в том числе крови тех людей, которых Мегуми любил. Юджи был настолько одинок, что одногодка Мегуми был для него единственным шансом и последней надеждой найти хоть кого-то своего в этом мире, в котором ему не было места. Потому что и среди проклятий, и среди шаманов он — чужой, никуда не вписывающийся и никому по-настоящему не нужный. Кроме, быть может, Сукуны, но его, очевидно, не хватало. И это было отвратительно грустно.       Мегуми чувствовал, как его душит от разных эмоций и чувств, от одного глупого желания, которое разбухло где-то под сердцем, из-за чего этому предательскому органу стало слишком тесно; Мегуми чувствовал, как не справляется со всем этим, что ему нужна опора, нужна помощь. Как никогда остро он жалел, что рядом нет этих дурацких, но на самом деле умных взрослых, которые помогли бы ему разобраться. Так хотелось, чтобы Сатору и Сугуру остановили его и сказали, что все хорошо и он может это чувствовать, может не оглядываться на горы трупов и чужой дом, может смотреть вперед и на другое лицо без того, чтобы ощущать себя предателем. Так хотелось убедиться, что его точно за это не осудят.       Но их здесь не было: ни Сатору с Сугуру, ни остальных. Здесь были только Мегуми и потерянно плачущий ему в плечо Юджи, цепляющийся за его одежду отчаянно, так, будто отпустить — страшнее всего, будто разожмет пальцы — и мир рухнет.       Мегуми, если честно, чувствовал то же самое.       Наверное, два месяца — слишком мало для такого: и для чувств, которые бились в горле, и для привязанности, когда отрывать уже больно до скулежа сквозь стиснутые зубы, и для ощущения, что без этой чертовой улыбки он уже не сможет. Наверное, он слишком спешит, слишком торопится, пытаясь ухватить от того, что осталось от его жизни, все, что он только сможет унести в своих таких на самом деле маленьких руках.       Наверное, он просто дурак с подростковым максимализмом.       Но что есть.       Мегуми осторожно отстранил от себя Юджи и нежно утер слезы с мягких щек, чувствуя щемящую нежность к этому дурачку, который смотрел на него с виной и надеждой.       — Все хорошо, Юджи, — сказал он тихо, против воли чувствуя на губах мягкую улыбку — ту самую, которую, по словам Сугуру, он унаследовал от Сатору. — Правда. Все хорошо. Я… справлюсь со всем этим. Как-нибудь, но справлюсь.       — У-угу, — Юджи кивнул и растер глаза основаниями ладоней, пытаясь привести себя в чувства. — Я-я прикажу Махито, чтобы он не попадался тебе на глаза. И вообще… скажу всем, чтобы не приходили. На всякий случай.       В груди снова больно кольнуло, но Мегуми заставил себя не обращать на это внимания. Он ведь пообещал, что справится.       Значит, справится.       А пока… нежно обхватил ладонями заплаканное лицо и погладил большими пальцами скулы, от чего Юджи замер растерянно, непонимающе, сверкая искрами паники в глазах.       — Обычно в таких ситуациях спрашивают, красивая ли луна, но я не уверен, что ты поймешь, о чем я, — Мегуми тихо усмехнулся и приблизился к лицу Юджи, выдыхая в его губы. — Поэтому спрошу по-другому: я могу тебя поцеловать?       Юджи сглотнул, его глаза расширились; все его тело замерло в его руках, и Мегуми покорно ждал, с трудом заставляя что-то внутри не впиваться в него изнутри острыми иглами нервного ожидания. Черт, он так не нервничал даже тогда, когда признавался Юте. Но это не то, о чем стоит думать, когда признаешься в своих чувствах другому парню.       Юджи зажмурился на пару секунд, а потом посмотрел на него сквозь ресницы, на которых снова начали собираться слезы.       — Да. Можешь.       Мегуми улыбнулся ему со смесью радости и облегчения и мягко коснулся распухших из-за плача и укусов губ своими, вздрогнув от того, что даже это маленькое прикосновение пустило по его позвоночнику разряд тока. Юджи вздрогнул тоже, шумно выдохнув, и неуверенно подался на встречу, прижимаясь губами к губам сильнее, явно не зная, что делать, и почему-то эта почти детское неумение целоваться вызвало в груди какую-то щемящую нежность. Он чуть больше наклонил голову, чтобы не столкнуться носами, и углубил поцелуй — тоже не слишком умело, но по крайней мере с теоретическим знанием того, что нужно делать. Снова вплел пальцы в волосы на затылке, а пальцами второй погладил щеку; если бы мог — заурчал бы как кот, когда почувствовал ладони Юджи на своих плечах и как он льнет в ответ на прикосновения, на каждое движение губ.       Такой неловкий — и потому ужасно очаровательный. Хотелось его покусать — отвратительная привычка, унаследованная от Сатору, который обожал кусать их всех за нос и щеки, иногда даже за ухо; Мегуми почти никогда ей не поддавался, но сейчас ничего не мог — да и не хотел — с ней поделать, поэтому, отстранившись, легко укусил Юджи за нос, чувствуя на губах усмешку, когда в ответ на это действие раздался удивленный писк.       — Еще один! — Юджи возмущенно надулся, утирая нос.       Мегуми склонил голову к плечу.       — «Еще один»?       Щеки Юджи стали совсем красными.       — Отец тоже так делает, — пробурчал он, потерев уже щеки. — В детстве мне казалось, что он пытается меня съесть. Особенно если кусался вторым ртом.       …кто бы мог подумать, что у Короля Проклятий окажется синдром милой агрессии. Сатору обязательно посмеялся бы с того, насколько сюрреалистично это звучит.       Мегуми просто… представил эту картину: как маленького Юджи лет пяти пытается зажевать второй рот на животе Сукуны.       Ладно, это слишком смешно.       — Не смей смеяться! — вскрикнул Юджи, когда Мегуми спрятал усмешку в кулаке. — Между прочим, было страшно!       — Верю-верю, — черт, это грозный Король Проклятий, жестокий убийца и садист, своими и чужими руками погубивший десятки тысяч жизней, но теперь все, о чем сможет думать Мегуми, когда увидит его, — это о том, как он кусал Юджи вторым ртом на животе.       Хорошо, что они не пересекаются. Потому что после такой истории он бы точно не смог сдержать как минимум улыбку и скорее всего за это был бы ласково оглажен техникой Разреза.       Какой кошмар.       — Посмотрел бы я на тебя, когда ты сидишь играешь и никого не трогаешь, а тебя внезапно лижет со спины огромный язык, — Юджи сложил руки на груди, а Мегуми, представив это картину, захотел смеяться только больше.       Судя по выражению лица Юджи — за это техникой Разреза огладит уже не его отец, а он сам.       — Спасибо, что сломал репутацию ужасного Короля Проклятий в моих глазах. Моя жизнь никогда не станет прежней, — почти в самом деле серьезно сказал Мегуми, заставив Юджи задохнуться от возмущения. И смеха.       — Он мне не простит, — почти со страхом в голове ответил Юджи, и они оба не сдержались и засмеялись.       И стало так… легко. Как не было слишком, слишком давно. Забылись и ублюдок Махито, и разъедавшая внутренности серной кислотой боль от его голоса.       Мегуми хотел бы остаться в этом моменте навсегда.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Эта легкость продлилась совсем недолго — всего пару недель, пока Мегуми в сделанном своими руками календаре не отметил седьмое декабря. И все хорошее настроение, которое ему приносил Юджи своими поцелуями и объятиями, резко пропало — тоска просто за шкирку выкинула из его груди всю нежность к Юджи, от которой легким становилось тесно, и растеклась по сердцу уродливой жижей, вонючей и вязкой; к ней даже прикасаться не хотелось, чтобы попытаться убрать, и Мегуми просто свернулся на футоне в клубок, положив перед лицом круглые очки, к которым прикасался кончиками пальцев, чувствуя, как внутри что-то, что умирало в агонии все эти девять месяцев, начинает гнить прямо в его организме где-то между внутренних органов, спрятавшись так, что не найдешь и не удалишь никак.       Нестерпимо хотелось, чтобы вместо дурацких очков здесь был их вечно улыбчивый приставучий владелец, использующий эту дату как повод запретить ему вырываться из объятий и ворчать. Хотелось, чтобы он снова зарылся своими длинными пальцами в волосы, превращая его и так далекую от идеале прическу в полноценное гнездо, и улыбнулся ослепляюще-ярко, как год назад, когда они еще не знали, что через пару месяцев старейшины совершат роковую идиотскую глупость и разрушат их жизнь собственноручно развязанной войной, в которой они не смогли бы победить, даже если бы Сатору одолел Сукуну — потому что в этой войне в любом случае победа была бы за Сукуной — потому что Сукуне, кроме Юджи, про которого никто не знал и который вряд ли мог пострадать, запертый в своем кубе, терять было нечего, в отличие от них всех по другую сторону баррикад. Хотелось, чтобы вместо татами за темными стеклами прятались вечно горящие синим пламенем глаза, в которых вспыхивали неоновые искры каждый раз, когда он был доволен или счастлив, превращая голубые радужки во взрыв сверхновой.       «Сегодня мой день рождения, маленький гремлин, поэтому не расстраивай меня!»       Но Мегуми, конечно, продолжал делать вид, что увеличивающееся в честь праздника желание Сатору обнимать всех вокруг его раздражает, — но давался в руки и даже обнимал в ответ, чтобы увидеть на родном лице широкую искристую улыбку; Сатору после этого принимался тискать его с удвоенными усилиями, от чего Мегуми плевался, а все вокруг смеялись с этого поистине кошмарного для — практически отсутствовавшей — тактильности Мегуми действа. Это в самом деле было форменное издевательство, потому что Мегуми ненавидел так много обниматься, но Сатору был прав — это его день рождения. Так что Мегуми терпел и все же не выставлял колючки так сильно как в обычные дни, чтобы человек, ставший ему отцом, не думал, что от него испытывают только раздражение. Сатору, может, и привык все прятать за маской вечно веселого придурка, но Мегуми — не без чужой челкастой помощи — прекрасно знал, что малейший холод от близких ранит его очень глубоко. Сугуру говорил, что это связано с теми годами, когда они пытались оправиться после Аманай Рико, но больше не распространялся — да никто и не лез, уважая их право хранить личные переживания за дверями своей спальни. Все приняли, поняли, осознали и старались в меру своих возможностей показывать Сатору, что его любят.       Сейчас при воспоминаниях об этом внутри что-то сжалось от невыносимого жгучего стыда. Хотелось оказаться там, где Сугуру готовил домашний торт, а они помогали с остальной едой, пока именинник с кем-то, кто вытянул короткую палочку, праздно шатался по городу, чтобы не мешал создавать весьма условный, конечно, но сюрприз; хотелось в их теплую уютную квартиру, которую они сделали из двух, хотелось на светлую кухню, где звучали знакомые счастливые голоса, хотелось обнять каждого — и крепче всех Сатору, в которого уткнуться бы лицом, втягивая в легкие сладкий запах с его огромной футболки, сто лет назад украденной у Сугуру. Хотелось, черт возьми, туда, где не было войны и все живы, девочки смеются, Юта улыбается неловко, а Сугуру гоняет Сатору от кухни, чтобы не воровал с торта крем и украшения из мастики.       Хотелось домой.       Но дома давно не было: Нанако и Мимико мертвы, Цумики в коме, Юта пропал без вести, Сатору и Сугуру разбиты, а их теплая уютная квартира — заброшена и превращена в могилу, где похоронены их счастливые воспоминания. Мегуми, если честно, сомневался, что Сатору и Сугуру вернутся в нее; скорее всего, просто… оставят и переедут куда-нибудь. Мегуми так бы и поступил — просто… не смог бы выдержать находиться в стенах, которые хранят слишком многое из того, что утеряно безвозвратно. Как не смог бы и избавиться. Скорее всего, и правда просто… оставил бы как… склеп. Хотя… эта квартира, если подумать, склепом и была. Просто вместо гробов с телами умерших — их счастливые лица на бумаге фотографий и в пикселях видеозаписей, которые навечно останутся только там, даже если какие-то из этих лиц еще могут проявлять эмоции не на записи.       Мегуми не был уверен, что даже Сатору… сможет как раньше. Даже для Сатору все произошедшее уже было чересчур — каким бы сильным он ни был. Лишиться множества знакомых и всех детей разом… кто угодно сломался бы. Даже Годжо Сатору. И Мегуми не был уверен, что в этот раз они с Сугуру смогут друг друга вытащить с этого мутного дна, как сделали десять лет назад, когда у них на руках умерла девочка, которую они знали три дня. Они сколько угодно могли быть сильнейшими шаманами в распоряжении колледжа, но это не значило, что они были сильнейшими людьми, способными справиться с таким количеством гробов. У них осталась только Цумики, которая, вероятно, уже никогда не проснется, — и больше ничего. Юта, может быть, если он вернулся, пока Мегуми не было, и не более того. Если Юта вообще жив. Но Мегуми старался так не думать, по-детски боясь, что мысли материальны. Глупо? Глупо. Только эта глупость ему и оставалась. Только эта глупость — и слепая, больная надежда. Надежда на то, что когда-нибудь раны, оставленные войной с Сукуной, подернутся хотя бы слабой-слабой, но корочкой и позволят Сатору и Сугуру выдохнуть и жить дальше, даже если без него. Что Юта вернулся домой и им стало хоть немного легче — что они потеряли не всех своих детей.       Интересно, а среди тех проклятий, которые гуляют по этому дому и видятся с Юджи каждый день, есть то, что прокляло его сестру? Смог бы он, в отличие от Махито, изгнать его и вернуть Цумики к жизни? Или и тут у него не было ни единого, даже самого крохотного шанса?       Как долго Цумики будет вот так лежать в своем сне? Насколько хватит ее тела? И зачем она в коме тому, кто ее проклял?       Когда началась война, повылезали многие проклятия, которые до этого вредили людям пассивно или вовсе заснули, от чего отследить их или найти создавало некоторые сложности — и среди них они, как думали, нашли то, которое прокляло Цумики: оно убивало тех, кто по юности прошел через тот чертов мост, где, как оказалось, побывала и Цумики; но ошиблись — это было не оно. Тогда, кажется, в нем умерла еще одна маленькая часть — та, что еще надеялась однажды увидеть улыбку сестры не на фото и услышать ее голос не на записях, которые хранились в ящике под телевизором в гостиной вместе с толстыми альбомами с фотографиями и дисками с видеокамеры. После смерти Нанако и Мимико Мегуми мысленно окрестил этот ящик семейной могилой и больше никогда не смотрел в его сторону, пока еще оставался в Токио и мог приходить домой в ту квартиру — пока его не перебросили ближе к линии фронта. После этого старался уже просто о нем не думать.       Интересно, заберут ли их Сатору с Сугуру, когда переедут? Будут ли просматривать, как бы чертовски больно это ни было? Или оставят там, где они пылятся уже много месяцев, и никогда больше не возьмут в руки, чтобы не вскрывать эту рану раз за разом? Зная Сатору — заберет и будет просматривать по значимым датам, уничтожая себя изнутри и обвиняя во всех смертных грехах, пока Сугуру не уберет их из слабых рук и не позволит разрыдаться себе в плечо, сам с трудом сдерживая слезы; но среди них — он был оплотом спокойствия и самой крепкой опорой, и ему нельзя было расклеиваться — иначе развалится все и без шанса когда-либо собраться хоть во что-то более-менее функционирующее.       