Осколки

      Минуло пару недель. Холод медленно, но верно приближался. Вечер крался на цыпочках, похищая время у каждого человека в этом умирающем городке. Виланду казалось, что все, включая него самого сильно захворали. Странная тревога тлела у него под ребрами. Немец напоминал скрючившуюся букву «зю» или виноватого попрошайку, но никак не хозяина ситуации. — Ваши документы? — Выдавливая из себя измученную улыбку, нелепо плетется к перепуганному высокому мужчине. Липкое ощущение неприязни от сложившейся ситуации окутывает нитью незнакомцев. И этот въедливый серый шум толпы лишь больше путал проверяющего. «Нужно сменить работу» — Вновь повторял бессмысленную «мантру» сероглазый, понимая, что смелости на подобное не хватит. Звезда Давида мозолила ему глаз, наполняя сердце жалостью. — Я… — Растерянный, чуть хриплый, словно затухающая скрипка, голос обрывается. Тонкие, будто измазанные в земле или чем-то похожем пальцы, с черной грязью под ногтями шуршат по карманам неприглядной одежонки. — Простите, я кажется забыл. — Бормочет еврей, пока печальные очи устремляются в пол. У бывшего аристократа по спине проносится ворох мурашек. Этот человек уже готов был распрощаться с миром, после всего волнения его накрыла волна смирения. Что-то знакомое заставило душонку низкорослого пухляша дернуться. — У меня семья, дети. — Тихо шепчет себе под нос, но голос его мертвенно спокойный, лишенный всяких чувств, будто это просто странное сочетание неясных звуков, лишенное всякого смысла.

«Даже если я его пропущу, то впереди будут другие.»

«А если он наткнется на Винзенза?»

«Ах нет, нет тот на обеде, одной опасностью меньше…»

«Если я его отпущу, а госпожа фортуна не соизволит улыбнуться, то буду ли я косвенно виновен в его смерти?»

— Ничего-ничего. — Тщетно пытаясь сохранить строгий тон, провел баварец пальцами по душке очков, поправляя их. — Пройдемте до вашего дома, возможно документы там. — Видя, краем глаза, что их диалог начинает привлекать внимание, Тойфель собирает все силы в кулак, распрямляет спину, чуть кашляет в кулак. — Да мне плевать, тащись к своему дому, пока я это позволяю. — Голос стал чуть выше, а в конце дрогнул, словно у молодого петушка. Это было, пожалуй, самое надменное лицо, которое когда-либо кривил баварец. — Ну, быстрее! — Нам, со стороны, его злость кажется забавной. Надутые пухлые щеки, оттопыренные губы, выдвинувшиеся чуть вперед, сузившиеся, как у кота, глазоньки. Нечто карикатурно истеричное, являющееся на самом деле лишь волнением несостоявшегося актера. Однако человеку со звездой Давида смешно не было. Нервничая, солдатик подгонял «задержанного», толкая в бок потертой рубашки. Быстрее и быстрее, лишь бы обойти других, пока ничего не случилось. Так удалось пройти вниз по улице, пока один из воодушевленных юнцов не запрокинул руку в приветственном крике, от которого Виланда внутри перекосило. У солдат, побывавших здесь дольше недели такой привычки не наблюдалось, только если, пожалуй, приедет кто-то важный, но Радом не был таким уж важным городом. — Это место — моя работа, прошу передать нарушителя мне! — Баварец снова сгорбился и покривился. — Нет, я иду смотреть его документы. Пойман в моем районе — моя работа. — Пытается пройти дальше, отпихивая юнца плечом и толкая полуживого мужчину локтем в ребро, ибо выше достать было не суждено. Новенькому пришлось поддаться.       Вскоре эти двое были у мелкого пожухлого серого домишки, страшно представить, что люди могут называть такое место домом. Мужчина неспешно открыл скрипущую дверь, которая наверняка пропускала холод, едва дрожащей рукой. Дети были тихи, а супруги, похоже не было дома. От мертвой тишины спасал лишь тихий-тихий, нервный звук перетерания пальцев между собой, который издавал «задержанный». В голове Тойфеля внезапно мелькнула мысль о том, что причиной этой звенящий пустоты мог являться он или его сослуживцы. Парень стыдливо покосился в сторону, наклонив голову, в горле появился небольшой ком.       Виланду было неприятно осознавать, что он может являться монстром или хотя бы просто опасностью в глазах других людей. Входя в квартиру уставший еврей средних лет теряется, мнется на прешагнутом пороге дома. Похоже он и не помнит где искать документы. — Тридцать восемь прибавить сорок пять, не знаете ли вы ответа? — Кажется… — Мужчина удивился и растерялся. — Восемьдесят три? — Верно, не нервничайте так. — Баварец распрямился, чуть поджал плечи, снял и протер одним из красивых красных бархатных платков свои очки и горестно, глубоко вздохнул. — Мне помогает от нервов в отсутствии табака. Голова переключается на цифры и душе легче, пользуйтесь, пока не запатентовано, хех. — Тойфель разворачивается, направляясь к выходу. Незнакомец удивлен. Чувствуя затылком сверлющий испуганный взгляд парнишка останавливается. — Мне все равно на бумаги. У вас дети, не хотелось бы чтобы они видели еще больший ужас, чем есть сейчас. Так что будьте аккуратнее. При потере документов обратитесь в стол, расположенный в бывшем управлении в свободные часы. Советую приходить пораньше, пока у нас есть настроение работать. Можете еще бумаги заполнить заранее. Хотя сами понимаете, не всегда вам поможет даже наличие документов. Ищите любые способы сбежать, пока не построено гетто. Это я вам как враг советую…

