Судьба

Он выбирает место безо всякой логики. То Хондэ, то Итэвон… Мёндон, Тондемун, Мапо, Ёнсан, — он просто появляется в одном из районов в под вечер выходного дня, раскладывает свой небольшой столик и просто ждёт. Ждать, как правило, долго не приходится, особенно в последние месяцы: Сеульцы слишком любят всё новое и необычное, так что вести о нём разлетаются по самым разным пабликам и социальным сетям. Впрочем, он сам об этом не знает. Встретить его на одной из оживлённых улиц считается хорошей приметой, и платить ему положено щедро, хотя сам он никогда не назначал цен. Только велит заплатить — сколько угодно, — иначе жди беды. В этот раз он выбирает Хондэ, ту самую улицу, до которой ближе всего дойти от четвёртого выхода станции Хоник Юнивёрсити, ту самую улицу, на которой каждый вечер толпы народу, уличные музыканты и танцоры, зазывалы в рестораны и лавки, покупатели и просто зеваки. Он мог бы арендовать постоянную лавочку, где-нибудь между одеждой и ювелиркой, ведь всем так было бы проще его найти. Но душа стремится кочевать, хотя бы так. В этот раз он выбирает Хондэ, раскладывает свой на ладан дышащий столик на тонких ножках, укрывает его цветастой шалью, доставшейся от тётки, садится на такой же хлипкий раскладной стул и просто ждёт. Никогда никого не подзывает, не навязывает своих услуг, просто ждёт, кого ему приведёт судьба. Густые его иссиня-чёрные волосы убраны в две косы, украшенные дешёвыми позолоченными бусами, которые он давным-давно украл в одной лавке с бижутерией, в ушах ничуть не более дорогие серьги-кольца. В вырезе алой рубахи виднеются разномастные бусы и цепочки, тонкие запястья увешаны пластиковыми браслетами, на пальцах тускло поблескивают кольца. Кольца не из дешевых, настоящее цыганское золото, наследство от матери и отца, и он бережёт их, как величайшее сокровище. Он пахнет ладаном и рудракшей, вереском и вином. Наибольшим сокровищем является только видавшая виды потрёпанная, но всё такая же верная колода, которую он хранит в обрезе тёмно-синего бархата. Он держит её в руках, нежно перетасовывая карты, словно лаская мягкие перья невиданной птицы. Сегодня первая клиентка приходит быстро, щебечет что-то невнятное: конечно, её беспокоит будущее с её парнем, — почти всех девушек тревожат дела сердечные. Он никогда не врёт и не коверкает предсказания, ведь в этом и есть залог командной работы с колодой — карты не переносят лжи. Но девушке везёт, выпадает Императрица, Влюблённые и Шестёрка Жезлов. — Всё у тебя будет хорошо, если только не будешь забывать прислушиваться к себе. Ты мудра, да и он не глуп: будь на его стороне, и дела его пойдут в гору, пока ты будешь рядом. Девушка задаёт ещё несколько вопросов, оставляет двадцать тысяч, печалится, что больше у неё нет наличными, а карт он не держит. Что ж, этого вполне хватит за поверхностное и доброе предсказание. Потом приходит ещё одна и ещё, стайка школьниц, пожилая тётушка, недавно похоронившая мужа, почтенный господин в строгом костюме… Мужчин всегда интересуют дела и деньги, успех на этом поприще. Мужчины и женщины — слишком разные, — он часто об этом думает, разглядывая своих клиентов, выслушивая их волнения и тревоги. И ни те, ни другие ему не нравятся. Городские — суетны, торопливы и шумны, их слишком заботят тела, и вовсе не беспокоят души. Впрочем, по большому счёту, ему нет до них никакого дела. И это — тоже залог его успеха. Беспристрастность и доброжелательное равнодушие делают его кристально честным, как с собой, с картами, так и с клиентами. Он садится за стол ближе к полуночи, весь подаётся вперёд, подперев подбородок ладонями, и просто смотрит, долго-долго. Потом начинает улыбаться, робко и несмело, словно не уверен, допустимы ли улыбки в общении с цыганами. — Что тебя беспокоит? — спрашивает он, откинув косу за