Сугуру всегда говорил: «Я не могу сейчас плакать». Потому что знал — в таком случае ни у кого больше не останется сил идти дальше и за что-то бороться. Потому что знал, что эмоционально ему нужно быть, кто прикроет спину, тем, про кого всегда должны знать — он поймает, если ты упадешь. Как бы ни было тяжело самому, он должен был держаться. Иногда они с Сатору менялись местами, но чаще эта роль все же принадлежала Сугуру как более эмоционально развитому. К сожалению, даже тринадцать лет под боком у него не сильно прибавили Сатору эмоционального развития в определении и проживании собственных эмоций.       Сам Мегуми, даже если это было бы разорвало его на части, не отказался бы полистать эти альбомы и посмотреть записи. Медленно, с толком и расстановкой, вглядываясь в счастливые, дурацкие, сонные лица, вслушиваясь в смех и голоса — радостные, возмущенные; страница за страницей, запись за записью, хоть круглые сутки — потому что и альбомов, и записей было очень, очень много стараниями Сатору. А когда закончатся — по второму и третьему кругу, выжигая все на обратной стороне век, в своей памяти, в самой своей сути.       Потому что казалось, что он начал забывать родные лица. Потому что некоторые детали уже стерлись из памяти, и от этого хотелось глухо завыть.       Это так неправильно. Неправильно забывать лица своей семьи, неправильно забывать их голоса, неправильно забывать, какими они были до того, как их маленький счастливый мир посыпался смерть за смертью.       Но это его реальность. И чем дальше — тем больше будет забываться, пока все они не останутся размытыми пятнами вместо лиц и белым шумом вместо голосов.       Мегуми не хотел забывать. Не хотел однажды понять, что помнит о Сатору только пушистые белые волосы, голубые глаза и подаренные тринадцать лет назад круглые очки, что Сугуру остался в памяти дурацким со слов Сатору пучком и вкусным чаем, что сестра замерла любовью носить хвост и своей добротой, что от Юты сохранились лишь катана и Рика, что от Нанако и Мимико остались лишь телефон да плюшевый медведь — что от них всех остались лишь общие факты; не хотел однажды проснуться и осознать, что от его прошлой жизни остались лишь мутные осколки воспоминаний, в которых едва ли можно найти что-то четкое или действительно ценное. Мегуми хотел сделать все, чтобы этого не произошло; Мегуми хотел сделать все, чтобы никогда не забывать — чтобы всегда помнить дом, семью, друзей, ту жизнь, которую у него отобрали этой глупой, дурацкой войной, которой можно было и не допустить — всего лишь не посягать на то, что принадлежит Сукуне.       Это ведь его жизнь: дом, семья, друзья; это то, что принадлежит ему по праву. Даже время не смеет отбирать у него это. Даже память. Никто и ничего. Никогда.       Но отбирало. Мгновение за мгновением, крошка за крошкой, кусок за куском. Медленно, но неотвратимо, как бы сильно он ни цеплялся, желая сохранить как можно больше как можно дольше.       Он старался, он бился как раненое животное за последнее хорошее — но у него ничего не получалось. И Мегуми так сильно хотелось просто завыть на одной высокой ноте от понимания этой простой, но жестокой вещи.       Но, возможно… не стоило этому так сопротивляться. Возможно, стоило выдохнуть и… и отпустить. Оставить позади и не оборачиваться, как он не обернулся на Сатору и Сугуру в последний раз, считая, что так делает лучше им всем. Не забывать, но не цепляться так отчаянно, как утопающий за протянутую палку.       Возможно, стоило посмотреть не на обломки своей прошлой жизни, а на Юджи — на его широкую улыбку, на блестящие на зимнем солнце глаза, на загорелую кожу открытых сильных рук; возможно, стоило не цепляться так отчаянно за прошлое, за то, что там осталось и уже никогда не вернется в его руки, а отпустить — отпустить и поймать новое, зарыться в него лицом и не отпускать уже его, удержать рядом с собой и не позволить отнять, как отняли остальное. Возможно, не стоило раз за разом вскрывать рану мыслями о том, что все из его ускользает как песок и рано или поздно этого песка в его руках не останется.       Возможно, стоило наконец расслабить пальцы и дать этому песку высыпаться с концами. Возможно, стоило наконец просто принять, что та его жизнь закончилась — что в ней поставлена последняя точка, и он уже не сможет вернуться к редактированию и продолжению. Что все — его история там завершилась без сиквелов и вторых томов.       Теперь его история была здесь. В месте, полном его классовых и личных врагов, среди тех, кто приложил руку к убийству его семьи, друзей и просто знакомых, в окружении незнакомых стен и с ощущением метафорического ошейника на горле, сдавливающего так, что дышать становилось практически невозможно и он задыхался-задыхался-задыхался — пока не оказывался в странно нежных руках Юджи, который смотрел на него так… непередаваемо, так сильно, так слишком, что задыхаться Мегуми начинал уже от этого невероятного взгляда. От желания, чтобы Юджи всегда смотрел на него так, чтобы никогда-никогда не прекращал неуверенно и неумело отвечать на поцелуи, чтобы улыбался своей широкой очаровательной улыбкой, от которой замирало сердце.       Мегуми чувствовал себя предателем, когда так думал. Но никто и никогда об этом предательстве не узнает. Никто уже не дотянется до него, чтобы осудить и наказать. Никто не откажется от него за то, что он любит Принца Проклятий.       За эти мысли было невыносимо стыдно. Но желание любить и быть любимым этот стыд перевешивало.       Как бы в такой ситуации поступили Сатору и Сугуру? По совести или следуя за своими чувствами? Хотелось верить, что чувства для них были бы на первом месте, но горло сжималось от мыслей, что, в отличие от него, они поступили бы правильно.       Мегуми не мог так — не мог правильно, когда хотелось для себя. Никогда не мог, на самом деле. Но раньше его за это не мучила совесть.       И поэтому все, что происходило сейчас, ощущалось так отвратительно, оседая мерзким привкусом на языке, от которого хотелось блевать.       Так сильно хотелось оказаться сейчас рядом с Сатору и Сугуру и спросить, нормально ли то, что он чувствует, может ли он это чувствовать, не оскверняет ли этим все, чем была его жизнь до этого. Не оскверняет ли он их самих и все, что они для него сделали за эти десять лет. Имеет ли он право вот так терять себя в Юджи, когда его отец разрушил все, чем он дорожил, и превратил в животное в клетке — просторной, с возможностью почти свободно гулять и сцеловывать улыбку с губ Юджи, но все же клетке, из которой он никогда не выберется, как бы ни бился в дверцу и ни пытался раздвинуть прутья. Он заперт здесь навсегда, и единственная его мнимая свобода — проводить время с Юджи, почти панически надеясь, что у него не отберут это солнце в человеческом обличии.       Мегуми стал слишком зависим от Юджи — от его взглядов, от его улыбок, от его прикосновений. Просто… сам себя к нему привязал — нацепил еще один ошейник и вручил поводок лично Юджи с мерзкой обреченностью. Как бы Юджи им ни воспользовался — Мегуми останется только принять это, потому что это последнее, что у него есть. Больше ничего не осталось, все забрали — все, кроме его возможности влюбиться и быть зависимым от другого человека, быть привязанным, чтобы не сойти с ума — как было с Цумики в глубоком детстве; как было с Ютой, когда он как-то отчаянно хотел любить, но не нашел никого в школе, а потом обратил внимание на нового подобранного Сатору и Сугуру ребенка, и решил, что может влюбиться; как стало именно с семьей и соучениками, когда Цумики уснула и Мегуми, потеряв самый главный ориентир в своей жизни, начал цепляться за все, за что только мог зацепиться.       Сейчас произошло кое-что хуже — он в самом деле потерял все. И неудивительно, что дружелюбный Принц Проклятий с сияющими при взгляде на него глазами вызвал у него такие эмоции и чувства.       Наверное, это не совсем честно по отношению к самому Юджи, но Мегуми не мог по-другому. Хотя и Юджи, наверное, тоже — ведь Мегуми был первым и единственным нормальным человеком в его жизни, первым другом и просто кем-то близким. Сначала Мегуми думал, что и… проклятый Махито так же к Юджи близок, но, аккуратно покопав в этом направлении, Мегуми выяснил, что нет и никогда не был — и только тогда наконец успокоился.       Они оба оказались в, по сути, безвыходной ситуации. И Мегуми не мог об этом жалеть, когда это все, что спасало его от распада.       Он был законченным эгоистом — при том, что все остальные в его жизни были альтруистичны, начиная от Сатору и заканчивая новеньким Ютой, это делало его еще более приемным в своей семье. Но за десять лет он так и не смог измениться.       Точнее, не хотел меняться.       Может быть, это было поводом злости и разочарования в его близких людях, он не знал; но они принимали его таким, каким он был, и исправить не пытались. Мегуми за это был им всем благодарен. Но иногда стыд был слишком силен, чтобы смотреть им в глаза, и ему так нестерпимо сильно хотелось не просто провалиться в свои тени, а исчезнуть из этого мира       Круг замкнулся. Он снова поступал эгоистично и чувствовал за это стыд, но не мог заставить себя отказаться от всего этого, потому что только это давало ему положительные эмоции и силы существовать живым в этом мире, который раз за разом забирал у него все, чтобы почти ничего не дать взамен.       Этот дурацкий кусок мироздания мог отобрать и Юджи. И Мегуми боялся этого сильнее всего — потому что Юджи в самом деле самое-самое последнее, что у него есть в руках. Миру нечего ему будет дать, если забрать Юджи. Дальше только смерть — медленная и мучительная, растянутая на годы и десятилетия, потому что только его жизнь существование обеспечивают безопасность остаткам его семьи, которых он просто не имеет права подвести больше, чем уже подвел, когда поцеловал Юджи.       Что бы ни ждало его дальше и сколько бы боли ни принесло, каким бы сильным не было желание сдохнуть из-за этого — он не имеет права следовать на поводу этого желания. Ведь тогда есть вероятность, что Сукуна посчитает это за нарушение перемирия, и тогда… тогда может погибнуть еще больше людей, в том числе тех, на кого Мегуми было не плевать.       Это отвратительно. Это так отвратительно.       У него больше нет власти даже над этим мешком с мясом и костями, которым является его собственное тело. У него больше ни над чем нет власти — и над своей смертью во вторую после жизни очередь.       Он лишен всего и превращен в вещь в чужих руках.       А был ли он полноценным человеком хоть когда-то?.. Было ли у него хоть когда-то право целиком и полностью распоряжаться свой жизнью?       Или он просто позволял обманывать себя всем вокруг?       Внезапно смотреть на очки Сатору стало так тошно, что Мегуми почувствовал самую настоящую физическую тошноту, сжавшую горло; он отвернулся, чувствуя одновременно и стыд, и желание плакать, и иррациональную злость на всех, начиная со своего биологического отца, породившего его на свет изначально вещью, которой может воспользоваться кто угодно, кто первым дотянется до него любым способом, и заканчивая отцом приемным, для которого, казалось, он тоже был вещью — просто в другом смысле, как бы эта мысль ни была жестока по отношению к Сатору, который на самом деле любил его, и Мегуми прекрасно об этом знал. Но не мог перестать чувствовать этот костер бессильной ядовитой злости, пытающийся сжечь его легкие.       Отец назвал его глупым женским именем с абсолютно глупым значением и бросил на произвол судьбы, будто Мегуми был виноват в том, что его мать умерла, а он не был достаточно крепким якорем, чтобы у отца было желание остаться рядом с ним и заботиться о нем как подобает — как о своем сыне, как о ребенке, которого он зачал и очевидно какое-то время растил, за которым очевидно следил, пусть и издалека, раз узнал, что у него есть проклятая энергия. Но вместо того, чтобы быть рядом, его дурной папаша продал его деду, главе клана Зенин, — продал как племенное животное, с разной ценой в зависимости от того, какой будет его техника, продал, будто Мегуми не имел для него никакого значения — будто был подкидышем, а не родным сыном, будто был вот тем котенком в коробке под мостом в ливень, который рано или поздно либо умрет от голода, либо умрет от рук жестоких детей — только вместо жестоких детей будет его дед, который на годы растянет его отвратительно пустую жизнь достояния клана Зенин, у которого больше не будет имени, личности и желаний.       Мегуми пару лет назад выпытал это из Сатору в каком-то странном приступе желания узнать, сколько он стоил; сам не понял, зачем это сделал, потому что стало так отвратительно, так мерзко, так тошно, что он несколько дней не мог смотреть ни на кого, даже в чертово зеркало, потому что, глядя на свое отражение, вечно думал, что это лицо его отца, а не его собственное. Сатору вообще хотелось видеть в последнюю очередь, даже если Мегуми понимал, что он здесь так-то совсем не при чем, и за это было так сильно, так невыносимо стыдно, что тянуло блевать. Но он ничего не мог с собой поделать — мысли пожирали его разум червями, оставляя после себя сочащиеся гнилью дыры, но ни одну мысль не могло перебить четкое знание, что Сатору изначально взял его под крыло с условием, что в будущем за опеку и попечительство над ним и Цумики Мегуми отплатит ему тем, что войдет в ряды шаманов и, как оказалось позже, поможет устроить ему своеобразную революцию в их кругах как шаман нового поколения. Ничто не могло перебить осознание, что даже для Сатору он изначально был лишь инструментом, вещью, которую он, по сути, купил, пусть и не за деньги, как мог бы его купить глава клана Зенин.       Но купил ведь.       Да, Сатору потом привязался к нему как к ребенку, как к своему ребенку, и Мегуми знал, что является ему сыном не только юридически. Но между ними за годы никогда больше не поднималась тема этого их договора.       Они никогда не разговаривали о том, что Мегуми на самом деле не хотел быть шаманом — не хотел постоянно рисковать, не хотел биться с вечной угрозой однажды не вернуться домой, не хотел проливать свою кровь непонятно для кого и чего, не хотел чувствовать, как замирает сердце каждый раз, когда кто-то из его друзей и семьи кроме Сатору и Сугуру уходит на задание, с которого однажды мог и не вернуться — напутают с уровнем проклятия или оно окажется не таким простым, как могли говорить отчеты, или еще что-то, вариантов было предостаточно, и иногда казалось, что фантазии не хватит представить их все. Мегуми не хотел, чтобы по ночам его преследовали мертвые тела близких и пустые гробы, потому что скорее всего хоронить будет нечего — ему останутся только воспоминания и вещи, которые потеряют запах и цвет своего владельца, и вот тогда, когда он начнет их забывать, его близкие умрут второй раз, и это разобьет его в стеклянное крошево, которое даже в теории не склеить.       Мегуми не хотел тратить все свое время на бесконечные тренировки, которые, казалось, вынимали из него душу, не хотел возвращаться домой с травмами, порой отзывающимися даже после заживления, не хотел посвятить свою жизнь шаманству, которое по сути низводило его роль до обычного солдата в этой бесконечной войне, не оставляя ему времени на выбор заниматься чем-то иным, кроме битв-битв-битв, лазарета, тренировок-тренировок-тренировок, и снова битв, и снова лазарета, и снова тренировок, и застрять в этом порочном круге лет на десять-двадцать-тридцать, пока не умрет от удара проклятия или совсем не придет в негодность и не будет выброшен на свалку шаманов, в эту огромную гору гниющего безымянного мяса, в которой он безвозвратно и безвестно утонет, и никто не будет его искать, потому что больше некому будет искать, потому что все либо умрут, либо пропадут, либо случится что угодно еще, что, быть может, все же окажется управой даже на Годжо Сатору, и тогда все закончится, разрушится, уничтожится и разлетится прахом по всей Японии, оседая на алых ликорисах, поющих ветрам свою панихиду по сотням и тысячам безликих шаманов, у которых не будет могил и не будет тех, кто мог бы на них прийти.       