цветы зла для фушигуро.

Он держится молодцом. Он продолжает получать высочайшие оценки по всем дисциплинам. Продолжает с искусным мастерством изгонять проклятья. Продолжает засиживаться над книгами в свободное время. И продолжает извергать из себя кровавые цветочные комки, благоухающие весенней пыльцой и одновременно смердящие его желудочным соком. Он не решает, куда отнести запах крови. К «благоухающему» или «смердящему». Кровь — это кровь. И ничего больше. Не важно чья, незнакомой жертвы, самого Мегуми или мертвого друга. Мир не схлопнулся, вселенная не взорвалась после смерти Итадори Юджи. И жизнь Фушигуро Мегуми продолжается в своем рутинном темпе. Те же лица вокруг, те же бои, те же книги. Разве что, цветы каждый раз, когда Мегуми запирается в ванной, стараясь изрыгивать из себя рвотные массы бордового цвета как можно тише, разные. Он опирается больной спиной о холодный кафель цвета теплого неба летом, и грудь быстро поднимается вверх и сразу же опускается. Ему кажется, будто его дыхание эхом раздается по маленькой комнатке, возвращаясь обратно к нему в троекратно громком размере, отчего густые брови сходятся на переносице. Он вытирает рукавом школьной формы цвета хладнокровного океана — убийцы влажную полоску у сухих искусанных губ цвета мела. Слюни. Рвота. Кровь. Ему нужно очиститься от слюней и рвоты. Ему нужно избавиться от запаха желчи изо рта и пятен на одежде. Потому что, все это, он может смыть с себя. (все, кроме крови) Потому что она въелась под кожу, пропитала его кости и каждую клеточку организма. Фушигуро глядит на темно коричневые размытые пятна на кисти. Он не может определиться, запах крови — благоухающий или смердящий. «азалия — цветок нежеланной разлуки». Он жестоко захлопывает ноутбук, желая разъебать его. Паланик писал, что «чтобы забыть о целом, нужно начать пристально рассматривать детали.» Мегуми следует его совету избегать реальности, потому что сейчас ему это необходимо. «Хороший способ оградиться от боли — сосредоточиться на мелочах.» В двух предложениях из книги кроется причина того, почему Фушигуро вообще начал зачитываться художественной литературой в последнее время. Он игнорирует уже ставшую хорошо знакомой колющую боль в груди и переворачивает страницу. На ноутбуке включена подборка расслабляющих видео с уютным задним фоном и медитативным звуковым сопровождением. Он почти целиком утопает в раздающихся звуках горящих поленьев, между главами кидая взгляд на энергичный танец огней пламени. Иногда засматривается на то, как они рисует невидимые знакомые лица незнакомцев, затем тут же пожирают черты лиц своим жаром. Он позволяет себе переместиться в уютную домашнюю библиотеку, опуститься в софу с мягкой кожаной обивкой цветы новогоднего имбирного печенья и предаться чтению, периодически отвлекаясь на то, чтобы перемешать кочергой вечно горящие поленья. Боль в области легких он объясняет излишней духотой в призрачной библиотеке, стараясь не вглядываться слишком внимательно в уютное свечение камина. Взгляд уставших глаз цвета бирюзы не останавливается на нем дольше нескольких секунд. Потому что Фушигуро не хочет различить в адском пламени невидимых лиц одно конкретное, черты которого снятся ему уже несколько дней подряд. Он старается не сравнивать треск горящей древесины с треском ломающихся костей. После очередного приступа кровавого кашля, почти вырвавшего его из фантазий, он лишь вытирает рукой рот и вновь погружается в свои иллюзии, продолжая профессионально заострять внимание на мелочах. «здесь слишком душно.» Чак Паланик бы похвалил его. — мег, работаешь на опережение. — Годжо