***

      Весь день он мучился мыслями. А стоило ли ему это делать, стоило ли говорить? Плох ли он или достаточно хорош? Не делает ли его злым сам факт того, что кто-то рядом нуждается в помощи? Сидя в четырех уютных стенах, запирая свое сознание в самых разных и интересных книгах, он совсем не видел, не осознавал, что творилось кругом. Теперь, будучи частью большого механизма, управляемого какой-то неясной и необразованной кучкой, пришлось открыть глаза. Бежать уж некуда и теперь придется решать: государство или совесть.       Жуя горьковатые листья-пластины табака, Тойфель ловил себя на неприятном чувстве зависти к, казалось бы, не самому образованному другу — Винзензу. Чудесно, когда чувство совести и государства совпадают. Терзали и мысли искушения о симуляции. Если бы он смог смолчать, то на руках его не было бы крови, правда лишь физически. Всё зло и все добро в этом мире происходит с молчаливого согласия трусливой, а порой просто равнодушной толпы, не чувствующей давящего бремя ответственности.

«Неужели все мы просто прими происходящее?»

«Что за пошлый конформизм, что за поколение…»

      Хоть Виланд и страдал головой за народ, за свое время, но в глубине души, жмущая тошнота обливала его с головы до ног. Он знал — что он и есть толпа. Что он не смог противостоять, что должен был, как полагается, умереть за свои взгляды, но он не стал. Умереть за свои взгляды готовы и «горячие головы», а ему подлежит «держать голову в холоде» как наказывала мать. Пытался, наш друг, себя несмело оправдать, мол: «Я не мог, а как иначе?». «А если иначе было можно? Просто Я не додумался.» — Эта простая мысль топором обезглавливала любителя рефлексии с недавних пор. Он мрачно вздохнул и опустил взор под ноги. Интересно, какя это по счету пластинка у него в зубах? Пятая иль все же четвертая… Больше всего ему сейчас хотелось впасть в фантазию, где все хорошо, спокойно. Где Виделась ему в тумане его пыльная комната да липа, что тихо позвякивала за окном. Никаких тревог… Сплошная благодать. — Эй, чего завис опять, а? Тук-тук, Вивз! — Винзенз пихнул друга в плечо, выводя из затянувшейся фантазии. Долговязый был явно недоволен происходившим. — Да хватит меня постоянно пихать! — Раздраженно фыркнул баварец, потирая плечо. — Не хватало мне еще синяков от тебя! — Ой, да ладно, тебя твой поросячий жирок защитит. — Утирая рукавом нос, закатывает глаза и чуть ли не филигранно хрюкает Райнхард. После же вновь очерчивает лицо друга прищуренными глазами, это вызывает некоторую сложность, однако разве мог он знать, что бывает иначе? Подобный дефект присутствовал у мужчины с рождения. Щурясь, Винзенз складывал в голове незамысловатый пазл из частей лица собеседника. — Чего ты на меня смотришь так? — Хлопает ресницами Тойфель в настороженном смущении. Слишком уж часто его друг «застревает» на его лице. Винзенз кашляет в кулак, отводя взгляд. — Хочу и смотрю, платно что ль? — И тут из аристократского животика доносится глубоководная песня китов — урчание. Синеглазый не сдерживает хохота, и негромко, но счастливо смеется с полминуты, смущая очкастого. Правда, совсем скоро смех сменился довольно строгим тоном. — Ты хоть ел сегодня, а? Или у вас, аристократов, принято манной божественной питаться, да листиком на пару? Не поверю в это ни за что! — Прекрати. — Тойфель наивно и весьма по-детски старался «удержать урчание», давя на живот. Выглядело это нелепо. — Да и я же уже объяснял, не аристократ я, у меня нет каких-то корней, понятно?! — И все же, понимая, что может сказать лишнего, герой сам себя оборвал. — А так да. Забыл. — Раздражение утихало, ей на замену пришла тошность непринятия. — Какая еда с такой работой? — С уставшим отчуждением проронил баварец, поморща нос. — Какая еда?! — Возмущению и удивлению долговязого, казалось, не было предела. Он подскочил распрямившись и продолжил. — Очень, очень даже неплохая! — Раскинул руки к небу, чем напугал товарища, от чего, видимо, смутившись перестал, положив ладони на чужие плечи и крепехонько сжал их не без доли власти. — Работа-работай, а обед по расписанию. А ну, пошли! Я нашел такое место, мясо там потрясающее!

