Поглощение

      Мысли, мысли, мысли – тягучие, как смола, колючие, как иглы кактуса, и медленные, словно ползущая к берегу черепаха, ищущая дно моря, — они разъедали мозг кислотой и отнимали контроль над телом. Под голой спиной чувствовалась мягкая постель, давно заменившая шкуры животных, овечью шерсть и солому, а над головой висел красивый расписной потолок, ставший куда более привычным взору чёрных глаз, нежели родной шанырак. Он чувствовал, как разлагался в четырёх стенах, будто запертая в золотой клетке птица, но не имел права ни о чём жалеть, ведь сам был виноват в том, что с ним случилось. Слишком слабый для битв и восстаний; слишком измученный и уставший для сопротивления экспансии; слишком полюбивший того, в ком нашёл спасение, в чьём сердце поселился и оказался безвозвратно заперт.       Алтан давно перестал принадлежать себе. Контроль и власть утекали из рук, словно песок сквозь пальцы, и даже осевшие на коже частицы смывались бьющей ключом нежностью, которая сжимала горло удавкой сильнее смертельной петли – та затянулась на нём в момент безысходности. Ему было больно, когда государство разрывалось на части изнутри, а снаружи терзалось злостными соседями, желающими отхапать значимые куски территорий у ослабленного Ханства. Его жузы были вынуждены просить помощи, а Алтан ничего не мог с тем поделать.       Он знал, что за спасение придётся отдать многое: отказаться от независимости и свободы, глупых мечтаний, от собственного народа и стремлений к построению великого государства, ничем не уступающего Золотой Орде. Всё это растворялось на глазах, когда он, отчаявшийся и совсем обессиленный, растерявший гордость и боящийся за судьбы людей, пришёл просить о помощи. Стоял прямо, пряча за маской спокойствия страх, говорил ровным тоном, будто ему было всё равно, откажи Российская Империя сейчас, и, наверное, говорил не почтительно, совсем не так, как стоило бы умолять о спасении единственного, кто смог бы защитить его в трудную минуту. Но ему помогли: приняли под своё крыло, будто неопытного птенца, обогрели и утешили, как мать ребёнка у своей груди, подарили надежду на светлое будущее, отобрав любое желание сопротивляться. И он смирился. Подписал сам себе приговор, на жестоких словах лишь сжав зубы и поспешив удалиться: «Вы больше не сможете летать как раньше, Казахское Ханство. Теперь вы мой, и будете существовать по моим правилам».       Все в один голос кричали, что не потерпят русского самоволия, не позволят топтать культуру кочевников и вытеснять коренное население. А воплощение этой страны, встревоженное и разбитое, просто терялось в противоречиях, созданных в голове собственными и чужими желаниями. Он пытался бороться, правда пытался, хоть знал, что падение, каким бы долгим оно не было, рано или поздно закончится, окончательно обломав ослабшие крылья. Он правда больше не смог ни разу взлететь.       Алтан презирал Россию. Знал, к чему это всё приведёт, но всё равно злился и ругал, мешая казахский с русским, переходя на личности и обзывая самыми неприятными словами. А потом, покровительствуя, Роман обнимал его и утешал, будто совсем не чувствовал обиды за все те слова, что прыскали, словно яд из клыков защищающейся кобры. И он послушно сидел у его коленей, восстанавливая дыхание, расслабляясь от ощущения рук в своих волосах и больше не смея говорить громче шёпота.       И он уже не видел своей жизни без него. Став частью всеобъемлющих территорий, слившись воедино, Алтан больше не видел чего-то неправильного в происходящем, испытывал только умиротворяющее спокойствие, будто постепенно растворялся в огромном океане, став каплей, разбившейся о его поверхность. Он ждал его каждое утро, когда поднималось солнце, каждый вечер, когда наблюдал за закатом; когда ложился спать, когда просыпался, когда одиноко завтракал, обедал, ужинал, когда, расправив крылья, грел перья на солнце и мечтал об облаках, к которым раньше мог подобраться особо близко. Но Ханство больше не мог летать.       