Сатору хвалит его. Поднятый большой палец вверх. Улыбка белоснежных ровных зубов. И очки с черными, словно темень, стеклами, скрывающие глаза сенсея. А глаза Сатору тоже улыбаются? Фушигуро лишь сдержанно кивает наставнику, получив одобрительное похлопывание по плечу, все так же, сопровождающееся этой застывшей улыбкой. Он задается вопросом, зацикливается ли сильнейший шаман на мелочах так же, как и он? Глаза, скрывающиеся за толстенным слоем черноты, подсказывают мальчику, что знать ответ на этот вопрос ему не нужно. После изгнания проклятья он вновь погружается в свою личную библиотеку, где его дожидаются обжигающие огни пламени и мягкая обивка уютного кресла. Он зацикливается на мелочах, но не на том моменте, между этими двумя событиями. Моменте, когда его вновь окутали запахи желчи, крови и нектара цветов. Он не зацикливается на лепестках, что вышли из его внутренностей на этот раз. (он запомнил, что это была астра.) Фушигуро стирает одежду. Фушигуро принимает душ. Фушигуро смывает с себя всю эту боль под струями кипятка, надеясь, что горячая вода сварит заживо его кожу, его мышцы со всеми сухожилиями и нервами, доберется до костей и сумеет смыть с них кровь. Он не различает того, как вместе с водой с его лица начинают стекать слезы. Лишь начинает чувствовать пощипывания в области глаз. Мегуми не сдерживает всхлипа. О холодный кафель ударяются горячие слезы, теряясь в потоке воды. У него не получается убедить себя, что глаза у него щиплет из-за шампуня. *** Годжо лишь молча смотрит на него, выслушав его просьбу. Глаза сильнейшего в этот раз скрыты, но уже повязкой. Тоже черной. Брюнет сжато и быстро объясняет, что забыл некоторые вещи в комнате Юджи, боясь споткнуться о слова. Сегодня его не хвалят ни Чак Паланик, ни Сатору. Влажный от пота ключ пульсирует в ладони. Металл кажется горячим, почти обжигающим, занимая все мысли парня собой. Он не помнит, что сказал ему сенсей, открывал ли тот рот вообще или так и остался немой статуей с завязанными глазами, не помнит, как сумел доковылять до комнаты, в сторону которой он старательно избегал глядеть после…после смерти Итадори Юджи. Мегуми старается не дышать, когда замок в двери поворачивается (будто боится разбудить владельца комнаты). Привычного скрипа не последовало. Перед последним боем Итадори успел смазать петли двери. Мегуми помнит это. Грудь начинает болезненно наливаться свинцом. К горлу подкатывает изжога. Фушигуро вновь не сдерживает кровавый кашель. Но человек всегда адаптируется. Даже в самых дерьмовых условиях. Поэтому он буднично вытирает уголок рта уже пропитавшимся кровью рукавом формы и закрывает за собой дверь. Он оказывается в темноте в комнате Юджи. Он не хочет рассматривать до боли хорошо знакомую обстановку, потертую мебель (у стула треснута левая ножка из-за того, что Итадори как-то упал с него, испугавшись страшного момента в хорроре), выцвевший под слоем пыли ковер (Юджи часто сидел на нем в обнимку с шикигами Мегуми). Фушигуро знает, что на стене прямо у шкафа Итадори каждый месяц измерял свой рост, отчаянно доказывая, что вырос на сантиметр за два месяца и что скоро, совсем скоро, он перегонит его, Мегуми. И тогда он бы начал, как Годжо, звать его «крошка Мегуми». Самая сексуальная женщина в мире кокетливо глядит на него со стены. Даже под слоем пыли она все так же красива, все так же во вкусе Юджи. Астры клали в могилы солдат. С тяжелыми ногами он подходит к кровати, игнорируя новую вспышку раздирающего горло кашля. Раньше считали, что астры — это слезы богини. Он аккуратно откидывает одеяло и ложится на пыльные простыни. Легкие