Пока меня не настигнут демоны

      Сугуру прекрасен в лучах заходящего солнца.       Он напоминает прекрасного, эльфийского принца — такого лёгкого, такого нечеловечески красивого… Казалось, сквозь завесу длинных, чёрных волос вот-вот покажутся длинные, острые ушки. У Михо пальцы чесались прикоснуться к ним. Провести губами…       На голове его к места смотрелся бы венок из лавровых листьев.       Сугуру сидит на диване, едва укрываясь пледом и жмурится, словно пригревшийся на солнце кот.       Михо старается двигаться как можно тише, чтобы не тревожить его покой.       Пряди чернее самой ночи, казалось, поглощают весь солнечный свет.       Тёмный эльф.       Михо встаёт на колени. Под обнаженной кожей ощущались нагретые солнцем деревянные доски. Ветер, прохладный, нёс с собой запахи лесной свежести — листвы и мха.       Сугуру поморщился, вздрагивая.       Михо заботливо поправляет плед, укутывая его сильнее. Он всегда был мерзлячим. Дома они боролись из-за окон: Михо раскрывала окна, чтобы проветрить дом, а мёрзнувший Сугуру их закрывал спустя полторы минуты.       Он раскрыл глаза, тут же щурясь от ярких солнечных лучей.       С нежностью она наблюдает за тем, как он прикрывает глаза ладонью.       Прекрасный принц.       Её принц.       — Если тебе холодно, давай зайдём внутрь…       — Я в порядке, — он улыбается широко, нежно.       Раскрывает руки, приглашая её вглубь своих ласковых объятий, в плен вязаного пледа, улыбок, сказочного королевства. И Михо отвечает на этот зов, обнимает его за шею, позволяет утянуть себя в плед, даже если жарко.       Этой улыбке, этому взгляду отказать невозможно.       Сугуру целует её трепетно, не позволяя разврату разрушить этот эфемерный момент, когда наступают сумерки. Солнце уже полностью скрылось за стеной лесного массива, но небо ещё не потемнело.       — Ты тёплая…       Он уткнулся носом в её шею.       — А ещё тяжёлая.       — Глупости.       Михо фыркнула.       Сидеть на коленях у Сугуру неудобно — ноги у него жёсткие и худющие до ужаса. Ещё немного и обтянутые кожей кости проткнут её насквозь, не иначе. Радость, плавленным золотом растекающаяся в радужке карих глаз, стоила любых неудобств.       — Я люблю тебя… — шепчет он ей на ухо.       А у Михо в груди волнительно бьётся сердце, как в момент первого свидания. Щёки обжигает жаром.       — Я тоже тебя люблю.       Сугуру подносит её ладонь к своему лицу, чтобы прикоснуться губами обручального кольца.       — Моя прекрасная принцесса…

***

      Михо помнит всё чётко, будто бы это было вчера.       Этот сон — воспоминание о первой годовщине их свадьбы. Они отмечали его в шикарном коттедже с открытой верандой на краю леса, где больше никого не было. Потрясающий был отдых наедине, вдали от всего окружающего мира. Сатору умеет делать подарки — дорогие, качественные, а, самое главное, нужные.       Красочный мир грёз начал рассыпаться осколками разноцветного сервиза, купленного на каком-то фестивале в особом настроении. Детали не сходились между собой: в том коттедже никогда не должно было быть Сатору, он неожиданно появился там — нагло сидел на диване, на той самой веранде, улыбаясь до тошноты насмешливо. Хищными, цепкими глазами следил за её движениями, медленно проводя ладонью по волосам Сугуру. В свете закатного солнце ярко блестело на тонком пальце кольцо.       Всё казалось таким логичным, сомнению не подвергалось.       Не возникло вопросов от потёкших красок и безликих манекенах, сменивших людей. Лишь когда сон лопнул мыльным пузыриком появилось понимание — порождённый больным разумом ночной кошмар.       Пальцы закололо диким желанием вцепиться неровно обгрызанными ногтями в лицо, проткнув щёки насквозь. Так болезненно чешется…       Мама приходит раньше. Кружится над дочерью стервятником, вынуждая проглотить таблетку.       Что они ей дают — неизвестно. Родители сдирали с упаковки этикетки и прятали белую пластиковую баночку от глаз.       Знали, что она попытается отыскать их, чтобы проглотить больше нужного в погоне за искусственным счастьем. Перерыть весь дом в поисках таблеток не получалось, даже если для этого прикладывались все усилия.       Доверие в доме было потеряно.       Белесые шрамы с неровными краями напоминали о цене этого родительского доверия. Последствия ошибки каждый день мелькали перед глазами, втыкая острую игру вины в сердце. Говорить не говорили — боялись нарушить хрупкое спокойствие.       Они разочарованы.       Так думала Михо, заглядывая в их глаза. Так ей казалось.       Как не разочароваться?              