Щенки в могилах и рваных джинсах

      Город любит покой.              А Дети любят играть.              А Дети любят держать Город в ужасе, заливая ему в глотку подогретый бензин и протыкая глазные яблоки зажжёнными бенгальскими огнями. Выхватывать жителей из домов и сбрасывать с крыш: только души — тела они не трогают. Смеяться в лицо его священному страху и давиться газировкой. Дети любят газировку. Все дети любят.              Они проезжаются на скейтах, роликах и велосипедах по коридорам школ и больниц, потому что это веселее, чем кромсать язык расколовшейся шипучкой. Ещё веселее — поднимать из озёр трупы. Отвязывать опухшие лодыжки от камней и наблюдать за тем, как оцепляют территорию, как плачут родственники. Из их слёз можно выпаривать соль, а потом красить акварелью и продавать. Или снова засыпáть им же в глаза. Чем больше слёз — тем громче смех. Они — колокола всех церквей Города. Они — колокола, которые бьют только в полночь, потому что полночь — время смерти каждого дня. Они пируют на похоронах, они вспарывают животы щенкам, они несутся сломя голову и со сломленными головами.              Дети любят Город, как любят отца, а Город любит Детей, как любят ребёнка. Дети обожают Город, как может жить своей одержимостью лишь сумасшедший. И они выпускают сумасшедших из психиатрических клиник, чтобы провести их по подвалам тюрьм и пересчитать подпиленные решётки. Их многоликий образ выгравирован на монетах, которыми расплачиваются со Смертью. Их переливающиеся имена написаны на транспарантах, которые вручают в руки Болезни. Их тела пустил на лоскуты Голод. Они есть Война.              И они святы.              Детство — свято.              Дети громят магазины, потому что под конец фильма заканчиваются чипсы; Дети выдёргивают капельницы, потому что трубки можно использовать как удавки; Дети выхватывают ножи, потому что хочется расписать фасады кровью.              Но Город устаёт, когда пересыхают вены, вскрытые Детьми, когда они играют в крестики-нолики. Крестик — синеет запястье, и взрывается газ в доме на углу. Нолик — кровь заливает лодыжку, и горит рынок на окраине. Крестик — перестаёт слышать ухо, и минируют школу. Нолик — лопается кость, и в одном из клубов расцветает притон.              Крестик.              Город проигрывает.              Дети выигрывают.              И крестик ставят над его могилой.              Город хочет покоя хотя бы после смерти, но любящие Дети не могут позволить ему умереть. Немыслимо. Они кричат громче, чтобы пробудить его от скучной комы. Они вопят, притворяясь, что их убивают во второй раз. Они вскрывают глотки, чтобы напугать своей смертью. Дешёвый фокус.              — Да это абсурд! — недоумевает Хёнджин и поворачивается за спинку старого дивана. Обои царапает скрип пружин. — Почему они закрывают на это глаза?              Чонин только пожимает плечами и падает рядом. Он ещё пытается закинуть ноги на колени Хёнджина, но убирает сразу же, как только шов на штанине вспарывает керамбит.              — Да ладно тебе, всего лишь ноги положил, — цокает он. — Это были мои любимые джинсы, вообще-то.              — Это не твои джинсы, — поправляет Сынмин.              — Это не значит, что они не могут быть моими любимыми. Кстати, а они с твоей сестрёнки начали. Расспрашивают о тебе, а она плачет, — Чонин некрасиво пародирует и проводит пальцем по щеке.              — Пусть расспрашивают: я от этого не воскресну.              Чонин — переломанный скейт, леденец за щекой и плюшевая игрушка, набитая иглами.              А Сынмин сидит на ковре, который прилипает к половицам, пропитанным незасыхающей краской. Цветом она больше напоминает сгнившее яблоко. Сынмин слушает шипение коробочного телевизора — документальный фильм про госпитализм — и царапает внутреннюю сторону ложки. Чтобы капли, выкипающие над зажигалкой, оставались в разрезах слова «живи». Любимая насмешка в его арсенале.              — Ну да. И не прозреешь.              