Между третьим и вторым

— Я сразу понял, что это твоих рук дело, — хмыкает Мэтт. Он развалился на скамейке в раздевалке станции и проверяет сообщения от своей девушки. В перерыв все обычно зависают в столовой, и здесь, в раздевалке, сейчас тихо и спокойно. Йен закрывает дверцу своего шкафчика и садится рядом. У него на обед дешёвый сэндвич и кофе из автомата. — Без тебя ничего бы не вышло, — он повторил это, наверное, уже сто раз, но как иначе? Если бы Мэтт только знал, насколько сильно им помог, то не морщил бы нос каждый раз и не отмахивался бы этим своим «да ладно». Мэтт определённо умеет быть самодовольным придурком, но даже ему от такого количества благодарностей становится неловко. И его «да ладно» также из раза в раз становится всё более настойчивыми. В этот раз он приподнимается на локтях и бесцеремонно заглядывает в бумажный пакет с обедом Йена: — О, бананчик, — достаёт, чистит, с вызовом глядя в глаза — «всё ещё хочешь сказать мне спасибо?» — откусывает. Йен ухмыляется: — Мы что, получается, квиты? — Ага, щас! — самоуверенно усмехается друг с набитым ртом, укладываясь обратно на лавку. — Этот ваш товарищ очухался ещё в скорой и начал буянить. Майку пришлось ввести ему ещё пару кубиков, чтобы до больнички доехать. Йен перестаёт шуршать упаковкой от сэндвича, виновато поджимает губы: — Прости, что тебе пришлось иметь с ним дело. — А он ещё громадный! — не обращая внимания, продолжает Мэтт и восторженно машет бананом. — Как только Майк с ним справился? Его, видимо, вся эта ситуация теперь очень забавит, но Йен уверен: там, в одной машине с неадекватным психом под два метра ростом и под сто пятьдесят весом, ему было не до смеха. Йен обязательно его хорошенько отблагодарит. Благо Мэтт, словно услышав его мысли, избавляет того от дальнейших подробностей и переходит к концовке: — Копы забрали его сразу же, — приподнимается на локтях, заглядывает в глаза, — А мы с тобой в субботу в 6 идём в ХХ, понял? И не ной, что я дохрена всего закажу, — и, подмигнув, швыряет кожуру от банана в мусорку на другом конце раздевалки. Случайно ли или чтобы разрядить обстановку — промазывает и страдальчески стонет. Йен не жалеет, что всё же явился на работу сегодня — ему нужна была передышка, время обдумать произошедшее. Всего пара дней, а событий столько, что голова кругом. Совсем как раньше, когда без заварушки не проходило ни дня. Только-только отвыкнув от этого, он, кажется, вновь начал втягиваться. Что-то выдумывать, куда-то бежать, от кого-то прятаться и — по новой. Это так же легко, как вернуться к вредной привычке, нарушить данное себе обещание. Один крошечный шаг — и это вновь твой образ жизни. Йен чувствует себя странно. Почти так же, как когда только переехал, пошёл на курсы… Всё было настолько непривычно, что часто появлялось желание протереть глаза, убедиться в том, что всё это не сон. Сейчас он испытывает похожее чувство. Но теперь-то Йен точно знает, что всё это: станция, Мэтт, ряды кафешек и магазинчиков, прокат дисков за окном, предстоящая получка, — всё это по-настоящему. А события прошедших выходных и сегодняшнего утра, наоборот, кажутся каким-то сумасшедшим сном. Сном, от которого по пробуждении болезненно сжимается сердце. За час до окончания смены приходит сообщение от Тревора — ощущается, как ведро воды на голову. Он будет ждать его у станции, им нужно поговорить. Что бы Йен там ни собирался обдумать, видимо, пришло время определяться. Видеть его Тревора у дверей станции до ужаса непривычно. Они почти никогда не встречались вот так — после смены Йен был настолько вымотан морально и физически, что не мог найти в себе сил улыбнуться даже мысленно. Тревор в такие дни обычно бормотал в трубку, что они проводят слишком мало времени вместе, но не настаивал на встрече. И Йену