И даже сейчас, бессмысленно лёжа на холодной постели, он ждал его. У России дела и проблемы – наверное, что-то серьезное, раз о нём забыли на несколько дней. Без него существование становилось бессмысленным – наверное, так можно описать то чувство, которое он испытывал, находясь вдали от своего покровителя. Может, Алтан слишком привык быть всегда поблизости, слишком привык оставаться частью великой Империи, и не мог представить свою жизнь "до". Словно нить воспоминаний медленно тлела, и оставалось лишь пустое безразличие ко всему, что не касалось России.       Он больше не принадлежал самому себе.       — Алтан, — Голос прозвучал со стороны дверей, и уставший Ханство открыл глаза, оторвавшись от ленивых мыслей, которые только прибавляли уныния в этот ничем не примечательный день, — добрый вечер.       Казахское Ханство с трудом приподнялся на локтях, удивлённый скоротечностью бесполезно прозябаемого дня. Он посмотрел на зашторенное окно, тяжело выдохнул и перевёл взгляд на Романа, которого так долго ждал, но при виде него всё ещё ощущал разрастающуюся пустоту. Что-то было не так – и он чувствовал это всеми частичками души, тела, сознания: будто окончательно отрезали от мира, лишили остатков личности, засунули все желания глубоко в глотку, оставив лишь пустую оболочку для чего-то нового, более совершенного, чем он сам.       И только в его руках стало хорошо. Когда любимый мужчина оказался рядом, сел на кровать и притянул в объятия, он ощутил, как вновь расцвёл: всё вернулось на круги своя. У груди царя было тепло, и биение его сердца успокаивало встревоженный, потерянный разум. Его рука прижалась к вздымающейся груди, пальцами провела по мундиру вниз и замерла на бедре, бессильно упавши вниз.       — Что ты сделал? — Раздался хриплый шёпот, и Алтан не сразу понял, что этот голос принадлежал ему.       — Остановил его, — Мягко ответил обнимающий его мужчина, прижавшись носом к тёмной, взъерошенной макушке. Россия был излишне довольным для того, кто без продыху работал несколько дней – случилось, видно, что-то радостное, или его старания принесли плоды. Он кого-то остановил. Какая глупость...       Больше Алтан ни о чём не хотел спрашивать. Ему было всё равно, абсолютно плевать, чем занимался Роман за пределами дворца, но просто чувствовал, что должен был спросить, потому что внутри него что-то изменилось. Он не понимал, что именно, поэтому и не знал, почему рассыпался на части и больше мог устоять на шатком фундаменте. Всё рушилось, весь его чёртов мир катился в ад, а он устал, так устал, что больше не мог с этим бороться.       — ...кого?       — Вашего нового хана, мой дорогой.       Понятно. Не было смысла спрашивать – всё равно в ответ произнесена была лишь глупая чушь. И он замолк, только выдохнул тяжелее обычного, вдрогнул и распушил перья, как делал это раньше в моменты злости, а сейчас, наверное, из странной привычки, какого-то прилипшего рефлекса. Империя сверху рассмеялся, зарылся руками в пух на спине и пригладил, вновь успокоив оголённые нервы. Только он мог собладать с тяжёлым состоянием Казахского Ханства.       Его потянули вниз, на кровать, заставили лечь животом вниз, и Алтан вслед только послушно подложил под голову руки, чтобы было немного удобнее. Он косо смотрел на Россию, что неспеша снимал неудобный мундир, тяжёлые сапоги(опять испачкал подошвой пол, который придётся оттирать служанкам), расстёгивал рубашку, надетую на голое тело и штаны, казалось, прилипшие к ногам от собственной узости. Аккуратно сложив одежду на комод, он посмотрелся в зеркало, завёл руки за голову и снял ленту, скрепляющую волосы, чтобы распустить низкий хвост. Локоны волной заструились по светлой обнажённой коже, и Алтан смотрел завороженно, искренне наслаждаясь эстетически приятным видом.       