Сынмин поворачивает лицо и слепо смотрит на него. Смотрит, как на придурка, и линчует взглядом. Глаза Сынмина выглядят слепыми, потому что хрусталик разъела катаракта. Но это ничего, потому что перед тем, как он совсем потерял зрение, он умер. Теперь ему не нужно видеть: он знает. Хёнджин берёт банку от недопитой фанты, в отместку за шутку выливает остатки на грудь Чонина — по острой надписи «metallica» расползается ржавчина — и бросает жестяной комок в Джисона.              — Мог позвать, — щетинится тот и снимает наушники. Провод цепляет серёжку.              — Я твой гнилой панк отсюда слышу. Где остальные?              — За выпады в сторону панка я тебе ничего не скажу, — фыркает Джисон и снова затыкает уши.              — Придурок.              Джисон придурок, любовник и проповедник. Он мог бы стать священником, если бы не мочки, проколотые обгоревшим шилом: он верещал, как девчонка. Джисон состоит из веселящего газа, разноцветного спирта и подожжённого конфетти.              В комнату заваливается Минхо, и у Минхо похмелье. А значит, он ползёт по стенке, открывает форточку и падает на кровать в углу. А значит, ещё пять минут нельзя разговаривать: иначе вспыхнет соседний винно-водочный. Потом Минхо снова отрубится и больше не проснётся, пока не протрезвеет, даже если ему разрежут спину по хребту и вывернут каждый позвонок.              Из растрескавшегося окна и без того сочится дождливый июнь, а теперь через белые ошмётки сгнившей рамы в комнату заливается ещё и густой кислород. Живой и жгучий — до противного. Чонин шипит, как на святую воду. Она их не берёт, но Чонин всё равно шипит, потому что у него вместо крови — сода и уксус. И ровно через пять минут в комнате появляется Феликс. Сразу же после этого он падает, и в очередной раз хрустит витраж стеклянного абажура, склеенного скотчем. Хёнджин его материт, потому что сам вчера возился с осколками и скрипучим скотчем: и, кажется, оглох из-за него на одно ухо.              — Сейчас придёт Чанбин, и, пацаны, лучше прячьтесь, отвечаю, — задыхается Феликс и запирается в ванной.              — Харе пугать нас Чанбином, — злится Хёнджин. Он всегда возмущается больше остальных. — И только попробуй взять мои лезвия опять, я тебе ими глаза разрежу.              В ответ сначала тишина, смешанная с разодранным панком Джисона и пыльным госпитализмом, а потом стук о кафель и звон металла. Тихий: не сломалось ничего, кроме страха Феликса. Хёнджин не только возмущается больше остальных, он ещё и держит обещания лучше всех. После Чана. Того пока не превзошёл никто и ни в чём, потому что Чан — безумие во плоти. У него переломанные рёбра перевязаны жестокостью и под посиневшие ногти загнана беспощадность. И чтобы не было видно гематомные пятна, Джисон красит ему ногти чёрным лаком.              Но всё же сначала приходит Чанбин. Иногда кажется, что мышцы у него не накачаны, а забиты яростью. Обычно так действительно только кажется, но сегодня тот случай, когда он по-настоящему зол.              — Я этих идиотов собственными руками… — тяжело выдыхает Чанбин, обрывая предложение.              — Каких «этих»? — уточняет Чонин и перевешивает локоть через спинку дивана: он отвёрнут от двери. — Новеньких?              — И правильно, — кивает Хёнджин. — Это возмутительно.              — Сынмин, они к твоей сеструхе полезли, — поясняет Чанбин.              Сынмин только вздыхает, поворачивается и прикрывает глаза. Они не знают.              — Мне глубоко плевать на сестру. Деньги с моей олимпиады отдали ей на колледж, а не на мою операцию, — объясняет Сынмин и снова сгибается над ложкой. — Пусть они ей что угодно сделают.              — Воу, чувак, — восхищённо выдыхает Джисон. Услышал, потому что даже наушник вынул: наглотаться увлекательной историей.              Он бросается обнимать его со спины, но Сынмин невозмутимо втыкает локоть под рёбра, и тот падает назад, под ледяную батарею. По пути ударяется поясницей о чугунную решётку радиатора и воет, прерываясь на рваные глотки воздуха.              — Ну, тут ты сам виноват, — пожимает плечами Хёнджин, снова поворачивается к Чанбину и кивает на Минхо: — Это вы вместе так?              — Нет, «так» он только сам, — пожимает плечами Чанбин и падает на кресло, где до этого лежал Джисон. Оно пищит, спинка пытается выгнуться в обратную сторону.              — Жуть, — с отвращением выдаёт он и спрашивает: — Давно он таким не приходил. Случилось что?              — Не знаю.              Чанбин поворачивается на бок и зачем-то тоже засыпает. В комнате скрипит ветер между стёклами форточки, скрипит напильник по металлу ложки, и скрипит пружина от того, что Чонин болтает костлявой ногой. Хёнджин всё-таки втыкает керамбит в бедро. Чонин знает, что кричать нельзя, поэтому только ошарашенно мычит, сразу выдёргивает лезвие и отбрасывает его обратно. Хёнджин усмехается. Хёнджин не любит непрошенный шум.              Чанбин — это сожжённые книги из отцовской библиотеки, утопленный выводок котят и визг мела по школьной доске. Чанбин защитник и палач.              А Чан приходит последним, устало сбрасывает кроссовки, которые от времени стали замшевыми: его — самые расклеенные из всех, потому что новые отдаются младшим. Сначала он тихо проходит на кухню, сминается полиэтиленовый пакет, опущенный на стол, бьются друг о друга жестяные банки. Потом он появляется в комнате серым и невидимым пятном и садится на место посередине дивана: Чонин торопливо убирает ноги и забивается в подлокотник.              — Все уже слышали новости? — спрашивает он так, будто никто не должен отвечать.              Чанбин мычит что-то вроде «да», но не разлепляет глаз. Только Чанбин и Минхо могут так общаться с Чаном: остальные открыто выражают доверие и уважение, выцарапанные на шеях. Кроме Сынмина — но Сынмина все уважают примерно так же, как Чана.              — Что будем делать? — осторожно спрашивает Хёнджин.              Перед этим он немного наклоняется вперёд, чтобы заглянуть в лицо и показать своё присутствие. Он и сам отодвинулся к самому краю. Потому что всегда кажется, что можно сгореть, если коснуться Чана. Никто из них не сгорит, конечно, но всё равно страшно.              — Что предлагаете? — спрашивает в ответ Чан.              — Залечь на дно? — пробует Чонин.              — Да никогда! — вскрикивает Джисон. Такая идея, вопиющая в своей скучности, снова возвращает его к жизни. — Предлагаю ломать и жечь!              — Как вариант, — отзывается Сынмин.              — Согласен, — добавляет Чан. — Если они решили заткнуть нас, то стоит напомнить, кто здесь правит бал.              — Ну ты старый, конечно, — снова просыпается Чанбин. — Кто вообще говорит «правит бал»? Что это значит вообще?              — Это не он старый — это ты тупой, — говорит Сынмин.              Чанбин рычит, но ничего не отвечает и зарывается носом в одну из подушек.              — Пойду достану Феликса, — вдруг вспоминает Джисон и наконец выползает из-под батареи.              — Там что-то пищит, — кричит вслед Хёнджин. — Выкинь, пока он снова не запачкал занавеску. Скоро белизна закончится из-за него.              — Не-е-ет, — поднимает руки Джисон и возвращается в комнату. — Я с его животными возиться не собираюсь.              — А я собираюсь, — радуется Чонин.              Он вскакивает и чуть не спотыкается о стеклянную бутылку возле дивана. Джисон разваливается на его месте. Воздух снова затихает. Чан укладывает затылок на спинку дивана, прикрывает глаза и теперь тяжело дышит. Сынмин заканчивает с ложкой, обхватывает колени и погружается в шуршание документального фильма про госпитализм. Хёнджин рассматривает Сынмина и механически обрывает нити в дырках на джинсах. Чанбин сопит носом, придавленным наволочкой. Джисон снова заливает панком мысли, но уменьшает громкость на плеере и втыкает только правый наушник: слева сидит Чан. По Минхо сложно сказать, не вознёсся ли он во второй раз. Или не второй. Минхо будто нравится умирать снова и снова. Иногда ещё и смеётся Чонин из ванной — Феликса всё ещё не слышно с того момента, как он заперся там.              