обжигает новое, только начавшее расти, растение. Он укрывается и кладет голову на подушку, затем прикрывает глаза. Интересно, что сейчас он растит в своей грудной клетке? Какое соцветие он будет изрыгать совсем-совсем скоро? Что он сейчас питает своей кровью и невзаимной любовью? Ему хочется, чтобы это была гвоздика. Мегуми тихонечко ухмыляется уголком губ, утыкаясь носом в помятую подушку. Тогда ее могли бы принести ему на могилу. Осторожно, будто боясь спугнуть нечто невесомое, трогательное и очень важное, он вдыхает воздух в легкие. Пыльные простыни сохранили в себе кусочек Юджи, и Мегуми просит их поделиться с ним. Им же не жалко, так ведь? Может ему это даже нужнее. Он опускает веки с густыми ресницами, когда в нос ударяет блеклый запах шампуня Итадори. Параллельно с колющей болью разрастается некое светлое, теплое чувство. Фушигуро не сдерживает грустной улыбки. Он сжимает в ладони простыни, воображая, что таким образом может дотронуться если не самого Юджи, то по крайней мере, до того, что он оставил после себя. Хоть что-то, прямое, существующее доказательство того, что Итадори существовал, что Итадори был жив, был человеком, а не только приятным блеклым воспоминанием Мегуми. Память- все, что у него осталось. Единственная ценность, которую ему оставил Юджи. Его драгоценная жемчужина, которую он рассматривает под лунным светом, желая окунуться внутрь нее. Желая ощутить присутствие души Итадори. Раздирающая легкие боль вновь напоминает о себе, заставляя Мегуми возвращаться в реальный мир. Мир боли, ханахаки и мир без Юджи. Но Фушигуро упирается, с новой силой делая вдох носом, вновь получая новую порцию, новую дозу своей зависимости. Он сворачивается в позу эмбриона, когда приступ удушья вновь одолевает его. А глупая улыбка не сходит с его сухих губ цвета мела с алыми разводами. Глупая, больная улыбка обреченного. Ведь как Итадори Юджи сможет полюбить его в ответ, если его тело находится на два метра ниже? Если его тело гниет в земле, если черви обгладывают его умиротворенное выражение лица и улыбку, ставших бледными, губ? Как их любовь может существовать, если между ним и Юджи пара квадратов земли, толстенная крышка гроба и ужасающий оскал смерти? Он цепляется за простыни, почти рвет их, будто бы это поможет ему заглянуть в глаза Итадори еще раз. Мегуми изрыгает кровь на пыльную ткань. Последняя впитывает все в себя, принимает страдания, боль Фушигуро в виде оплаты за возможность почувствовать Итадори рядом. И соленые слезы принимает тоже. Он хочет, чтобы на этот раз это были гвоздики. *** Этой ночью Мегуми накрывается одеялом с головой и не шевелится несколько минут. Он прикрывает глаза, складывает руки на груди и ровно вытягивает ноги. Фушигуро принимается аккуратно дышать носом, следя за тем, чтобы его грудь не поднималась слишком высоко. Интересно, Юджи тоже душно в гробу? А Мегуми будет душно тоже? Эту ночь он проводит в комнате Юджи. На утро он молча отдает ключ Годжо, крадя его роль немой пантомимы. Годжо не хвалит его. Он тоже молчит. Паланик не хвалит его. Паланик лишь пишет о том, что приворотные чары в древней греции назывались агогаи. И Мегуми лишь ухмыляется, задаваясь вопросом, будут ли чары работать даже после смерти объекта воздыханий. Если он узнает, что ответ «нет», то тогда бы предпочел быть проклятым таким способом. Ведь ханахаки плевать, жива ли твоя любовь, дышит ли виновник твоей болезни и будущей погибели. Цветы обволакивают, обнимая (душа) своими колючими, скользкими стеблями, отравляя ароматом сладкого нектара, пронзая органы насквозь, заливая все вокруг твоей