спину. — Если ты не спросишь у моих карт, они не дадут тебе ответа. — Как тебя зовут? Он порядком удивлён. Ещё никто не спрашивал его имени, даже те, кто снимал его на камеру телефона и пытался дознаться, где он выучился гадать. — Тебе не нужно знать моего имени, просто спроси у карт. Он, уже смелее улыбающийся, наклоняется к колоде и громким шёпотом отчётливо выговаривает: — Как зовут вашего хозяина? — Я им не хозяин. Я — просто гадалка, я помогаю им рассказывать правду. — И никогда не врёшь? — А смысл врать? В вашем мире вранья хватает и без меня. Улыбчивый молчит, не распрямляя спины, только смотрит ему в глаза и упорно повторяет: — Как зовут вашего человека? И сам сдвигает часть колоды. Левой рукой, к себе — словно знает, как нужно. — Вытягивай карту. Одну. Выпадает Истина. Он долго-долго смотрит на карту, пытаясь растолковать верно: стоит ли отвечать на трижды заданный вопрос. — Тяни ещё одну. Перевёрнутый Дьявол. Ответ не становится яснее, в сочетании и честностью и мудростью Истины, Перевёрнутый Дьявол говорит о внутренней силе и эгоизме. — Тяни третью. Третьим выпадает легкомысленный Дурак, обещающий нежность и нечто новое. Нового ему совсем не хочется, и денег он сегодня заработал уже прилично, а от улыбчивого пахнет пряно, свежо и неуловимо-тревожно. — Моё настоящее имя тебе будет сложно произнести. Тут, в городе, я называю себя Хёнджин. Теперь можешь задать свой вопрос? Я должен тебе погадать, раз уж ты здесь, таковы правила. И ты должен будешь заплатить, иначе худо будет нам обоим. — А я — Чонин. Хёнджин — очень красивое имя, тебе идёт. — И всё так же улыбается, словно Дурака с него рисовали. — Хорошо, вопрос: что меня ждёт в ближайшем будущем? Общий вопрос, и это странно для мужчины, даже для такого юного, как этот. Впрочем, жизни видней, да и на общий вопрос можно дать только общий ответ, а значит, скорее всего, ничто этого улыбчивого не напугает. Он тщательно делает расклад, мягко тасует карты, переворачивает по одной, задумчиво хмыкает. Давно он не видел такого сочетания карт. Чтобы ответить честно, правдиво, ему нужно подумать. Вот и достаёт из-за пазухи тонкую длинную трубку с медным чубучком, неторопливо набивает щепотью ароматного табака из шитого кисета, раскуривает, выпускает в городское чёрное небо сизый дымок. Такие расклады юным девицам обычно выпадают: Влюблённые, Королева Кубков, Солнце и Мир, Десятка Кубков и Башня в конце. — Что молчишь? Всё так плохо? Он лишь делает жест рукой, просит помолчать, чтобы ещё раз перечитать значение расклада. — Что ж, ждёт тебя любовь великая, какой в книгах не описывают. Судьба твоя к тебе ласкова, ты у неё в любимцах. Многое она тебе приготовила, только выбирать придётся самому. Многое обретёшь, многое потеряв. Что бы ни выбрал, о потерянном будешь плакать. В уплату за свои щедрые дары Судьба твоя возьмёт только твою уверенность в выборе. Верь себе, себя слушай: всё, что выпадет тебе, у кого-то заберёт покой. Но слушай своё сердце, а не людей, и не ошибёшься. Улыбчивый слушает, приоткрыв рот: волнуется, тревожится, как юный весенний ручей звенит изнутри, но верит. Каждому слову верит, такому бы лгать — одно удовольствие, верёвки из него вить. Если бы только он сам умел лгать. — Теперь плати, я сказал всё, что передали тебе карты, и скоро полночь. — Я увижу тебя снова? Он оставляет щедрых полсотни, не задумываясь, отдаёт, и смотрит, как щенок на хозяина: преданно и с готовностью к любому ответу. — Кто знает? Как Судьба распорядится. Но часто гадать глупо — сначала сживись с этим предсказанием. Но если будет большой вопрос, увидишь меня, где бы я ни был. Тот, кто уже давно не слышал своего настоящего имени и почти привык зваться Хёнджином, собирает нехитрый свой скарб, перекидывает сумку через плечо, и идёт к битком набитому метро. Ехать долго, долго-долго, и