Эпитафия для нас

      — Возьми вилку правильно.       Сморщив курносый нос, сидящий напротив отца юноша расположил столовый прибор ровнее, изогнув кисть почти противоестественно. В результате когтем, венчающим указательный палец, царапнул большой, как-то нелепо оттопырился мизинец...       Он так и не научился пользоваться всеми этими замысловатыми… штуками, созданными людьми не иначе как для усложнения жизни; а приготовленное мамой мясо так и манит соком, выступающим из пор при малейшем надавливании, и запахом невыпаренной крови.       — Сядь ровно.       Внезапное (хоть и пора бы привыкнуть) замечание отца заставило Твика вздрогнуть, повести плечами, чтобы эту самую дрожь скрыть. Злосчастная вилка вновь накренилась. Он поднял затравленный взгляд, мельком глянул на мужчину, восседающего во главе стола, и поспешно опустил: тот, хищно прищурившись, пристально изучал сына маленькими, как две алые бусины, глазами, особенно зловеще мерцающими в свете свечей, воском растекающихся по столешнице, буквально тая от извечного жара преисподней, — абсолютно никчемная вычурная атрибутика: привыкшим ко мраку демонам, не нужен свет. На его лице застыло выражение высокомерного равнодушия, приправленного еле различимой снисходительностью: мол, не стоит ждать выдающихся достижений от несуразного наследника, он даже с вилкой управиться не может — в скрюченных руках никогда не окажутся человеческие судьбы.       — Выпрями спину, Твик, — повторил Ричард. Его голос — скальпель, запросто вскрывающий брюхо.       Поежившись, Твик заставил лопатки сомкнуться — принявшие неестественное положение продолговатые плечевые кости, держащие кожистые крылья, заныли, напрягшимися ягодичными мышцами сдавило копчик — непроизвольно зашевелился хвост.       Приемы пищи — пытка, сравнимая с теми, на которые обречены грешные души. Если бы мог, Твик выл бы так же, как они, сопровождая своей агонией существование всех тварей в Аду, но издать любой лишний звук и нарушить мелодию, неустанно напеваемую нечестивцами, голоса которых сочатся по стенам подземного царства, как кровь по венам, чревато последствиями. Ему бы отторгнуть все то, что визуально отличает от человека, — отец был бы доволен, но до способности трансформироваться в какую-либо из своих сущностей полностью Твик не дорос, то ли вовсе неспособен; застрял между демоном (в отца), суккубом (в мать) и человеком — форма, необходимая для пребывания в высших «состояниях» Ада, где располагается пантеон первых.       А Ричарду, одному из древнейших демонов, одному из самых выдающихся, ни одна из форм не чужда, разумеется. Его исполинские крылья, единый взмах которых способен испепелять живое, — тяжелый кожаный плащ, покрывающий узкие плечи истинного аристократа: бледен и худощав, исключительно манерен. На коленях, словно кнут, который он готов использовать по назначению в любой миг, покоится хвост, а вот на высоком лбу ни следа от существующих в иной ипостаси (продолжай называть это так, Твик, и вместе с остальными богохульниками увидишь горючие пески седьмого круга) костяных наростов — только покачиваются у висков медного цвета волнистые локоны.       Он стукнул пальцем по столу, и Твик, встрепенувшись, подобрался. Ощущая, как под прожигающим взглядом отца коченеют конечности, крепче ухватился за вилку, остервенело ткнул ею кусок мяса. «Полноценные» демоны не нуждаются в пище — голод, да такой, что урчит в животе, а острые клыки прямо-таки ноют, жаждая вонзиться в плоть, присущ человеческому телу.       — Позволь же ему поесть.       Голос мамы — единственное, что не звучит здесь загробно (смешно тебе, Твик?), а ее прикосновения, в отличие от его, не обжигают, а согревают. Чуткое создание, едва ли похожее на порождение Ада, — разве что принимаемый ею на «верхних этажах» внешний облик выдает в ней суккуба, одного из немногих, удостоившихся сосуществовать с высшим демоном, пока иные продолжают прозябать на большей глубине, растя менее достойных сыновей, оказавшихся неспособными быть людьми, — Твику же повезло. Впрочем, она особенная: ее крылья, отливающие алым, изящнее, чем у кого-либо, рога — два острых отростка, смотрящих точно вверх (Твику достались такие же), кожа не отличается от человеческой ни цветом, ни текстурой: свежая, гладкая, а ее манеры можно было бы назвать ангельскими (до того утонченные), если бы не присущая ей игривость, граничащая с развратностью.       Невесомая рука опустилась на плечо, и Твик замлел: мама ласкает малейшим касанием.       — Я учу его этикету, — принявшись за свою порцию, отчеканил Ричард.       — Человеческому этикету, — уточнила она и, наклонившись, вытянула вилку из подрагивающих от напряжения пальцев сына. В нос ударил дурманящий запах ее тела, волосков на нем, скрытых под платьем, — сладкий, как нектар. Взгляд Твика скользнул по ее молочно-белой груди, точеным ключицам и шее, по острой, как бритва, скуле. Посмотрев на него в ответ, мама улыбнулась и шепнула: — Ешь, милый.       Подобно спущенному с поводка дикому зверю, молодой демон накинулся на мясо. Когти и зубы вошли в упругие волокна, надрывающиеся под давлением пальцев и челюстей, наделенных колоссальной физической силой, в наполняющийся слюной рот потек вперемешку с горькой кровью жир.       — Разве подобает есть человечину человеческими приборами? — женщина издала звонкий смешок и, ловко подпрыгнув, расположилась на краю стола. Твик, не отрываясь от процесса, инстинктивно отодвинулся от ее бедер, утробно рыкнул, обозначая принадлежность добычи, — одна из неподконтрольных ему реакций.       Лицо Ричарда скривилось, на долю секунды являя безобразную полузвериную морду.       — Не подобает быть ничтожеством в глазах принца, удостаивающего вниманием нашего несуразного отпрыска, — объявил он, демонстративно отстранившись от обеда, его тонкие предплечья легли на стол.       