красивой, прекрасной кровью и уверенно шепчут на ушко самым звонким, мягким голоском: «ТЫ БУДЕШЬ ГНИТЬ» «Как так? Казалось, только вчера, у меня получилось начать заводить пружину. А сегодня все опять идет крахом.» Солнце светит в глаза. Он прикрывает лицо ладонью, прячась от него. Он делает глубокий вдох, грудь его поднимается, свежий воздух заполняет легкие. Боль ненавязчивая, слегка ноющая. Конечно, меньше часа назад он изрыгнул из своего тела новые побеги. И нет, это не гвоздики. «а жаль». Он задается вопросом, всегда ли страдал такой манией суицида. Затем вспоминает о нескольких, казалось, сотнях, попытках призвать свое орудие для убийств. Которое бы в первую очередь убило его самого. И ухмыляется. Наверное, в клане зенин было не так много самоубийц. Мысль пускает глубокие корни в темной голове Фушигуро. Он же не в силах победить махорагу, так ведь? Всего лишь один призыв этого чудовища, и покой ему обеспечен. В гробу тесно, но сейчас ему душно даже на чистом воздухе. Много ли изменится? Лаванда — значит «одиночество». Под землей он не будет ощущать одиночество. Сосредоточься на мелочах, Мегуми. Вечером он не читает в своей софе у камина. В руках — карандаш, на столе — листы бумаги. И он начинает писать. Не предсмертную записку, нет. Пока нет. Лишь беспорядочные мысли в попытках придать им структуру, попытки навести порядок в своей голове. Взвесить все за и против. Несколько листов сразу отправляются в утиль, стоит ему написать всего лишь пару слов на них. Все — не то. Даже это не помогает ему понять всю суть вещей и происходящего у себя в голове. Одним за другим клочки бумаги падают в мусорное ведро. Он не дает ни одному из них и шанса. В конце концов, он откладывает иступленный обрубок карандаша на стол. Потому что бумаги больше не осталось. Перед сном он вспоминает, как несчастный огрызок, на которого обрушилась вся злость дрожащих рук Фушигуро выводит корявым, не свойственным для него, почерком: «ты же меня подождешь?» «подожди, пожалуйста». Мегуми — хрупкая чашечка из драгоценного маминого сервиза. Но року судьбе, но ханахаки, но сукуне, но всем плевать на это, и ему остается лишь молча наблюдать за тем, как его хрупкое, худое тельце запускают в стену со всего размаху, ломая дорогие, стеклянные косточки, заставляя рубиновую, почти прозрачную кровь выливаться из тоненьких сосудов, тоненьких черт лица и слабых конечностей, окрашивая все вокруг в жестокие цвета. Он осознает, что устал от красного. Разбитой чашке не место в сервизе. *** «этою сокровищницей, ныне скрытую от глаз качелями, да кольцами. небесный образ. генерала нравственности призыв. освященным золотом таинств, восьмиручный меч свой заостряя, ритуалом призывая — МАХОР… МАХО… МАХ… МА… М… Мегуми, можно звать тебя просто Мегуми? Ой, извини, я уже назвал тебя по имени без спроса…неловко вышло. Ты же не злишься?» Золото сияет и звенит. Но не идет ни в какое сравнение со смехом Итадори. Которую ночь подряд Фушигуро просыпается в холодном поту. Одно и то же. Пора бы начать привыкать. Из нового лишь руки, сжатые в кулаки. Кулаки для призыва дьявола. Пустоту комнаты заполняет скрежет, нет, даже скрип. Противный, давящий на уши и, до ужаса, отчаянный скрипучий смех, вырывающийся из груди самого Фушигуро. Он откидывается на кровати, все еще в истерике. Его душат не только новые побеги цветов, щекотящие внутренние органы, а также, ржавое подобие смеха от мысли о том, что он пытался убить себя во сне. И что даже лежа в могиле Юджи умудряется его спасать. Даже мертвый, холодный, кишащий червями, Итадори Юджи полезнее для Мегуми, чем живой Фушигуро для Итадори. «мне