Он всегда, всю жизнь был просто разменной монетой — для отца, для деда, даже для Сатору, для проклятого мира шаманов — как солдат, как единственный за долгое время обладатель Техники Десяти Теней, у которого будто бы не было имени, внешности и личности, как сын Годжо Сатору, который только этим похвастаться и мог — ведь своих достижений у него не могло быть, это все либо гены Зенин, либо беловолосая шестиглазая тень за его спиной. Мегуми казалось, что он давно свыкся с этой мыслью — давно принял ее, впитал в себя, пустил по венам вместе с кровью; Мегуми казалось, что эта мысль уже не сможет сделать ему больно, как делала, когда ему было двенадцать и он наконец узнал полную картину, в рамки которой была заключена его жизнь с самого рождения. Мегуми казалось, что он смог пережить все то, что разъедало кислотой его внутренности почти год, пока он приучал себя к мысли, что никогда не был просто Мегуми, казалось, что он смог все принять, казалось, что он смог смириться. Казалось, что он смог выбраться из этого вонючего болота, казалось, что не позволил ему окончательно утянуть тебя на дно в трясину; казалось, что он смог перестать считать себя просто вещью в чужих руках.       Оказалось, не смог.       Оказалось, что он не на берегу того болота, а все еще в самом центре — и больше не было рядом никого, кто подал бы ему чертову палку и помог из него выбраться. Оказалось, что в этом болоте он не просто остался один — он добровольно в него прыгнул с вышки, когда решил, что готов стать гарантом мира и позволить Сукуне забрать себя, будто он все еще не был человеком — будто так и остался бесправной вещью, которую можно передавать из рук в руки.       Мегуми понимал, что сам согласился и сам уговорил Сатору отпустить его, позволить этой войне закончиться ценой одной жизни, которая и так стоила сущие гроши. Мегуми ведь потасканный — его кто только ни покупал, кто только к рукам ни прибирал; что ему еще одни, пусть их четыре и они с когтями, способными разодрать его от горла до бедра, как когда-то разорвало Сатору Перевернутое Копье небес в руках человека, на которого Мегуми был отвратительно похож. Мегуми понимал, все прекрасно понимал, он ведь не глупенький мальчик, совсем не глупенький маленький мальчик, которого ведут только детские глупенькие капризы.       Но все равно, как оказалось, болит где-то в груди от мысли, что за него не поборолись. Что правда позволили вот так просто уйти в неизвестность, из которой он при любом раскладе не вернется.       Глупо? Да, невыносимо глупо, тупо, так мерзко-наивно, так по-детски приторно, что тянуло выблевать все свои чертовы внутренности в надежде, что хоть так его организм очистится от этого отвратительно масляного ощущения, которому Мегуми за годы так и не смог придумать название и определение. Оно просто было с ним, засело в нем как паразит и время от времени шевелилось где-то в кишках, напоминая о себе сниженной цифрой на весах, потому что кусок в горло не лез, потому что хотелось только спрятаться под одеялом и забиться в самый дальний темный угол, из которого его никогда не смогут достать, чтобы просто сгнить там как забытое растение, чтобы больше не отравлять жизнь ни себе, ни окружающим, просто исчезнуть, раствориться в темноте и пыли, чтобы и вся эта вязкая боль, смолой облепившая его кости, исчезла вместе с ним. Он так хотел, чтобы ему стало хоть немного легче.       Хотя… кому он врет?       Это отвратительно вязкое желание умереть текло по его жилам не последний почти год, пока шла война и пока он жил под алым взглядом Короля Проклятий; о нет, нет, оно появилось в нем гораздо, гораздо раньше и всегда таилось по углам, ожидая момента, когда можно будет напасть и вцепиться ему острыми клыками в глотку, раздирая горло, вырывая гортань, ломая кости шейного отдела и с мрачным удовлетворением наблюдая, как он жалко захлебывается в своей крови, бессильный против собственных же мыслей в своей же собственной черепной коробке.       Мегуми был так отвратительно слаб перед самим собой, что от этого хотелось только беспомощно разрыдаться — от понимания, что у него нет ни капли сил собрать себя во что-то целое, во что-то, что будет нормальным человеком, во что-то, за что Сатору не будет стыдно; Мегуми был так отвратительно жалок, что, если бы тот восемнадцатилетний Сатору увидел, во что превратится одна из его «инвестиций», он бы оставил его деду и не прикасался бы к этому бесполезному мешку с мясом и костями, который показался ему интересным из-за того, что его могли продать клану Зенин.       И правда стоило оставить его Зенин. Отдать им такую поломанную безделушку вроде Мегуми утерло бы им нос куда сильнее, чем то, что Сатору отобрал его себе.       Мерзко так думать о Сатору. Но Мегуми устал бежать от этих мыслей, устал стирать ноги в кровь в дурацкой попытке поверить, что он нормальный, что он не поломанный, что он не разломанный на части, которые не собрать, что он не распиленный этой чертовой жизнью в труху, которую только смести и выбросить. Мегуми устал закрывать глаза на то, что его душа похожа на мерзкую черную жижу, на которую даже просто смотреть противно.       Мегуми устал. Так отвратительно устал. От всего.       Он просто хотел бы отдохнуть. Но от такого не отдохнешь, это ведь не выматывающая тренировка.       Это его жизнь. Его гребанная отвратительная жизнь, которая с самого начала ничего не стоила. Хорошо хоть ее хватило, чтобы расплатиться с Сукуной за мир и близких, — хоть какая-то получилась польза от этой бесполезной единицы сущего.       Мегуми всхлипнул и засмеялся — тихо, истерично, отчаянно, вцепившись ногтями в кожу руки прямо в сухожилия, желая залезть под них, чтобы вскрыть вены и безмолвно истечь кровью, оставить после себя пустую оболочку, которой он по сути и был — только почему-то дышал своими дурацкими легкими, которые не могли замереть вместе с сердцем и избавить его от этой бесконечной боли, вытащить его из этого отвратительного колеса Сансары, в котором он застрял с тех пор, как года в три-четыре его отец просто испарился из его жизни после смерти его матери, тем самым сломав не только себя, но и Мегуми, который, в отличие от своего папаши, до сих пор понятия не имел, куда себя приткнуть и чем закрыть эту зияющую дыру в груди, пробившую диафрагму и сломавшую еще по-детски хрупкие кости ребер.       Ему казалось, что за годы под крылом Сатору и Сугуру эта дыра затянулась почти полностью, лишь изредка напоминая о себе в моменты, когда сдержать мысли не получалось. Но за годы до комы Цумики это случалось довольно редко, настолько, что Мегуми забывал, что эта дыра все еще есть — просто спряталась за сросшимися костями, чтобы ее было не так сильно видно. Чтобы твари, притаившиеся в ней, могли нападать исподтишка жестоко и стремительно, так, чтобы Мегуми не мог от них защититься — только бесполезно бороться и в итоге сдаться, позволяя терзать себя до тех пор, пока от него не останется месиво из мяса и костей, в котором никто не узнает Фушигуро Мегуми.       Никто так и не узнал о белых линиях на его бедрах, спускавшихся от острой косточки таза до самого колена — на одной, на второй, снаружи, внутри тоже были, из-за чего даже в самую жару он отказывался носить шорты и искал самые легкие брюки, из года в год объясняясь тем, что в шортах ему просто некомфортно. Может быть, кто-то мог предполагать что-то, но Мегуми надеялся, что достаточно хорошо прятался, чтобы о его саморазрушении никто не узнал. Меньше всего хотелось объяснять причины, по которым в его руках оказывалось лезвие.       Он делал это не часто, но именно поэтому такие срывы были непосильно разрушительными — лезвие могло кромсать кожу в полное мясо, и только когда вся ванна была заляпана кровью — разум успокаивался, сосредоточенный на алом и пульсирующей боли в ногах, которая потом преследовала его еще несколько дней при каждом шаге, при каждом приеме на тренировках. Это не могло сравниться с болью от ран, полученных на задании, поэтому плотный слой бинтов, которые он купил себе сам, чтобы не отследили их пропажу из медпункта или домашней аптечки, поэтому прятать последствия срывов получалось легко. Мегуми был мастером в том, чтобы притворяться, что ничего не происходит; и это тоже было наследством от Сатору. Только у Сатору был Сугуру, а у Мегуми не было никого.       — Ты можешь мне рассказать, — сказал ему как-то Сатору несколько лет назад. — Ты ведь знаешь, что я всегда рядом, маленький гремлин.       — Знаю, — ответил ему тогда Мегуми, но ни разу не нашел в себе силы заглушать голоса тех тварей в своей душе и просто доверить эту тьму кому-то другому. Сатору и Сугуру наверняка догадывались о том, что что-то происходит, но просто не знали масштаба. И Мегуми не хотел им его показывать.       Они не были виноваты в том, что так сложилась его дурацкая жизнь. Не были виноваты в том, что изначально шли за ним из-за его перспективности как шамана для будущего этого прогнившего сообщества. И Мегуми прекрасно понимал, что давно стал для них в первую очередь их сыном. Но не мог забыть — и потому так и не смог довериться до конца, спрятавшись в самом себе.       Прятаться всегда было просто. Привычно. Прятки стали его стилем жизни — проще спрятать раны, эмоции, чувства, настоящего себя, чем дать увидеть ту мерзость, которая пряталась в его душе, и увидеть отвращение на чужом лице, увидеть непринятие, увидеть страх, или ненависть, или обиду, потому что вот так он думает о самых дорогих людях, вот так на самом деле видит тех, кто стал ему семьей и делал для него все.       Мегуми не был готов рассказать Сатору, что где-то в глубине души, там, куда никогда не доберется ни один луч света, он ненавидит их с Сугуру так же, как ненавидит своего отца и весь этот гребаный мир за то, что сломал его и превратил в нечто уродливое, отвратительное и мерзкое, в нечто, похожее на месиво из мяса, костей и внутренних органов, в то, что никто никогда не полюбит, если показать, как оно выглядит на самом деле. Мегуми не был готов увидеть на лице Сатору непонимание, боль, обиду, ярость за годы вранья и обесценивания всех его стараний, всей его заботы, которую он дарил детям так, будто они все были его родными. Мегуми не был готов сказать Сатору, что все ресурсы, вложенные в него как в шамана, ему не нужны, потому что он не хочет быть шаманом, и все было зря и абсолютно напрасно потрачено в пустоту.       Мегуми не был готов признаться, что понятия не имеет, ради чего ему жить.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Он не заметил, как уснул — вот так в слезах, свернувшись в клубочек и отвернувшись от черных очков, взгляд которых прожигал дыру между его лопаток, раздирая кожу и ломая позвоночник с мерзким хрустом, чтобы добраться до сердца и превратить его в горстку пепла, наконец избавив от страданий — и позора для владельца этих очков, все старания которого Мегуми легко и просто отправил в мусорку, потому что решил, что может поставить свои чувства и желания выше морали. Если бы Сатору знал, чем он тут занимается, — убил бы из чистой жалости даже, а не от злости, потому что на таких как Мегуми не злятся — они этого недостойны. Только жалости к своей никчемности и слабости.       С губ сорвался смешок — один, второй, и вот комнату заполнил тихий, какой-то безумный смех, который Мегуми попытался заглушить подушкой, содрогаясь всем телом от истерики, забравшейся в самые кости как вирус, чтобы разрушить их изнутри и убить его медленной, мучительной смертью, постепенно лишая возможности двигаться и превращая в бесформенное желе, которое не сможет функционировать и на которое мерзко будет смотреть. Смех раздирал горло, скребся изнутри по стенкам кошачьими когтями, будто хотел содрать слизистую как чью-то кожу, засел где-то у ямочки между ключиц, чтобы душить-душить-душить, чтобы задохнулся, чтобы закашлялся и подавился, чтобы захлебнулся этой метафоричной кровью как реальной и перестал отравлять этот мир своим бесполезным существованием, от которого только один вред и есть. Он не гарант мира, обеспечивающий безопасность тем, кто остался за пределами Хоккайдо, он чертов паразит, который годами только и делал, что использовал доброту и заботу Сатору и Сугуру, ведь если бы действительно ценил — не предал бы так просто, погнавшись за эфемерным счастьем.       Нельзя было начинать общаться с Юджи, нельзя было начинать дружить с Юджи, нельзя было целовать Юджи и прятаться в его объятиях от этого дурацкого несправедливого мира, который лишил Мегуми всего. Он должен был оставаться твердым и не поддаваться чарам этой невероятно красивой теплой улыбки, должен был оставаться шаманом и воспитанником Годжо Сатору и Гето Сугуру, должен был следовать нормам морали, а не вестись на поводу своих дурацких чувств.       Но он не смог. И теперь не знал, что ему делать.       Лучше бы не просыпался. Лучше бы умер вот так тихо во сне. Тогда не было бы так мучительно больно выбирать между Сатору и Юджи.       Тогда впервые за всю его жизнь стало бы по-настоящему спокойно.       Вот бы вот так просто сгнить, свернувшись в клубочек, умереть тихо-тихо, чтобы нельзя было придраться к невыполнению договора, и исчезнуть из этого дурацкого отвратительного мира, в котором не было ни капли справедливости. Если бы была — он бы не оказался в ситуации, когда все, что держит его на плаву, — это солнечная улыбка его врага, из-за которого он потерял все, что у него было — и даже самого себя.       Мегуми тихо всхлипнул и закусил губу, пытаясь успокоить зарождающую истерику, пытаясь не дать ей сломать себе ребра, пытаясь удержать в груди это уродливое и мерзкое, которое скопилось под диафрагмой за все его почти шестнадцать лет жизни и сейчас хотело вырваться на свободу, чтобы заставить его захлебнуться и утопить там, где его бренное тело точно не найдут, чтобы достойно похоронить — потому что после всего он заслужил максимум помойную коробку, в которую скинут его кости и оставят где-нибудь пылиться, а потом и вовсе отправят на свалку как бесполезный мусор.       Позорище. Просто невероятное позорище. Мало того, что предал свою семью и товарищей, так еще и рыдает из-за этого, будто имеет на это право. Единственное, на что у него право осталось, — это встать перед ними на колени и принять справедливое наказание за свои деяния, потому что право просить прощения он потерял тогда, когда отдал свой первый поцелуй Принцу Проклятий. Все, на что он может надеяться, — это на то, что его наказание будет не таким жестоким, потому что их связывали общие годы и семья. Хотя… именно поэтому наказание наоборот должно быть куда более жестоким, чем оно могло бы быть, не будь они семьей. Потому что предательство гораздо более сильнее, гораздо более острое — ведь он предал не просто шаманов. Он предал свою семью, людей, которые подарили ему дом, в который он может вернуться, которые заботились о нем как о родном сыне несмотря на то, чьим сыном он в самом деле являлся, которые сделали для него столько, что ему в жизни не расплатиться с ними за все даже наполовину.       