Город пытается вытравить Детей. Он устаёт за столько лет незатыкающейся музыки и гремящих колёс по асфальту: скейты, ролики, велосипеды. Иногда хуже, потому что у Чана есть права. Только если Чан водит аккуратно, то Чонин в восторге от столбов и обрывов. А ещё он приучен к самостоятельности: машины находит сам. Городу хочется тишины и спокойствия, поэтому он пытается натравить на Детей полицию: выхватывает из столицы молодых следователей и пускает по пятнам разрушений. Город всегда знает, где Дети: все знают. Только Город глупит, когда решает, что люди-марионетки справятся с ними. Старания живых напрасны: Дети мертвы. Были и всегда будут. Но он продолжает делать всё, что может.              Обычно Дети обитают в бестелесности, но периодически забавляются и влезают в видимые парадные костюмчики. Разгуливают по кладбищам, машут из окон горящих зданий, затаскивают в ночные подворотни. Держат население в тонусе и ужасе, потому что иначе зачем всё это?              — Сыграем в игру? — вдруг начинает улыбаться Чан.              Детство — свято.              Город допрашивает отца Чанбина, и полиция приписывает «утоплен в реке» на доске возле его фотографии. Чанбин утоплен в реке, потому что спас парнишку, на которого охотились люди посерьёзнее.              Город выхватывает старшего брата Чонина из колонии, и на карточке для заметок вырисовывается «зарезан братом». Чонин зарезан братом, потому что продал его проигрыватель.              Город находит одноклассника Хёнджина, которого отмазали, и закрепляет кнопкой бумажку с надписью «жертва сексуального насилия». Хёнджин жертва сексуального насилия, потому что он красивый и умел отказывать.              Город случайно подбирает мать Минхо возле подъезда, и подписывает под его личиком «задушен другом». Минхо задушен другом, потому что случайно разбил последнюю бутылку чего-то очень проспиртованного.              Город лезет в интернат Джисона, и добавляет рядом с фотографией фразу «забит одногруппниками». Джисон забит одногруппниками, потому что он кричал после десяти, когда они сломали ему руку.              Город выдёргивает с пары сестру Сынмина, и маркером выводит на белой полосе под полароидом «умер от пневмонии». Сынмин умер от пневмонии, потому что мать отказалась выпускать его из комнаты.              К Городу приходит друг Феликса, и участковый передаёт бумажку с коротким «убит». Феликс убит, и дело закрыто.              Город не узнаёт, что случилось с Чаном.              Детство — свято.              — Подождём, — говорит Хёнджин и садится на землю.              Он прислоняется спиной к стене горящего пустого магазина. Плавятся сахарно-разноцветные бусины, перетягивающие шею, где-то внутри магазина или Хёнджина хрустит и ломается пластик, и развязанный шнурок пропитывается растопленной грязью. Рядом стоят Сынмин и Минхо.              — Никогда не понимал, почему ты так любишь огонь, — говорит Минхо.              — А я не понимаю, почему ты постоянно пьёшь. И ничего же: молчу, — фыркает Хёнджин.              — Резонно, — отвечает тот, но пинает носом ботинка его плечо. Хёнджин сжимается и смеётся.              Пахнет гарью, но никто не закашливается: привыкли. Минхо скучает и перебирает звенья цепи на джинсах, которые вшил Феликс, чтобы дырки не поползли дальше и не позволили коленям разодраться о гальку. Минхо не падал — обычно он сваливал особо вспыльчивые души и одной берцовой костью пережимал горло, а другой опирался на землю. Когда Минхо однажды притащился с алыми подтёками, залившими даже кроссовки, Чанбин спросил, сколько он насосал, и получил дружелюбную трещину в челюсти, а Феликс вшил цепи.              — Очень смело пойти первым, на самом деле, — говорит в никуда Сынмин. — Не боишься, что что-нибудь пойдёт не по плану?              — Милый, я мёртв — я ничего не боюсь, — сладко улыбается Хёнджин.              