порой казалось, что парень и сам не горел желанием встретиться и звонил только для галочки, уверенный, что услышит отказ. Теперь кажется, это было так давно… Целую вечность назад. И Тревор даже выглядит слегка незнакомым: молчалив, серьёзен, не улыбается, только приподнимает коротко уголки губ в знак приветствия, по привычке. Они бредут по вечерним улицам Вестсайда, отражённым в витринах, ослеплённым вывесками. Пара дней — и они уже на шаг дальше друг от друга. Йен слышит повисшие между ними вопросы и обвинения и пытается найти в себе ответы и объяснения: почему за эти несколько дней не позвонил, не написал, даже не вспомнил о нём, почему не рад его видеть, почему молчит, почему…? Он мог бы попытаться объяснить, но Тревор молчит, не спрашивает. И Йену кажется, что он всё равно не сможет понять. Йену кажется, что там, в том мире, где он плохо спит ночами из-за шума за стенкой, ругается с соседями, напивается по поводу и без, накачивает транквилизаторами мудака-бывшего своей подруги и всё никак не может дойти до супермаркета и купить грёбаный кофе, — там Тревора будто никогда не существовало. И его никогда не существовало там, где он был вынужден красть и наёбывать, убегать и прятаться, угрожать и драться, вкидывать своего пьяного отца в мусорным бак, вытравливать енота с чердака… Как будто то — совершенно другой мир. Если теперь чертить между двумя мирами непроницаемую границу, то Йен, кажется, останется по ту сторону. И почему-то это больше не ужасает, а как-то странно успокаивает. Он аккуратно смотрит на Тревора — тот замечает это, но предпочитает смотреть вперёд, на огни вывесок, меж разноцветных плеч прохожих. Тревор злится, что он не написал. Он расстроен, что их свидание в боулинге пошло не по плану — господи, это было так давно… Йен смотрит на задумчиво сведённые к переносице брови и на решительно сжатые губы будто через мутное стекло. — Что ж, раз ты ничего не хочешь мне сказать, я начну, — произносит наконец Тревор, видимо, устав от молчаливого взгляда в упор. — Думаю, нам нужно взять перерыв. — Перерыв? — Йен останавливается, вопросительно приподнимая брови и вынуждая парня остановиться тоже — больше не находится что сказать. — Эти несколько дней, что мы не виделись, я много думал, — Тревор смотрит не на него — куда-то за спину, — говорит чётко и без запинок. — Мне кажется, мы перестали друг друга понимать. Мне кажется, мы из слишком разных миров. Я хочу становиться лучше, расти, вместе двигаться к общим целям… — Типа как вместе бросить курить? К таким общим целям? — и, быть может, отказаться от общения со своей неблагополучной семьёй — то, о чём Тревор явно хотел, но не осмеливался попросить. — В том числе! Я хочу переехать в Нью Йорк! Ты, кажется, никогда не спрашивал, о чём я мечтаю! — он наконец нашёл в себе силы поднять глаза — Йен на удивление спокойно принимает этот прогорклый взгляд, без укола в сердце улавливает острую дрожь в голосе. — Хорошо, давай расстанемся. Тревор будто не готов к такому ответу, хоть и сам предложил: замирает на вдохе и пару раз беспомощно хлопает глазами. Поэтому Йен добавляет, чтобы избавить того от сомнений: — Я изменил тебе. Переспал с другим парнем. Дело, конечно, не в этом — точнее, не только в этом. Но Тревор в любом случае заслужил причину не винить себя в случившемся, а винить его — и ненавидеть… и когда-нибудь простить. Или не простить — Йену теперь почему-то всё равно, как парень будет о нём вспоминать. Тревор не хотел ничего плохого и заслуживает какой-то определённости. Йен же просто устал думать и анализировать — правильно или не правильно. Если уж его бросают, то пусть это будет из-за того, что он мразь и мудила, а не из-за того, что он не хотел бросать курить, не смог осознать разницу между фраппучино и рафом, не додумался