Солнца не видно

— Завтра в Казани ожидается морозная и снежная погода. Температура воздуха составит от — 4 до -1 градусов по Цельсию. Ветер северный… — Алисе стоит только войти в магазин к милой тёть Зине, или Зинаиде Павловне для особо одарённых посетителей, как она понимает, что солнца завтра не будет. Улыбка ползет вверх. Стирка отменяется: снег пойдёт. Она вздыхает, поправляя большую папину «Аляску». Руки отморозила пока тащила учебники по ветеринарии. В Казани из 365 дней в году только тридцать солнечных. В Казани солнца не видно. И будущего тоже. Про надежды тоже забудьте. Зато почти у каждого есть друг-мотальщик и пачка историй об изнасилованных девчонках. А ещё — кусочек застывшего казанского солнца в сердце. Но казанцы, зараза, жадные: света не отдадут, да ещё и пиздюлей сверху навешают. — Теть Зина, добрейший вечерок, — говорит Алиса, кладя сумку с учебниками на полку у прилавка. Руки красные, но перчатки носить нельзя. Перчатки место занимают. В карманах дребезжит мелочь на кефир и гречку. Фантики от ирисок, билет трамвайный до института, ключи от дома, и ножик. Папин подарок, армейский, чтоб на улице меньше приставали. — Алька, тьфу, — теть Зина хватается за сердце, — напугала. — Как там «Родина слышит»? Что нового? — интересуется Алиса, стягивая с головы капюшон, оставаясь в платке. Холодно на улице. — Ничё нового, — бухтит тётя Зина, от злости тряпкой по прилавку грязные разводы размазывая. — Долго ваш не пишет? — переминается Аля с ноги на ногу, а самой аж страшно. Зинаида Павловна мужа своего любит. Он у нее электрик вообще. Мировой мужик: лампы не обидит, пробки не прибьёт. Страшно за Зинаиду Павловну, она, глядишь, только с виду казанскую шпану за яйца грозным видом берёт, а сама по мужу скучает. По глазам Алька видит, что скучает. Страшно, что умрёт муж ее на фронте или калекой станет. — Да три недели, поди, молчит, гад, — тёть Зина бросает тряпку со вздохом. В грязной витрине тусклой лампочки совсем не видно. — Наш тоже не написал, — Алиса вздыхает печально. По папке скучает. Но ей легче, у нее с детства установка, что папа — военный человек, папе можно и по несколько недель домой не писать. Папе можно потом возвращаться, и семью на новое место, на новую часть переселять. А вот тёть Зине тяжко. Страшно и тяжко. Алька мысли прочь гонит, что Афган простых электриков меняет и ломает. Не сломает. Зинаида Павловна тоже кремень. Вон какая завидная! Круглолицая, большая, щёки румяные, а глаза грустные-грустные, как у животного, которого от любимого хозяина забрали. — А ты-то как, невеста? — спрашивает Зинаида Павловна, обтирая мокрые руки об халат. — Айболит наш, — выходит нежно и ласково. У Алисы аж губы в улыбке разъезжаются. После пар по латыни и физиологии — то что доктор прописал. — Да нормально, потихоньку, помаленьку, вот за гречкой с кефиром к вам заскочила. — Это ты правильно сделала, что оделась хорошо, а то вишь, погода совсем не ахти, — говорит широкая спина тёть Зины, пока она достаёт нужное с полок. Широкая спина тёти Зины, а для местной шпаны и гопников Зинаиды Павловны, к сожалению, не увидела, что в магазине появилась ещё одна хорошо одетая, совсем по погоде, фигура. Фигура мельче, чем Алиса, негромко хлопнула деревянной дверью, и прошла к прилавку. Алиса обернулась. Фигуре оказалось лет двенадцать, на лице — карие лисьи глазки, бегающие по почти голым полкам магазина. Прикид — крик