Он и сам был практически обнажён. Они так много видели, что смысл скрывать друг от друга беззащитное тело давно пропал: Ханство верил чужой доброте, а Россия знал, что подчинённое государство не станет причинять ему вред. Империя всегда говорил, что Алтан был красив без его старомодных одеяний, выглядел, словно созданная скульптором необычная статуя, и радовал своим видом глаза ценителя искусства – когда казах ещё имел силы сопротивляться и огрызаться, когда в первый раз оказался под тяжестью чужого тела и был вынужден принять всего его в себя. Комплиментами и лаской Роман ломал его волю, добился безоговорочной любви и любил так же, душил своими безграничными чувствами, сжигал всё живое в казахской степи.       Российская Империя оказался рядом. Он снял бельё, присев на край широкой кровати, и лёг к Алтану совсем близко, с лёгкой улыбкой глядя на его равнодушное лицо. Его нежная ладонь, коснувшись колючего подбородка, провела вверх к щеке, прижалась, погладила, и от приятных ощущений с бледных губ сорвался тихий выдох, а чёрные глаза спрятались за такими же тёмными ресницами, оказавшись прикрытыми тяжёлыми веками. «Прекрасный», — прошептал Россия с придыханием, уже прижавшись губами к бледному от недостатка солнечных лучей лицу – Алтан вздрогнул. Рука Империи обвела его талию, обняла и надавила на спину, вынудив перевернуться на бок и прижаться животом к животу, пахом к паху: лишь бы быть ближе.       Роман знал, что Казахское Ханство никогда не окажется против. Всё его тело и так было покрыто невидимыми следами от длинных пальцев и пухлых губ: каждый из них напоминал, кому принадлежал лишившийся воли мужчина. И он был прекрасен в своей давно незапертой клетке, смирившийся и не выходящий за пределы привычного мира, равнодушный ко всему, что не касалось его спасителя – единственного бога, в которого ему было дозволено верить. И такое безучастное лицо хотелось целовать вновь и вновь, со всеми его морщинками и шрамами, даже с колючей щетиной, которая обычно раздражала Царя, но в этом воплощении была важным элементом его непривычной красоты.       Руки вновь гуляли по прохладному телу, поглаживая обмякшие мышцы, ослабшие из-за отсутствия должной физической нагрузки и недостатка белка в пище. Казахское ханство молчал, лишь вздыхал коротко, когда подушечки пальцев гладили меж крыльев, надавливая на позвонки, скрытые за серым пухом. Эти ощущения были такими привычными, такими правильными, что Алтан и не думал сопротивляться его глубокой любви, засевшей в сердце колючей проволокой – розами. Не удивительно, что они были любимыми цветами России. Без его прикосновений, голоса, внимания и нежности жить было больше невозможно, тоскливо и скучно: Роман заменил ему свободу, которой раньше кочевник так сильно дорожил. У него ничего не осталось, кроме тупой любви и этой постели, где он лишался остатков гордости каждый раз, когда оказывался распластан на ней под горячей плотью благодетеля. Он был спасён только для того, чтобы быть снизвергнутым в пучины ада.       Переплетённые пальцы и жар тела – банально, но так хорошо. Его в какой-то момент перевернули на спину, и Алтан даже не заметил этого, пока не оказался прижат стройными бёдрами к постели. На него смотрели сверху вниз своими добрыми зелёными глазами, с лёгкой улыбкой на лице, и от этого выражения лица бывший хан размякал, как хлебный мякиш, уроненный в стакан с водой. Рома гладил его груди, сжимал между фаланг соски, еле заметно водил подушечками пальцев по волоскам на теле и целовал следом, красиво наклонившись вперёд.       Ханство очаровывали эти светлые волосы, скатившиеся с широких плеч вниз, щекочущие голую кожу. Было тяжело устоять перед гладкими локонами, и он посмел коснуться своего божества, мягко заведя одну из прядей за ухо. Россия лишь тихо рассмеялся, поддавшись вперед, и, оставив мокрый след губами на выпирающих костяшках, отстранился, чтобы сменить их положение.       