он закрывает глаза, слушая музыку в своей голове. На одной из окраинных станций в единственном работающем магазине он покупает рис, мясо, молоко, немного шоколада, молотый кофе и несколько яиц. Сегодня щедрый день, и он намерен устроить сытный ужин, а завтра — ленивый долгий завтрак, вкусный-вкусный, каких давно не было. Людей он не боится, хоть и знает, как они бывают злы. Но к нему никогда никакое зло не липло — видать и правда бабка при рождении благословила. А она была той ещё ведьмой, старейшей ведьмой Табора, какую и мужчины боялись. Плетётся долго, сняв сандалии, смотрит на звёзды, в этой части города почти высокие, почти ясные, размышляет ни о чём толком, просто наслаждается ночью, предвкушением ужина, летом. Но то и дело в памяти всплывает тот юноша, что сегодня так настойчиво дознавался его имени. Как его звали?.. Чонин. Красивый, ладный, и судьба у него ладная, красивая, как в сказке, где толком и злодея-то нет, только большой и важный выбор. Но что ни выберет, и поплачет, и счастья сполна вкусит, поэтому можно за него быть спокойным. Вообще-то, ему дела нет до чужих судеб, а тут никак из головы не выкинуть. В обветшалом его, на много лет бывшим заброшенным, покосившемся с крыльца домишке тепло по случаю лета, почти не сыро, и Лис спит на веранде, свернувшись калачиком на протёртой подушке. — Здравствуй, рыжий, — ласково говорит он, ставит обувь у входа в дом, идёт на кухню. Благо, ещё теплится в кране вода, да и электричество, хоть и перебойное, так и не отключили. В кране теплится вода, он моет миску лиса, режет мясо, разбивает два яйца. На крохотной плитке греет рис, жарит себе яйцо, заваривает крепкий душистый чай с лесными травками, относит нехитрый этот ужин на веранду, потчует Лиса, смотрит на звёзды, улыбается. Вдали от города их можно читать, как родную колоду, если только знать, куда смотреть. Он не мастер, вот сестрица была мастерица, научила, как успела. И это лучше, чем ничего. Звёзды сегодня пронзительно голубые, искристые, и он слушает их шёпот, досыта наевшись, запустив пальцы в теплую лисью шерсть. Так и живут. Как это ни странно, но на третий день он приходит снова, словно случайно его находит в одном из проулков Итэвона, словно искренне удивляется встрече. Улыбается ясным солнцем, глаза жмурит, что Лис в погожий день, торопливо говорит: — Мне не нужно предсказаний, просто я рад тебя видеть. Ты же ещё не уходишь? Подожди меня, пожалуйста, я скоро, правда, скоро, только не уходи. Потом выстаивает к нему образовавшуюся очередь, терпеливо ждёт своего черёда сесть на шаткий стул. — Ты же сказал, что не хочешь предсказаний. — Так и есть, мне с тем бы сжиться. Но я тебе кое-что принёс. Не в уплату, и не подумай, что я тебя подкупаю, просто так, подарок. И кладёт на гадальный стол, на цветастую шаль браслет блестящий и пару серёжек. Видно, что не из дешёвых, не пластиковых. Красивые серёжки, любо-дорого посмотреть, примерить хочется. Но он не так беспечен, и к договорам, подписанным золотом, внимателен. — Точно не в уплату? Не в долг, не в подкуп? Улыбчивый кажется слегка растерянным, но кивает уверенно, твёрдо. — Как от тебя в тот раз ушёл, всё думал, какой ты красивый. И что если увижу тебя ещё раз, обязательно что-нибудь подарю, чтобы подчеркнуть то, что тебе природа дала. — Осторожно, — говорит тот, кто привык звать себя Хёнджином, — осторожно, не влюбись. — А если и влюблюсь? Что тебе с того? — Ничего, — пожимает плечами, и бусы в вырезе алой рубахи тихо позвякивают, перешептываются ленты в косах. — Мне — ничего, а тебе беда. Дурак тот, кто полюбит цыгана, дурак обречённый. Больше не говорит ничего улыбчивый гость, уходит скоро, пообещав ещё встретиться, а его тоска берёт. Такой силы тоска, что дома, за полночь уже, разжигает керосиновую лампу, вздыхает, да достаёт колоду. Себе