Хёнджина находят, потому что видят только его. Минхо смотрит на то, как приезжает пожарная машина и пытается потушить огонь, который валит из разрушенного ларька и разъедает ночь. Сынмин наблюдает, как Хёнджина забирает труповозка. Минхо уходит, не вытаскивая посиневшие руки из карманов. Пока никто не видит, Хёнджин посылает воздушный поцелуй и смотрит так влюблённо, будто видит Сынмина в последний раз. Сынмин закатывает глаза.              — Да не бойся ты, — оборачивается Минхо, когда доходит до леса. — Заберём мы его с кладбища.              — Перестань думать, что у нас с ним любовь, — поправляет Сынмин и идёт следом.              Магазин догорает и разваливается, как домик из карт с арканами «смерть», «дурак», «дьявол» и «суд». Внутри никого не оказывается, и все вздыхают с облегчением. Труп одного из Детей — лучшее, что может случиться с Городом. Хёнджина хоронят два человека. Отработанно засыпают гроб вымокшей землёй и переговариваются об уродливых жёнах, избитых отпрысках и дорогих любовницах. Вокруг стоят восемь подростков и на камень-ножницы-бумага выбирают, кого из них убьют следующим. Улыбающегося Хёнджина с фотографии, которая осталась с выпускного альбома, откалывают от пробковой доски; бумажку с надписью «жертва сексуального насилия» комкают и выбрасывают: больше не жертва. Следователи отмечают праздник «одним меньше».              В комнате снова открыта форточка, потому что дожди заканчиваются, а прохлада — нет, поэтому они проветривают квартиру после очередного ласково-жестокого эксперимента Феликса. Телевизор и панк молчат: говорят книги и радио. Из них только Сынмин любит книги и только Джисон любит радио. Сынмин любит читать и исчезать, а ещё резать чужие пальцы страницами и ломать скуловые кости корешками. Джисон любит утренний прогноз погоды и баллады под сигареты, а ещё доводить Минхо и перекрикивать рок.              — Я не буду сталкивать тебя с крыши, — отпирается Феликс, скрещивает руки на груди и задирает подбородок.              — Ну пожалуйста! — молит Джисон.              Зато как обычно соглашается Чонин, хоть здесь сопротивляется уже сам Джисон, потому что смерть выходит более изощрённой, чем он планировал. Тогда кривятся даже патологоанатомы и могильщики. Но восемь подростков снова наблюдают и радуются.              Потом оставшиеся бросают бумажки в опустошённую пепельницу и вытягивают жребий. И ещё шесть раз: утопление, ножевые, странгуляционная борозда, укусы животных, пулевое и химическое отравление. Сынмину везёт меньше всех: Джисон постоянно ноет, что холщовая верёвка режет ему пальцы.              — Тельца жалко, конечно, — вздыхает Хёнджин.              Он кладёт цветы на свою могилу с размокшим крестом без фотографии. К нему возвращаются последним: его, на самом деле, чуть не забывают оплакать. Они решают сделать это на память: каждого забирают на похоронах и вместе наблюдают, а через время приносят цветы. По правилам, вроде.              — Ага, — расстроенно кивает Феликс. — Теперь не погуляешь.              Джисон бьёт его кулаком в плечо и приободряет:              — Да брось, у нас ещё полно способов повеселиться. Теперь же ещё круче будет: раньше нас хоть иногда видели и не теряли надежду поймать. А теперь никакой надежды, — он довольно заливается смехом.              И Город успокаивается. Всех восьмерых ловят — хоть и мёртвыми, — следователи уезжают обратно в столицу, население выдыхает. Все замалчивают, что убитые умирают снова. Главное, что вместе с ними умирают нескончаемый визг в подворотнях, отголоски колёс в коридорах, призрачные лица в разбитых окнах, погромы по ночам с бесконечными поджогами, трупы животных возле подъездов.              Главное — игра продолжается.              Детство — свято.              Вторым — после Джисока — они находят Гониля. Днём Чонин идёт за ним, подходит со спины и сжимает плечо. Гониль возвращается домой с пакетом: жгуче-кислый мармелад, украденная кола, раскрошенные чипсы по скидке. Мимо проезжает пара разбитых серебристых иномарок, которые наверняка старше самого Гониля. Он оборачивается:              — Тебе чего?              — Слушай! — выпаливает Чонин и придумывает на ходу: — Ты… э-э… Пойдём со мной.              Гониль даже не вырывается: просто поднимает бровь.              — Идиот, — неслышно шипит Сынмин, аккуратно выходит из-за проёма между магазином и закрытой забегаловкой и жмёт Гонилю руку: — Извини, он немного глупый. Что выбираешь: развлечение на вечер, книжный клуб, дозу?              Теперь Гониль хмурится и оглядывает их. Бегает взглядом от одного лица к другому и явно не находит ничего умнее, чем:              — Это шутка такая?              — Отнюдь, — отвечает Сынмин. — Так что?              — Я не…              Его перебивает Феликс: хватает под руку и грозно лепечет:              — А ну оставьте его в покое! Не видите, человеку плохо?              — Что у вас тут случилось? — выходит из забегаловки Минхо, взглядом почти разгоняет театр бесталанной шпаны, спокойно наклоняется и берёт Гониля за лодыжки, отрывая от земли. — Пойдёмте.              Тот сначала возмущается и пытается вырваться, но почти сразу отключается. Минхо и Феликс через вымершие дворы несут его в свою квартиру.              — «Пойдём со мной»? — холодно переспрашивает Сынмин. Они с Чонином плетутся позади. — Ты безнадёжен.              — В следующий раз ты первый пойдёшь! — пищит Чонин и несильно ударяет кулаком стену: в лужу с брызгами осыпаются лишние куски цемента.              Гониль просыпается на диване — в середине, на месте Чана. Остальные разбросаны по комнате. Чонин сидит на подоконнике, вскрытой макушкой упирается в раму незакрываемой форточки, а сбитыми пятками стучит по радиатору. Сынмин как обычно сидит на ковре и обнимает колени руками. Рядом стоит Хёнджин и бедром опирается на угол телевизора — снова что-то чёрно-белое, документальное и без звука. Чан сидит в кресле и счёсывает лак с ногтей о подлокотник. Феликса тошнит, и он откисает на кухне, а Чанбин гладит его по спине — Джисон бегает туда-сюда, чтобы ничего не пропустить. Минхо присаживается на корточки в ногах у Гониля, кладёт ладони на колени и с жалостью поясняет:              — Не хочу тебя расстраивать, но если ты нас видишь, значит, скоро умрёшь, — он поджимает губы.              — Чего? — хмурится Гониль и оглядывает лица остальных. — Что значит «видишь»? Конечно вижу, что за бред?              Чонин с торопливым энтузиазмом лезет в тумбочку, достаёт помятые бумаги, вывешивает их перед лицом Гониля и пищит:              — Потому что мы мёртвые! Смотри, это моё второе свидетельство о смерти. У него самая красивая дата — седьмое-ноль-седьмое. Семь вообще число удачи. А, и ещё: трогай, — он протягивает запястье, — ледяной.              Гониль недоверчиво рассматривает документ, касается руки и неправдоподобно делает вид, что верит:              — Окей, и… зачем вы мне это говорите?              — Ну, мы так-то добрые, если что, — отвечает Джисон, боком прилипший к дверному проёму. Гониль испуганно оборачивается на голос. — Даём тебе выбор: либо сильно цепляешься за что-нибудь в мире живых и становишься, как мы, либо заканчиваешь все дела и умираешь нормально. И то, и другое — навсегда, поэтому подумай хорошенько, чувак.              В ванной опять капает кран из-за Феликса. Феликс — святой покровитель, главный житель и бессмертное проклятье ванной.              — Это у вас приколы такие? — нервно смеётся Гониль.              — Ну что ты, мы совершенно серьёзно.              — И откуда вы знаете, что я скоро умру?              — Потому что мы тебя уже убили, — улыбается Чонин.              Гониль широко раскрывает глаза и старается не смотреть в сторону Минхо: тот сверлит его взглядом и будто мягко снимает тёплую кожу, чтобы пустить на продажу.              — Когда говоришь так, ты хоть поясняй, — напоминает Сынмин. — Это пугает людей.              — Это моя любимая часть, не забирай! — встревает Хёнджин. Наклоняется ближе и легко говорит: — Мы все касались тебя, а после этого никто не живёт дольше пары дней. Кучу раз проверяли. На людях, животных, и всё такое.              — Всё это твой выбор, конечно, — пожимает плечами Чан, и Гониль резко переводит взгляд на него. — Хочешь верь, не хочешь — вообще без проблем. Можешь не бежать, за тобой никто не пойдёт.              Гониль сначала растерянно моргает, потом ещё раз оглядывает безумно-счастливые лица и наконец понимает, что его отпускают. Он встаёт с дивана и испуганно пятится в сторону выхода. Зачем-то шёлково боится, но действительно не бежит: даже не забывает обуться.              Через два дня — со среды на четверг — Гониля находят мёртвым. Через три дня он приходит к Детям, но они не берут его к себе. Детям лишние не нужны, а остаться в Городе — выбор тех, кого они убили: Дети за них не ответственны.              Через месяц Чанбин стоит за спинкой дивана и разминает плечи замершего Чонсу. Джисон умещает позвоночник между решётками радиатора и хрустит чипсами.              — Ты умрёшь, милый, — улыбается Хёнджин и треплет пухлую щёчку. Собирается сказать что-то ещё, но оборачивается на Сынмина: — Ладно, можешь ты.              — Мы тебя коснулись, — сухо поясняет Сынмин. — Поэтому ты умрёшь.              — Я? — не понимает Чонсу.              — Ну не мы же, — пожимает плечами Минхо в углу. — Мы-то уже умерли.              Через сутки Чонсу тоже находят мёртвым. Больше он в квартире не появляется. Через месяц Дети приводят сразу троих: Хёнджуна, Джуёна и Сынмина-второго, как его насмешливо нарекает Чонин. Компания друзей выбирает развлечение на вечер. На следующий день по городу развешивают их фотографии с подписями «пропал». Феликс зачем-то притаскивает в квартиру три экземпляра, прибивает их к расслоившимся обоям и оставляет по краям кровавые отпечатки, потому что протыкает палец гвоздём — но стойко закусывает губы и не плачет. И внизу каждого листа дописывает «и умер». Через месяц находят ещё одного. Его имени в календарик на стене записывает Чанбин. Кран снова капает.              Город снова в ужасе.              Город проигрывает.              — Игра окончена, — с улыбкой сообщает Чан, закидывает ноги на кофейный столик и открывает банку пива.              Дети выигрывают.              — И что дальше? — спрашивает Минхо.              — Помнишь нашу школу?              — Какой масштаб! — восторженно взвизгивает Джисон и тараторит: — И что мы будем делать?              — Да что угодно, — улыбается Чан и дальше не слушает оживлённые разговоры Детей.              Дети выигрывают и снова заливают Городу в глотку подогретый бензин и протыкают глазные яблоки зажжёнными бенгальскими огнями. Население прячется по домам. Дети смеются за спинами ночных странников и рассыпают под босые ноги разноцветные кнопки и разнокалиберные скобы. Дети выкручивают Городу суставы, когда кромсают уют, и целуют в порезы, когда в ванной в последний раз лает щенок. Они не дают Городу выпустить ни одного живого человека. А если умудряются проглядеть кого-нибудь — далеко он не уезжает. Лес полнится трупами домашних животных и ритуальными кострами. В озере стабильно всплывают трупы: с каждым разом всё более старые. Расслоившаяся выбеленная кожа, вязкий ил, рыболовные крючки в мясе.              Дети носят рваные джинсы, расчёсанные локти, футболки с надписями «metallica», раскрашенные кеды, браслеты с сердечками, разрезанные кроссовки, очень короткие шорты, вскрытые черепушки, серёжки-гвоздики и проколы-колечки. Дети едят чипсы, пьют газировку и ломают зубы о засохшие леденцы, найденные на кухне за коробкой манки. Дети включают панк, рок и соул из многолапых магнитол с проводами, заплетёнными в косички, и оставляют за собой следы сожжённой резины шин.              Дети скребут незасыхающую краску щётками с кудрявой щетиной, чтобы вымыть засохшую кровь из трещин в полу. Чтобы залить их радиоактивным алкоголем и проспиртованными разговорами. Отбеливают носки, потому что в пропитанных плотных резинках, передавливающих щиколотки, заканчивается место, и на почерневших пятнах больше не видно новых брызг.              Город рыдает и истекает страхом.              Потому что детство — свято.