Сильные ноги были подняты наверх, раздвинуты и зацелованы от коленей до икр. Прикрыв рот ладонью, Алтан бесшумно наблюдал за этим действом и вздыхал, не в силах сопротивляться таким необходимым ему ощущениям. Они заполняли собой огромную дыру в душе, но даже те скоро исчезали в бездне пустоты, так и не найдя дна в глубине чёрной дыры. Ему всегда было этого мало. Лишив всего, Роман и не думал, как станет заполнять его пропасть: разве есть кому дело до очередных колоний? Всего-навсего расходный материал, которым можно пользоваться, как хотелось, лишь бы в угоду себе.       — Жаным, — Нежный шёпот вновь раздался в тихом помещении, и от обращения Алтан слабо дрогнул, быстро подняв взгляд на лицо говорящего, — я вас хорошо вижу, жаным.       Что-то застряло в горле от невозможных слов, и сердце, с трудом бившееся в груди, рухнуло вниз, наверное, совершенно забыв о своей функции. Руки задрожали, словно у старца, доживающего свои последние дни, и чёрные, потухшие глаза наполнились глупыми слезами от той бессмыслицы, что была произнесена лживым ртом, готовым сколько угодно льстить и врать ради достижения своих целей. Но его долгие, крепкие объятия всегда становились утешением, и в любовь хотелось верить, лелеять в душе, как последнюю надежду на сохраниение хоть какого-то смысла жизни, огонь которой утихал, обещая скоро обратиться пеплом.       Руки за спиной сжимали его перья и гладили чувствительные у основания крылья, напоминая о том доверии, которого добились за долгие годы совместного существования. Казахское Ханство никому не позволял их касаться, потому что страшно, потому что они – важная часть его самого, дарящая свободу в птичьем полёте. Даже сейчас, когда те больше не были способны отправить его ввысь, он всё ещё ценил каждое пёрышко на них – это было единственным, что напоминало ему об отнятой свободе, о жизни "до"; единственным, что не давало нити воспоминаний истлеть до конца.       Но сейчас, чувствуя на крыльях горячие ладони Романа, он, вопреки себе, не отстранялся. Эти прикосновения – мягкие, уверенные, властные – не причиняли боли. Они вызывали странное, смешанное чувство, где стыд и покорность сливались с желанием раствориться в этом тепле. Алтан до сих пор не мог до конца понять, почему позволял ему то, чего не позволил бы никому другому. Может, дело было в том, что Роман знал, как держать в руках всполошённую птицу, когда-то раненую и забывшую о вкусе свободы. Привыкшая к боли, она боялась расправить крылья и пойти навстречу хлестающему ветру, потому что не хотела падать вновь. Единственное, что не давало Алтану летать – это его страх.       Всё, что мог подарить Рома ему сейчас – это небольшое утешение и ласку, впрочем, как и всегда. Бесполезная любовь, ставшая единственной догмой в его жизни – разве этого хотел свободолюбимый Алтан?       На запрокинутых ногах сжались пальцы: за размышлениями мужчина не заметил, как пропало ощущение объятий и исчезли руки со спины. Он приоткрыл было рот, чтобы что-то сказать, но только сжал челюсти и отвернулся, спрятав нос в наволочке мягкой подушки. Закинув одну из голеней себе на плечо, Россия положил освободившуюся ладонь на поджатый живот и погладил мышцы, осторожным движением спустившись к вороху волос на лобке, тем самым вызвав дрожь тела под собой, как всегда открытого и жаждущего его любви.       Момент, когда Роман вновь коснулся его, заставил все ощущения вспыхнуть с новой силой. Его тело инстинктивно отозвалось – дрожь пробежала вдоль позвоночника, а грудь взволнованно поднялась, но сам Алтан старался сохранить внешнее спокойствие. Губы плотно сжаты, взгляд спрятан в складках подушки. Он больше не принадлежит самому себе.       