поинтересоваться, а не мечтает ли Тревор переехать в Нью Йорк, и не оправдал ещё кучу его надежд и ожиданий. Там, откуда он родом, так не принято. Чувствовать, а не думать. Делать, а не говорить. Делать, а не думать. Чувствовать, а не говорить. Там, откуда он родом, всё совсем иначе. Это ни хорошо и ни плохо. Просто — не для него. И прежде, чем Тревор успеет опомниться и что-нибудь сказать — прежде, чем начнёт безуспешно биться об эту непроницаемую стену между ними, — Йен уходит. Начинается снег, наполняя чёрное ноябрьское небо белой рябью там, где заканчиваются пёстрые вывески. Мэнди ждёт его у подъезда — уже минут двадцать, судя по горе бычков у её ног. Она улыбается и машет ему, завидев издалека. — Пошли быстрее! — едва он подходит, она хватает его за руку и тянет за собой на третий, в 3С. В квартире играет какая-то попсовая музыка, с кухни ему приветливо кивает Светлана, та русская соседка, что помогла им сегодня утром, — она разливает по стаканам мутное содержимое трёхлитровой банки. Мэнди сворачивает к ней, берёт один из стаканов и, понюхав, неприязненно морщится. Микки салютует Йену бутылкой пива из гостиной: он сидит на краю дивана и оживлённо смотрит в экран. Вот оно — то, к чему Йен привык. Шумная суматоха, странные запахи с кухни, нецензурная брань из колонок. Йен сам не замечает, как по его лицу расползается улыбка. — Эй! Начинается! — кричит Микки, и через секунду Мэнди и Светлана, звонко о чём-то переговариваясь, буквально втаскивают Йена за собой в гостиную, усаживают на диван. Каким-то образом в его руках оказывается стакан со странным пойлом бурого цвета — пахнет действительно отвратно. Мэнди приглушает музыку, на экране телевизора тем временем всё как всегда: заставка новостей, прилизанный ведущий зачитывает короткий список событий, произошедших за сегодня… И — вот оно! Перевёрнутая машина, скрученный водитель в полицейском участке — закадровый голос ведущего вещает об участившихся случаях аварий, спровоцированных водителями в нетрезвом виде и под воздействием психотропных препаратов. Помятое злое лицо Кеньятты появляется на экране — глаза-убийцы застыли, упрямо не смотрят в кадр, челюсти плотно стиснуты, на лбу пластырь, — Мэнди и Светлана радостно вопят и поднимают в воздух стаканы, Микки чёкается с ними боком своей полупустой бутылки пива. Музыка становится громче — они пьют. Всё ещё не придя в себя, Йен бездумно следует их примеру — глотку обжигает отрезвляющей горечью и каким-то странным привкусом, так что он чуть не давится, но никто не обращает внимания, все воодушевлённо обсуждают увиденное: — Региональные, мать его, новости! — вопит Микки, будто не в силах поверить собственным глазам. — Уже второй раз показывают, и всё так же прекрасно! — сделав большой глоток своей волшебной настойки, довольно морщится Светлана. — Так этому ублюдку! — злорадно выплёвывает Мэнди и, едва не расплескав содержимое своего стакана, предусмотрительно разбавленное апельсиновым соком, грубовато берёт брата в удушающий, — Вы мои герои, — и целует в щёку, пока тот бодро отбивается — на лицах Милковичей ни тени вчерашних тревог, они вновь веселы и беззаботны. — Я удивлена, что у вас всё получилось, — Светлана подбирается ближе и смотрит на Йена хитрым взглядом. — Ну, скажешь что-нибудь? Йен тоже удивлён — насколько, что у него нет слов. Он, конечно и подумать не мог, что всё пройдёт настолько гладко, но — региональные новости? Ублюдка Кеньятту в самом деле закроют? Мэнди наконец сможет выйти на улицу, не боясь, что её затолкают в багажник раздолбанной тачки и увезут в Индиану? Неужели им всем теперь можно спать спокойно? Или русская спрашивает совсем не об этом? Он только судорожно выдыхает, отчего-то смущённый этой внезапной мыслью, и делает ещё один большой глоток настойки — жалеет мгновенно, когда пойло встаёт в горле. Светлана щурит глаза, оглядывая его с ног до головы с насмешливой полуулыбкой. — Чем это пахнет? — вдруг спрашивает Мэнди, отпуская наконец брата и глядя на Светлану — глаза той испуганно округляются: — Чёрт, голубцы! — всплеснув руками, она вскакивает с дивана и спешит на кухню. — Опять какая-то национальная херня из капусты и мяса? — недовольно кричит Микки ей вслед и морщится, тоже учуяв странный запах, смешанный с запахом гари. Он хочет сказать ещё что-то, вероятно, какое-то саркастичное замечание по поводу русской кухни, но натыкается на короткий решительный взгляд сестры, когда та поднимается с дивана: — Пойду помогу Светлане. — Стой! — вырывается у него, но та уже выходит из гостиной, и ему остаётся только отчаянно всплёснуть руками ей вслед. Значит, Йену не показалось — в воздухе, помимо запаха подгоревшей капусты, в самом деле витает какое-то напряжение. Теперь, когда стало тихо, оно особенно ощутимо. Микки не хочет встречаться с ним взглядом — смотрит куда-то перед собой, нервно подёргивая ногой. И прежде, чем Йен успевает собраться с мыслями и хоть что-нибудь сказать, тот быстро допивает пиво, встаёт: — Пойду куплю чего-нибудь выпить, — и проходит мимо парня в коридор. Йен машинально поднимается следом. — А как же мой самогон? — слышится с кухни обиженный голос русской. — Бля, да кто будет пить эту отраву? — ворчит в ответ Микки, натягивая куртку. — Я схожу с тобой, — выпаливает наконец Йен, но парень стремится скрыться в дверях раньше, чем Галлагер успеет придумать хороший предлог, чтобы увязаться за ним: — Я быстро, — бросает и хлопает дверью. Несколько долгих секунд Йен стоит в коридоре и тупо смотрит на дверь, пытаясь понять, что происходит. Его что, сейчас отшили? Второй раз за день? Прокручивает в голове всё случившееся за эти несколько дней, пытаясь найти причину. Значит, сегодня с утра, когда Светлана подбросила его до станции, ему не показалось — они с Микки действительно попрощались как-то неловко. — Не за хлебом же ушёл, не ссы, — выйдя с кухни с двумя большими тарелками чего-то странного и пахнущего гарью, непонятно к чему говорит Светлана и, поймав недоумённый взгляд Йена, поясняет: — Там, откуда я родом, мужчины уходят в магазин за хлебом и не возвращаются, — но брови Йена в ещё большей растерянности движутся всё выше до отметки «что за нахуй ты несёшь?», на что русская фыркает: — Ну ты-то от него не залетел, вроде, — и уходит в гостиную. Из кухонного проёма Мэнди смотрит на Йена извиняющимся взглядом и шумно вздыхает, покачав головой: — Он скоро вернётся. Просто… дай ему немного времени, — на этих словах Йен залпом допивает то, что по-русски называется самогоном. В подъезде не сильно тише, чем в квартире: басы какого-то гангста рэпа, выбранного Светланой, сотрясают стены здания, так что кажется, вот-вот с потолка посыплется побелка. Как Микки вообще может быть страшно в таком месте? В месте, где всем всё равно даже на стены, которые держат крышу над их головами. Йен шумно выдыхает, одёргивает чуть сбившиеся мысли: он давно привык, что никому нет дела до того, кто и с кем спит, но Микки, должно быть, другого мнения. Он сам только сейчас понял, что, куда бы не ушёл, будет нести на своих плечах частицу дома, дома Галлагеров — шумного, тёплого и полного до краёв, — будет искать подобное и хотеть вернуться. А Микки, в таком случае, вынужден везде волочить за собой тень дома Микловичей. Дома, из которого бегут. Бегут не чтобы найти лучшей жизни, а чтобы выжить. И сейчас ему, должно быть, очень нелегко, вот он и прячется теперь от Йена между хлебных полок. Йен тихо прыскает и откидывается на спинку вытертого дивана мистера Гаррисона, этого пыльного памятника… чему бы то ни было. Всему, что произошло за последние