Истерика, не найдя другого выхода, заползла в самые кости, заставляя его сотрясаться всем телом, которое едва-едва могло сдерживать ее мощь; Мегуми чувствовал крупную дрожь, которой его колотило, и от этого стыд только множился-множился-множился, заменяя собой костный мозг, и от этого становилось только хуже-хуже-хуже, хотя казалось, что хуже быть уже не может, но оказалось, что может, и это «хуже», которое нельзя было описать или определить даже при всем многообразии человеческого языка, разъедало его подобно кислоте, стремясь не оставить от него ничего, чтобы никому потом не пришлось лишний раз думать о похоронах, которых он не достоин, — даже какой-нибудь простой банки, в которую ссыпали бы его прах. Да он даже такого внимания к себе не достоин, максимум — вынести его труп куда-нибудь туда, где природа сама с ним разберется. Просто чтобы запах гнили не отравлял воздух дома и не мешался, как мешался он всем, в чьей жизни появлялся.       Мегуми свернулся в еще более плотный клубок, почти коснувшись коленями лба, и зажал рот ладонями, пытаясь заглушить свои отвратительные позорные рыдания, на которые он не имел права; но болезненный крик продолжал рваться из груди, слезы продолжали течь по лицу, и мысли уносили его все дальше и дальше по реке самоненависти, которая очень скоро закончится обрывом и водопадом, с которого он упадет и разобьется, он надеялся, насмерть — но даже если его просто переломает, он согласен, если все закончится его смертью.       Он устал. Устал от мыслей, устал от своих чувств, устал от всего, что навалилось на его плечи могильной плитой. Просто устал. Неужели он не имеет ни малейшего права, не имеет ни единой капли претендовать на возможность отдохнуть? Неужели заслужил совсем ничего?       Рыдания бились в его ушах как волны в шторм о скалы, заглушая весь остальной мир — сужая его до боли в грудной клетке и отсутствия воздуха в легких, до соленого на языке и мокрых ладоней, бесполезно пытающихся утереть соль с щек; казалось, что и мир бился в агонии вместе с ним, разрушаясь и умирая в адских мучениях, в огне и крови, криках с его губ, звучащих криками всех тех других, и слезами на его щеках, которыми затапливало реки и моря, заставляя их выходить из берегов и разрушать дома так же, как разрушали их проклятия, нападая на города и вырезая жителей и защищающих их шаманов.       Казалось, что все его тело горит в огне — так, как горели его товарищи от атак того проклятия с вулканом на голове, так, как горели те шестьдесят семь шаманов, которых Сукуна спалил щелчком пальцев и незнакомой техникой, поселившей в груди всех шаманов еще больший страх, чем тот, который уже успел там обосноваться за месяцы кровопролитной бойни, которой Сукуна руководил как искусный кукловод и полководец, — ведь никто не знал, что еще припасено в недрах Демонической Приспешной. Казалось, что он умирает — вот так позорно в своих слезах, захлебываясь ими так, будто его как котенка швырнули в ледяную воду, холод которой сковал его кости, не давая даже тени шанса выбраться на поверхность и утягивая все глубже на дно, где притаились неизвестные науке монстры, готовые разорвать его тело на части и сожрать, не оставив и капли крови.       И в один момент все закончилось.       Плеч мягко коснулись горячие руки, чтобы осторожно подтянуть наверх, и его прижали к крепкому телу, жар которого напоминал костер — тот самый, который своей техникой мог устроить его отец, сжигая своих противников так, что не оставалось даже пепла. Мегуми хотелось бы быть на их месте — сгореть в этом безжалостном пламени, обратиться в ничто, оставшись в этом мире только в чужих воспоминаниях, которые, конечно, будут причинять боль — но лучше они, чем он сам.       Потому что воспоминания больше ничего не смогут сделать.       Потому что воспоминания не опозорят, не предадут, не выбросят в мусорку все, что ты для них сделал. Они не плюнут тебе в душу в ответ на заботу и не отвернутся от тебя, чтобы уйти к тому, кто был причиной всех ваших несчастий. Они останутся такими, какие есть, — такими, где он по словам Сатору подающий надежды шаман и любимый сын, брат и друг; они не превратятся в то, чем стал он — жалким эгоистичным ребенком, думающим только о себе и своих чувствах, наплевавшим на все принципы и долг даже не шамана, а просто человека.       Мегуми хотел бы умереть, чтобы больше не думать об этом. Мегуми хотел бы умереть, чтобы оставить хотя бы призрачную веру в то, что он не предал свою семью. Мегуми хотел бы умереть, чтобы остаться в их глазах тем самым Мегуми, которого в шутку звали Годжо Мегуми, признавая, что его отец — не Зенин Тоджи, не Фушигуро Тоджи, а именно Годжо Сатору; а не тем, кого нужно порицать за предательство и стыдиться даже мысли о том, что он когда-то был частью их семьи.       Мегуми хотел бы жить, чтобы продолжать терять себя в этих руках, сжимающих его так нежно и крепко, удерживая здесь и сейчас. Мегуми хотел бы жить, чтобы продолжать тонуть в любви к Юджи и любви Юджи, как никогда не мог позволить себе там, вечно пожираемый мыслями о своем долге как шамана и чувством собственной искаженности, из-за которого так и не смог найти человека, которого мог бы полюбить и который полюбил бы его в ответ так, как ему нужно. Мегуми хотел бы жить, чтобы не лишаться того, что делало почти действительно счастливым — настолько, что он мог закрывать глаза на все остальное, что оставил в Токио и что когда-то было его жизнью.       Он рыдал как ребенок, пряча лицо в чужом плече, и чувствовал, как внутри все разваливается на обломки, разлетается на куски, размалывается в крошево, — и чувствовал, как все эти обломки, куски, крошки бережно ловят, не давая потеряться ничему из того, что сейчас вырывалось из него слезами по щекам и жутким задыхающимся воем, чтобы потом с заботой и осторожностью собрать обратно, снова сделать его… не целым, но хотя бы таким, каким руины его существа смогут стоять и дальше, таким, каким он сможет дышать почти полной грудью и не думать каждую секунду о том, что у него больше нет дома.       Мегуми так хотел, чтобы его домом стал Юджи.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Он не знал, когда слезы в нем закончились — просто в какой-то момент они прекратили течь по щекам, оставив лишь мокрые щеки, а легкие перестали сжиматься, возвращая поступление кислорода в организм в нормальное русло; все тело мелко дрожало, переживая остатки истерики, и он подтянул колени к груди, сворачиваясь в клубок в чужих руках, которые обняли его еще крепче, окутав собой как одеялом, защищая от этого отвратительного мира, который не принес ему почти ничего кроме боли.       К макушке прикоснулись поцелуем губы, успокаивая будто маленького ребенка, и Мегуми едва снова не начал захлебываться слезами от этого нежного жеста — который всю жизнь был ему недоступен сначала потому, что его мать умерла, а мачеха исчезла из их с Цумики жизни так же неожиданно, как и его отец, а позже уже потому, что он был упрямым ребенком, делающим все, чтобы показать, что ему не нужны нежность и чужая забота. Сатору пробовал так его целовать, но быстро получил по лицу и больше так не делал, и Мегуми, на самом деле, и по сей день было стыдно за ту вспышку агрессии, которая вырвалась из его страха снова привязаться и потерять человека, — но прийти и напрямую сказать было хуже, чем остаться без этой, как оказалось, слишком необходимой малости. Сейчас Мегуми отдал бы все за возможность подойти к Сатору и Сугуру, извиниться и честно сказать, что все эти все то тепло, которое они не давали ему в полной мере, потому что боялись его задеть, было необходимо ему как воздух и что он невозможный идиот, который не ценил их так как должен был.       Сугуру обязательно улыбнулся бы тепло и ласково, как улыбался всегда, потрепал бы по макушке и сказал, что они на него никогда не злились; а Сатору с радостными криками кинулся бы его обнимать крепко-крепко, называя своим маленьким вредным гремлином, и лучился бы от счастья, получив возможность больше проявлять свою любовь еще и через прикосновения — пожалуй, основной его язык любви, которого ему всегда и со всеми недоставало, потому что Сугуру не мог отдуваться за весь «вредный выводок наших детишек», из которых обниматься любили, пожалуй, только Цумики да близняшки — но близняшки больше любили Сугуру, а Сатору порой их пугал своей активностью — даже несмотря на то, что они, как и Мегуми с Цумики, выросли с ним в одном пространстве.       Мегуми бы против воли расплакался, чувствуя себя будто голым, абсолютно беззащитным без своей брони колкостей, открыто говорящий, что ему стыдно и неловко и что ему чего-то не хватало — и что это его вина, что он не мог это получить, потому что был слишком напуган внезапной добротой и заботой, которые свалились на неподготовленного ребенка, слишком рано повзрослевшего и слишком долго не способного понять, что теперь ему нет нужды выгрызать у этой жизни право на существование — что теперь у него есть взрослые, на которых он может хотя бы немного опереться, даже если он им для чего-то нужен. Слишком долго не способного понять, что давно перестал быть для них только перспективным шаманом нового поколения — что давно стал для них сыном, которого любили даже сильнее, чем некоторые любят родных детей.       Он слишком боялся, что ему сделают больно, — боялся настолько, что предпочитал и вовсе не чувствовать ничего из того, что потом могут отобрать и сломать его, как когда-то давно он сломался от слез и отчаянного «мама!» и «папа!», которые давно стерлись из памяти, оставив после себя едва заметные, но очень глубокие шрамы, на годы вперед определившие его жизнь.       Он отталкивал всех, кого только мог оттолкнуть, пока Цумики не впала в кому. И он внезапно понял, насколько ценно то тепло, которое она ему дарила, — насколько ценно то тепло, которое ему дарили все они несмотря на то, что он только и делал, что бил по рукам и шипел взъерошенным диким котом. Он понял, что не ценил ничего из того, что ему давали, и ему стало так тошно, так отвратительно, что он попытался схватиться за что угодно другое кроме своей семьи — лишь бы не чувствовать себя мерзким мудаком, который пришел только в момент, когда ему стало плохо. Мегуми не хотел, чтобы они думали, что он их только использует, чтобы ему стало легче, и поэтому потянулся к тому, что не было так сильно связано с Цумики, — потянулся к Юте, не понимая, что поступает с ним не менее мерзко, как боялся поступить со своей семьей.       Эта мерзость преследовала его как стая гончих, вот-вот готовых вцепиться своими острыми клыками в его плоть, — преследовала от палаты Цумики до самого Дворца Скверны, где они спрятались в тенях и терпеливо ждали, чтобы на сей раз наконец перегрызть ему горло, разорвать так, как они разрывали проклятия, попадающиеся на их пути, и оставить медленно умирать — мерзко, одиноко и без шанса на спасение — именно так, как он и заслуживал за все, что натворил за свои пятнадцать лет: за все что сделал и за все что не сделал.       Юджи потерся щекой об его макушку и мягко отстранил, чтобы утереть ему слезы.       — Я рядом, — просто говорит он немного неуверенно — мало ли, Мегуми не хочет, чтобы он сейчас был с ним

[ хочет так сильно хочет что готов как гончие вцепиться и не отпускать ]

      и это все, что Мегуми нужно — не расспросы, не попытки поддержать, не какие-либо увещевания, что все хорошо — было, есть, будет, — а вот это простое обещание быть рядом и позволить опереться на себя. Молча, тихо, настолько долго насколько будет нужно — до тех пор, пока не расскажет сам или хотя бы просто успокоится.       — Спасибо, — прохрипел он в ответ, слабыми пальцами сжимая ворот чужого кимоно и чувствуя ласковую улыбку Юджи на своем виске.       Юджи больше ничего не сказал, позволив ему успокаиваться самому и в своем темпе — только гладил спину теплой даже сквозь ткань футболки ладонью, обнимая так, будто защищал от всего мира, и этим так сильно напоминал Сатору, что слезы снова собрались на ресницах. Мегуми только крепко зажмурился и сжал зубы, чтобы остановить новый приступ рыданий — хватит, это уже невыносимо, нужно успокоиться, нужно сделать хоть что-то, чтобы вылезти из этой дурацкой ямы самобичевания — он и так достаточно глубоко в нее провалился, глубже уже некуда — только в самом деле резать горло, чтобы все это закончилось.       Но он не мог.       Потому что у него был долг: он должен был оставаться гарантом мира между Королем Проклятий и шаманами, должен был защитить тех, что остался, чего бы это ему ни стоило.       Потому что у него был Юджи — тот, кто любил его даже такого неправильного и сломанного и кого он такой любил, видя в глазах напротив такой же скол, что и в отражении зеркала.       Когда от приступа истерики осталась только пустота внутри, Мегуми извернулся, вытащив прижатую к чужому телу руку, и обнял Юджи в ответ, уткнувшись лицом с подсохшими дорожками слез ему в шею. Юджи мягко поцеловал его в ухо и прижался щекой к виску.       — Сегодня у Сатору день рождения, — хрипловато сказал Мегуми; Юджи ничего не спрашивал, но Мегуми посчитал, что он должен знать, почему его так разодрало.       Сатору и Сугуру всегда так делали друг с другом — и им тоже говорили, пусть и не показывали то, как им на самом деле плохо, — и их учили тому же. Но Мегуми так и не смог этому научиться — среди них не смог, и за это сейчас тоже было невыносимо стыдно. Но хотя бы сейчас с Юджи… стоило начинать. Может, Сатору и Сугуру об этом не узнают, но Мегуми хотелось верить, что они бы им гордились за то, что он наконец начал учиться говорить словами через рот, а не замалчивать и переживать все внутри или за закрытыми дверями своей комнаты так, чтобы точно никто не узнал, что ему плохо или насколько ему на самом деле плохо.       Юджи в ответ тихо промычал и вдруг отстранил его.       — Хочешь, можем подарок ему отправить? — он неловко улыбнулся, а Мегуми завис — моргнул раз, второй, третий, не до конца понимая, что ему только предложили.       — Отправить… подарок? — он выгнул бровь. — Как ты себе это представляешь?       — Ну…       — Нет, давай начнем с другого, — Мегуми сел нормально, чувствуя стыд за все, что тут происходило в последний час; но подумает он об этом потом. — Твой отец вообще позволит что-то подобное?       Юджи неловко почесал нос.       — Я же не говорю, чтобы ты лично поехал в Токио и отдал подарок в руки. Вряд ли он будет против, — он пожал плечами. — В любом случае, думаю, я его уговорю.       Мегуми слабо себе представлял то, что Короля Проклятий можно хоть как-то уговорить, но Юджи, очевидно, знал своего отца гораздо лучше, чем он. Или верил, что знал.       — Ладно, хорошо, — он вздохнул, чувствуя себя неловко. — Отправить ты его как хочешь, с проклятием? Сатору скорее всего убьет его быстрее, чем оно успеет подойти к дому.       — Но на нем же будет твоя проклятая энергия. Разве Шестые Глаза ее не увидят? — Юджи склонил голову к плечу, и Мегуми задумался.       — Увидят, но… все еще не уверен, но попробовать можно, — пробормотал он тихо, чувствуя, как в груди, против воли становится волнительно и тепло. И вместе с тем — страшно. — Только дарить-то нечего.       