Принц — мягкое слово для обозначения титула сына самого Сатаны, но от этого сочетания букв мурашки по коже. Твику привычнее слышать имя наследника трона, хотя и оно не ассоциируется ни с чем, кроме боли (он довольно-таки груб в обращении с подданными) и легкого… люди называют это трепетом.       Раскрыв глаза, Твик неторопливо выдернул клыки из мяса и, облизывая перепачканные губы, опустил истерзанный кусок на тарелку перед собой. Возможно, от гнева отца защитит мать, но его недовольство очередным слабовольным порывом ребенка не иссякнет. Ричарду необходимо добиться от Твика безупречности, потому что будущий владыка Ада, увлеченный до озабоченности людьми: их обликом, манерами, их устоями и принципами, заинтересован в человечности ближайшего своего прислужника.       — Брось, — отмахнулась мама. — Мальчики давно дружат — отношение к нашему Твику у сына Дьявола особое.       Спасибо, мам. Правда, здесь, в преисподней, «давно» — понятие весьма относительное. Что для Твика — с рождения, для Дэмиена — мгновение.       Похожую мысль озвучил Ричард.       — Я всего лишь хочу, чтобы наш сын не оказался рохлей, когда… — демон замолчал и продолжил, надавив на первое слово, — если станет правой рукой Дьявола.       Твика передернуло. Пророчимые ему перспективы пугают своей масштабностью, а отец неустанно напоминает о ждущем его прямо-таки великом будущем, от которого тот предпочел бы откреститься (прекращай резвиться, Твик). Быть великим в Аду — слишком большая ответственность. Кажется, про то, что испытывает Твик, думая об этом, люди говорят: стресс. Коли так, весь он — концентрат этого самого стресса.       — Ты, как и всегда, слишком зациклен, — протянула мама, непринужденно качнув ногой, заброшенной на другую. — До восхождения наследника Сатаны не одна сотня тысяч лет.       Ее небрежное замечание Ричард пропустил мимо ушей, не удостоив ни единой эмоцией, продолжил трапезу.       — Не буду я ничтожеством, пап, — себе под нос буркнул Твик.       Моральная экзекуция завершилась, когда Твик озвучил волю сына Дьявола, отозвавшуюся в нем разрывающим грудь ощущением, похожим на панику, но ею не являющимся, — так принц Дэмиен оповещает о своем желании видеть верноподданного.       Прижимая к полу острый кончик хвоста, Твик покинул обеденный зал, однако, как только дверь закрылась за ним, подвижный орган взвился в воздух: созданный для поддержания равновесия он попросту не может быть проигнорированным, как бы сильно не бил по нему Ричард, замечая в неподобающем виде.       Насупившись, Твик раздраженно рассек хвостом пространство, в котором, в конце концов, почувствовал себя комфортно, и чуть расправил затекшие крылья. Вот так мятежник! Так держать! От самого себя Твику стало тошно: размазня.       Не сказать, что встреча с Дэмиеном предвещала что-то хорошее: он крайне своеобразен и изъявляет свою волю излишне буквально (если бы не способность демонов регенерировать, на теле Твика не осталось бы свободного от ожогов — ласковые прикосновения господина — места); и все же он — единственное существо, которое не считает Твика пустым местом. Да, Твик неопрятен, чересчур шумным бывает, пакостный, когда настроение хорошее, — скорее, сатир, чем бес (не раз бывал наказан за это), но он ничуть не хуже других юных демонов, только начинающих становиться истинным злом. Дайте ему больше свободы, и еще совсем детское желание озорничать станет зловредностью, зловредность — жестокостью.       Впрочем, возможно, Дэмиену попросту плевать, кто и в каком виде перед ним. Твик — не более чем занятная игрушка, зверек (плюс, самое молодое из созданий на верхушке Ада: и тысячи лет нет). Людям вроде бы нравится возиться с детьми — Дэмиену нравится возиться с местным малышом. Правда, правила у его игр весьма специфичны…       Твик понял, что опаздывает, когда необоснованная взволнованность расползлась по телу мурашками, приподняла спутанные шерстинки на паху и ногах, — Дэмиен призывает его в обитель своего отца.       Предусмотрительно зажмурив глаза, чтобы не закружилась голова, Твик поспешил расправить крылья, дабы донести до хозяина, что торопится, что вот-вот прибудет, однако даже сам себя не обманул: Дэмиен не станет ждать. Объятое пламенем тело превратилось в пепел.       Из собственного праха Твик воплотился в спальне принца — единственное место, доступное его взору в монструозном дворце Дьявола. По правде, здесь все — дворец Дьявола. Ад представляет собой подобие улья, но множество этажей определяется не их положением в пространстве относительно друг друга (выше-ниже), а глубиной. Низшие слои располагаются на большей глубине, корнями уходят в саму материю, служащую полотном для Ада, Земли и Рая. Там, говорят, самые страшные демоны терзают души самых грешных, несильно отличающихся от них самих, людей. Твик в силу своих особенностей никогда не видел сие измерение, но справедливо полагал, что настоящий Ад — там. По слухам некоторые его пределы недоступны даже для Всевышнего.       Высшие же не так далеки от Земли, как могло бы показаться, да и визуально почти неотличимы: мрак и жар порождают иные пейзажи, но основные физические законы здесь те же, оттого переход в состояние, кардинально отличающееся от положенного, нарушающее установленный порядок, крайне болезненен. Агония, настолько сильная, что парализует до утраты чувствительности и тело, и душу (прекратишь паясничать хотя бы сейчас или нет, Твик?). Правда, она сходит на нет так же быстро, как возникает, но оставляет неизгладимый след на том, что среди людей принято обозначать психикой. В голове Твика неразбериха все более тотальная, и некоторые детали пазла, составляющего его рассудок, безвозвратно утеряны; это похоже на провал — яма, за рваные края которой непременно цепляешься ногами, на язву, которую не содрать — сочится гноем, на болезнь, о которой вроде знаешь, но не осознаешь.       