три дня. Чертовски длинных и запутанных три дня. На самом деле Йен не вполне понимает, чего хочет — сам же десять минут назад неловко молчал, не зная что сказать, глядя на Милковича искоса. Он не сказал бы, что совершил ошибку тогда, той ночью. Интересно, считает ли Микки, что совершил ошибку? Нет же, в каком мире Милкович сочтёт случайный перепихон ошибкой? Но, очевидно, для него это не просто случайный перепихон, иначе зачем было сбегать? И Йен бы не сидел в подъезде в разгар вечеринки, если бы всё было так просто. Так чего же, в таком случае, он хочет от него? Он… просто хочет его увидеть, поговорить… о чём угодно. Но когда тот появляется наконец на лестнице с пакетом в руках и смотрит на него через пролёт, все мысли покидают голову — он здесь: позавчерашний сосед, вчерашний любовник, сегодняшний сообщник. В прошлом — нелицеприятный тип с соседней улицы, угроза, брат подруги. В ближайшем будущем — неизвестно. — Хэй, Галлагер, — настороженно тянет тот и с подозрением оглядывает парня — видимо, его смутил этот взгляд в упор, полный немой растерянности и… радости? — помедлив, всё же поднимается, говорит, стараясь звучать непринуждённо: — Взял виски, — проходит мимо и сворачивает на следующий пролёт. — С чего русские вообще решили пить эту хуету? Это же прям биологическое оружие! Но не успевает сделать и шагу вверх по лестнице — Йен поднимается с дивана, тянется ему навстречу, касается ладони, заставляя того дёрнуться и обернуться. И когда Йен берёт его руку и заглядывает в глаза с надеждой и каким-то с причудливым блеском, Милкович заметно нервничает, теряется, но глаз не отводит — ну давай, скажи, что всё это было ошибкой, пьяным перепихом или прочей хернёй. Думал, переживал. Йен улыбается тепло, видя, как сменяются эмоции на лице парня, читая каждую из мыслей бегущей строкой в синих радужках. И сам не понимает: то ли намеренно медлит, наслаждаясь забавным зрелищем, то ли в самом деле так и не придумал, что хочет сказать. — Микки… — только и успевает выдохнуть, как тот, шелестя пакетом, выдёргивает свою ладонь, шипит: — Да хуле ты делаешь? — но не отходит, — Не надо вот этого вот… — активно машет пакетом на Йена, на лестничную клетку, выкраивая себе хоть чуточку пространства и тоже едва собираясь с мыслями, — Есть что сказать — говори, — выдохнув, добавляет тише: — Но не то чтобы я жду от тебя чего-то. Вот он — тот, кого Йен всё это время так отчаянно пытался рассмотреть. Он, совершенно не готовый дать отпор, не способный скрыться от собственных мыслей и желаний. Он не улыбается. Он растерян и напуган — это читается во взгляде, мечущемся по лицу Йена, не зная, за что ухватиться: он ищет подвох, ждёт хоть какой-нибудь знак, способный подтвердить его опасения и убедить его не вестись, не делать то, чего он сейчас так сильно хочет. — Хорошо, — говорит Йен тихо, шумно выдыхает и усмехается, переводит дух, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце — нужные слова приходят сами собой: — Тогда… Как ты смотришь на то, чтобы для начала избавиться от этого дивана? — Что? — Микки не сразу понимает, что это совсем не те слова, которые он так боялся услышать. — Гаррисон выбросил его неспроста, — произносится и в самом деле куда легче, чем холодное «давай забудем» или тошнотворное «ты мне нравишься». — Думаешь, на нём кто-то сдох или типа того? — Микки вешает пакет на перила и подходит ближе, осматривая диван уже новым взглядом. Он рад, что они наконец сменили тему, рад занять чем-то руки. — Или он кишит клопами, — на что Микки фыркает, и, когда они обступают диван с двух сторон, Йен добавляет: — Ну и будет лишний повод переночевать у меня, когда Мэнди снова вышвырнет тебя из квартиры. — Иди нахуй, Галлагер, — прыскает Микки в ответ и тянет диван за подлокотник к пролёту вниз.