Юджи тоже сник, обхватив пальцами скрещенные лодыжки.       — Может… хоть письмо отправишь? — спросил он неуверенно, и Мегуми как-то невольно замер на пару секунд.       — А это… неплохая идея… — пока он не понял, что не знает, что писать. — Наверное.       Юджи ему улыбнулся.       — Он скучает по тебе. Что бы ты ему ни написал — думаю, он будет этому рад.       Мегуми не был в этом уверен так же, как Юджи. Вряд ли поводом для радости может быть новость, что он взаимно влюблен в Принца Проклятий.       Он потер плечо, отведя взгляд; мысли в голове походили на паникующих зайцев, по которым пытались попасть пули, но ни один из них не взвизгнул от боли, подстреленный метким выстрелом, — потому что курок спускал тот, кто боялся крови и причинить боль живому существу, — курок спускал Мегуми, который боялся ухватиться хоть за что, потому что это «что-то» обязательно пришлось бы доводить до ума и оставлять на бумаге чернилами, и он не знал, как Сатору отреагирует на что угодно из того, что он мог ему рассказать в этом дурацком письме. Казалось, что лучше уж не писать, лучше уж не напоминать о себе такими новостями — лучше уж пусть они все думают, что его здесь заперли как псинку и не дают вздохнуть лишний раз, чем узнают, что он, оказывается, устроился настолько хорошо, что залез в постель к виновнику всей этой войны — даже если Юджи во всем этом совершенно не был виноват.       Лучше пусть и дальше думают, что он только страдает в одиночестве и жестокости, чем узнают, что ему здесь… на самом деле не так уж и плохо.       На плечо мягко легла ладонь, и Мегуми, вздрогнув, поднял взгляд на Юджи — от его нежной улыбки в груди сердце на секунду замерло.       — Все будет хорошо, Мегуми. Он же твой отец, правда? Я не очень хорошо разбираюсь в людях, но если он считает тебя своим ребенком — он будет рад узнать, что ты в порядке. Для каждого хорошего родителя это важнее всего остального.       Откуда ты это знаешь, хотелось спросить Мегуми, но он только тихо сглотнул, чувствуя себя как нашкодивший щенок, который смотрит на хозяина виноватыми глазами, ожидая наказания, а он и не собирается ругаться, потому что понимает, что сделано это было не специально.       — …думаю, ты прав, — наконец ответил он, с силой переплетя пальцы.       Юджи улыбнулся шире.       — Я схожу за бумагой.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Мегуми честно не знал, что ему писать. Он сидел над бумагой уже, наверное, час, но так и не смог поймать за хвост хоть сколько-нибудь нормальную мысль из всего того роя, который клубился внутри его черепной коробки, и потому даже банальное начало письма совершенно ему не давалось — хотя он пытался и бессмысленно исчеркал весь лист в попытках выдавить из себя хоть что-то.       Он никогда не был мастером слова — для него всегда было проще промолчать и показать что-либо действием, потому что он не умел выражать свои мысли вслух и из-за этого часто язвил и больно бил словами, защищаясь даже тогда, когда не было нужды защищаться. На что угодно, что ему было тяжело принять, он отвечал хлесткой, как плеть, фразой, которая после себя оставляла кровавую борозду, и когда эти борозды оставались на важных для него людях — ему было так стыдно и так больно, что он предпочитал сбегать, чтобы не видеть, что натворил. Так было проще, чем сталкиваться с последствиями своих резких слов. Так было проще, чем извиниться и признать ошибку.       Сейчас, думая об этом, Мегуми чувствует только больший стыд: он никогда не извинялся за то, что делал и говорил, но все всегда его прощали — потому что, как говорил Сатору, знали что он просто вот такой — какой есть, и они выбрали любить его именно таким: маленькой колючей язвой, которая на самом деле любит их и готова ради них на все. Сугуру в такие моменты напоминал, что сам Сатору в юности был ровно точно таким же, просто более «светлой» версией, и после этого замечания Сатору всегда пытался его ударить, но всегда оказывался в крепком захвате, из которого не мог выбраться, не активировав Бесконечность — но никогда этого не делал, потому что дома всегда ее снимал, чтобы они могли спокойно и беспрепятственно до него дотронуться или обнять.       Не то чтобы они все этим часто пользовались, и теперь Мегуми об этом жалел. Жалел еще и потому, что начинал понимать, насколько Сатору могло быть обидно, что никто из них, детей, не отвечал ему с той же силы теплом, что он сам давал им всем; пожалуй, из всех только Сугуру по-настоящему ценил Сатору и его любовь, которой было настолько много, что она, кажется, перекрывала и злость, и обиду, и все остальное, позволяя ему из года в год оставаться заботливым любящим отцом — самым лучшим из всех тех, кого Мегуми знал по рассказам одноклассников и вообще мог представить. Если Сатору и было обидно, то никто из них этого не видел. Наверное, кроме Сугуру — Сугуру Сатору доверял как себе.       Может, Сатору и не было обидно, но Мегуми за него стало. Отвратительное ощущение, от которого он теперь никогда не избавится.       Мегуми всмотрелся в пустой лист, будто ожидал, что черточки иероглифов, описывающих все, что они должны описывать, появятся сами; но, когда этого волшебным образом не случилось, он взял в руки кисть — и создал эти черточки сам.       Правильно это или нет, но он вывалил просто все, о чем думал весь этот проклятый день: и собственные чувства, пожирающие его годами, и все те сожаления о том, что он не давал Сатору в ответ и капли того, что он дарил ему, и всю ту боль, которую испытывал от мысли, что быть шаманом — его долг, потому что это плата за заботу и любовь; сотни, тысячи черточек обо всем, что пожирало его пятнадцать, почти шестнадцать лет жизни, в которую так и не пробился свет Сатору, и за это ему тоже жаль, потому что он был слишком упрямым и слишком боялся, и ему стыдно за то, как он все эти годы относился к Сатору.       Он исписал пять листов исповеди, в которой под конец иероглифы стали совсем кривыми, и почувствовал, что снова плачет — щеки мокрые и дышать тяжело, и Мегуми выронил кисть из слабых пальцев, испачкав лист и столик, и спрятал лицо в ладонях, чувствуя себя невыносимо глупым и неблагодарным ребенком.       Только он мог в письме на день рождения высказать все, что болело долгие годы вместо того, чтобы искренне поздравить.       Мегуми дал себе минут десять успокоиться, вытер лицо и отложил эти листы в сторону. Взял новый и на нем более спокойно расписал свою благодарность Сатору, описал грусть от того, что не сделал этого раньше, и закончил неловкими поздравлениями, которые казались картонными, но ничего другого он придумать не смог. В конце рука замерла, готовая написать имя Юджи, но Мегуми все же убрал кисть в сторону и выдохнул, чувствуя, что камень в груди стал немного легче.       Может быть, те листы он тоже отправит Сатору, но гораздо позже. А может, они останутся здесь, в этой комнате, спрятанные среди его вещей так, чтобы случайно не нашли, навсегда — и только чересчур любопытным слугам, а потом и Юджи с его отцом поведают о том, что творилось на душе заточенного в этой клетке мальчика-волка.       Мегуми спрятал прошлые листы под футон, свернул те, которые собирался отправить, выдохнул и вышел в сад, где нервно забился среди корней сакуры, стараясь не сжимать листы слишком сильно, чтобы не помять их с концами. Сейчас ему оставалось только ждать вердикта Сукуны: позволит он отправить это письмо в Токио или нет. Если сначала Мегуми хотел, чтобы Сукуна отказал и ему не пришлось бы причинять себе и Сатору боль (но больше, конечно, себе, кому он врет), то сейчас он надеялся, что у Юджи получится уговорить отца на такую авантюру. Сатору заслуживал того, чтобы получить от него хоть что-то — особенно учитывая, что у него, на самом деле, все более чем хорошо, учитывая исходные данные. Сукуна вообще мог его мучить в каком-нибудь темном подвале, посчитав за законную живую игрушку, на которой он может выместить всю свою злость за неповиновение шаманов, но вместо этого он с попустительством относился к тому, что Мегуми сошелся с его сыном сначала как друг, а теперь и вовсе как романтический партнер, что осложнялось тем, что он был парнем — вряд ли Сукуна был фанатом однополых отношений. Но на них закрывал глаза.       Про Юджи пока, наверное, говорить не стоит, но рассказать, что он жив, здоров и не превращен в пинаемый всеми кусок мяса, казалось Мегуми той необходимой его семье малостью. Сатору и Сугуру, по крайней мере, — что с Ютой пока оставалось неизвестным лично для него. Может быть, он вернулся домой, но спрашивать в письме Мегуми не стал — не был уверен, что вообще получит ответ, а потому теребить эту рану счел полнейшим свинством. Ему хватало и того, что он успел натворить за их спинами, но о чем пока не набрался смелости рассказать обо всем даже в мыслях, не то что иероглифами на бумаге. Но и думать о подобном пока рано — он даже не знает, будет ли у него в принципе возможность хоть что-то рассказывать тем, кто остался в Токио вместе с его прошлой жизнью, к которым он никогда не вернется даже с уговорами Юджи.       Он отложил бумаги на колени и принялся ломать пальцы в нервном ожидании. Юджи ушел давно, может, часа два назад и все это время, очевидно, спорил с отцом; Мегуми даже стало неловко за то, что Юджи приходилось, по сути, идти против Сукуны — может, для него Сукуна и был чудовищем и полным мудаком, отнявшим сотни жизней в том числе и его знакомых и даже друзей, но для Юджи он был отцом — при том… любимым отцом. И, кажется, любящим — если рассказы Юджи не имели под собой тайное дно, которое прятало лицемерную сущность Сукуны, который, как предполагал Мегуми изначально, держал Юджи при себе с каким-то умыслом. Но, если честно, хотелось, чтобы Сукуна, как бы парадоксально это ни звучало, любил Юджи. Юджи заслуживал того, чтобы единственный родитель любил его — даже если сам Мегуми ненавидел этого родителя до глубины души.       Юджи явился через, как казалось, вечность — уставший, но с довольной улыбкой.       — Он разрешил.       И это все, что было нужно Мегуми, чтобы снова почувствовать, как горло сдавливает очередной приступ рыданий.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Юджи отправил к границе два небольших проклятия с приказом не пересекать пограничные посты, а остаться на территории Короля Проклятий: одно должно было спрятаться, второе должно было подойти к шаманам и попросить-потребовать, чтобы они вызвали Годжо Сатору — Мегуми боялся, что, если передать письмо именно шаманам на постах, они его просто выкинут; первое проклятие оставалось там на случай, если второе уничтожат. Юджи дал им две недели на ожидание ответа, если Сатору все же придет к границе лично; если нет — вернуться одному или вдвоем. Мегуми хотелось по-детски надеяться, что Сатору поведется на то, что письмо написано от его имени — в конце концов, проклятия низкоранговые, а если бы были опасны — Шестые Глаза увидели бы это сразу. Как увидят и то, что на письме осталась его проклятая энергия.       Когда проклятия покинули территорию Дворца Скверны, Юджи приобнял его за плечо и прислонился лбом к виску на несколько секунд.       — Надеюсь, все будет хорошо, — пробормотал он, тоже не очень уверенный в том, что их затея закончится удачно.       — Надеюсь, — тихим эхом повторил Мегуми, невидящим взглядом смотря вслед проклятиям.       Передав им письмо и уже точно расставшись с излитыми чернилами мыслями — пусть и с большой вероятностью того, что эти слова не дойдут до адресата, — он чувствовал себя будто бы голым и совершенно опустошенным. Будто бы на бумаге осталась его душа, и когда они были переданы проклятиям и вынесены за пределы Дворца — забрали вместе с собой и как минимум ту часть, которую он вложил во второе послание. Большая осталась в первом, и Мегуми не представлял, что с ним произойдет, если оно вдруг все же окажется у Сатору в руках.       Это были отвратительные ощущения. Впрочем, как и вся его жизнь. Ему не привыкать глотать такое вместо еды и питься, которые не лезли в горло, когда было совсем паршиво. Как сейчас, например. И как будет еще очень долго — возможно, вплоть до тех пор, пока не вернутся проклятия, и не важно, с чем они вернутся: с ответом или без него. Мегуми не знал, какой итог будет лучше для него, да и в целом, но ему казалось, что тот, где письмо все же попадает в руки Сатору, был… более правильным. Или что-то вроде того. По крайней мере Сатору и Сугуру заслуживали того, чтобы знать о нем хоть что-то — даже если это просто чернила на бумаге.       Нервное ожидание убивало его: проклятиям нужно было как минимум дня два, чтобы добраться до границы, к тому же ожидание могло затянуться на эти злосчастные две недели, а потом еще путь обратно в те же два дня — и того почти три недели в худшем случае он будет сидеть в напряжении, ожидая, по сути, непонятно чего. Полная неизвестность вызывала бессилие, из-за которого он не мог ни спать, ни есть, ни даже отвлекаться на Юджи и его попытки как-то поддержать или помочь — Мегуми только и мог, что пялиться в пустоту часами, мечтая иметь возможность двигать стрелки часов и сменять дни число за числом, чтобы эта невыносимая с самого начала пытка прекратила терзать его мысли и даже тело, когда его ногти впивались в кожу запястий, почти раздирая ее до крови.       Юджи ловил его руки и держал в своих, поглаживая костяшки, но это помогало на ничтожное количество времени — как и все остальное, что делал для него Юджи в надежде хоть как-то скоротать время ожидания ответа — каким бы он в итоге ни был. И за это Мегуми было стыдно — так же сильно, как и перед Сатору и Сугуру, хотя, казалось бы, стыд перед ними копился годами, а с Юджи они знакомы всего немногим меньше трех месяцев. Но у чувств и эмоций, как говорил Сугуру, порой не было логики, и с этим оставалось только смириться, потому что бороться было абсолютно бесполезным и к тому же энергозатратным мероприятием. Лучше эти силы потратить на что-нибудь другое, советовал он с мягкой улыбкой, от которой всякий раз хотелось сбежать — не потому, что она несла в себе какую-то скрытую опасность, а потому, что она говорила, что Сугуру видит его насквозь — и это всегда казалось Мегуми одной из самых страшных вещей. Он ненавидел, когда его чувства и мысли оказывались так легко читаемы, и стремился спрятаться всеми возможными способами; знал, что не получается, и от этого становилось только хуже, из-за чего он отдалялся от них всех, все глубже заворачиваясь в свою броню, желая оказаться в безопасности, в которой не было нужды. Жаль, что он понял это слишком поздно.       Казалось, что время течет слишком медленно, специально растягиваясь как резина, треска которой, предвещавшего, что она вот-вот разорвется, так и не было слышно.       Мегуми пытался читать, но слова проходили мимо него, и спустя какое-то время он обнаруживал, что не запомнил ничего из того, что увидели его глаза. Он пытался тренироваться с Юджи, но постоянно пропускал удары и больно падал на татами, пока в конце концов не сдавался и не оставался на них, жалко сгорбившись от эмоций, которые пожирали его как паразиты; Юджи в такие моменты садился рядом и обнимал его, пряча в себе, и только это немного спасало Мегуми от того, чтобы окончательно развалиться. Юджи был его единственным спасением от этого кошмара, созданного его собственными руками, и Мегуми позволял себе слабость прятаться в нем и его заботе, чтобы не сойти с ума.       