гадать не запрещено, да только он никогда не гадает: свою судьбу знать страшно, какой бы она ни была. Но сейчас словно толкает что-то под руку, и он раскладывает карты на что было, что будет, на чём сердце успокоится. Шальное вдруг, горячее сердце, перестуком словно разговаривающее с ним самим. И браслет руку греет, как живой. Лис собирается на охоту, ласково трогает пушистым хвостом, обещая вернуться к утру, разделить добычу с другом. И он остаётся один на один с картами. Висельник, Семерка Мечей, Туз Пентаклей, Влюблённые. Он перечитывает расклад и так, и эдак, да всё едино: быть беде. Карты больше добрые, о любви, успехе говорят, да какая же цыгану, к чёрту, любовь? Когда нет своих, когда он один в целом свете, — какая любовь? Разочарование сулят карты, страх, выбор. И на чём же сердце, вдруг разошедшееся, успокоится? На Влюблённых? Глупости, враньё! Неужели карты ему соврать решили, не хотят с ним делиться тайнами? А может оно и к лучшему. И в душе знает, что не врут карты. Только от этого не легче, а всё больше страшно и тревожно. Без Лиса в доме спится плохо, утро спасает свежий горячий кофе и остатки шоколада. И мог бы покупать больше, да не привык есть вдоволь, к благам не привык, вот и скупится сам на себя. Словно боится привыкнуть, прирасти, растерять свою Свободу, ценнее которой нет ничего в целом свете. И снова выходит к людям, ранним днём, на Мёндон. Тут обычно много не заработаешь, тут магазины и люди вечно спешат. Но сегодня и не хочется особо говорить, карты тревожить. Но, как на зло, к нему идут и идут, говорят «это ты, я про тебя читала, погадай, расскажи всю правду», и он не знает книг, в которых о нём было бы писано. Он вовсе не знает книг, грамоте не обучен, но знает твёрдо, что о таких, как он не пишут. Впрочем, этим странным городским видней, у них свои законы и свои правила, до которых ему нет дела. Да только тревожно на сердце, ставшем горячим, и всё выискивает в толпе его. Всё ждёт, ждёт, что вот сейчас придёт, улыбнётся, обрадуется встрече. Не приходит. И в день после, и через десяток дней тоже. Он отчаивается, тоска берёт над ним верх, и всё сильнее хочется разложить на него, узнать, как он. Раскладывает, сам себе сдавшись, спрашивает «как он?», и карты говорят охотно, не прячут смыслов, не играют в прятки: он в порядке, он жив, но несчастен и счастлив одновременно. Маята у него на сердце, родные тревожатся, а он всё своё: молчит. Что ж, значит, его предсказание сбывается, и тот самый великий выбор вот-вот встанет перед юным во всей красе, с ума сведёт, но оставит в живых, оставит в уме, только потерзает. Так нужно, видать, такова его Судьба. Разводит костерок за домом, птичьи перья в огонь кидает, себя проклиная за глупость, шепчет древние наговоры цыганские: уведи тоску, отведи боль, пошли удачи да покоя в сердце молодое. Сам собой недоволен, но что сделаешь против Судьбы? Кто-кто, а цыган точно знает, что с ней спорить нельзя. Пока она к тебе благосклонна, будь благодарен, не спорь, не прячься: всё равно найдёт, да заставит сделать, как ей хочется. Он стоит под тем же деревом на той же шумной улице на Хондэ, где они встретились впервые. Словно ждёт. Словно его ждёт. А может просто прячется от мелкого тёплого дождя, что моросит со светлого ещё неба. Хёнджин подходит осторожно, сбрасывает с плеча тяжёлую сумку, говорит: — Тут моё место. Юный, улыбчивый оборачивается и сияет так, словно Ангела Божьего увидал, словно само Благословение на него снизошло. — Я ждал тебя. И искал. Даже написал пост, чтобы мне сообщили, если где тебя увидят. Но никто не писал. Он не особо понимает значения этих слов, но понимает главное: он ждал, искал встречи. — И что, — спрашивает, раскладывая стол, накрывая его шалью, — новое гадание тебе нужно? — Нужно. — С тем уже сжился? — Без нового