Подобные путешествия и в локациях Ада, мягко говоря, неприятны и опасны, потому демоны предпочитают перелеты — трудно представить, что происходит, когда какой-нибудь смельчак решается призвать демона на Землю. Твик уверен, что, пережив такое, зубами вгрызся бы в шею любого, кого первым увидит, будь то отчаявшийся старик или несмышленый ребенок.       Однако здесь, в богато обставленном на манер лучших домов земных царей помещении, освещенном подобием камина, нельзя отдаваться животным порывам, нельзя даже тошноту испытывать, которая Твику подгибает колени. Присесть бы, отдышаться, но вместо этого, несуразно качнув косматой головой, он учтиво поклонился.       Глаза поднимать не полагается, но силуэт перед ним соблазняет, притягивает. Дьявольски красив, статен и страстен — прямо-таки бушующее пламя разливается под смуглой кожей, обволакивает, будто бархат, каждую налитую силой мышцу. Сын Сатаны не одевается, предпочитает без утайки демонстрировать свое человеческое тело, являющее собой не меньше, чем идеал. Впрочем, быть может, таким тот кажется только Твику, потому он не в силах отвести взгляда от крепкой спины, подтянутых ягодиц, жилистых бедер… или же это какая-то особая магия, влекущая все его естество, словно хищник — жертву, к самому опасному существу.       — Глаза.       Твик успел лишь содрогнуться, когда его согнуло пополам, будто бы на спину навалился многотонный валун. Он инстинктивно попытался воспротивиться насилию над собой, но быстро сообразил, что следует подчиниться воле господина, пока не затрещали надламывающиеся позвонки.       — Подойди.       Еще до того, как чужая власть сдвинула бы ноги, Твик сделал шаг, копытца застучали по каменному полу.       — Какая унылая жизнь, — произнес Дэмиен. Его голос напрочь лишен каких-либо чувств, звучит сухо, но при том удивительным образом пленяющий. Твик мог бы слушать его сутками напролет, годами — целую вечность. — Из раза в раз. Из раза в раз…       Твик остановился в полуметре от него. Окружающий сына Сатаны ореол — такой жар, который ощущает даже огрубевшая кожа демонов, — предел, пересечение которого грозит муками любому низшему и высшему созданию. Впрочем, рядом с ним меркнет величие любого.       Веки дрогнули, жаждая подняться, но Твик, нахмурившись, усилием воли заставил себя смотреть в пол, игнорируя врожденное любопытство — поганая черта; свой маленький нос он сует в неположенные места с детства, но на собственных ошибках, к которым это ведет, не учится.       Дэмиен не обернулся к нему, не шевельнулся ничуть, будто он — каменное изваяние, статуя бога античных времен. С высоты своего роста он бесстрастно взирал на фолиант, покоящийся на дубовом столе перед ним.       — Не мыслил, что мой Завоеватель в неведении обречен на столь паскудное существование, — зазвучавшее в его словах недовольство всколыхнуло пламенеющий воздух, пространство заискрило. Твик задержал дыхание, чтобы ненароком не напомнить о своем присутствии в секунду, когда гнев наполняет тело господина убийственной мощью, и все же, предварительно одернув себя несколько раз и прокляв за неискоренимую глупость, поднял взгляд. — Пресмыкающееся, а не человек! — фыркнул Дэмиен, небрежно перелистнув жалобно хрустнувшую под его пальцами страницу.       Круглыми от изумления глазами уставившись на исписанные вдоль и поперек листы, Твик поспешил закрыть глаза: нельзя же… даже сыну Сатаны, самому Сатане и Создателю нельзя лицезреть ни одну из Книг Жизни.       Об их существовании, конечно же, известно всем наделенным разумом созданиям, правда, люди придали сему термину несколько иное значение, нежели есть на самом деле, что, возможно, к лучшему: их фатализм может статься чрезмерным, коли они поймут, что судьба не предрешена, — эдакий протест (люди по природе своей упрямые борцы), способный сгубить человечество. Книги Жизни хранятся где-то между Адом и Раем — неисчислимое множество томов, содержащих жизнеописание живых душ на Земле, подобие мемуаров, пополняющихся с течением времени, записываемые самой Жизнью — материей настолько тонкой, что ее познание недоступно ни демонам, ни ангелам, потому вмешательство недопустимо. Их ценность сравнима разве что с ценностью человеческой жизни и ее хрупкостью: малейшая помарка может отразиться на судьбе того, о ком написана каждая конкретная Книга Жизни.       То ли Твик непроизвольно ахнул, то ли его смятение сделалось настолько осязаемым, что горьким запахом повисло в горячем воздухе.       Сделав шаг в сторону, Дэмиен развернулся к нему и наградил съежившееся создание чарующей улыбкой. О, так улыбаться мог только Дьявол: настолько радушно и благосклонно, что страшно до дрожи.       — Книга Жизни слуги Божьего — первого всадника Апокалипсиса, — констатировал он, бесцеремонно, хоть и любовно, коснувшись ветхих страниц. — Он, как и его собратья, прозябает на Земле, но его произволение принадлежит и Сатане, и мне как первому и единственному наследнику владычества над Адом, ибо над злом и разрушениями властен Ад, а не всепрощающий Бог. Разве нет? — Резкое движение — фолиант с гулким стуком захлопнулся, подняв в воздух ворох пыли.       В груди Твика екнуло, он дернулся и не сумел достойным образом это скрыть — скукожился, потупив виноватые глаза. Впрочем, не столько от страха, сколько — благоговея. Мощь и мудрость правителя неоспорима — понимание этого растекается по венам с первым ударом сердца.       Еще один шаг. В поле зрения оказались пальцы ног Дэмиена: до того он близко. Опаляемые жаром волоски на коленях Твика потускнели, словно выгорев на солнце, однако сын Сатаны не сжег его заживо. Заместо пытки демон ощутил лишь чужое дыхание, колыхнувшее волосы на его макушке.       — Его жизнь принадлежит мне так же, как и твоя жизнь, Твик. — Теплые и умеющие быть несоизмеримо нежными пальцы коснулись кончика острого уха, скользнули по ярко выраженным скулам и приподняли лицо. — Как и жизнь каждого грешника на Земле.       