В какой-то момент он просто смирился с тем, что не дождется ответа: что или оба проклятия убьют, даже не став слушать, или Сатору посчитает все за глупую шутку и даже не явится к границе, или, даже если и явится, не поверит, что Мегуми написал все добровольно — или что Мегуми в принципе это написал, а не какое-то проклятие-подражатель за него, чтобы сделать больно или совершить глупую попытку убедить в том, что Король Проклятий не так плох, как они о нем думают. Размышляя об этом сейчас, Мегуми мог только криво улыбаться: его письмо и правда выглядело как жестокая шутка или жалкая попытка обелить Сукуну.       — Зачем ему это? — спросил его Юджи, когда Мегуми наконец не выдержал и сдался, рассказав, что его мучает. — Отца никогда не волновало мнение кого-либо о нем, если это не я и не моя мама. Мнение шаманов о нем ему тем более не нужно, — он покрутил палочками с зажатым между ними кусочком мяса, о чем-то думая, и тяжело вздохнул.       — Сатору может подумать, что Сукуна меня убил и теперь так пытается… не знаю, оправдаться? — Мегуми вяло ковырялся в своей порции, не чувствуя желания взять хоть что-то в рот.       — Вот уж что, а оправдываться отец точно ни перед кем не станет. Это даже еще менее вероятно, чем то, что он захочет создать себе хорошую репутацию, — Юджи покачал головой и отложил палочки, чтобы взять его руки в свои. — Я не думаю, что Годжо Сатору настолько глуп, чтобы всего этого не понимать.       Мегуми смотрел на него абсолютно беспомощно. С одной стороны, он прекрасно понимал, что Юджи прав; с другой, не мог надумывать причины, по которым он не получит ответ на свое дурацкое письмо, которое будто вытянуло из него всю душу.       Юджи мягко ему улыбнулся.       — Тебе тяжело, но… постарайся немного успокоиться, хорошо?       Мегуми неловко кивнул и сглотнул вязкую слюну. Мягкое участие Юджи помогало ему дышать, но не могло успокоить его полностью, а новый час и тем более день ожидания понемногу разрушали его, и он не знал, что будет, если проклятия вернутся обратно без ответа.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      — Мегуми! — Юджи так резко распахнул седзи его покоев, что Мегуми, едва задремавший после очередной бессонной ночи, подскочил на футоне, поскользнулся рукой на одеяле и больно упал подбородком на пол. — Ой…       — Ой, — передразнил его Мегуми, садясь и растирая ушибленное место. — Что случилось?       — Проклятия вернулись, — Юджи улыбнулся широко и радостно; казалось, что он весь светился как самое настоящее солнце, когда показал Мегуми конверт. — Они принесли ответ от Сатору.       Мегуми замер весь, чувствуя, как замерло вместе с ним и сердце; в венах и сосудах будто застыла вся кровь, и время тоже остановилось, замкнулось на бумажке в чужих пальцах. Он не знал, сколько так просидел, но потом передернул плечами и встал на слабые ноги, чтобы забрать письмо у Юджи.       — Мне уйти? — спросил он, мягко коснувшись его локтя, и Мегуми, подумав немного, покачал головой.       — Останься.       Юджи растерялся от его решения, но послушался: закрыл за собой седзи и сел рядом с разворошенной постелью, наблюдая за ним с беспокойством, но не пытаясь заглянуть в лист — за что Мегуми был ему благодарен. Он хотел, чтобы Юджи был рядом, потому что так было легче, но слова Сатору предназначались только ему, какими бы они ни были, и увидеть их должен был только он. Да и не то что должен — Мегуми сам хотел оставить это только между ними, с каким намерением и писал свое письмо. Хотя Сатору скорее всего показал его Сугуру — но Сугуру был иным делом, чем Юджи, потому что считался семьей для обоих; Юджи же был семьей только Мегуми — и то называть его так пока казалось Мегуми слишком поспешным решением. Он, может, и привязался к Юджи навсегда, но Юджи мог быть об их связи иного мнения — и Мегуми не мог его винить. Он только надеялся, что со временем Юджи привяжется к нему так же — думать, что привязанность сильна сейчас, казалось глупостью — тем не менее, очень желанной.       Мегуми, кажется, смотрел на письмо целую вечность, замерев глазами на резких черточках простого Мегуми-чан, написанного легкой рукой Сатору так просто, будто ничего не происходило. Быть может, в этом и был смысл: Сатору старался для них обоих сделать вид, что все как раньше, просто почему-то они решили обменяться письмами, а не реальными словами. Мегуми не мог даже предположить, чего Сатору стоила эта иллюзия спустя три месяца бесконечных предположений о том, что происходит в глубинах Хоккайдо, да и не стал бы пытаться — любая его мысль вряд ли охватила бы и десятую часть тех эмоций, которые Сатору испытал, получив на руки эти глупые бумажки.       Может, и не стоило их отправлять, в очередной раз эти дни подумал Мегуми, чувствуя нервную дрожь в пальцах, из-за которой так и не мог решиться вскрыть письмо, но покачал головой. Сатору и Сугуру в самом деле заслуживали того, чтобы знать, что с ним все в порядке, а не томиться в неизвестности, насколько сильно Сукуна его искалечил и в насколько тесной клетке держит. Они больше никогда не увидятся, но Мегуми… хотел бы иметь возможность быть с ними хотя бы через иероглифы на бумаге.       Стоило оказаться отрезанным от них навсегда, чтобы он понял, насколько на самом деле не ценил то, что имеет. Хах. Он сам себе омерзителен — насколько же он мог быть омерзителен Сатору и Сугуру, если бы они не любили его? Хотя не факт, что любят до сих пор — или что сохранят это чувство, если он решится отправить те криво исписанные его отчаянием листы, где он рассказывает о Юджи и о том, что между ними происходит. Надеяться на лучшее при таких исходных было глупостью. И Мегуми был достаточно для этого глуп.       Он медленно выдохнул и наконец вскрыл конверт, доставая оттуда сложенный лист бумаги; несмотря на все, читать не хотелось — было слишком страшно узнать, что Сатору ему передал и что хотел сказать. Казалось, что в руках он держит не письмо, а ядерную бомбу, которая вот-вот разорвется прямо ему в лицо.       Наконец Мегуми нашел в себе силы и, тихо выдохнув, развернул лист, чувствуя, как от знакомого почерка внутри все переворачивается и будто сжимается чьей-то беспощадной рукой, готовой раздавить все его органы в кашу. Так страшно, кажется, ему не было никогда — даже тогда, когда он оказывался перед проклятиями, которые объективно были сильнее и могли убить его, особо не напрягаясь, если бы не воля случая или более сильные шаманы рядом, спасавшие его порой в последний момент.       Юджи мягко положил ладонь ему на колено, напоминая о себе, и Мегуми вскинул на него голову как беспомощный щенок — которого тут же аккуратно поймала подбадривающая улыбка.       — Все хорошо.       Мегуми болезненно дернул уголком губ.       — Ты слишком в этом уверен.       Юджи пожал плечами.       — Он же твой отец, пусть и не родной. По-настоящему любящие родители всегда рады, когда с их ребенком все хорошо — настолько, насколько это возможно, — лохматая голова чуть склонилась к плечу. — Мне казалось, что Годжо Сатору как раз из таких людей.       — Из таких, — Мегуми тихо сглотнул. — Но, знаешь, он не обычный человек — и ситуация у нас далеко не самая обычная.       Пальцы сжались на его бедре, заземляя, не давая провалиться в свои уничтожающие мысли, помогая остаться здесь и сейчас.       — И все же, — Юджи смотрел на него своим слишком проницательными алыми глазами, цвет которых будто бы добавлял силы его взгляду, делая его более пронзительным — и потому куда более опасным, чем взгляд того же Сугуру. Алый взгляд Юджи походил на неоново-голубой взгляд Сатору, от чего порой становилось не по себе. Как сейчас, например. — Не думаю, что все настолько плохо, как ты себе надумал.       — То есть, ты не отрицаешь, что в какой-то степени все плохо, — Мегуми усмехнулся, и в груди стало чуточку теплее от вида обиженно надутых щек.       — Не перевирай мои слова! Ты понял, что я имел в виду.       — Да, понял, — к сожалению, подумал Мегуми и все же вчитался в резкие черточки и ровные строчки иероглифов.       «Знаешь, Мегуми-чан, ты нас с Сугуру знатно напугал. Ты хоть можешь себе представить, какого поднять трубку и услышать, что проклятия Сукуны притащили что-то от тебя к границе? Тем более в такую дату? Хотя вряд ли Сукуна знает, когда у меня день рождения, но мало ли выпытал у тебя забавы ради. В первый момент я даже подумал, что принесли твою голову, и собирался идти уже за головой Сукуны, но Сугуру отговорил.»       Да, хорошо, что рядом с тобой есть Сугуру. Мегуми издал неловкий смешок и чуть сжался, будто Сатору сидел прямо перед ним и смотрел не через непроглядно-черные стекла очков, а напрямую этими своими дурацкими пробирающими глазами, которые от использования Бесконечности становились ярко-неоновыми, делая их взгляд порой довольно жутким, даже если Сатору делать его таковым не стремился.       «Но я рад, что это не голова, и еще больше рад, что это письмо, написанное твоей рукой. Не знаю, насколько могу ему верить, сам понимаешь, но хотелось бы быть полностью уверенным в том, что ты нам рассказал. С другой стороны, а смысл Сукуне как-то себя обелять и вообще позволять тебе что-то нам передать? Сложно, Мегуми-чан, ты же знаешь, что я такое не люблю.»       Знаю, Мегуми нервно сжал пальцы, сминая бумагу. Знаю, и мне жаль.       «В любом случае, спасибо за поздравления, маленький гремлин. Грустно, что ты не можешь сделать это лично — хотя, подозреваю, вряд ли все то же самое ты смог бы повторить мне ртом и словами в лицо, — но хоть так, чем совсем ничего. Тем более при таких обстоятельствах. Я не надеялся услышать от тебя — да просто о тебе хотя бы слово, а тут… так. Это ценнее, чем ты можешь себе представить.»       Наверное, и правда не мог. Правильно говорят, что есть имена у тех, кто потерял родителей и супругов — но нет имени тому родителю, который потерял ребенка. Как и тем более нет имени для того родителя, кто потерял всех своих детей одного за другим.       Никто из них уже не надеялся увидеть Юту — даже мертвым, не то что живым. И от этого, наверное, было даже хуже, чем от смерти близняшек, или комы Цумики, или статуса пленника Мегуми — тут Сатору и Сугуру хотя бы знали, где они и что с ними, даже если с Мегуми это тоже были догадки — но хотя бы они знали, куда его забрали. А Юта пропал без вести, при том даже не было известно, где и когда он пропал, потому что всю ту часть оборонительной границы уничтожили подчистую и одним ударом, так, что эти новости дошли до них с приличным опозданием, которому поспособствовало и то, что какое-то время проклятиям-подражателям удавалось обманывать их и подделывать голоса шаманов, которые там находились. Обман вскрылся, когда на привычное «Ну я же просил, Юта-чан, без этого дурацкого «-сан» после моего имени!» «Юта» действительно легко избавился от уважительной приставки, которую из него старательно пытались изгнать больше года. Сугуру из подозрений отправил на разведку свое проклятие, и то донесло, что вместо шаманов на том форпосте нет и вместо них там околачиваются вражеские проклятия. Только Сатору с его Шестыми Глазами удалось разобрать переплетения проклятых энергий, но они слишком сильно смешались, да и были давними.       Юта пропал неизвестно когда, и с тех про него ничего не слышали. Юта был сильным — уже сейчас сильнее Сугуру, что говорило о многом; но, видимо, что-то было сильнее него — что-то, что либо убило его и забрало тело, либо увело за собой и тоже убило. Они не нашли ничего: ни клочков одежды, ни его катаны, ни частей тела, а следы его проклятой энергии обрывались примерно в километре от разрушенного форпоста, оставив вместо себя только следы засохшей на деревьях и впитавшейся в землю крови и изъеденные червями трупы, ни один из которых не принадлежал Юте. Сатору зашел настолько далеко, насколько смог, даже уничтожил пару отрядов проклятий, но так и не нашел чего-то больше, чем уже смог отыскать в том месиве, в котором они нашли лагерь и территорию вокруг него. Он хотел отправиться дальше, вглубь владений Короля Проклятий, но за ним как камень на цепи тащился долг перед обществом шаманов — на который ему, в целом, было почти плевать — и необходимость защищать Мегуми, которого все-таки вытащили из Токио, потому что шаманов для обороны перестало хватать. Сатору тянул до последнего, но Мегуми сам согласился отправиться в форпост на границе, неспособный больше сидеть в пустом пыльном доме один на один с воспоминаниями, которые убивали медленно, но верно убивали его. Тогда ему казалось, что лучше погибнуть в сражении, чем сгнить в квартире, которая перестала быть его домом, когда Цумики впала в кому. Сатору пришлось отказаться от поисков Юты, чтобы быть рядом с Мегуми и не дать умереть уже ему.       Мегуми до сих пор было за это стыдно. Лучше бы Сатору искал Юту, чем тратил силы на него. Так бы у него остался хоть один сын — и куда более благодарный, чем Мегуми.       Юта во всем был лучше, чем он. И все три его сестры были гораздо лучше, чем он. Им всем стоило остаться в живых, а не ему. Но остался почему-то только он. Хотя можно ли так сказать, учитывая, что его домом теперь являлся Дворец Скверны? Он ведь тоже все равно что умер — они с Сатору и Сугуру уже никогда не встретятся, и все, что им остается — это письма, которые могут оборваться в любой момент, стоит только Сукуне подумать, что он слишком много позволяет пленнику, и больше они друг о друге в таком случае ничего не услышат. При таких раскладах казалось, что лучше бы и самого первого письма не было.       Но оно было и был ответ на него. Это уже не изменить.       «Знаешь, Мегуми, мне так много хотелось бы тебе сказать. И многое из этого мне стоило сказать гораздо раньше, а не сейчас и тем более не так. Сказать лично, может, даже обнять тебя, если позволишь. Сказать, чтобы ты видел и слышал, как я хочу это сказать, сказать так, чтобы ты не надумал себе ничего лишнего, и сказать все, что могло бы вызвать у тебя вопросы и любые подозрения. Я знаю, что ты умный мальчик, Мегуми, ты ведь наш сын, но некоторые вещи нужно все же говорить словами через рот. Мне жаль, что я всегда понимаю это слишком поздно.»       Дурак ты, думает Мегуми, чувствуя, как горло снова сдавливают слезы. Невыносимый, невозможный дурак. Вот и как на него злиться вообще?       «Ты наш ребенок, мы тебя вырастили, мы были теми, кто видел твои успехи, были теми, кто тебя за них хвалил. Я не могу словами передать то, насколько я был горд тобой, когда у тебя что-то получалось, насколько сильна была моя радость, когда мне все же удавалось поймать тебя в объятия и взлохматить тебе волосы, насколько я был счастлив, что ты рядом со мной, маленький гремлин. И если я там все же мог постараться, то выразить словами то, насколько сильно я тебя люблю, не вышло бы даже у Сугуру. Глупость, правда? Непревзойденный Годжо Сатору не может найти пару дурацких слов для своего ребенка. Я старался их найти, но, наверное, старался слишком мало.       То, насколько ты мне дорог, Мегуми, я не смогу описать ничем — могу лишь попытаться облечь в слова малую долю. Ты не представляешь, насколько мне жаль, что и эту малость я говорил тебе так редко.»       