группировщика, мода народу Казани: дублёнка тёплая отечественная одна штука, костюм спортивный потрёпанный одна штука, шапка в ромбик цветастая и рук загребущих комплект. И глаза совсем хитрые, такие только у выдрочек бывают да у лисиц. — Сорок копеек, — говорит тёть Зина, ставя всё на прилавок. Скользит по мальчишке с неприятным взглядом, совсем не рада новому посетителю. — Эй, ты либо покупай, либо проваливай. — Тётенька, да я только посмотрю, честное пионерское, — божится малец, а у самого глаза так и бегают. — На тебе галстука нет, пионер, — хмыкает Алиса. — Дома забыл, — отвечает пацан, а сам — нет — нет и к стенду с конфетами. — А голову ты дома не забыл? — с удовольствием выдавливает Алиса любимую фразу ее бывшей классной руководительницы. — Тёть Зин, чуть не забыла, булочки есть? — Для мамы оставляла утром твоей, видимо, на работу бежала, не успела забрать, — говорит женщина, направляясь в подсобку. — Если ты чё-нибудь свинтишь, — кидает она пацану, — голову откручу. Я на три секунды, туда — и назад. Аля, присмотри. Малец кивает так часто, что голова, поди, сама открутиться должна. Стоит вон, вроде, воздухом подышать зашёл, бедолага. Алиса так себя успокаивает, вид у мальчишки совсем … уличный. Такие вырастают отпетыми гопниками, режут горло кому-то в тёмных переулках, если отказываются попрыгать. А потом с травмами попадают на дежурство к маме. Мама латает им головы, молчит, хмурится, долг Гиппократу отдает, матерится тихо, таким чертям маты слышать не нужно. Хотя Гиппократу-то — ха! — никто не клялся. Алиса стоит, ногу в штанах тёплых чешет, подштанники поправляет. В институте холодно, на лекциях в легких юбчонках все себе отморозить можно. По радио дикторы ведут какую-то передачу, обсуждают дела в стране. Лучше бы тёть Зина передачу на радио «Культура» слушала. Там сейчас концерт с классической музыкой должен быть: и на нервы легче, и мысли противные отгоняет. — Матери привет, — выныривает из подсобки Зинаида Павловна. Сует булочки, через плечо смотрит, а пацана и след простыл. — Глянь, свинтил, Алиска. Свинтил же, гад! Алисе бы пошутить, что инструментов у пацана, чтобы винтить что-то не было, но осекается. Тёть Зина меняется в лице, бледнеет на три тона, сливаясь цветом с грязным прилавком, а на глазах блестят слёзы. Алисе невдомёк. Как? Она на свои два убедилась, стоял пацан, ничего не делал, глаз с его не спускала. Раз только на стекло прилавка локтями обопёрся да и поделом. И прилавок как прилавок, и вышел на «до свидания» не поскупился. — А что пропало? — голос тихий, совсем веру в маленьких двенадцатилетних мальчиков теряющий. — Шоколада плитка дорогого, — всхлип в стороне. — «Бабаевский». Алиса мчит к выходу, продукты и сумка на полочке возле тёти Зины. Сердце сводит, тётю Зину до слёз жалко. Жалко так, что ком в горле, слёзы к глазам, а душу в пятки сразу. Восполнять пропажу дорогой шоколадки нужно из своего кармана. А «Бабаевский» для тёть Зины — копейка. Алиса выбегает в центр двора. Фонари слабо освещают пути. Детская площадка пустая, ветер шаловливо качает качели. Страшно, зябко. Пацан с группировки. Схвати Алиса его — проблемы с «конторой». Не помочь? Отказать тёть Зине? Зинаида Павловна при совсем скудных временах маме с продуктами подсобить могла и в долг дать. И по — человечески сердце в тиски берёт от ее ситуации. Возле магазина сидит, прижавшись к стеклу, местный любитель горячительных