***

      Серая таверна оккупирована новой местной «элитой» — солдатами вермахта. Небольшая забегаловка находилась в подвале за углом ничем не отличного жилого дома. Даже вывески у нее не было, неизвестно какими уж путями, но Винзенз, в своем бесконечном стремлении к сытости и грабежу, забрел в это местечко. Впрочем возможно стремление к грабежу и привело его к этим несчастным людям.       Несколько деревянных скамеек и тяжелых столов располагались в душном зале. Окна под самым потолком подвала были с мозаичной отделкой, что на слабом свету чуть поблескивала. В таких местах сероглазый никогда еще не был. Впрочем, а где он бывал, кроме библиотек да важных вечеров? Изредка, в спонтанных идеях матери найти сыну супругу, семья Тойфель организовывала мероприятия, вроде светской вечеринки, однако сын редко оставался доволен, прячась ото всех девушек и сверстников, как ощупанная куропатка. Шум и множество людей, ответственность и внимание пугали его.       Несмотря на тянущее чувство усталости, идущее явно из желудка, голод солдата совсем не посещал. Правда волновало ли это хоть кого-то? Нет. С помятым лицом и видом в целом, упал Тойфель на стул, опираясь спиной о стену. Кажется, что его снова ничего не волнует и только на фоне слышится этот раздражающий голос: — Мне ещё стейк, а моему сослуживцу… — Украдкой посмотрев на друга, Винзенз прищурился и улыбнулся как-то злорадно. — Тоже мясо и… — Чуть останавливается в раздумьях, стуча пальцами по столу подобно голливудским злодеям. — Принесите каких-нибудь листьев. — Пренебрежительно изрекает, щелкая пальцами. — Вроде капустного салата, ну в целом, я надеюсь ясно. — Фыркает Винзенз на обслугу, с пугающей недоброжелательностью. — К сожалению мясо закончилось, у нас остались только крылышки к пиву, но уверяю вас, вы не испытаете разочарования, если возьмете их. — На ломаном немецком нервно изъяснилась полька и поспешила уйти. Тойфель сидел ни жив, не мертв, было видно, что ему неприятно здесь находиться. Впрочем, в последнее время ему нигде не было приятно находиться. Все было чужое, далекое. И все, казалось бы, незначительные мысли, капля за каплей собирались в огромное болото, которое медленно, но безвозвратно тянуло юную страсть на дно. Редкие порывы «своего мнения» все чаще менялись конформистскими душегубками: «помолчи, себе дороже», «тихо, а то придушат». Лучше ли жить с перекрытым горлом, чем погибнуть, разорвав гландовые струны? Будет ли это бесполезно? Почему это должно или не должно быть полезно? Почему его гуманистические мысли лучше других? — И все же я готовлю лучше, чем здешние. Наверняка повар — женщина. — Вздыхал Райнхард, закидывая руку на плечо товарищу, когда заметил его овечье смущение окрасившее лик. Волна непонятного омерзения прошла по его телу. — Загляделся на эту… Польку? — Неясный, скорбный шепот оголяет не самые здоровые зубы, искривленные оскалом. Герой пренебрежительно указывает пальцем в сторону девушки, не стесняясь. Ариец нервозно притопывает ногой. — Н-не надо тыкать пальцем! — Выходя из меланхоличного транса, тот ударяет товарища по руке. — Она же нас понимает! — Чуть повышает тон, а затем затихает, пытаясь спрятать свое смущение, или сделать вид что не смущён вовсе. Дитя дитем. — Я тебя попрошу. У нее знание немецкого не больше чем у тебя знаний о жизни, аристократишко. — Усмехается и зевает, мстительно потирая свою бедную ручищу. — Даже если так. Зачем обижать красивую девушку… — А уродливых значит можно? — Морщит нос. — Н-нет! Никого вообще не стоит обижать. А свое искаженное мнение о другом поле оставь при себе. Если человек тебе не нравится, то это еще не значит, что он некрасив. — Чуть ли не в тихой истерике трёт и без того красные от гневливого стыда щеки. Но Винзенз от плохого настроения ли или просто по привычке, слова не изволил фильтровать, так же, как и наделять их глубоким смыслом. — Ах, говоришь, как девственник. — Такого оскорбления даже Тойфель стерпеть уж не мог. Он приподнялся, готовый в пылком гневе, ему не свойственном, одарить друга преславной пощечиной, когда внесли еду. Красное от гнева, как помидор, лицо Тойфеля мгновенно рвотно-позеленело от ароматного запаха вкуснейшей курицы, а после побелело, как жемчужное яйцо. Парень, так и не ударив сослуживца, выбежал вон из этой треклятой таверны, да так быстро, что даже длинноногий Винзенз не смог найти его в тот вечер и ночь.