Он всегда вырывался из объятий Сатору, чувствуя себя неловко в его руках, будто бы не на своем месте — возможно, от того, что где-то в темном уголке его сознания в цепях трепыхались мысли об их договоре и о том, что в итоге он все же развился как шаман и поступил в колледж. Но сейчас, даже когда он наконец позволил этим цепям пасть и эти мысли как изголодавшиеся собаки накинулись на него, больше всего он хотел оказаться рядом с Сатору, чтобы обнять его первым — сжать, насколько хватит сил рук, уткнуться лицом куда-то в шею и спрятаться в нем, позволить себе наконец отпустить все то, что не давало ему довериться Сатору и Сугуру, и действительно считать их своей семьей — и себя частью этой семьи.       Мегуми смертельно устал от того, что его разрывает на части из-за дурацких додумываний и неспособности спросить напрямую из-за жалкого страха перед тем, что он почувствует, когда получит ответы, какими бы они ни были. Он так хотел простого гребаного спокойствия рядом с теми, кого любит. Но теперь это возможно только вот — письмами, потому что на Хоккайдо нет никакой связи и Сатору и Сугуру сюда не пустят, сколько бы Юджи своего отца ни упрашивал — слишком утопично верить в то, что Сукуна пустит обладателя Шести Глаз и Безграничности туда, где живет его сын, на котором Сатору в теории мог бы отыграться за пленение Мегуми. Заодно и самого Сукуну убить, вероятно. И забрать Мегуми. Так, когда они далеко, Сукуна держит Сатору на поводке, угрожая убить Мегуми за любой неправильный вздох, и вряд ли он захочет лишаться такого преимущества.       «Спасибо. Правда, спасибо — за то, что написал, за то, что смог как-то мне передать свои слова. Я только надеюсь, что это письмо не стоило тебе слишком дорого. Я хотел бы слышать о тебе почаще, если эта возможность останется, но если плата за нее слишком дорога — не стоит. Мне важнее, чтобы ты был как можно целее в любом из смыслов, даже если это будет значить, что даже бумажки с твоим почерком я больше не увижу. Побереги себя настолько, насколько сможешь.       Я люблю тебя, малыш. И Сугуру тоже.       И Юта.»       Юта?.. Юта жив, да? Он вернулся домой? Если бы нет, наверное, Сатору приписал бы и девочек, имея в виду их всех в общем, даже тех, кого с ним больше нет, но написал он только про Юту…       Юта жив. Юта жив.       И это было последней каплей. Той, которая потекла у него по щеке.       Он и не заметил, как все же заплакал. Только закушенная губа отозвалась болью и дышать не получалось, потому что в горле стояли рыдания.       Мегуми отложил письмо Сатору в сторону и принялся утирать слезы — даже зная, что это бесполезно, он все равно пытался спрятать истерику, будто бы это могло ее прекратить — будто бы это помогло ему выглядеть не столь жалко. Расплакаться от дурацких слов на бумаге, ну кто еще так может? Только слабый маленький мальчик, которому этих дурацких слов не хватало — и который этих самых дурацких слов, оказывается, ждал всю свою жизнь, пока бегал от них как напуганный зверек от лесного пожара, когда нужно было остановиться и понять, что бежит он не от бушующего пламени, а по песку тихой гавани, в которой он мог бы укрыться от любой опасности. Такая глупость, правда?       Оказывается, все это время он был не таким умным, каким хотел себя считать.       Оказывается, все это время он был просто глупым ребенком.       И как Сатору с Сугуру его терпели? Как до сих пор могли говорить, что любят его? Как до сих пор могли любить его?       Юджи притянул его в объятия — крепкие, надежные, позволяющие спрятаться так же, как и в руках Сатору в те редкие моменты, когда Мегуми признавал, что нуждается в этом, а не выпускал иголки из дурацкого упрямства, которое стоило ему слишком много. Он уткнулся лицом в крепкую шею, скрывая в ней слезы, продолжающие мочить его щеки и теперь еще и чужую кожу, пока пальцы судорожно сжимали одежду Юджи, будто стараясь удержать его здесь, рядом, чтобы он не никуда не ушел и не бросил его здесь в одиночестве, когда он полностью разбит и уничтожен всего лишь одним листом бумаги. В другое время Мегуми посчитал бы это слабостью, дуростью, которую нужно прижечь раскаленным металлом, как рану в полевых условиях, а потом вырезать острым скальпелем и выбросить, чтобы больше никогда не смела вылезать и душить как петля на виселице.       Это было просто до невозможности жалко, но, пожалуй, впервые в жизни ему было плевать.       Теплая ладонь гладила его по спине между вздрагивающих от рыданий лопаток, пока другая рука обнимала его чуть ниже, щека прижималась к виску; даже учитывая, что он был чуть выше, Мегуми все равно удобно помещался на коленях Юджи, потому что тот был раза в полтора крупнее в комплекции — наверное, в своего отца, представлявшего собой одну сплошную гору мышц, которая была еще больше чем даже у Тодо за счет второй груди для второй пары рук. Мелькнула мысль, что хорошо, что этим Юджи пошел в свою мать — Мегуми хватало и практически идентичной внешности, к которой так же прилагалась и вторая пара глаз, иногда бывающей в каком-то смысле довольно жутковатой — примерно как неоново-голубые глаза Сатору при использовании Безграничности. Так-то он к ним привык — сложно было этого не сделать за десять лет, — но все равно иногда его пробирала тихая дрожь. То же, видимо, ждало его и с Юджи.       Мелькнула мысль, что в этот раз будет быстрее и легче, потому что он уже опытный, и от этого Мегуми издал какой-то булькающий смешок, хлюпнув соплями, которые из-за этого потекли из носа. Позорище, ками, такое невыносимое позорище, подумал он, вытирая лицо от всей этой гадости рукавом кофты и стараясь вернуть себе дыхание и заодно начать успокаивать чертову истерику, от которой он устал. Слезы слишком часто посещали его за последнее время, ему это совсем не нравилось, даже если Сугуру говорил, что такие эмоции нельзя держать в себе. Может и так, но стоило брать себя в руки, а не продолжать разваливаться. Ради себя и ради Юджи — и может быть ради Сатору и Сугуру, если он сможет поддерживать с ними хоть какую-то, даже такую долгую и немного для него странную, связь.       Когда он отстранился, избавившись от слез и соплей, Юджи переплел пальцы у него на пояснице и посмотрел обеспокоенно, от его Мегуми стало совсем неловко. Хотя казалось, что дальше уже некуда.       — Ты как? — осторожно спросил Юджи, большим пальцем поглаживая выпирающий из-за позы позвонок.       — Скверно, — честно ответил Мегуми сиплым голосом. — Но я справлюсь.       Юджи слабо улыбнулся и прислонился лбом к его лбу.       — Хорошо, как скажешь. Но если что — я рядом.       — Я знаю, — просто ответил Мегуми, рукой зарываясь в короткие волосы на затылки Юджи, чтобы задержать это нежное, щемящее касание, говорящее громче любых слов.       Он, наверное, понравился бы Сатору, несколько обреченно подумал Мегуми.       Если бы не был сыном Сукуны.       Вечное проклятие Юджи — такое же, как бремя Сильнейшего шамана современности на плечах Сатору, ношу которого не мог облегчить даже Сугуру. Они были слишком похожи, что это было даже неловко — но вся жизнь Мегуми была одной сплошной неловкостью, так что даже привыкать особо не нужно было. Только стараться игнорировать мысль, что близкие люди не одобрили бы его выбор любить сына чудовища, отнявшего столько жизней — в том числе важных для него самого.       Хотя, быть может, Сатору и Сугуру приняли бы Юджи. Мегуми же приняли — даже при том, что натворил его биологический отец. Но Фушигуро Тоджи ничто по сравнению с Королем Проклятий. Так что, наверное, это рассказывать не стоит — лучше пусть останется среди этих стен, спрятанное от внешнего мира, который это хрупкое и такое нужное может уничтожить. Оно было таким же ценным, как и то, что осталось в Токио, и он должен был это защитить. Это все, что ему оставалось, и все, чего он хотел.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      «Вряд ли ты полностью поверишь, но на самом деле здесь не так уж и… плохо. Одиноко и паршиво, но жить можно. Сукуне я не интересен, он только отдал приказ кормить меня и давать мне какие-то необходимые вещи, но и все. Я волен ходить по определенному мне крылу и даже пользоваться проклятой энергией. Без шикигами все было бы совсем отвратительно, а так… все еще отвратительно, но не так, как могло бы быть. Но сказать я хотел не только это.       Ты лучше меня знаешь, что я не умею говорить словами даже что-то простое, не то что обсуждать… что-либо связанное с чувствами.       Ощущаю себя невозможно глупо, но я должен это сделать. Пусть и сделаю это слишком поздно.       Прежде — и больше — всего я хочу сказать тебе банальное «спасибо»: спасибо за то, что помог нам с Цумики, спасибо за то, что подарил нам дом и не оставил голодать, спасибо за то, что был рядом и давал нам то, что не каждый родной родитель дал бы своему ребенку. Спасибо за то, что смог не перенести на нас то, что ты чувствовал к моему отцу, спасибо за то, что все же решил прийти за нами несмотря на то, что произошло тогда в вашей с Сугуру жизни. Я благодарен тебе за все, что было в эти десять лет — так, что не смогу никак это передать. Мне жаль, что я не говорил тебе этого тогда, когда мог это сделать.       Я… правда рад, что жизнь свела нас, пусть и при таких отвратительных обстоятельствах. Я рад, что ты принял меня в свою семью, даже если я так отвратительно к тебе относился. Мне жаль, что тогда, когда я был рядом, когда еще не было этой дурацкой войны, когда все еще были живы — я так и не нашел в себе сил сказать, как сильно вас всех люблю и ценю. Мне жаль, что тогда я только и делал, что огрызался, вырывался и воротил нос от всего того, что вы делали — особенно если делали это, связывая с темой семьи.       Мне жаль, что я только и делал, что все портил.       Я не умею поздравлять и понятия не имею, что сказать в целом, не то что сейчас, но мне хотелось бы, чтобы ты смог жить дальше. Да, это трудно — я боюсь представить насколько. Но ты сильный, Сатору, и ты не один. Я в тебя верю. Я хочу, чтобы никто и ничто больше не отнимало у тебя то, что тебе дорого. Хочу, чтобы нашлось в этом мире что-то, что после всего сможет вызвать у тебя ту широкую искреннюю улыбку, которая была только для нас и которую я никогда не ценил. Хочу, чтобы ты был счастлив.       С Днем рождения, Сатору. Надеюсь, хоть немного радости в этот день ты все же сможешь испытать.       Мегуми.»

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Казалось, что письмо Сатору убрало камень с его груди — ему стало гораздо легче дышать и горло больше не сдавливали те мысли о том, что в какой-то части он все еще остался для Сатору не ребенком, а «вложением» в будущее мира шаманов, мысли, что из-за его характера и действий по отношению к остальным его любят меньше. Стыд, конечно, стал только сильнее — в основном потому, что исправить все, что натворил, и дать Сатору и Сугуру то, что они заслуживали, у него больше не получится, — но и потому, что он не рассказал самого главного; но все равно ему стало… спокойнее. Он смог наконец выдохнуть — спустя долгие годы — и отпустить все то многолетнее напряжение, которое порой придавливало его к кровати и оставляло голову пустой от всего, кроме мыслей о собственной смерти.       Да, он не расписал все так, как видел до этого письма, но, может, и не стоит этого делать. Он и так разбередил ту рану, которую оставил им Сукуна, забрав его, и те, которые остались после комы Цумики, смерти близняшек и пропажи Юты — и, хотя Юта вернулся, месяцы неизвестности о его судьбе никогда не забудутся. И Мегуми не хотелось наносить им новые травмы, вываливая на них все то, что он импульсивно вылил вместе со слезами в первом варианте своего письма. Им хватит всего, что произошло; пусть думают о себе и Юте, чем о том, что хранилось в его душе, — и о том, что теперь они не смогут ничего с этим сделать — только нести этот груз его дурацких чувств, на которые они не смогут толком ответить, потому что такое не выразить словами на бумаге. Они точно догадывались, что он рассказал далеко не все, но Мегуми считал, что им всем будет лучше, если те измятые листы останутся тайной среди его вещей.       Теперь многое, что им стоило обсудить и показать друг другу, останется тайной — останется у них самих и никогда не дойдет до той стороны, как и они сами больше не увидят друг друга, живя каждый своей жизнью, которая пересечение с другой будет иметь разве что письмами. Теперь они друг другу все равно что чужие, разбросанные по разным островам японского архипелага, и каждый будет идти своей жизненной дорогой, о которой другой знать будет практически ничего. Сатору, Сугуру и Юта не узнают, что он нашел своего человека в Принце Проклятий, а Мегуми не узнает, как они отстроят разрушенные войной города и какие новые люди будут их окружать — и каких, быть может, они подпустят к себе ближе других, и каких, быть может, даже возьмут под свое крыло так же, как взяли его и Цумики, близняшек, Юту. Сейчас они слишком для всего этого разбиты, но они сильные и им есть ради чего вставать с колен. Мегуми хотелось в это верить. Это все, что у него осталось от его прошлой жизни, — то немногое, что он не мог, да и не имел права выбрасывать, если хотел остаться собой. Все остальное стоило отпустить — кроме веры в людей, которые десять лет были ему семьей.       Он решил больше не надевать старую одежду — она напоминала о том, что он оставил, и о том, что потерял. Все, что он принес с собой, пропитано войной, кровью и потерями, которые впитались в его кожу так, что ни одной щеткой не выскребешь, — и этого более чем хватало. Незачем было еще и продолжать носить то, в чем все это пережил и в чем раз за разом возвращался назад — туда, откуда ушел и куда больше не вернется. Эта одежда была все равно что саваном, в котором он хоронил сам себя, потому что не мог позволить себе перестать быть там — в их квартире в Токио, в форпосте на границе, в битвах, из которых он едва выходил живым; эта одежда была тем, что удерживало его в том, другом мире, где он был шаманом и воспитанником Годжо Сатору и Гето Сугуру, не давая уйти из него, заставляя оставаться на этой дурацкой привязи и душить себя строгачом до тех пор, пока он не раздерет все его горло в клочья, оставив истекать кровью на радость падальщикам из темных уголков его души.       Но ему нужно было уйти. Уйти ради Сатору, Сугуру и Юты, уйти ради Юджи. Уйти ради себя. Уйти, чтобы не лежать в гробу в ожидании, когда его отправят в кремационную печь. Ему нельзя забывать ничего из того, что он пережил, — но и делать из этого могилу тоже нельзя. Они не хотели бы этого — они не хотят этого, Мегуми знает. Он не сможет быть счастлив полностью, по-настоящему, без оглядки — но может перестать терзать себя и позволить улыбке появляться на своем лице, а сердцу забываться быстрым ритмом от поцелуев Юджи. Может, Юджи они и не одобрили бы, но точно желали бы ему быть счастливым. И Мегуми наконец был готов принять это.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Юджи на первое время одолжил ему свою одежду, пока проклятия не сошьют Мегуми его личную по его размеру. Из-за того, что Юджи был крупнее в мыщцах, его вещи немного болтались на более худой и жилистой фигуре Мегуми, но выбирать не приходилось — надевать то, что он принес с собой, он отказался навсегда, даже не став ждать, пока ему хотя бы пару смен сделают. Лучше сразу и без лишних танцев вокруг да около — как пластырь содрать. Саднит неприятно, но потом перестанет, это он запомнил по посещениям больничного крыла, где царствовала лучшая подруга Сатору и Сугуру, не отличавшая лишней сентиментальностью даже к детям. Даже к своим приемным племянникам.       