никак. Пожалуйста, разложи мне карты, у меня очень важный вопрос. И кладёт на стол две полсотенные купюры. — Это очень много. — Это не много, тебе деньги нужны, а я нуждаюсь в ответах. — Подожди, не торопи. Садится неторопливо, ласково гладит колоду, а сердце внутри птичьей песнью заходится, жаркое, словно на волю выбраться хочет. — Спрашивай. Мнётся юный, словно не знает, как спросить, какими словами нарядить свой животрепещущий, такой важный вопрос. Дождь усиливается, Чонин раскрывает прозрачный зонт, держит так, чтобы и их, и стол закрывал, и всё молчит, прямо в глаза смотрит, и то улыбается, то перестаёт. И говорит, наконец, наклонившись к колоде: — Кто моя Судьба? Он вздрагивает всем телом — монетки мелкие в косах звенят тревожно, и смотрит на юного, горячего, предначертанного. И карты убирает. — Что? Не станешь гадать? — Без карт знаю ответ. Столько раз на тебя раскладывал, что всё знаю. Опять молчит, глаза в глаза смотрит, очень осторожно смотрит, руку по столу тянет, словно хочет прикосновения, хотя бы робкого. — Ты? Ты — моя Судьба? — Я. Чонин вдруг жмурится и говорит тише: — Иди ко мне? Я знал, я с первой встречи это знал, с первого взгляда. — Нельзя. Нам нельзя, горячий, никак нельзя. Я гадал тебе в первый раз, что много потеряешь. И говорил, что только дурак влюбится в цыгана. Не такой жизни я хочу тебе. — Но разве так бывает? Что ты — моя Судьба, а я — не твоя? — Всяко бывает, бедовый, всяко, да у нас не так. Я знаю, что с Судьбой тягаться нельзя, но я попробую. Смотрит снова щенком, да только теперь побитым, грустным. — Я сильный, — говорит, — и смелый, и терпеливый. Плевать, что я потеряю, я хочу быть с тобой. — Я — цыган. — А я — Чонин. И что? Хёнджини, Джини, пожалуйста, я без тебя себе места не нахожу. — Потому что оно — рядом со мной. — Ну что же гонишь тогда? — Потому что со мной рядом не жизнь для городского. А я в городе погибну, мне никак в город нельзя. Со мной ты с ума сойдёшь, а с тобой — я. — Ты обещал, что моя Судьба ко мне ласкова! — Быть может, она переменилась. Дождь усиливается, и Чонин, сильный и смелый, как все влюблённые юноши, готов плакать от обиды и страха, от того, что всё не по его. Да только цыган знает, что говорит. А может, просто боится. И вдруг говорит: — Дождь будет долго, сегодня я уже заработал всё, что мог. Хочешь посмотреть, как я живу? Чонин кивает и снова улыбается, с готовностью встаёт, помогает собраться, сам берёт тяжёлую сумку на плечо. — О, боже, ты босой? — Я потерял обувь, когда стирал в реке, а другой у меня нет. Но я люблю ходить босым. Для юного городского всё это странно, он опасается, что босого в метро не пустят, всё переживает за нежные ступни, но отказ купить новую обувь принимает. Не готов он с цыганом спорить. В метро едут молча, но когда вагон пустеет, Хёнджин позволяет взять себя за руку, и чуть не погибает от того, как это хорошо и правильно — держать его руку в своей. — Купи мяса, молока и сливок. Не из тех денег, что мне дал. Так нужно, это подношение. Купи шоколад, кофе и вино, это уже мне. Нам. Если что хочешь на ужин, тоже купи, у меня, кроме риса, ничего нет. Чонин не спрашивает, каким богам нужны сливки и мясо, безропотно всё покупает, безропотно несёт и сумку, и покупки, и зонт держит, пока Хёнджин идёт прямо по лужам, и широкие его штаны намокают до самых колен. — Простудишься же. — Я пью лесные травы, они меня хранят от простуд даже зимой. И снова не спорит. Видно, что удивляется убогости домишки, ведь, по городским меркам, в нём жить никак нельзя, но не обижает суждениями. Просто проходит в дом, оставляет всё на крохотной кухне, и вдруг обнимает. И Хёнджин, забыв обо всём на свете, ласочкой льнёт, целуется жарко, увлекая в единственную в доме комнату, служащую спальней, и ложится в постель, и позволяет себя раздеть донага, и отдаёт