Боль

      Питер молча зашёл в комнату, в которой обосновался Тадео, держа в руках тарелку с пристывшей кашей, бесшумно притворив за собой дверь. Этот мальчишка не выходил из своего мнимого убежища уже несколько дней, не ел, не пил, и вообще, кажется, решил остаться здесь до конца своих дней. Адреналин драки сошёл на нет, и в спокойной обстановке Ребео вновь накрыли эмоции, только с ещё большей силой. Он корчился на кровати, стискивая в руках то, что осталось от вещей его матери, кричал, срывая голос, рыдал, падал в беспамятстве, а затем всё начиналось по новой. Его никто не беспокоил, не желая попасть под горячую руку.       Питер медленно поставил тарелку на тумбочку, стараясь не производить лишнего шума. Запах остывшей каши смешался с тяжелым, затхлым ароматом застоявшегося воздуха и чего-то ещё, горького и едкого.       — Тадео, — позвал Питер, вновь встречаясь с полубезумными глазами юноши. — Ты слышишь меня?       Выглядел Тадеуш ужасно: воспалённые красные глаза, единственно живые на посеревшем осунувшимся лице, по которому были размазаны вперемешку слёзы, сопли и слюни. Спутанные волосы, с засохшей на них кровью, изодранные в кровь руки... Тело, истощенное голодом и бессонницей, дрожало в лихорадочном ознобе. Он лежал, свернувшись калачиком, обнимая порванные лоскуты ткани, которые всё же умудрился забрать в пылу сражения.       — Тадео, — повторил Питер, голос его был тихий, но твёрдый, прорезающий тишину комнаты, наполненную лишь хриплым дыханием и тихим стоном юноши.       Юноша медленно приблизился к кровати, на которой Тадео извивался и стонал от боли. Боль душевная всегда страшнее физической. Остатки материнских вещей — помятый, выцветший платок, несколько сломанных бусин и какие-то тряпки, раньше бывшие одеждой, — были сжаты в его костлявых пальцах, словно драгоценности, способные вернуть утраченное. Питер сел на край кровати, не касаясь Тадео. Он видел, как напряжены мышцы юноши, как его тело содрогается от очередной волны рыданий. Запах стоял тяжелый: смесь немытого тела, пота и чего-то ещё, горького и тошнотворного — отчаяния, пожалуй. Комната, до этого казавшаяся уютной, теперь выглядела как клетка, в которой держали обезумевшего дикого зверя.       — Я знаю, что тебе больно, — тихо сказал Питер, стараясь подобрать правильные слова. Он понимал, что никакие слова не смогут полностью залечить раны Тадео, но надеялся хотя бы немного облегчить его страдания. — Но ты не можешь так жить. Ты истощаешься, Ребео. Ты умрешь, если не остановишься, и тогда никто уже не сможет отомстить Рафаэлю.       Тадео резко поднял голову, его взгляд был диким, полным боли и ненависти, но в глубине этих воспалённых глаз Питер увидел отблеск чего-то ещё – усталости, безысходности и, возможно, крошечной искорки надежды. Губы юноши были потрескавшимися, покрытыми корочкой засохшей крови. Его дыхание было прерывистым, хриплым, словно он пытался проглотить собственные, отчаянно рвущиеся наружу крики. Питер осторожно взял одну из дрожащих рук Тадео, чувствуя, как кости проступают сквозь истончённую кожу.       — Ты должен поесть, — говорил Сун Гу очень спокойно и мягко, не настаивая, но словно прося. Так говорят с маленькими детьми, когда те кричат.       Юноша попробовал сесть, подчиняясь этому голосу, хотя ещё не до конца осознал, кому он принадлежал, но его ослабшее тело тут же начало крениться вперёд. Питер сразу же поймал его, позволяя облокотиться на себя. В Сун Гу не было ни жалости, ни сочувствия: он видел слишком много таких историй и сам стал героем одной из них. Ребео это было не нужно. Что ему до чужого сочувствия, когда сильнейшая боль разрывает на части его душу, уничтожает его тело.       Несколько грубовато, но так, чтобы Тадео точно не вырвался, Питер перехватил его, удерживая на месте, надавил на подбородок, заставляя открыть рот, и почти насильно залил первую ложку каши.       — Глотай, — он внимательно следил за Ребео, не позволяя выплюнуть. — Ты должен поесть.       Тадео скорчил гримасу отчаяния и боли, но на Питера такое не действовало уже давно. От того, насколько настойчивым он будет, зависела жизнь этого ребёнка. Он проследил за тем, как юноша делает над собой усилие, глотая, чтобы повторить процедуру ещё раз. Он не мог позволить этому ребёнку умереть, нужно было помочь ему пережить этот период болезненного отчаяния, чтобы потом Тадео смог дальше идти самостоятельно.       Ложка за ложкой, Питер кормил Тадео, непоколебимой и настойчиво. Каша, полужидкая и едва теплая, медленно стекала по горлу юноши, оставляя за собой ощущение тягучей горечи. Ребео стонал от боли, когда тепло было слишком обжигающим для ободранного горла, закашливался, давясь едой, его пальцы впивались в ткань рубашки Питера, оставляя на ней следы своих отчаявшихся усилий. Когда тарелка опустела, Сун Гу осторожно опустил Тадео на кровать, поддерживая его под руку. Юноша слабо прислонился к холодной стене, его тело дрожало от слабости. Питер почувствовал лёгкий укол сожаления, но быстро поборол его. Он наклонился, подняв пустую тарелку, и отнес ее прочь, оставляя Тадео в его тихом страдании. Возвращаясь, Сун Гу принес кружку с водой. Он помог Тадео выпить несколько глотков, наблюдая, как влажная жидкость придаёт его лицу какую-то бледную живость.       Питер давно уже понял — он слишком привязался к Тадео, чтобы оставить его одного, однако эта привязанность для него была слишком опасна. Сун Гу предпочёл не думать об этом, только о необходимости сейчас вытянуть Ребео из его отчаяния, вытянуть, поставив на дорогу избавления. Уставший и измученный, юноша вновь погрузился в не приносящий облегчения беспокойный сон.       Питер смотрел на него, сломленного и такого болезненно-доверчивого, не решаясь нарушить этот миг спокойствия. Он подошёл ближе, вглядываясь в до боли знакомые, но при этом чужие черты лица, чувствуя горечь сожаления. Он ведь знал, что семья Тадеуша в Коулуне, знал, как трепетно относился он к ним, как грезил о возможной встрече… Жил мечтами, которым было не суждено исполниться. Сун Гу осторожно провёл рукой по щеке Ребео, не будучи уверенным даже сам в том, что за мысли он вложил в этот простой жест, а затем поднял его на руки осторожно, стараясь не разбудить и понёс в другую комнату. Оставаться здесь было невыносимо, и Питер собирался проветрить помещение и немного прибраться, избавляясь от всего, чем Ребео мог бы причинить себе вред.       Юноша так и не выпустил из рук вещи матери, даже во сне цепляясь за них, как за единственную спасительную нить. Это было немного иронично, как два мужчины были настолько болезненно привязаны к одной женщине: отец и сын действительно любили её.       Сун Гу тяжело вздохнул, переводя взгляд на дверь. Ему ещё предстояло многое сделать, чтобы Тадео окончательно пришёл в себя. Буря эмоций должна была смениться опустошением прежде, чем Ребео сможет мыслить здраво.