не становится легче. все лишь хуже. с каждым днем.» Не зря говорят, что человек — существо приспосабливающееся. Если обмазать все стены фекалиями, то со временем перестанет различаться вонь. Потому что человек просто привыкнет. Мозг адаптируется настолько, что пошлет команду не замечать этот въедающийся под кожу, зловонный запах дерьма. Цветы с кровью пахнут приятнее дерьма, но механизм тот же. Привыкание то же. Нет, Фушигуро больше не возвращается в свою софу. Больше не греет руки у выдуманного камина и не убегает от реального мира в книжный, вымышленный. Фушигуро по-прежнему изрыгает соцветья — кисти-корзинки-зонтики. Фушигуро по-прежнему просыпается посреди ночи от приступов удушья. Фушигуро по-прежнему каждый раз перед сном представляет, что его кровать — это гроб. *** Дверь комнаты с шумом открывается со всего размаху, затем ударяется о стену, оставляет в ней вмятину, заставляет дешевую штукатурку осыпаться. Рукой, испачканной в крови, он не с первого раза нащупывает ручку с той стороны и с таким же размахом закрывает дверь за собой. С помощью другой, дрожащей руки - тоже в крови - он собирает все свое мужество вместе с гниющими цветами внутри, и запирается на замок. Фушигуро Мегуми стоит так некоторые мгновения, секунды, часы. Пытаясь воссоздать хронологию событий? С какого моменты? С того, как он только проснулся или со смерти Итадори? Или с того момента, как они со старшеклассниками решили потренироваться в рукопашке? Слишком много голосов в голове, перебивающих друг-друга, заставляют его зажмуриться от головной боли. Лишь какофония, в которой ему не за что зацепиться. Только собственное сердцебиение, что раздается на пол герца громче демонов в голове. Сердце решило напомнить ему, что он живой? Или что он еще некоторые мгновения пробудет под действием адреналина, а лишь затем начнет испытывать боль от собственных ран. Кровь на руках — не его. Инумаки, в любом случае, больнее, чем ему. Ведь у Тоге не было ни блестящих навыков в ближнем бою, ни щита из адреналина и неконтролируемой агрессии, которую бы он мог носить у себя под сердцем несколько недель. Не проходящей, а лишь нарастающей. Боли, требующей высвобождения. В голову лезут кадры из фильма, что они смотрели с Итадори. Лицо ангела, превращенное в фарш главным героем фильма. Ни крика, ни оваций после его жестокой победы, а лишь гробовая тишина и глаза, наполненные ужасом и непониманием. Кажется, слышны и чужие сердцебиения тоже. Он смотрит на чужую кровь на собственных ладонях и его рвет. Он слышит фантомный смех Сукуны и его трупно-сладковатое дыхание изо рта, когда он шепчет: «это ад.» *** Каждое новое поколение лучше старого, и каждое поколение мечтает быть последним. Он думает о том, что ни разу не читал «Отцов и детей», когда звонкая пощечина раздается эхом. Годжо никогда его не бил до этого. Только во время тренировочных боев. Но глядя в мрачное лицо и несмеющиеся глаза, скрытые за темными стеклами очков, у него и язык не поворачивается назвать происходящее тренировкой, а щека назойливо горит. Сатору не нужно произносить и слова, чтобы Мегуми знал о том, как тот зол, разочарован. Каждой клеточкой тела он думает об исходящей ненависти со стороны наставника. Он ждет нового удара, готовый покорно принять повторную порцию наказания, но Годжо лишь отходит в сторону. — извини за это. Но я думаю, что тебе это было нужно. — Высокая худощавая фигура располагается в кресле. Некоторые мгновения он, молча о чем-то думает, сложив ладони перед лицом в домик. Затем снимает очки и устало трет переносицу. И переводит взгляд на Мегуми. Холодная глубина