напитков. Алиса окидывает его твердым взглядом, пытается понять по лицу, в состоянии ли тот сказать, куда побежал группировщик. — Дядь Толь, — кричит она ему, хлопает перед глазами. Мужчина поднимает голову, взгляд посоловелый, но вменяемый. — Куда пацан побежал? Дядь Толя махает в сторону прохода между домами. Алиса срывается на бег. Пацан мог уже скрыться давно, шоколадку слопать и домой свалить. А Зинаида Павловна никуда не сбежит с магазина, достанет с кармана своего шестирублёвку и хозяину в карман будет класть. Бежит легко, всё-таки на самбо пять лет в Казани ходит. В голове считает, сколько времени прошло, когда пацан шоколадку спер. Минут пять. Приличная фора такая. Двор выводит на улицу. Улица освещена, Алиса в уме прикидывает, что дальше скрыться везде можно. Бежит по наитию, последняя надежда уходит из-под пальцев. — Дядя, — кричит мужчине, который на остановке стоит, — вы пацана не видели мелкого? Шоколадку спер с магазина. Мужчина уставший. Лицо его под желтым фонарем сливается цветом с асфальтом. Бродский таким советовал в комнате запереться и считать, что их продуло. Дядю этого и продуло. Он смертельно болен жизнью в городе группировок. Работяга обычный, со смены, видно. Сейчас придёт домой, и ему бы помереть на диване. Уснуть и не проснуться. А Алисе бы сесть и заплакать. — Нет, — затягивается он сигаретой. — Не видел. Алиса смотрит на него со смесью отчаянья, последняя надежда из пальцев выскользнула и разбилась вдребезги. — Дядь, стрельнете сигаретку? — Рано ещё, — хмыкает он. — Детей тебе ещё рожать. Алиса прикусывает язык, что лучше она никогда рожать не будет, нежели такого сыночка получит. Молча волочит ногами к магазину. Дядя Толя уже лежит, смотрит в небо, читает Маяковского «Послушайте!». Тётя Зина сидит, размазывая тушь по щекам, громадная, некрасивая, невесёлая и совсем как бы чужая. Алиса молча вытаскивает три рубля из кармана. То, что удалось заработать на дому у Булата Вагизовича тайком от государственных веткабинетов, кладет на прилавок. — Алька, ты чё, — басит Зинаида Павловна, — убери, сама, дура, виновата. Деньги забери. Алиса молчит, теть Зина все так же на табуретке, друг друга обнимают. Деньги, смятые, лежат на прилавке, как инородное тело в организме у животного. **** Алисе бы помереть. Ну, так, на часика два, а потом воскреснуть, потому что ещё практика. Мама на смену пошла, она в институт. А папа? Куда папа ее? На выход, на позиции, туда, где песком все замело? Сердце стучит где-то в горле так, что дышать трудно. Алиса лбом жмется к холодному стеклу. Так легче. Она всю ночь зубрила череп собаки на пару. Маме не нравится. Мама говорит, что лучше в мед. В меде человеком будешь, а так что? Коровам хвосты крутить? А в меде что? Головы группировщикам на сменках ночных бинтовать? А мама ведь терапевт обычный. Катается через весь город на троллейбусе: живет под аббревиатурой «УКК», а по территории «Калуги» в институт ходит. Воздух холодный в лицо неласково бьет, каре запутывает. Алиса вздыхает: снова расческой кудри выдирать. Курит она редко, спортсменка, всё-таки, самбо, все дела, но сегодня хотелось бы. Смотрит по сторонам, люди на работу спешат. Серые люди, асфальт серый, и день ублюдочный. И только дублёнка чья-то коричневая. Знакомая. И шапка в ромбик. Жизнь сразу красками насыщается. Вот она! Удача! А, казалось бы, зря на пару сгоняла. — Дяденька, дайте две копейки, маме на булку хлеба