Волны

      Оказывается, за стенами не пахнет застоявшимся воздухом, тем самым, который лениво гонит лживые облака, чтобы люди внутри стен смотрели наверх и завидовали их свободе. Воздух за стенами другой. Он свежий — так вот, что значит это слово! Вот, что это такое, когда вдыхаешь полной грудью и не давишься, будто бы вдохнул дым дешевых сигарет из какого-то мусорного бака Троста. Когда лошадь гонит во всю прыть, наружный воздух проходится ледяным гребнем по волосам. Когда вдыхаешь, кислород пьянит, ты не можешь надышаться.       Облака за стенами уже не объект зависти, они, кажется, ниже, они ближе, и они не издевательски ухмыляются, а участливо подмигивают.       Оказывается, у соли есть запах: в армейских пайках её так мало, что даже и не подумаешь, что она может так пахнуть. Когда перед тобой километры соли, этот запах, кажется, выжигает ноздри.       Соль кристаллизуется на ладонях, высохших после того, как зачерпнешь морской воды, соль кристаллизуется на губах и остается песком на волосах, когда находишься перед морем слишком долго. Море испаряется, как вода из надолго забытой кружки? Море испаряется и оседает на нас солью, да? Невероятно, значит, море — это большая чаша соленой воды. Если верить красочным рассказам Ханджи, которая ни коим образом не геолог, но немного разбирается в науке, море — это что-то безумно прекрасное.       Песок сыпучий, как пепел, и его так много, что проваливаешься в него по лодыжки, он разогрет солнцем и этот жар обжигает до кости, пока не сделаешь шаг в холодную воду.       Солнце жестоко: жар сжигает плечи и заставляет скинуть с себя зеленый плащ с капюшоном, заставляет расстегнуть рубашку и в конце концов гонит в воду. Май, до невозможности жаркий, пахнущий оранжереей, пахнущий черемухой и пионами, рассеивается рядом с прохладной водой. А Море замерзает зимой, как замерзают маленькие заболоченные речушки у стен?       У Эрвина в глазах отражается бирюза воды, сливаясь с его радужкой, прожилки которой — морская пена. Бог, если он есть, здорово пошутил, когда дал Эрвину эти глаза цвета свободы. Как же долго он смотрит на ленивые волны, захлестывающие берег.       Ракушки записывают шум моря на пленку и транслируют его в уши, эта куча шорохов, шумов, шепотков и криков чаек слепком отпечатаны внутри. Леви держит ракушку у уха и замечает, что у Эрвина в руках такая же.       Сколько бы Леви тут ни стоял, вечер никак не наступает, время замерло в пекле полудня.       Леви нёс образ Эрвина до этого места, бережно хранил его в сердце и проносил через месяцы зимы и одиночества во время написания рапортов в своем кабинете, Леви повсюду носил с собой его боло и хранил в нагрудном кармане, поближе к сердцу. И перед сборами в самую дальнюю экспедицию за стену он бережно протирал боло, глядя на отражение Эрвина в полированном камне. Такое же отражение он иногда видел от своей бессонницы в зеркале, иногда видел силуэт за приоткрытыми дверьми, иногда будто бы слышал его голос в соседней комнате. Словно всё было как раньше, словно Эрвин занят и через пару дней можно будет пробраться к нему в кабинет, вытащить с рабочего стола, отправить спать и перед сном долго разговаривать.       Осколки Эрвина, оставшиеся везде, где он ходил, во всех, с кем он разговаривал, в каждой вещи, принадлежащей ему, оставляют маленькие ранки каждый раз, когда Леви на них натыкается. Каким бы Леви ни был скептиком, как бы ни отрицал суеверия, казалось, что Эрвин вовсе не с миром упокоился.       Пусть его могилой станет морская гавань.       Эрвин стоит перед ним и смотрит на далекий горизонт, который разделяет воду и небо, отсюда не видно даже кромки земли.       Блики слепят, морская вода никогда не бывает так спокойна, как вода в закрытых водоемах внутри стен. Волны и рябь отражают солнечный свет прямо в глаза, приходится жмуриться, ресницы тоже, кажется, покрываются кристаллами соли. Синее-синее, море разливается по венам. Хочется сесть на песок и ждать, пока какая-нибудь большая волна не накроет с головой. Тогда заболят царапины не только на ногах и израненных рукоятями клинков ладонях, но и на сердце, его будет так больно щипать, что из глаз непроизвольно польются слёзы, и смешаются с бескрайними просторами воды, и станут одним целым с миром. Если долго сидеть у моря, можно стать соляной статуей?       Эрвин делает шаг — Леви делает шаг следом за ним, Леви снимает сапоги и бросает на берег, но волны всё равно их достают. Плащ Эрвина развевается лениво, подстать бризу, который несёт с собой запах далёкого материка.       Эрвин из тех, кто от такого зрелища готов впервые за десятки лет заплакать, дать себе и слезам, наконец, волю. Благодарности в его взгляде на Леви немерено, она не испарится в пекле пустынь, о которых говорил Армин, не застынет в ледяных пещерах и не расплавится в огненных реках.       Хочется держать Эрвина за руку и сжимать его пальцы, перебирать его волосы, едва дотягиваясь до них, прижиматься головой к его груди в надежде услышать сердцебиение и почувствовать на плече его невесомую ладонь, пока вечер наконец не накроет гавань, но Леви этого не может.       Эрвин проводит ладонью по щеке и волос касается, казалось бы, с такой нежностью, будто боится, что Леви рассыпется, как песок на ветру. В его взгляде всё, больше ничего не нужно, и так не хватит слов, не хватит чувств, не хватит времени объяснять, насколько он его любит. Смотреть на своё отражение в чужих глазах — это как смотреть на отражение в рябящей воде.       Делать шаги дальше, в сторону материка, — это приятно, но жутко холодно.       Леви останавливается, когда оказывается в воде по колено, Эрвин шагает дальше. Пока он чувствует дно, он идёт, идёт, пока не оказывается в воде по плечи, и тогда оборачивается, хотя не стоило, и исчезает под одеялом волны, растворяется в ней.       Остается глупое желание так же идти вперед, пока очередная волна не стукнет по голове и не заставит повернуть к берегу. Тупая боль и так уже овладела сердцем, солёная вода не сделает хуже, даже убаюкает, а потом заботливо вынесет на песок и укроет пледом из морской пены.       Сначала погружаются колени, потом трясешься от холода, когда вода достигает ложных ребер, а потом ныряешь с головой, и, хоть соль и кусается, плыть вперед — это счастье. Плыть можно почти до бесконечности, и ты точно не упрешься в берег. Даже до середины не доплывешь, утонешь, но если лечь на спину, то почему-то не погружаешься под воду. Вода с солью выдерживает тело солдата, брызги издевательски затекают в ноздри, но в этом ничего страшного.       Если пустить море в легкие, в них останется соляной слепок, и можно будет пойти куда угодно, сохранив при этом море в себе, разве это не хорошо? Этот кусочек свободы, оттиск глаз Эрвина надо хранить глубоко и оберегать, греть и нести через всю оставшуюся жизнь. Тогда где бы ты ни находился — ты всё равно немножко счастлив и чуточку любим, и эта жалящая кристаллами соли любовь зацветет, словно сломанное деревце, когда вновь придет ее время. Побеги и ветки заживут и прорастут через всё тело, пройдутся по капиллярам, и в них образуются маленькие листочки.       Только надо подождать.