Из-за непривычной, еще и не подходящей по размеру одежды тренироваться было… не то чтобы трудно, но несколько неприятно, но Мегуми считал это своего рода дополнительной тренировкой и больно укусил Юджи за щеку, когда тот предложил пока не заниматься этой частью их совместного досуга.       — Будто бы врага будет интересовать, удобно ли мне в моей одежде, — сказал он в ответ, пока Юджи с обиженного надутыми щеками растирал место укуса.       — Но, Мегуми… — Юджи посмотрел на него виноватым щеночком, и Мегуми едва не дернулся закрыть ему рот ладонью, зная, что Юджи сейчас ему скажет. — Вряд ли тебе… придется теперь драться с кем-то кроме меня.       Это было правдой. Запертый здесь как заложник, он не покинет Дворец Скверны достаточно далеко, чтобы кто-то не знал, какой у него статус, и напал; думая об этом, Мегуми понимал, что вроде бы не должно быть запрещено — ценность у него, все же, несколько сомнительная, потому что, что бы с ним не сделали, отвечать их никто не заставит: Сатору, Сугуру и Юта, даже если узнают, просто не успеют до того, как его убьют за их неповиновение, из-за чего потеряется весь смысл дальнейших действий. Но никто не нападал и даже не думал приближаться к нему — скорее всего, это дело рук Юджи, нежели его отца, но факт оставался фактом — нападать на Мегуми если не было запрещено, то не приветствовалось.       А вот любые склоки и тем более драки, способные разрушить это место, на территории Дворца уже точно запрещены под угрозой уничтожения забывших об этом проклятий — Юджи обмолвился об этом на какой-то из их посиделок. Даже своевольный и языкастый Махито, по словам Юджи, следовал этому правилу, а уж остальные, более низкого ранга проклятия, и вовсе тряслись над ним больше, чем над собственной жизнью, что говорило о многом — как минимум о том, что находились дураки, на которых других и научили не нарушать приказы Короля Проклятий. Это значило, что самому Мегуми следовало соблюдать законы этого места даже более трепетно, чем это делали здешние жильцы под страхом скорой расправы от своего Короля, и не нарываться на драки или начинать их самому — он не был уверен, что даже заступничество Юджи спасет его от наказания Сукуны.       Из этого следовало, что вероятность применить ему полученные на тренировках знания была практически нулевой, если он хотел жить и быть физически целым. Тем не менее, забрасывать эти тренировки или снижать их сложность ему не хотелось.       — Отец не любит шум, — сказал ему как-то Юджи, и по его голосу Мегуми понял, что ему грустно.       — Но есть что-то еще, верно? — спросил он не сильно осторожно — впрочем, как и всегда.       Юджи улыбнулся ему немного скованно.       — Это их с мамой дом.       Больше объяснять ничего и не пришлось. Мегуми тоже не желал бы восстанавливать место, которое ему дорого, даже если восстановят его абсолютно идентично — ведь в этом уже не будет души дорогого человека. А мать Юджи, как бы удивительно это ни было, Сукуна, кажется, любил. Как и сам Юджи.       Мегуми тряхнул головой.       — И все же.       — Ладно, как скажешь, — Юджи тяжело вздохнул и ловко поднялся на ноги, потянувшись до хруста в позвоночнике.       Когда проклятия принесли ему стопку его новой одежды, дышать стало легче. Пока он носил вещи Юджи, полностью избавиться от цепей старой жизни не мог — но теперь эта глава точно закончена. Пора бы уже наконец начать новую, в которой, как Мегуми надеялся, все изменится к лучшему — настолько, насколько оно могло бы, учитывая все обстоятельства, оставшиеся от прошлых строчек и поджидающих его в новых. Но ручка в его руках, как и сила создавать свою новую жизнь — и только он сам, только его собственные усилия, а не кто-то там, наверху, могут сделать эту самую главу такой, какой она будет ему нравиться.       Это его жизнь, и он сам должен ее строить, а не ждать, что все нужное внезапно свалится на него. Сатору и Сугуру всегда учили его, что просто так ничего не дается. Талант может быть у шамана, игрока в шахматы, художника — да у кого угодно, на самом деле; но таланта жить эту жизнь счастливым нет ни у кого — для этого все же нужно что-то делать даже великому Годжо Сатору. А Мегуми просто Мегуми — и делать ему, пожалуй, придется даже больше, чем Сатору.       Но он, хотелось верить, был к этому готов.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Странно было думать об этом, но его жизнь… вошла в свою спокойную колею. Да, он все еще оставался заложником среди своих классовых и личных врагов, но при этом можно было сказать, что он счастлив.       Они с Юджи много тренировались, много читали, и он объяснял, что и как читается на старом японском, просто лежали под сакурой во дворе молча или рассказывая какие-то истории, которые внезапно вспоминались; даже иногда покидали территорию Дворца, но ненадолго и недалеко, и обязательно их сопровождало какое-то проклятие первого уровня — или даже два. Да и даже молчать, вслушиваясь в шелест листьев и чужое дыхание, было хорошо. Просто… спокойно. Без какого-то вечного напряжения, к которому он привык и от которого так сложно было отвыкнуть. То, чего Мегуми, на самом деле, так очевидно недоставало, в чем он так отчаянно нуждался, пока жил в Токио, в котором будто бы не мог найти себе место. Дворец Скверны, конечно, не то, о чем он мог бы мечтать, но здесь был Юджи.       Его местом были не эти стены — его местом был Юджи. Его улыбки, его смех, его ладонь в волосах. Его поцелуи, его чуть сбитое дыхание, его растрепанные пряди, в которых путались пальцы. Его глаза, которые на солнце вспыхивали рубинами, его голос, его теплое сильное тело, к которому Мегуми любил прижиматься. Его очаровательная и неловкая влюбленность, его нежная любовь, от которой Мегуми задыхался.       Юджи был его местом. Юджи был его домом. Юджи был его миром.       Мегуми был готов отдать что угодно, чтобы так оно и оставалось. Всегда и навечно.

⭒☆━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━━☆⭒

      Иногда у него все же получалось одержать над Юджи верх — в основном потому, что на Юджи нападало игривое настроение и он поддавался, потому что с его силой и боевым чутьем Мегуми вряд ли мог бы победить — он не обманывался по этому поводу, только вздыхал раздраженно всякий раз, когда ему удавалось повалить Юджи на пол, и отмахивался, когда этот дурак лез мять ему щеки, называя букой на манер Сатору. Мегуми прощал его только потому, что Юджи слишком искристо смеялся и улыбался широко этой своей дурацкой невероятной улыбкой, от которой сердце пропускало удар.       Вот и сейчас Юджи снова вместо нормальной тренировки уронил его на пол и, не дав подняться, навис сверху, прижав руки к полу; сухие губы Мегуми тут же попали в плен других, на которых, наверное, уже навсегда застыла мягкая сладость от любви Юджи к разного рода десертам. Мстительно захотелось укусить в ответ, но вместо этого Мегуми ответил, вкладывая в этот поцелуй всю ту щемящую нежность, которую не мог выразить словами и которой даже действиями почти не находился выход — настолько ее было много. Ему так сильно хотелось показывать Юджи, насколько на самом деле он им дорожит, и Мегуми бесконечно жалел, что не мог придумать хоть что-то, что могло бы подобраться достаточно близко для этого.       Юджи отпустил его руки, вместо этого встав на них на пол у его плеч, и Мегуми тут же обнял ладонями его лицо, поглаживая большими пальцами скулы; от этого маленького нежного жеста Юджи урчал в самом прямом смысле. Мегуми нравился этот звук — нравилось то, как от него вибрирует широкая грудная клетка, когда он лежал на Юджи, нравилось, что он может сделать то, что вызовет такую реакцию. Нравилось то, что, на самом деле, делать ему нужно было не так уж и много — достаточно было просто быть рядом и любить, пусть даже так неуклюже, как любил Мегуми.       Так себя чувствовал Сатору рядом с Сугуру? Счастливым от того, что другой так же счастлив просто потому, что ты есть и есть там, где можно дотянуться рукой, которой притянешь к себе и поцелуешь?       Раньше Мегуми даже не представлял, насколько такое на самом деле ценно — ценнее многого другого, что и рядом не стояло с возможностью любить и быть любимым без каких-либо условий, быть любимым просто потому, что ты — это ты, и именно ты нужен другому — нужен как воздух, как вода, как солнце, без которых все живое погибнет.       Юджи оторвался от его губ, смотря своим шальным взглядом, от которого жар приливал к щекам, и Мегуми тихо выдохнул, когда теплые пальцы мягко коснулись его шеи, едва ощутимо провели по ней, спускаясь к ключицам, и скользнули ниже по груди, ребрам, где ладонь несмело легла на талию, чуть ее сжав. Это были… непривычные ощущения; Мегуми, наверное, миллиард раз видел, как Сатору и Сугуру обнимали друг друга за талию, и, казалось бы, в этом нет ничего странного, но на себе испытать это оказалось… странно, наверное. Они с Юджи только целовались и обнимались, и такой жест давался им впервые. Но не то чтобы Мегуми был этому не рад — скорее, наоборот. Но щеки все равно кололо от смущения.       Юджи поглаживал его талию, очевидно, давая им обоим время привыкнуть к такому контакту, а потом тихо выдохнул и обхватил его талию и второй рукой, чтобы потянуть на себя и полминуты возни спустя усадить между своих скрещенных ног так, чтобы ноги Мегуми обняли его за поясницу. От этой позы легкий смущенный румянец точно набрал цвет, сделав его щеки красными как спелые яблоки. У Юджи были такие же — под цвет его ярких глаз, вторая пара которых жмурилась, пока верхняя старательно выдерживала прямой взгляд Мегуми.       Раньше Мегуми раздражали клишированные романтические манги и аниме, которыми увлекалась Нанако, обожавшая рассказывать и показывать их всем остальным — и не важно, хотели они того или нет, — но теперь он, пожалуй, и сам оказался в такой вот розово-сопливой истории с идеальным парнем, за которым в иной ситуации бегали бы все девчонки школы — Мегуми готов был поставить на это что угодно, потому что знал, что выиграет — пожелать кого-то лучше Юджи было просто невозможно. И этот парень любил его — так же, как сам Мегуми любил его — задыхаясь от этих чувств, но не желая из них выныривать, чтобы сделать хотя бы один глоток воздуха. Зачем ему этот воздух, если на глубине без него гораздо лучше?       Мегуми снова обнял лицо Юджи ладонями и уже сам прильнул к нему, поймав губы в поцелуй — чуть более напористый, чем их обычные — легкие, как взмах крыльев бабочки, которых до этого момента и так было уже много. Но сейчас — мало. Сейчас хотелось больше — ближе, сильнее, переплестись плотным плетением, которое не разобрать как ни старайся. И Юджи хотел того же: потянулся навстречу, сжал как-то судорожно ткань водолазки на его спине, прикусил неосторожно губу клычком; все четыре его глаза зажмурились, ресницы взволнованно трепетали. Когда Мегуми оторвался от его губ, Юджи представлял собой абсолютно очаровательное растрепанное зрелище, смотрящее на него так, будто на Мегуми закончился этот дурацкий мир, а ему все равно, потому что этот конец был для него лучшим.       — Ты красивый, — вдруг выдал Юджи, рассматривая его завороженно; его пальцы оказались у лица, коснулись щеки, убрали непослушную прядку за наверняка покрасневшее ухо.       Мегуми эти пальцы захотелось укусить.       — Дурак, — вместо этого пробурчал он, все еще не понимающий, как нормально принимать комплименты от Юджи. Это было даже хуже комплиментов семьи, а они и с теми едва справлялся.       Юджи только улыбнулся в ответ и укусил его за нос, на что Мегуми ударил его в плечо.       — Не давай этой отвратительной привычке развиваться.       — Ни за что, — Юджи улыбнулся широко и как-то даже победоносно и запищал, когда Мегуми за это потянул его за ухо. — Ай!       — Будешь знать, — невозмутимо произнес Мегуми, довольно наблюдая за тем, как Юджи растирал пострадавшую часть тела.       — Как ты это называешь?       — Абьюз.       — Он самый.       Мегуми фыркнул.       — Я даже не начинал.       Юджи посмотрел на него со священным ужасом во взгляде.       Усмешка сама собой наползла на лицо. Там, внутри, под ребрами, было тепло, и сердце билось быстро-быстро, и в легких было тесно от эмоций, и… да много всего тех «и», которых он никогда в своей жизни не испытывал — и которых не надеялся испытать. Но вот он здесь, даже если источник этих чувств — сын Сукуны с его лицом и глазами. Но сердце у Юджи было другое, а это важнее.       Мегуми снова потянулся за поцелуем и едва сам не заурчал, когда Юджи поймал его на середине движения. Он был слишком счастлив, чтобы это можно было передать словами, поэтому он не стал даже пытаться.       И, разумеется, как оно всегда и было, когда он чувствовал себя действительно счастливым, — все разрушилось.       — Ваше Высочество, — осторожно спросило проклятие, заглянувшее в приоткрытые от жары седзи.       Поцелуй прервался, Мегуми отстранился, чтобы Юджи мог обернуться и выслушать то, что ему принесли; перед этим он на мгновение скривился, показывая все, что он чувствует по поводу внезапных дел, прерывающих их каждый раз, когда они хотели бы этого меньше всего.       — Да?       Проклятие замялось, выглядя каким-то озадаченным и одновременно напуганным.       — Вам стоит это увидеть, — наконец сказало оно, и Юджи тяжело выдохнул.       — Ладно. Пойдем, — он дал Мегуми слезть с себя, потом встал и подал ему руку. — Веди.       Проклятие явно хотело бы оставить Мегуми здесь, но против ничего сказать не посмел. Да, Мегуми все еще оставался заложником, но его статус по большей части теперь был скорее формальностью: Сукуна не возражал, чтобы он ходил по Дворцу и даже выходил за его территорию, пусть для этого и требовалось сопровождение Юджи. Хотя, быть может, и не требовалось, но Мегуми все равно не испытывал соблазна шататься в этих стенах без него. Что ему, правда, здесь делать? Натыкаться на Махито и с трудом избегать драки? Увольте.       Мегуми хмуро смотрел по сторонам, пытаясь представить, ради чего понадобилось присутствие Юджи, и нервно сжимал зубы. Почему-то ему казалось, что ничего хорошего их дальше не ждало, и своей интуиции он привык доверять — она не то чтобы часто его подводила, неплохо натасканная как служебная собака стараниями Сатору и Сугуру.       И, собственно, он оказался прав.       Юджи замер, когда они дошли до другого крыла, где жил его отец; Мегуми врезался в него, но проглотил свои возмущения — Юджи замер словно каменное изваяние, но пальцы его едва заметно дрожали.       Мегуми нахмурился и выглянул из-за его плеча. Под сакурой, такой же большой, что и в том дворе, где жил он, стоял Сукуна — нечеловечески огромный и опасный, от которого жаром веяло даже за несколько метров; Мегуми запомнил его с надменным выражением лица и пропитавшим его фигуру величием, но сейчас всего этого не было. На лице Сукуны застыло какое-то… незнакомо трепетное выражение, а его руки удивительно нежно обхватили крохотные ладошки, кажется, молодой девушки с белыми волосами, часть из которых была красной.       — Кто это? — тихо спросил Мегуми, коснувшись руки Юджи.       Тот вздрогнул.       — Мама, — и его голос сорвался.