впервые своё тело, не сомневаясь. И пусть больно, такая боль — ничтожная плата за близость и это ни с чем не сравнимое счастье быть с любимым. Быть с ним единым жарким целым. И было бы это единственной платой… И после любви оба дышат тяжело, и тела их пахнут любовью, и больше ничем. А он всё ласочкой льнёт, всё боится открыть глаза, вернуться в мир, где есть Судьбы, гадания, предсказания и чёртов город, будь он неладен со всеми его чертями и дьяволами! — Я лю… — Молчи. Молчи, бедовый, молю. Не время, нельзя, не нужно, пожалуйста. Наверное, это больно, но сейчас так нужно. — Прости, хороший, — гладит по лицу, целует в губы, скулы, влажные от любви волосы, — прости, так нужно. Пошли, пошли, я покажу тебе мой мир. Я твой видел много раз, теперь твой черёд. — А после разрешишь сказать? — А после — ты сам решишь, говорить ли. Но если да, то разрешу. Встаёт, не утруждая себя одеждой, потягивается куницей лесной, выходит из комнаты. Чонин идёт за ним и вдруг вскрикивает, успев себе рот ладонью зажать. А Хёнджин смеётся. — Ну вот, а говоришь, что храбрый. Лиску испугался. Это — мой лучший друг, мы живём вдвоём. Это ему ты мясо и сливки принёс, и лучше бы тебе его угостить — он прежде других не видел, и боится пуще твоего. А сам гладит Лиса между ушек, сев на корточки, уговаривает тихо. — Вон там его миска, там нож. Нарежь немного мяса, в тарелку сливок налей, и скажи, что ты ему не враг. — Я не враг тебе, Лиска, — говорит Чонин, совладав с собой: городскому дикое животное так близко видеть ещё не приходилось. — Прости, что напугал. Ты очень красивый, и я принёс тебе вкусняшек. Можно, твой друг со мной погуляет? Лис недоверчиво прядает ушами, но принимает подношение, а стало быть, отпускает. — Он пришёл ко мне однажды зимой, — говорит Хёнджин, шагая к лугу, что за домом. — Был тощий и ужасно голодный. И сирота. Я его отогрел, накормил, с тех пор и живём вместе. — Мы оба без одежды, — явно смущаясь, говорит Чонин. — А если увидит кто? — Тут нет никого. И ночь. Да и что такого в наготе? Вы, городские, до того не понятные. Не стесняетесь ни лгать, ни убивать, ни портить природу, а собственной наготы чураетесь. Отходит на шаг, раскидывает руки, оборачивается вокруг себя: — Вот я, каков есть? Что во мне такого? Все мы под одеждой похожи, как братья. — Ты прекрасен… Боже, какой же ты красивый!.. — Я просто не притворяюсь… Впрочем, влюблённому ничего не докажешь! — и опять смеётся, за руку берёт сам, ведёт к ручью. — Я цыган, родной, я совсем другой, видишь? — А где… Где твой табор? Тот, что сам избрал себе имя Хёнджин, замедляет шаг, встаёт ногами в ручей, ёжится от его прохлады. — Переходи, тут не глубоко. Нам на тот берег, я покажу, где травы собираю. А мой табор… Табор мой ушёл в Небо. Все погибли, я ещё ребенком был. Городские всех повыбили, сожгли поселение. И мать, и отец, и сестрица, и вся родня… я тогда поссорился с сестрой и сбежал в лес, вот и выжил. С тех пор один жил, пока Лиса не встретил. Шёл, шёл, нашёл этот дом. Там, за рощей, деревня жилая, а эта почти вымершая. В паре домов от моего живут старики, я им иногда помогаю по хозяйству, а они мне дают продукты со своей земли. Я добрый сосед, тихий, вот и не гонят меня… ты что, плачешь? А городской и не прячет слёз, по-детски искренне всхлипывает, тянет к себе, чтобы обнять. — Ты совсем один… Как же так, совсем сирота. А всё равно в город ходишь, гадаешь. — Мне деньги нужны. Да и не убивали моих те, кто спрашивает у карт любовного совета. Такая Судьба… и у меня, и у моего табора. Я их уже оплакал. — Ты удивительный. — Просто другой, вот и всё. Ты мне удивителен так же. Ведёт к подножью леса, рассказывает о травах и деревьях, показывает, где можно отдохнуть. Мох чуть сырой и мягкий, ещё теплый от солнца, и на нем снова случается им любить друг друга, под ласковыми