голубых, словно глоток чистого, апрельского неба в жару, глаз заставляет его на мгновение содрогнуться. Фушигуро пытается проглотить комок, застрявший поперек горла, и думает о том, что лучше бы Сатору еще раз его ударил, использовал на нем красный, синий, да хоть сразу пурпурный, чем начал разговор об этом. Мегуми лишь замирает, не в силах ответить. Ему остается лишь смотреть на грустную улыбку Годжо. — ты тоже считаешь, что нет проклятья страшнее любви? А, Мегуми? — Он чувствует себя стеклянным, прозрачным. Или словно на ладони. Или все вместе. Иначе, как объяснить то, что Сатору с самого начала было все известно. У него не получается до конца подавить, проглотить стыдливые всхлипы, что он так старательно прятал ото всех. и хотел прятать и в дальнейшем. Годжо остается лишь подыграть ему в этом. В конце концов, во всем техникуме не было актера лучше него. Актера погорелой сцены. А черные стекла вечных очков являлись лишь декорацией. Гниющие цветы, прорастающие внутри Мегуми — тоже, всего лишь, декорация. *** В конце концов, с этим можно жить. Ханахаки — смертельное, но не острое заболевание. Оно не сжигает махом, оставляя после себя лишь пепел, а медленно, словно трупный червь разъедает жертву. Разделывает живьем. Будто черная вдова, пускает яд, пока сердце все еще отчаянно бьется, цепляясь за ниточку жизни. Возможно, участь стать актером вместе с сильнейшим шаманом не так уж и плоха. По крайней мере, он планирует умереть раньше того момента, как его актерской карьере наступит конец. Если пациент злится на свою болезнь, то это хороший знак. Потому что смирение равно поражение. Даже дьявол говорил, что лучше умереть, чем преклониться. Возможно, Мегуми лучше всех удастся вколоть если не последний, запечатывающий, то, по крайней мере, первый гвоздь, в крышку собственного гроба. Боль не проходит. Время не лечит. Рана затягивается, но рубец остается. И ты учишься любить эту боль. Это и есть смирение. Проигрыш, о котором было известно с самого начала. Боль влюбляет тебя в себя. Заставляет ночами при лунном свете думать о себе, душить самого себя своими же руками, бесконечно вращать в руках жемчужину. Бесконечно заламывать собственные руки. Бесконечно вглядываться в пустые шоколадные глаза, становящиеся с каждым разом все бледнее. Бесконечно пытаться вновь вдохнуть носом призрачный запах шампуня с клубникой и свежего кофе. Бесконечно прокручивать в голове одни и те же вопросы. Раздирая рану каждый раз до крови. Сжимать собственные внутренности голыми руками. Вырывая все зубы, все ногти, выдирая каждое волокно нерва без новокаина. Неужели он не мог ничего сделать. О чем ты думаешь на той стороне. Стоило ли сказать о… Был ли у них хоть какой-то шанс на… Наблюдает ли он сейчас. А ты знал, что…? Всегда ли цветы теперь будут с ним. Да, всегда. Это — его бремя. И он по-мужски будет с ним жить. С этой тяжелой ношей на сердце, с жестоким кустарником в груди и со светлой памятью об Итадори в сердце. Лелея осколки воспоминаний, находя в каждой мелочи частичку Юджи, посвящая каждый гербарий своих цветов одному человеку. Потому что — это единственное, что он может сделать для Юджи. Продолжать сражаться. Истреблять проклятья. Спасать людей. Потому что так надо. Потому что это- то, чего хотел Итадори. Потому что бесконечная, вековая боль нуждается хоть в какой то сублимации. В конце концов, он не единственный, кто проходит через это. Сатору тому ходячее подтверждение. В конце концов, это меньшее, что он может сделать для своей первой любви. Первой и единственной. А пока дайте ему прокрутить жемчужину в руках еще раз. Пожалуйста.