***

      Целую ночь его не было. Райнхард стеснялся своих переживаний по этому поводу и гнал их прочь, успокаивая себя тем, что друг его наверняка отсиживается с обиды в какой-нибудь таверне и жует по обыкновению табак, запивая пивом. Как такое вообще можно смешивать? Противно даже думать о подобном сочетании, однако в грустные дни баварец мог промышлять подобным. Радовало лишь то, что никогда аристократишка не напивался, не приносил неприятностей. Выпивая пол стакана, он тихо веселел в компании других, а уже с одного стакана с половиной начинал тревожиться и нервничать от чего более не пил, следя за обстановкой.       Виланд же после инцидента скрылся в ближайшей читальне. Запах курицы напомнил ему о недавнем инциденте, о крови на его руках, от чего аппетит мгновенно и надолго пропал, скрутя живот. Старая, пыльная и одинокая библиотека, казавшаяся заброшенной, навеяла воспоминания о доме, о его маленькой уютной комнате. Казалось, что это самое тихое и защищенное место в городе. Ища что-то, в чем можно было бы забыться, он разбирал один из углов с книгами, расставляя те по иссохшимся полкам, с которых чешуей облезала краска. Время тут текло долгой, протяжной рекой. Наконец-то, найдя пару интересных книг, сероглазый положил их рядом с собой, когда сзади кто-то тихо-тихо, нежно-нежно и так по живому захихикал. Ошарашенный Тойфель обернулся и увидел девушку. Судя по всему, она работала здесь библиотекарем. «А мне казалось, что я здесь один» — Сжавшись и подтягивая к себе книгу подумал немец, что раззадорила ту еще больше. Виланд смутился, румянец расползся по всему его лицу, когда он, поправив очки, всмотрелся в лицо насмешницы.       Она была высокого роста, старше него, но не сильно, удивительно крепка и правильно сложена. Нельзя было назвать эту незнакомку «тростинкой, колышущейся на ветру», скорее милейшей медведицей. Представьте себе на чудном овале лица, в котором гармонично сочетались белизна и румянец, сияли яркие карие глаза, что казались черными из-за длинных, густых ресниц и смотрели с какой-то прямодушной смелостью и интересом. Нос был немного крупный, но смотрелся гармонично с пышными, от природы яркими губами, исчерченными маленькими плодородными черточками, сложившимися в лукавую улыбку. Черные, как смоль, будто цыганские, кудри придавали ее лику контраста и прятали очаровательные круглые щечки. Полная грудь, тщательно сокрытая за дешевым нарядом, привлекала взгляд и будила воображение в сочетание с теми формами, которые обожествляли древние люди. Языческая богиня, никак иначе! За неспешными движениями скрывалась уверенность, сила и с тем же непостижимая осторожность, стабильность, о которой Виланд только и грезил.       Тойфель обмяк и замялся, всем видом напоминая двухнедельного котенка, что лишь недавно открыл глаза. Он неспешно прижал к себе книги, будто прячась за ними. Незнакомка же сама подошла ближе, совсем без страха, завязался разговор. Девушку звали Берта, это имя очень ей подходило, как думалось Виланду. Оказывается, Берта довольно хорошо знала немецкий, хоть немкой и не была. Большую часть ночи они проговорили о книгах, чаевничая припрятанный чай, который девушка сама сушила еще в июле этого года.       Совершенно не справедливо обделенная в детстве вниманием сверстников и сверстниц, она так же увлеклась книгами, чтобы не чувствовать одиночества, а от того стала чудным собеседником. А как чудно она читала, с каким легким дыханием! Как хороша была ее интонация, четко дающая понять структуру предложения, не лишая текста эмоций. Лишь изредка она сбивалась, но было в этом нечто очаровательное. Даже запиналась она так, как никто другой бы не смог, в этом Тойфель был точно уверен. Баварец был восхищен новым знакомством и по уши утоп в своей симпатии.       