взглядами звёзд и совсем юной, как Чонин, луны. — Почему мне нельзя сказать тебе то, что я чувствую? — Потому что… Потому что ты не знаешь, что потеряешь. — Погадай мне. — Уже гадал. — Расскажешь? — Пошли домой, я хочу табаку и вина. Всё расскажу тебе, но больше тебе гадать не буду, и на тебя тоже. Только если вовсе из моей жизни исчезнешь. — Не исчезну. Мама тоже обещала, что всегда будет рядом. В доме, тёплом после леса и ручья, цыган открывает вино, набивает трубочку, даёт лоскутное одеяло укрыться, устраивается на веранде, под теми же звёздами, в объятьях заветного своего городского, и говорит: — Судьба к тебе и верно ласкова. Если меня выберешь, обретёшь любовь. Я научу тебя быть свободным. Я научу тебя травам и заговорам, отведу от тебя всякую болезнь. Но учти, что по другую сторону выбора тебя ждёт не меньше. — Что? — Везучий ты, родной, иным и о выборе знать не положено, а ты знаешь, из чего выбирать… Ждёт тебя богатство и успех. Родные будут тобой гордиться, друзья будут, надежнее стен городских, успех в делах… но не будет тебе любви, кроме меня. Как и мне. Но если со мной останешься, родные отвернутся, и богат не будешь, ведь тут какие богатства? Только лес. И как нам жить? Я должен быть тут, а ты — в городе… Чонин слушает внимательно, обнимая своего цыгана, думает долго, а потом шепчет на ухо, словно сами звёзды или спящий Лис могут подслушать: — Я люблю тебя. — Я люблю тебя, — вторит цыган и закрывает глаза. — Разве буду я счастлив, предав собственное сердце? — Я не обещал счастья, я обещал удачу. — К чёрту удачу. — Мне нужно, — говорит утром, поцеловав сонного ещё Хёнджина, — в город. Пока что у меня ещё там есть дела. Отпустишь меня? Я вернусь. — Я вечером гадать поеду, на Итэвон. А может, в Мапо — пока не решил. Но ты знаешь дорогу до моего дома, поэтому сам решишь, вернуться ли. Вернётся. И в эту ночь, и в следующую, и в тридцатую. А вечером первого дня августа ждёт на станции у единственного работающего магазина, и говорит, горячечный, взволнованный: — Любовь моя, я сделал выбор. Но выбрал я не то, что ты нагадал. — Вот как? — Хёнджин приподнимает бровь, привычно отдаёт свою сумку. — И что же? — Ты сегодня рано. — Колода сегодня не в настроении, пришлось вернуться засветло. — Тогда, поехали. — Куда? — Просто доверься мне, пожалуйста. Цыган не привык к машинам, но Чонин просит не бояться, ведёт мягко, совсем недолго, только в сторону от дома. Свернув с шоссе, едет ещё немного и останавливается у дома, что стоит последним на извилистой улочке. — И где мы? — Дома. — Что? — Ты был прав, мои родители пришли в ужас от того, что я выбрал тебя. Но у меня есть работа, и были деньги, и папаше пришлось от меня откупиться хорошенькой суммой… старый придурок. Ничего, у них есть другие детки. А это — наш дом, я купил его вчера. Смотри, до города совсем недалеко, а я работаю из дома чаще. Тут есть интернет и телефон… Чонин видит, что Хёнджин ничего толком не понимает, и просто открывает дверь в дом. — Смотри, тут всё обшито деревом, чтобы тебе было уютно. Но есть электричество, тепло, вода и ванная, есть то, что мне нужно для работы. А за домом — поле и сад, и до твоего ручья можно дойти, и до леса не далеко, и есть место для Лисоньки… и его лес не далеко, он сможет охотиться. Соседей мало и дома друг от друга далеко, а сад весь наш… — Это правда? — Друзья у меня если должны быть, то будут. С родителями у меня никогда не было ничего общего. В лесу я бы и правда с ума сошёл, но тут, в этом пограничье, может быть место нам обоим. Это хороший дом, и зимой в нём тепло, и Лиска найдёт дорогу, я уверен. Останешься? И Цыган, впервые с тех пор, как увидел пепелище родного табора, плачет навзрыд, как маленький, захлёбываясь слезами, и ласочкой льнёт к возлюбленному своему, сумевшему перехитрить саму Судьбу. OWARI