Начо не убежит

Пули свистели, в куски кромсали, люди блестели — и угасали, кто-то жал груз, кто-то — в пол педали. Кто-то ещё был жив. Каждый бежал, не хотел быть в клетке, кто-то сбегал (удавалось редко); Но каждый первый из Альбукерке знал — Начо не убежит. Начо поднимется и ударит, Начо любой озверевшей твари всадит патронов в лицо по паре, Начо — он в доску свой. Сунется там, где другие струсят, выжмет, добьётся и не отпустит, надо — сожрёт и живьём закусит, ему это не впервой. Начо преследуют и прессуют, в Начо стреляют не в холостую, Начо всегда головой рискует, следуя до конца, Начо не страшно, что словит выстрел, он не боится кончины быстрой. Начо не трус — но он так боится, что смерть заберёт отца. Что ошибётся случайно дверью, что постучится — и не поверит старый отец, что всё это время Начо ему так врал. Смерть не бывает несправедливой, смерть забирает неторопливо, честных, усердных, простых и милых, тех, кто её не ждал. Начо сжимает покрепче пальцы на пистолете, чтоб не бояться. Он смело выйдет один на двадцать — и всех он отправит в ад. «Каждый идёт пусть своей дорогой, только отца, — просит он, — не трогай, он не причём». Начо склонит ноги. Папа не виноват. Все виноваты, мужчины, дети, все умирают, и те, и эти. Кому-то и Начо предстанет смертью, чью-то обломит жизнь. С каждой секундой он ближе к краю. Все в Альбукерке прекрасно знают, Знает картель, Саламанка знают: Начо не убежит.