Течение времени в Аду, больше похожее на ветер: то секунды тянутся, лаская, будто соленый бриз, то порыв проносит мимо года, десятилетия, показалось, остановилось вовсе. Твик не питал к людям никаких чувств, но лицо Дэмиена… Он испытывал что-то сверх восхищения, глядя на него. Каждая черта: квадратный подбородок, его четкие губы, цвета огня глаза, окруженные угольно-черными ресницами, брови вразлет — все это, прекрасное, воплотившееся в единственном, сводило с ума, вызывало чувство, непозволительное для демона, которое Твика и пугало, и будоражило.       Сообразив, что смотрит слишком долго, Твик, разнервничавшись, невпопад моргнул, бросил взгляд на книгу. При всей вере в слова будущего Дьявола, ее нахождение здесь ужасало: едва ли Дэмиен остановится на чтении. Быть может, впишет что-то, что надломит так называемую печать, чем спровоцирует начало конца…       Увязая в своих тревожных мыслях, ведущих далеко за грань логики, Твик постарался сосредоточиться на действительности и успокоиться: Дэмиену не нужен Апокалипсис. Никому не нужен! Апокалипсис — это боль и увядание. Мир слишком восхитителен, не заслуживает уничтожения.       — Вы вправе поступать так, как вам заблагорассудится, — выговорил он и вроде бы поверил в сказанное. — Не смею давать оценку вашим действиям.       С минуту длилось угнетающее Твика молчание, а затем Дэмиен усмехнулся. Мгновения, когда он делал это искренне, Твик хранил в памяти десятилетиями. К слову, их было немного, и почти всегда сын Сатаны смеялся над ним, а не с ним.       Пусть так. Твику этот раскатистый, как гром, звук нравился, независимо от причины, из-за которой он возникал.       — Сколь вычурно, — хмыкнул Дэмиен, убрав сильные руки за спину, его грудные мышцы, взбугрившись, расширилась. — Вижу, твой отец выдрессировал тебя. Только вот… — Твик облизнул пересохшие губы. — Полагается ли демону быть покладистым, друг мой?       Дыхание перехватило, когда колени ударились о пол. Твик стиснул челюсти, махнул хвостом, но в лице почти не изменился — привык, несмотря на то, что игры Дэмиена его не привлекали никогда: он не то слишком глуп, чтобы понять правила, не то априори проигравший просто потому, что теряется в его присутствии. Сыну Дьявола то нужна безоговорочная покорность демона, то ему больше по вкусу его мятежность — не разобраться. А вот с удовлетворением более простых и понятных желаний хозяина Твик справляется отменно (мама от скуки обучила сына тонкостям искусства суккубов — бесполезное, казалось бы, знание, которое, однако, пригодилось), хотя в памяти еще свежи воспоминания о том, какие раны оставлял Дэмиен, потому что тот двигался недостаточно безупречно, использовал зубы, шевелил хвостом. Услаждать сына Сатаны Твик учился так же кропотливо, как ходить или летать.       Расслышав неозвученный приказ, Твик оторвался от разглядывания кудрявых волосков на паху Дэмиена и члена, оказавшегося перед глазами. Он видел и другие (говорят, люди естественное желание ограничили настолько, что не занимаются сексом так же часто, как едят, — в Аду же, лишь соблюдая субординацию и поддерживая пригодную для соития форму, можно позволить себе все), но они не влекли его: слишком морщинистые, слишком короткие — всякие, и все не такие, как у Дэмиена.       — Друг… — просмаковал Дэмиен, когда ладонь Твика обхватила его пенис, сдвинула крайнюю плоть, и заостренный язык коснулся головки, умело надавил на самый центр. — Ты понимаешь значение этого слова?       Твик, на миг приоткрыв глаза, кивнул, не перестав при этом плавно стискивать пальцы (если не ответит или же остановится, поплатится), и вернулся к процессу. Скопив достаточно слюны, расположил член на языке и заскользил по нему губами. Возникшая тошнота не позволила ускориться сразу, он задышал носом быстро-быстро от легкого удушья, от нарастающего возбуждения.       — А не должен бы! — рыкнул Дэмиен. Он толкнул тазом, головка члена, резко преодолев оставшееся до горла расстояние, уткнулась в глотку Твика; тот, бесшумно взвыв, крепче зажмурил заслезившиеся глаза, подавил болезненный позыв, чудом сумев отстраниться хоть ненамного. — Ты не можешь принять вид человека, но человеческого в тебе больше, чем в ком-либо. — Дэмиен, наконец, выдохнул подобие протяжного стона. — Это и любо мне, и нет, ибо ты никогда не постигнешь суть моих стремлений, а потому не станешь выше, чем сейчас, как бы ни старался твой отец.       Причмокнув, Твик оторвался от обслюнявленного конца, поднял взгляд. Всвязи с пребыванием Книги Жизни всадника Апокалипсиса здесь — вот она, совсем рядом — слова Дэмиена звучат… пугающе? Сулят большую беду, если предощущение не плод больного воображения.       — К чему же ты стремишься, владыка? — спросил Твик и вернулся к его члену, пытаясь не рассматривать слишком пристально искаженное недоброй улыбкой лицо.       — К господству!       Грохочущий хохот сотряс пространство.       Твик почувствовал проявившийся мурашками страх — абсолютный, как страх животных перед неизбежными катастрофами; иррациональное стремление угождать стало сильнее и отчетливее.       — Человечеству понравилось бы, как звучат мои слова: чересчур претенциозно, зловеще, — уняв смех, продолжил Дэмиен. — И все же доля истины в них есть: Ад загустел, и я жажду реформаций.       — Поговори с отцом.       Твик понял, что совершил ошибку, упомянув о Сатане, слишком поздно — не успел даже пискнуть, когда возникла боль. Буквально оторвав демона от себя, Дэмиен, схватив за тонкое запястье, рывком поднял его на ноги.       — С этим ублюдком?! — в лицо проорал он. Вот они — разрушительные эмоции сына Дьявола! Скованное ужасом тело предало Твика: по шерсти на ногах побежали горячие струйки. — Не напоминай мне о нем!       