Вернувшись с рассветом домой, он почти не спал, а взяв недавно полученные деньги отправился бродить по городу. Каждая его мысль трепетала после встречи с ней. Необыкновенное, чистосердечное желание радовать эту милую медведицу поселилось в его голове и сердце. Виланд нашел на окраине старика, купил у него засушенный чай, оставив немного больше денег, чем возможно следовало бы, побродил по рынку, набрав продуктов и честно за них заплатив, вернулся домой.       Хозяйка дома, мисс Авива — милейшая еврейка, все еще чуть побаивалась немца подле себя, несмотря на его доброту. Скорее всего из-за второго «квартиранта». Тойфель сел поодаль завтракавшей семьи и попытался завести с женщиной диалог, в конце которого все же осмелился попросить ту о помощи. Являясь «маминым подъюбником», как шутил отец аристократа, немец почти ничего не смыслил в готовке, но впечатлить ту библиотекаршу желал от всего сердца. Как оказалось, Виланд купил даже не все ингредиенты, которые были нужны для пирога. Сильно стыдясь своего незнания, сероглазый доплатил женщине, чтобы воспользоваться тем, что завалялось у нее, поверх отдав часть продуктов за урок. При том вечно настаивал, чтобы сделать все самому, совсем как ребенок. От того уже готовый пирог не был идеален. Чуть косой, чуть кривой он мог вызвать насмешку, однако аромат от него шел превосходный и полностью компенсировал все недостатки.       Настолько превосходный, что где-то наверху проснулся Винзенз и облизнулся, уже представляя, как «конфискует» пирог у евреев. Однако, спустившись вниз он увидел лишь Тойфеля, что упаковывал пирог в какую-то корзиночку, параллельно обрызгивая себя цветочными духами, кои еще по истечению первой недели получил в подарок от какой-то женщины, за «спасение ее кормильца — отца». Возможно, то было лишь желание задобрить немца или откупиться на случае чего. Подарок пригодился. — Что происходит? — Высматривая корзиночку, прозевал Винзенз. — Ох, кто вернулся, где тебя ночью шатало? — С явной обидой мужчина отвел взгляд, всем видом выказывая свое негодование. Лишь изредка посматривая на пирог, намекая, как другу следует загладить вину. — Ой, с утречком Винзенз, да так. — Приободренно с несвойственным оживлением лопочет под нос баварец, разглядывая себя в зеркале. — Я готовить учился сегодня, вот и остался запашок. — Нервно посмеялся тот. — Ты не умеешь готовить? — Поперхнулся слюной Винзенз. Для арийца это было дикостью. Сначала он нахмурился, а затем искривился в некоторой зависти, понимая, как же могли отличаться их прослойки общества. — Да, но я учусь. — Посмотрел в сторону женщины, что спешила в истерии скрыться, лишь бы не встретить Винзенза. — Пахнет очень сладко, наверняка сахара переложил, дай попробовать. — Тяня руку к корзине, с огнем желания в очах, старался ухватить острыми, как птичьи когти, пальцами хоть кусочек этого кривого наслаждения. — Ну, я же хочу, чтобы пирог был сладкий? Не думаю, что это проблема. — Отдергивает корзину, загораживая ее своим телом. — Прости конечно, но тебе не достанется ни кусочка этого пирога. — Вздыхает юноша с небольшой долей садистского наслаждения. — Это ещё почему? Не поделишься с товарищем? — Щурится, пытаясь давить на жалось. — У этого пирога есть заказчик. — Солгал Тойфель, устав от попыток сослуживца урвать его труды. К тому же, Винзензу не следовало бы знать о его симпатии к девушке. Для последней это могло бы обернуться не очень хорошо. — Значит для «заказчика» он еду делает, а для меня, друга — нет. А я между прочим готовил тебе мясо! — Скрестив руки тот недовольно отворачивается. — Думай, что хочешь. — Вздыхает очарованный мальчик, отряхивая свою чуть мятую форму.