Весь мир — чудится ей — глядит на неё с отвращением, выцепляя каждый недостаток. На улице ощущение липких взглядов прохожих становилось невыносимым — горела кожа, как от вылитого на себя кипятка.       Под лекарством становилось хорошо.       Преследующий её недостаток красок в жизни исчезал по мановению волшебной палочки фармацевта, возвращая ей желание жить. Или, быть может, что-то близкое к этому. Боль испуганно прятала голову да по углам зажималась, выжить пытаясь.       Иногда перед зеркалом она завороженно водила подушечками пальцев по кривому шраму на щеке, испытывая тактильное удовольствие от гладкости. Напоминает о тех толстых растяжках на внутренней стороне бёдер. Он любил прикасаться к ним.       От мелькающих в личных социальных сетях фотографий — семейных — в такой момент не было больно. Удалять их было легко. Монотонность нажатия на экран, лишь чтобы оставить на своих страницах старые одиночные фотографии.       Все было как раньше…              … Почти.       «Как раньше» уже не будет никогда.       Мир уже не наполнялся блеском розовых очков и сладким запахом цветочного вина, которое распивают в далёком сказочном мире.       Так и должно быть.       Почти странно выходить на прогулку и ощущать на себе тёплые солнечные лучи; зимние холода сменились весенним цветением. Совсем скоро можно будет любоваться сакурой во всём её великолепии.       Жизнь для неё застыла в момент краха, линией разлома разделённая на «до и после».       И скрип, и скрип, и скрип…       — Не стой, — Утахиме тянет её за собой мягко, пытаясь привести в чувство.       Несколько секунд ушло на это.       — Да… Да, прости.       За руку Михо держали так, будто она немедля должна была броситься под машину. Возможно, не так уж далёка подобная мысль от истины…       Праздная прогулка по парку вытягивает все силы, — ватные ноги едва волочились по ухоженной дорожке, — как будто они бежали марафон. В какой-то момент под рёбрами начало неприятно покалывать, а дыхание сбилось.       Утахиме остановилась, отпуская её руку.       — Давай отдохнём.       Вина на мгновение исказила утончённые черты лица молодой женщины, натянулся шрам пластиковым пакетом, прежде чем всё вернулось к спокойствию. Ни ряби на ровной глади внешнего спокойствия; изящество и гармония.       С лавочкой хотелось срастись.       Стало легче, когда дыхание пришло в норму. Легкий ветер задувал под кофту, холодя разгорячённую от быстрой хотьбы. Физические нагрузки удовольствия за собой не приносили никогда, но в последнее время это превратилось в жесточайшую пытку. Борьбу с самой собой.       Плавающие в пруду утки привлекали внимание, практически расслабляя.       Практически.       Тревожность поселилась в грудной клетке, игриво касаясь колючей шёрсткой рёбер. Было не до смеха. Тело встрепенулось от ползущих по коже мурашек.       — Всё хорошо? — из тумана мысленного безмолвия вырывает голос подруги.       — Просто прохладно… — хрипотца прогоняется кашлем.       Большая часть этой прогулки в парке проходила в тиши, никто из них не произнёс ни слова, хотя раньше замолчать казалось задачей тяжёлой. Всегда находились темы для разговора, даже если на встречах отсутствовал алкоголь.       Непривычно.       Пальцы неловко потянули вылезшую из рукава кофты нитку.       Уродливая, разбитая кукла.       Грязь.       Ощущение, что за ней остаются мерзкие слои липкой грязи — от каждого её шага, прикосновения, слова или вздоха…       Разбитая кукла не стремится залатать трещины, вернув фарфору прежнее сияние. Она стремится разбить других.       Утахиме мягко хватает её руки, вынуждая отпустить несчастную нитку. Красные круговые следы медленно сходят с указательного пальца. Взгляд такой нежный-нежный, прикосновением пробившегося сквозь тяжёлые тучи солнечного луча ласкает увядшие цветы сказочной страны.       Не смотри.       Осколки разбитого витража острыми краями впиваются в нежную плоть, разрывая гноящиеся раны выдуманного мира сильнее. Это больнее, если смотреть кому-то в глаза, видя ту самую нежность, однажды и навсегда оставившую травмы.       Никто тебя не любит.       Вот мгновение, — перед ударом, — ничего не происходит.       — Давай продолжим прогулку, — Утахиме растягивает очаровательно розовые губы в улыбке.       Тревожность, однако, не исчезает.       Утахиме разговаривает в одиночку, пытаясь прогнать мрачность гнетущих тревог своими рассказами. Иногда она дёргает руку Михо, выражая свои эмоции жестами.       Как раньше.       Почти.       Молчание ей ответ.       Тревожность никуда не исчезает. Незнакомое ощущение липким соком стекает под одеждой, болезненно стягивая кожу. Не отрывалось оно ни на секунду, даже после оставшихся за спиной ворот парка. Шло по её следам.       