Махнув рукой, Дэмиен отшвырнул его. Лицо Твика обожгло, кожу, растрескавшуюся под ожогом, стянула сухая корка; от удара потеряв равновесие, грудью он упал на кровать. Воздуха не осталось — только жар, которым невозможно дышать.       — Он был низвергнут в Ад Богом и по сей день исполняет Его волю! Падший ангел. Ангел! — истеричные выкрики стали рокочущим ревом. — Разве таким должен быть властитель Ада?! Разве подобает тому, кто носил белые крылья, править самой тьмой?!       На спину Твика навалилось разгоряченное тело, из легких, только-только задышавших, приспособившись к чрезмерно высокой температуре, выдавило весь поступивший кислород. Согнутые чужим весом крылья придавило к ребрам, они затрепыхались, как у насаженной на острие иглы букашки.       Твик, сопя, попытался выбраться из-под Дэмиена — ему бы хоть чуть-чуть сменить положение, чтобы не кривить лицо от пронзающей слабые мышцы боли, но властная ладонь того легла на затылок и обездвижила, колено ловко развело его ноги…       — Дэм… — прохрипел Твик.       — А я не являюсь творением Божьим, я — порождение Ада! — воскликнул он. Нахально ухватившись свободной рукой за ягодицу Твика, он смял ее, опаляя, и затвердевшим членом, еще влажным и холодным от слюны, надавил на рефлекторно сжавшийся сфинктер. — Я — сам грех! Воплощение зла, а не детской обиды! — Внутрь Твика двинулась надрывающая мышцы сила. Жадно вдохнув выжигающий слизистые воздух, как только удалось, он зубами впился в собственный кулак. Последующий более жесткий толчок — под клыками лопнула кожа. — Моему отцу место среди грешников, а на троне — я!       Вернувшаяся тревога заставила Твика вскрикнуть и, разросшаяся до паники, утопила в истерике.

† † †

      Лео чувствовал недомогание с рассвета, разбудившего его, без приглашения прошмыгнув в комнату через незанавешенное окно. Он, заставив себя встать с постели, измерил температуру, однако градусник не показал признаков болезни, хотя голова прямо-таки раскалывалась, а на болящие от света глаза, казалось, давили чьи-то невидимые пальцы. Ныли мышцы, которые остудить бы под струями воды, но о душе Лео мог только мечтать: слишком сложная манипуляция.       Он посмотрел на время, оторвав голову от предплечий, на которых, как оказалось, уснул. Прямо за столом вырубился?       Почти полдень.       Лео мало помнил о прошедшей ночи… Что ж, неудивительно. Его день рождения, который Кенни вознамерился сделать для лучшего друга особенным и посему организовал поход в местный стриптиз-клуб, — грандиозная попойка, которая, однако, закончилась очередной трагедией семьи Маккормиков. И прежде отношения Кенни с сестрой были весьма напряженными (он моралист, каких поискать, а она-то — просто подросток) — теперь же, думается, они вряд ли запросто помирятся: уж больно она расстроилась.       Тряхнув головой, Лео запустил руки в волосы, подстриженные, как у отца, на военный манер, и закрыл ладонями глаза в тщетной попытке насладиться темнотой хоть так.       Желанием попасть в стриптиз-клуб Лео не горел, но воодушевленный взгляд голубых глаз друга, с надеждой смотрящего на него снизу-вверх, вынудил улыбнуться, невзирая на то, что он прикинул с десяток вариантов того, как накажет его за подобную вольность отец, и ужаснулся. Впрочем, день рождения же… Небольшую поблажку Стивен Стотч сделает, но наверняка отвесит подзатыльник за возвращение домой затемно. А вот если узнает, где именно тот побывал, чуть менее чем прикончит. Лопатки, по которым отец, бывало, проходился попадающимся под руку табуретом, преждевременно разболелись — Баттерс аж тихо всхлипнул.       Кенни выглядел чуть ли не счастливее именинника, когда двери «Мятного бегемота» распахнулись, точно врата в Рай, и парней радушно встретил стойкий запах алкоголя. На какое-то время ослепил свет прожекторов, на какое-то время оглушила грохочущая музыка, прерываемая бодрыми выкриками диджея. Среди многообразия планомерно накаляющегося разврата юный Маккормик смотрелся органично, и он отрывался так, будто был рожден для разгульной жизни. Впрочем, Лео знал, что Кенни старается ради него, а не бездумно тратит трудом заработанные на сие мероприятие деньги, дорвавшись наконец. В этом весь Кенни.       Самому же удалось более или менее расслабиться после нескольких шотов, выпитых почти разом (Кенни безжалостно произносил короткие тосты снова и снова), и нескольких танцев, случившихся возле их столика. Зрелище завораживающее, будоражащее воображение. Воображение девственника — так уж точно.       Правда, было трудно назвать расслабленностью то, что испытывал Баттерс.       — Стриптиз — это какое-то гейство, Кен, — заключил он. — Мы, два мужика, сидим тут бок о бок со стояками наперевес…       Кенни рассмеялся так громко, что более взрослые и более пьяные мужчины за соседними столиками, оживившись, обратили свое внимание на них. Не осуждают юнцов, разумеется, но смотрят с живым интересом, наверняка размышляя, можно ли с них стрясти хоть что-то. И если Кенни не выглядит как сын состоятельных родителей, то Лео, вырядившийся в костюм, и весьма демонстративно, хоть и смущаясь, оплачивающий старания девочек, похож на денежный мешок. Все же не самое подходящее место для ребят, не так давно окончивших школу...       — Зачем ты говоришь мне о том, что у тебя стоит? — сквозь хохот выговорил Кенни и, вытерев выступившие слезы, хлопнул Лео по спине. — Знаешь, вообще-то было бы куда как хуже, если бы твой член не реагировал на происходящее вокруг.       Баттерс, немного поразмыслив, засмеялся тоже.       