не хватает. Больная она у меня, — жалостливо так. Сирота, сука, казанская. Так и треснула бы. Она спешит к нему со спины подойти, чтобы не заметил. Пацан стоит, с ноги на ногу перепрыгивает и снова про две копейки песню затягивает. Мама у него больная. Алиса его за шиворот дублёнки к себе разворачивает. Лампе, или Альберту Салихову по-человечески, хочется куда-нибудь свалить. Узнал. Он во все глаза таращится на девчонку: невысокая, но жилистая, вона как дублёнку держит, под глазами круги, кожа почти как у стены бледная, губы на морозе потрескались, а волосы спутались. А в глазах синих такая злость плещется. — За мной чеши, бедолага, — выплевывает. Лампа силится убежать, но она его держит крепко. — Щас за ухо потащу, если брыкаться начнешь, — голос грубый и глубокий. Лампе хочется брыкаться, сбежать. Эта девица его запомнила, сейчас вон в ментовку потащит — и все! Поминай, как звали! — Помогите! Меня похитить пытаются, — кричит он прохожим и вырывается. Люди недоверчиво смотрят. — Попизди мне тут еще, — строго так над головой. — Мама с папой обыскались, сестру родную чуть до инфаркта не довел, еще и вырывается. Иди давай, а то затрещину как дам! Ноги у Альберта подгибаются, плакать хочется все больше. Алиса втаскивает его силой в темный проезд между домами. Холодно. Лампа дергается, но Аля ему прописывает красиво в ухо. — Это за «Бабаевский», — коротко бросает она. Альберт снова порывается бежать, Алиса держит крепко. У Лампы на шее ножик холодит все. Рыпаться бесполезно. — Не проверяй мое терпение, — рычит она, — я тебе сонную артерию нахуй перережу, кровью за три секунды стечешь. Зато не больно будет. — Не надо, — мычит. — Надо, родной, надо, — выдыхает пар ему в лицо. — Вот ты два дня назад женщину обидел, тёть Зину. А ты спросил у нее, с чьего кармана плитку шоколада возмещать? А у нее муж фронтовик, в Афгане сейчас. А ты не по-людски совсем. Лампа часто-часто дышит. Девчонка его совсем в расплох застала. Был бы пацан — он бы двинул ему между ног и свинтил, а она же, ну… Девочка. А в «Универсаме» с бабами нормально учили обходиться. На шее ножик — не двинешься. — Отрабатывать будешь, — коротко кидает ему. — Не пойду, — совсем по –детски. Таким тоном только кашу манную отказываются есть. — Тогда в ментовку, — отрезает. — Хочешь? Прямо сейчас пойдем. И тёть Зину еще приведу, статью пришьют — и все! Лампа молчит, сердито сопит, но молчит. — Тёть Зине поможешь — и пиздуй за ветром, блядота малолетняя. — А если не приду? — А если пропишу? А если в контору твою заявлюсь? Блефует. У Алисы только на первый взгляд лицо спокойное, а внутри все сжимается. Она чувствует себе Фаустом, который сделку с Мефистофелем собственной кровью подписывает. «Контора»…. Стук-стук-стук. «Моталка»… В ушах звенит. Капкан захлопнулся. Сама связалась на свою голову. Страх вперемешку с собственной глупостью бьет сильным апперкотом. Поздно. Она знает, что такие конторы с девчонками делают. Неважно: чистая, нечистая — всех под одну гребенку. — Не заявишься, — мальчик усмехается. — Не заявлюсь, — усмехается девушка. — Если отработаешь — прощу, и вали — будь свободен. Ты ж с этими… Как их там? О! «Универсамом»? Лампа стоит и уже почти не дышит. — Смотри, — она убирает нож. — Все по — честному. Ты работу — я все забываю. Имя твое? Альберт молчит. — Ну? Светит ножом прямо перед глазами. — Альберт Салихов. Капкан с лязгом захлопнулся. Они попались оба.