Алтан мог только податливо выгибаться навстречу, издавать влажные всхлипы и ёрзать на простынях, которые позже придётся сменить вновь. Пришлось широко раскрыть рот, когда пальцы надавили на челюсть и глубоко проникли в рот, вынудив тщательно обработать языком, покрыть вязкой слюной, а затем отпустить, разорвав короткую нить между ними. Он всё ещё растянут и мягок, легко способен принять в себя два, а то и три пальца – стонет тихо, взмахивая крыльями, и сжимает пальцы на ногах, теряясь в ощущениях. Россия любил видеть его таким – беззащитным и возбуждённым; любил быть центром его мира, божеством, озаряющим его путь.       Алтан ощущал, как его внутренний мир колеблется, как хрупкие стены его карточного домика начинают рушиться, когда его чувства переплетаются с руками Романа. Он сам не знал, что именно в этом контакте его разрывало – то ли нежность, что проникала в самые потаённые уголки его души, то ли беспомощность перед тем, как его тело уже не могло противостоять. Его душили непролитые слёзы, и всё внутри скручивало от разрастающейся бездны, которая просила всё больше, больше и больше, потому что всего было мало. Россия разрушал его, и отчаянно желал поглотить, чтобы навсегда сделать Казахское Ханство частью своего сердца.       Империя уже был внутри него. Вошёл мягко, раздвинув пульсирующие горячие стенки, и прижался ртом к покрытой потом шее, вызвав тихий отклик в форме гортанного стона. От сжатых на простыни кулаков затрещала ткань, и Роман схватил одну из них, крепко переплетя пальцы и для удобства закинув на подушку у головы тяжело дышащего мужчины.       Роман не мог оторвать взгляда от Алтана: от его тела, обнажённого и дрожащего от напряжения, двигающегося в такт с его неспешными движениями. Чёрные волосы, раскиданные по подушке, напоминали густую реку, в которой утопали пальцы Романа, пока он плавно двигался вдоль его тела. Мокрые глаза, наполненные слезами, что застыли в них, были на грани того, чтобы слиться с ночной темнотой, в которой утопали все светлые пятна.       Шея, открытая и такая беззащитная, спряталась за теми самыми локонами, и России пришлось убрать их, чтобы оголить кожу, дать себе возможность любоваться изгибами мышц, выпирающего кадыка и ключиц. И в тот момент, когда он скользнул губами по её линии, перед ним было не просто тело. Это был настоящий шедевр — столь прекрасный, что его хотелось изобразить на картине и повесить в собственном кабинете, чтобы любоваться днями напролёт, чтобы испытывать странную лёгкость от одного лишь вида казахского тела, доступного только ему.       И оно извивалось под ним, сжимая зубы, чтобы спрятать удовольствие, но всё равно не сдерживая стонов. Каждое выверенное движение попадало по точке удовольствия внутри, и Алтан запрокидывал голову, издавая собачий скулёж, крепко сжимая ладонь России, будто сросшуюся с его собственной.       Алтан чувствовал, как его личность, его внутренний мир, который долгое время был его крепостью, хоть и почти разрушенной, начинал исчезать, растворяться в этом безумном вихре. Он не мог больше отделить свои желания от его. Всё вокруг него становилось таким плотным и тяжёлым, что дышать становилось очень трудно. Внутри, словно волна, катилась не только боль, но и странное удовлетворение, потому что всё, что он когда-либо ощущал, теперь было подчинено Роману. Как вчера, как год и три назад: с тех пор, как он стал частью его океана, растворившись в нём небольшой каплей.       Он не знал, что сильнее – стремление сопротивляться этому, защитить хотя бы остатки себя, или же осознание того, что его душа уже не искала спасения, что её охватило стремление раствориться. Россия, своим присутствием, словно забрал у него последние огоньки надежды на свободу, заменив их светом, который сжигал, но и согревал одновременно. Без него Алтан больше не был бы собой.       В моменты, когда его тело дрожало под его прикосновениями, когда всё казалось таким безнадёжно ускользающим, Алтан знал одно: он был в ловушке. И как бы он ни старался, вырваться из этой ловушки не было уже возможности, потому что всё внутри него тосковало по тому, что давал ему Роман.       — Жаным, — Шептали ему на ухо, следом целуя мочку, опускаясь к шее и возвращаясь вновь, чтобы продолжить ласковое, — жаным.       — Хва-атит, — Алтан всхлипнул, простонал и запрокинул голову, не в силах выдержать это льющуся рекой нежность. Каждое его слово, каждый его вдох будто заставляли сливаться с ним воедино, лишаться остатков индивидуальности, чтобы стать с ним единым целым, чтобы забыть о собственном внутреннем мире и стать частью его.       Их руки крепко сцепились у подушки, и Ханство больше не мог разжать свою. Сквозь пелену слёз он смотрел, как жутко срасталась их кожа на пальцах, скручиваясь в тугую спираль, и отчаянно плакал, понимая, что не хотел окончательно терять себя. Продолжающееся «жаным» только лишало его рассудка, и болезненное удовольствие внизу живота никак не спасало от страха и тошноты: тело и разум отвергали то, что происходило в реальности. Алтан не верил.       — Нет... — Прошептал он побледневшими губами. Алтан ощущал, как его тело становилось жидким, слабым, как у новорожденного, как если бы его плоть теряла форму, превращаясь в тягучую магму. Взгляд мутнел, и он не мог понять, что с ним происходило. Всё вокруг стало зыбким, как мираж, расплывающимся в воздухе. Он пытался сконцентрироваться, но видения накатывали волнами, одна за другой, как нескончаемый дождь.       В его руках, в пальцах, ощущалась странная тяжесть, будто кожа растягивалась, превращаясь в нечто инородное. Он видел, как его пальцы сливаются с руками Романа, будто его плоть поглощала чужую. Было не больно – было страшно, как если бы он ждал собственного приговора в маленькой клетке, что не пропускала солнечные лучи.       Но Россия прижимался только сильнее, грудь к груди, целовал и улыбался, утешающе шепча: «жаным». Он прилип своими губами к его, проник языком и, не закрывая глаз, смотрел на заплаканное лицо, наконец излишне эмоциональное, где в нахмуренных бровях и расширенных зрачках читалась жажда жить. Но он и так будет жить – просто внутри него, чтобы всегда быть рядом, прямо как он и хотел. Вот она – замена свободе.       Сознание растворялось в пучине бездны, только уже не своей – чужой, чуждой душе и телу. Алтан чувствовал, как его дыхание становилось сдавленным, как если бы воздух сжимался вокруг него, как если бы его лёгкие не могли больше функционировать. Внутренние органы, словно изогнутые и расплавленные, потеряли свою функцию, сливаясь в одно целое.       Он слышал шепот Романа, но его слова становились частью этой мутной реальности, неведомо куда уходя в космос между ними. Всё вокруг взрывалось и исчезало в расплывчатых волнах, поглощая его сущность. Алтан больше не знал, где он, где его конец, где начало. Он был частью этого хаоса, частью боли, которая сжимала его, и не было пути назад.       Он сам был в этом виноват, сам допустил поглощение, растворившись в собственном страхе и беспомощности.       Алтан закрыл глаза.       Его воля исчезла, растворённая в чуждом пространстве, что сжимало его, поглощая каждый момент, каждый вдох, каждый всплеск чувства. И где-то всё ещё звучало это гулкое, такое глупое «жаным», как мантра, произносимая во благо. Его слова не были утешением — они становились последним остаточным звуком, что тихо разрывал ткань его реальности. Ни любви, ни реальности, ни свободы, ни жизни – ничего. Это было хуже смерти, которая могла бы подарить ему освобождение – освобождение, а не глухое исчезновение.       И когда последний раз прозвучало "жаным", Алтан понял, что больше не сможет выйти. Он был поглощён. Его страх стал его путём, и он следовал по нему, потому что другого пути не было.       Он ушёл.       А Российская Империя остался один в пустой спальне, обнимающий собственное тело и слабо улыбающийся, всё ещё ощущающий тепло Алтана – Казахского Ханства, окончательно ставшего его частью.       Он был поглощён.