Опасность.       Семена прорастали внутри ядовитым плющом кошмара.       Сомнение.       Здравомыслие Михо ставится под сомнение даже ею самой. Нельзя считать человека здоровым, если он искал наслаждение в пытках и пытался «залезть в петлю». Доверять выводам своего больного, обдолбаного разума — совершать ошибку.       Утахиме экспрессивна, как и всегда. Ничего, выходящего за норму.       «Всё хорошо» — заезженной пластинкой повторяется в голове.       Удаётся себя убедить, закинув куда-то на задворки сознания тлетворный страх. С окончанием прогулки волнение и вовсе исчезает, в стенах родительского дома угроз не было… Кроме ныне спрятанных острых предметов, конечно.       Мать выходит из кухни, окидывая её напряжённым взглядом.       — Как прошла прогулка?       Лицевые мышцы напрягаются в попытках изобразить улыбку.       — Было… Нормально.       Неловкая тишина наполняет пространство между ними, порождая всё больше тяжёлых, сжирающих изнутри мыслей. Потрескавшаяся побелка на стене для Михо выглядит привлекательнее, чем бездна разочарования в цвете материнских радужек.       Ничтожество.       Оно на ухо томно шепчет, подробно самому страстному любовнику на свете, сошедшему со страниц женских романов. Дышать тяжело. Чудовище бьёт кулаком в грудь, с громким треском ломая рёбра.       Жалкая тварь.       — Ужин готов.       Слова не срываются с губ, — те словно сшиты ниткой, — вместо этого мимолётный кивок.       Все тебя бросят.       Вкусная еда помогает отогнать эти внутренние голоса на некоторое мгновение — умиротворение накрывает — перед концом. Живот кажется таким тяжёлым, наполненным камнями, а сердце полнится тьмой.       Жирная.       — Спасибо, ока-сан.       Мерзкая.       — Иди в комнату. Отец принесёт тебе лекарство.       С в и н ь я.       Михо после приёма таблеток засыпает быстро, ибо голоса в голове замолкают. Сон представляет собой бесконечную череду непроглядной черноты, которая, на самом деле, длится всего лишь мгновение. Пробуждение же наступает не сразу.       Лёгкие, игривые прикосновения сквозь сонную дымку принимаются за ночной ветерок из незакрытого окна. Она поворачивается на другой бок, закрываясь от ветра одеялом. Встать и закрыть окно в голову не приходит.       Смешок.       Это не настораживает. Сотню оправданий уставший, больной разум придумывает этому звуку, но самым убедительным является мысль, что всё это сон. Практически удаётся уснуть, сознание вновь отступает под властью усталости.       Пока одеяло не тянется вниз.       Веки открываются резко.       На дворе стоит глубокая ночь, очертания комнаты расплываются в темноте.       Под её весом кровать скрипит до одури громко, — сердце пропускает удар, — пока она переворачивается на спину.       Высокий, тощий силуэт, выделяющийся на фоне открытого окна, нависает над кровью самым жутким ночным кошмаром их всех возможных. Такое и в фильмах никогда не увидишь, не прочувствуешь.       Первое, о чём думает Михо: «Это сон».       А затем: «Это галлюцинации».       Поверить в иллюзорность подобного зрелища легче, чем подумать об ином возможном варианте. В конце концов, ей не известно, какие побочные эффекты у её лекарства.       Во рту становится сухо.       Голубые глаза.       Их неестественное, неправильное сияние привлекает внимание — рассеянное — в последнюю очередь.       Он наклоняется ближе.       Большая, горячая ладонь закрывает её рот прежде, чем мозг отдаст команду закричать, спасая собственную жизнь. Матрас под его весом прогибается.       Михо слышит его шумное дыхание.       Боль изнутри плещется безудержной волной, накрывая подобно цунами. В распоротую грудь накиданы ржавые, всё ещё острые лезвия, опасно блестящие в зловещем голубом сиянии. Мир на мгновение идёт цветными пятнами.       Он издаёт этот тихий, утешающий звук, призывающий к молчанию, который используют для детей.       — Будь хорошей девочкой, не кричи, — он нагло улыбается, склоняясь к ней ближе.       Горячее мужское дыхание качается женской щеки.       Это ловушка. Длинные ноги согнуты в коленях и расставлены по обе стороны от её тела, с левой стороны головы лежит рука, на которую он опирается, а вторая давит на лицо. При условиях получше не вышло бы отпихнуть эту тушу. Сил не хватит.       Годжо утыкается носом в её волосы.       — Я скучал. Мы скучали.       По вискам стекают крупные капли слёз.       И вместо чудовищного маньяка с большого экрана пришло нечто похуже — демон, топчащий подошвами своих ботинок осколки её разбитого мира.       И демон, уже настоящий, из плоти и крови, томно шепчет на ухо…