По прошествии нескольких часов, посвященных пьянству, голова Стотча упала на согнутую в локте руку. Его осоловелый взгляд, теперь уже без интереса блуждающий по обнаженным телам стриптизерш, заскользил по залу. Пожалуй, после того количества сисек, которое ему охотно продемонстрировали девушки и женщины всех возрастов и комплекций, некоторое время наиболее соблазнительным будет порно с монашками. Впрочем, Лео предпочел не озвучивать эту мысль: у Кенни сложные отношения с церковниками (с церковником). В клубе же пришлось довольствоваться официантками, все самое интересное в которых было как-никак прикрыто кружевами униформы. Заглядывать под их юбки было увлекательно, похоже на игру: угадай, какая девочка наклонится так, что завиднеются убранные в маленькие трусики ягодицы?       — Не может быть! — воскликнул Баттерс, когда одна из них привлекла его внимание, засмеявшись звонко-звонко в ответ на чужое прикосновение к ее бедру. С пьяного языка сорвалось: — Это же Карен! — Он понял, что оплошал, не сразу — потребовалось несколько секунд, каждая из которых становилась все дольше и дольше предыдущей…       Лицо Кенни омрачилось так же стремительно, как настроение Лео. Он встал из-за стола, и переполошенный вырисовавшимися перспективами Баттерс тут же зацепился за его руку, чтобы задержать.       — Кенни, погоди! Постой!       — Извини. —  Тот выдернул свое запястье из чужих пальцев.       Вся веселость иссякла. Кое-как поднявшись, Лео поспешил следом, но все, что он успел, — захмелеть в вертикальном положении еще пуще, малодушно подумать, что день рождения испорчен, и услышать резкое:       — Какого хрена?!       Его передернуло, как и растерявшуюся девушку, замершую перед беснующимся братом. Совсем юная. Карен еще не старшеклассница, а размалевана так же, как проститутки, околачивающиеся возле посетителей клуба в поисках подработки. И занимается, возможно, тем же…       Лео смутно помнил, что в прошлом она производила впечатление хорошо воспитанной девушки, доброй и целомудренной. Потом сглупила и связалась с «вампирами» Южного Парка — к слову, тогда-то о ней и заговорили как о пропащей. Не без помощи Кенни выкарабкалась, восстановила подпорченную репутацию. И вот опять за старое, что, пожалуй, не так уж удивительно… Закономерность.       Сбитая с толку неожиданной встречей со страшим братом, Карен открыла было рот, но Кенни не дал ей сказать ни слова.       — Это и есть твои ночевки у подруги?! — распаляясь, рявкнул он. — Какого хрена ты врешь мне, Карен?! Опять! Это уже, блять, выше моих сил!       Она отшатнулась и, хмурясь, зашипела в ответ на агрессию:       — Я работаю! Прекрати это! — Бросив взгляд за спину, где, по-видимому, расположились оценивающие ее труды «работодатели», выдавила полушепотом: — Пожалуйста.       — Да вы издеваетесь, что ли?! — в отчаянии воскликнул Маккормик, обращаясь к кому-то наверху.       Лео предположил, что после едва ли не смертельной дозы алкоголя, Кенни несколько преувеличивает масштабы катастрофы и свои страдания, соотвественно. И видит то, чего нет, походу, — его обезумевший взгляд так и мечется по потолку.       — Кен, в самом деле… — примирительно начал он.       Кенни не обратил внимание на увещевания друга, схватил сестру за локоть и толкнул вперед, дабы придать ускорения.       — Ну-ка, домой! Живо!       Он должен был бы добавить еще что-то, примирительное, возможно, ибо в своем стремлении заботиться перегибал, но разжал пальцы только тогда, когда ладони пары крепких завсегдатаев, отодвинувших и Стотча, старательно лепечущего о необходимости протрезветь всем собравшимся, легли на его плечи.       Зазвучали голоса незнакомцев:       — Оставь-ка девочку, парень.       — Ей за все хорошо заплатят.       Кенни разразился совсем пьяной истерикой.       — Моя сестра не останется здесь! — проорал он. — Вы даже не представляете, что ждет таких, как вы, и будет ждать ее, если…       Все вдруг слилось в несуразную возню. Лео попытался вступиться за друга, но для него начавшаяся драка не продлилась дольше пары секунд: что-то тяжелое стукнуло по переносице — и свет померк.       Сознательность вернулась на улице. Контрастная безмятежность ударила по болезненно пульсирующему внутри черепной коробки мозгу. Встряхнувшись, Лео вспомнил, что его нос разбит и прижал влажную от пота ладонь к ноздрям. Убрал. Следов крови не осталось, но не лишним было бы спросить у кого-нибудь, заметны ли синяки…       Словно в ответ на его просьбу, раздался всхлип. Лео повернул голову, сфокусировал взгляд на окутанном предрассветным туманом силуэте. Сидящая на холодных ступенях под символичным «запасной выход» Карен Маккормик принципиально смотрела перед собой, а не рыдала, пряча лицо в ладонях, и лишь изредка стирала стекающие по щекам слезы. Лео отметил, что плачет она исключительно красиво, эстетично; ее дивный образ — художнику бы или скульптору, чтобы запечатлеть на холсте или в камне, подобно статуе ангела, навечно. Ее мученичество не портят ни вульгарные чулки, резная резинка которых виднеется из-под короткой юбки, ни открывшаяся взгляду из-за позы девушки ее обтянутая кружевным бельем грудь, на вдохах касающаяся кончиков ниспадающих волос.       — Вот блин! — выплюнула Карен и притопнула ногой, как обиженный ребенок.       Лео разрешил себе улыбнуться, но к ней приблизился, догадавшись принять более мужественный вид.       — Как дела?       Она снизу вверх посмотрела на него так, что он мысленно отвесил себе смачную пощечину за тупость: дела не супер, очевидно.       — Я очень устала.       Слова, слетевшие с ее припухших от слез губ, отнюдь не отображали действительного положения вещей: задолбалась, заебалась — вот о чем кричало все в юной Маккормик, но она упрямо не давала волю эмоциям, потому что привыкла так, потому что… брат. Пожалуй, полегчало бы, разреши ей хоть кто-то гневаться отчаяннее, но Лео смолчал, хоть и не понаслышке знал, как изнутри кромсают вены невыраженные чувства.       — От постоянного контроля, от придирок, — вяло проворчала Карен. — Карен, не надевай это, не надевай то, не дружи с этими, не дружи с теми… — Смахнув со лба пару упавших на лицо прядей, она выдохнула тихо-тихо: — Как будто у меня есть выбор.       — Кенни заботится о тебе, — ответил Баттерс. Формулировка предложений давалась ему нелегко, но суть претензий Карен вроде бы уловил и ответил правильно: в конце концов, и с ним проживает тиран.       — А о ком он не заботится? — фыркнула она. — Наши родители, старший брат, я. Раньше был тот рыжий мальчик — Кайл? Теперь — Крэйг Такер. О тебе тоже… — Кажется, перечисление утомило ее еще пуще. — Он же не взаправду разгильдяй — просто дурачится, чтобы было проще.       Что ж, Кенни с этой его бескорыстной добротой разве что распятия за спиной не хватало для завершения образа — аж удивительно, что Крэйг не любит его так же сильно, как Иисуса.       Стотч безрадостно усмехнулся. Он ни в коем случае не претендовал на романтические чувства Кенни, но внимания хотел. А тот влюблен и влюблен безответно, потому даже его молчание всегда о Такере.       — Кенни хочет помочь Крэйгу, — рассудил Лео и малодушно передернул плечами, представив, какими тяжелыми бывают минуты молчания в компании угрюмого священника. Хорошо, что со старым добрым Баттерсом Кенни легко!       — Ангел-хранитель для каждой заблудшей души в Южном Парке… — озвучила свои мысли Карен, со скорбным безразличием глядя куда-то в пустоту. — Вот только он не супергерой, который может спасти всех.       Почему-то ее прямолинейность покоробила.       Поразмыслив немного, Лео несмело опустился на корточки — небесно-голубые глаза Карен оказались напротив его. Заслонил пустоту перед ней собой — и ее словно бы преждевременно остекленевший взгляд стал чуть осознаннее.       Выживать в неблагополучной семье — еще та заморочка, но вульгарная работа не для этой светлой девочки, ведь неизбежно скатится... Официантка, танцовщица, шлюха — по-другому не складывается у таких, как она. Помочь бы, да Лео не умеет. Плюс, есть проблема насущнее: неиллюзорная перспектива отхватить от отца за свой вид. В конце концов, он всего лишь немногим старше Карен и не может без разрешения… ничего. Интересно, а безынициативность или бездействие наказуемы?       — Мне тоже не хватает его, — сказал, не подумав, но взгляд Карен вдруг заинтересовалась — посмотрела на него так, как не смотрела ни одна девушка. Неужели не прогадал?       Это… воодушевило. Лео подобрался, расправил плечи, провел рукой по всклокоченным волосам и продолжил говорить.       Он начал улыбаться — прямо-таки почувствовал, как губы против воли растягиваются. Светлое чувство, поселившееся в груди, вернулось, согрело, и Стотч поспешил пообещать себе непременно встретиться с Карен вновь. Возможно, ее заинтересует… дружба с новым знакомым.       Лео убрал руки от лица, и взгляд, беспричинно потемневший, уткнулся в исписанные его рукой страницы блокнота — одного из тех, которыми не пользовался, потому что не учился, не работал. Он сморщил нос, как от отвращения, пытаясь вспомнить, что за записи делал перед тем, как уснуть, но чем дольше вглядывался в замысловатые закорючки, едва ли похожие на буквы, тем отчетливее становился совершенно абсурдный ужас. А бояться-то вроде бы нечего… Накалякал какую-то чертовщину спьяну — и позабыл. Только вот в витиеватых линиях Лео все же видел некоторый смысл, узоры складывались в предложения, предложения — в некое подобие инструкции. Инструкции крайне простой, ведь кровь всякого земного существа (хватит обескровить попавшуюся в мышеловку мышь) обещала исполнить желание, а желаний у Баттерса предостаточно — выбирай любое: быть предоставленным самому себе, например, независимым. Соблазнительно…       Виски пронзила такая сильная боль, что Лео взвыл, вскочив со стула. Он постучал ладонями по лицу, по ушам, как если бы пытался загасить пламя. Заметавшись, мельком глянул в зеркало, от отражения в котором буквально затошнило: плохо выглядящее лицо показалось ему серым лицом немыслимой твари, гримасничая, смотрящей на него черными глазами сквозь костлявые пальцы.       Показалось…       Сделав несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, Лео не без опаски приблизился к столу, к блокноту на нем и, едва-едва коснувшись, захлопнул. Головная боль поутихла, но ясности мыслям это не придало.       Наскоро переодевшись в одежду, не пахнущую бессонной ночью, Баттерс сунул блокнот в рюкзак. Покажет Кенни эту дрянь, по весу больше напоминающую надгробную плиту (поясницу прострелило, как только спины коснулись острые углы). Тот, скорее всего, скажет, что Стотч свихнулся, нафантазировал всякого после пьянки… Что ж, пусть скажет именно это, убедит в своей правоте, чем и уймет бешено стучащее сердце!       Выйдя в коридор, Лео воровато огляделся. Вчера ему не досталось от отца только потому, что тот, разбуженный возвращением сына под утро, пообещал ему расправу после работы (за день придумает что-нибудь изощренное). Лео передернуло от предощущения боли — чуть не выпало пальто из рук…       И все же выпало, когда он распахнул входную дверь и, по инерции сделав несколько шагов, хоть и сообразил, что должен остановиться, навалился на призрачный силуэт, возникший на пороге. Чудом не упали, сплетясь крепко-крепко, как узел петли. В руках Леопольда Стотча Карен Маккормик сделалась совсем крохой: макушка на уровне диафрагмы, ее ладонь вполовину меньше, чем его. Контраст оказался настолько впечатляющим, что оба какое-то время словно бы привыкали к новому измерению, в котором очутились.       — Ой! — запоздало пискнул Баттерс.       Карен не издала ни звука — изящно отпрянув, опустила взгляд. Виноватой не выглядела, хоть сколько-нибудь смущенной — тоже. По правде, неземная бесстрастность делала ее похожей на фарфоровую куклу: на бледной коже почти не различимы ни морщинки, ни прыщики; все внимание — небесно-голубым, как у Кенни, глазам, обрамленным ворохом русых ресниц, длинные тени от которых дрожат на округлых щеках, розовым губам и выразительной родинке в утонченной складке над ними.       — Мне некуда пойти, — объяснилась она.       В первую секунду Стотч восхитился собой: чего же такого он наговорил малознакомой девушке, что из всевозможных вариантов она выбрала прийти к нему? Ее семья не подарок, а перспектива встречи с натворившем немало херни братом сделала идею вернуться домой еще менее привлекательной; с последними друзьями она стараниями Кенни давно порвала, поэтому… Лео вдруг догадался, что Карен бесцельно слонялась по городу, пока он трезвел, отсыпаясь, и встрепенулся.       — Замерзла?! — выпалил он, подавшись вперед. Вспомнил про свое расстелившееся по земле пальто — метнулся за ним. Наскоро отряхнув, подумал было предложить ей, но растерялся. Последующая мысль отвлекла от предыдущей: — Хочешь зайти? — спросил, порывисто указав за себя. И добавил: — Мой папа на работе, а мама на кухне.       Стивен Стотч был бы отнюдь не рад встретить в стенах своего дома девочку, о которой ходят те еще слухи, а более лояльная Линда Стотч даже не выглянула. Баттерс заметно повеселел, когда в сопровождении Карен ему удалось прошмыгнуть в свою комнату, не попавшись, — вот так проказники!       Здесь бывали только друзья-мальчишки, из числа которых после окончания школы остался один Кенни, поэтому видеть расположившуюся на краю кровати привлекательную девушку было… радостно. Настроение омрачало разве что выражение ее лица: стремительно теряющая очарование, будто иссякая, она настолько погружалась в свои мысли, что казалась какой-то далекой и ненастоящей, как мираж. Ее эстетичная меланхолия утягивала в неизведанные глубины — Лео аж замедлился, позабыв о намерении угостить вкусным, предложить принять душ для бодрости. Присущий ему альтруизм к тому же споткнулся об усилившуюся головную боль, и он добровольно поддался гипнозу воцарившейся атмосферы.       — Извини, — Карен подала голос, чем расшевелила сделавшийся вязким воздух. Может, она не столь безучастна, как хочется того Лео? — Ты куда-то собирался, — пояснила в ответ на вопросительный взгляд.       — Пустяки, — отмахнулся тот и сел рядом. Ужаснулся собственной смелости, но отодвигаться не стал, хотя в комнате вдруг стало катастрофически мало места, когда их плечи соприкоснулись. Бедра заклеймило последующее соприкосновение тоже.       — Я не захотела вернуться домой, — продолжила Карен. — Не захотела увидеть Кенни.       Бинго!       Оказывается, Баттерс понимал ее, несмотря на то, что почти не знал, — это ли не судьба? Он умел быть очаровывающим, и, когда хотел, многие действительно симпатизировали ему, но почему-то именно с Карен у него складывались особенные отношения особенно быстро. Один разговор по душам — и она уже в гостях. А обстоятельства так и толкали их друг к другу. Можно будет рассказать об этом чуде Такеру, чтобы удостовериться в правильности своего предположения: имеет место Божий промысел!       Мысленно ликуя, Стотч, однако, сочувственно сдвинул брови и негромко сказал:       — Кенни не сделал бы тебе ничего плохого.       — Не сделал бы, — слабо улыбнулась Карен. — За свою жизнь он ни единое живое существо не обидел. Знаешь, если Рай есть, то Кенни самый достойный… — она осеклась, непроизвольно сжала покоящиеся на коленях руки в кулаки: в последнее время слишком часто задавалась вопросом, где будет ее место. — Дома он непременно сказал бы мне много слов… правильных слов. Попросил бы не искать легких денег, ведь я для него еще ребенок — ребенок, которого он в силу сложившихся в нашей семье отношений вынужден опекать; пообещал бы справиться со всем самостоятельно, а я бы все равно… потому что ему тяжелее, чем кажется. Он будто бы совсем не умеет… — Карен попыталась подобрать правильное слово, — жить? Мечется, как птица с подбитым крылом, никак не может взлететь, а голодные хищники уже раззявили свои пасти. — Карен зажмурилась, и отрешенность захватила ее, когда она открыла глаза. Лео смотрел на это с сожалением, конечно, и с постыдным интересом. — Я не хочу быть обузой. Настолько не хочу, что иногда думаю: лучше бы меня вообще не было в его жизни. И уж точно лучше пусть он осуждает мой выбор, чем убивается ради меня.       Метафоры и витиеватые формулировки Лео осмысливал удивительно легко. В юности Кенни не чурался работы: ни непосильной, ни грязной, соглашался на любые условия, дабы облегчить участь своей прямо-таки карикатурно бедной семьи (как нарочно ему досталась именно такая) — сестра идет по его стопам. Вот только…       — И ты готова терпеть? — спросил Лео. У Кенни есть отличительная черта, не присущая больше никому: его жертвенность неиссякаема. Кажется, если бы мог, он бы снова и снова умирал за других и, нарушая все законы природы ли, Бога ли, возвращался, чтобы незримо оберегать.       — Унижения? Боль? — Карен хмыкнула: — Я всю жизнь наблюдаю за тем, как моя мама терпит моего папу — думаю, я научилась… — Озвученное задело жалкие остатки гордости: неужели совсем пропащая? Карен мельком глянула на озадаченное лицо Лео, испытала отвращение к самой себе, но оправдываться не стала. — Тебе не понять. — Обвела комнату взглядом: достаток Стотчей более чем очевиден, стремление к благополучию тоже — порядок во всем, поддерживаемый всеми. — Только посмотри, как ты живешь.       От ее слов стало не по себе, в наплывшем тумане загудела голова.       — Я понимаю.       Встав, Лео нерешительно поднес руки к груди. Все еще терзаемый сомнениями, коснулся пуговиц своей рубашки, но, как только высвободил одну из плена петли, продолжил с большей уверенностью.       Глаза Карен округлились, когда на оголенном юношеском торсе она увидела в непривлекательный узор складывающиеся синяки и гематомы. Кажется, некоторые из костей аж деформировались: ребра несимметричны, на грудной клетке еле заметные, но все же различимые углубления.       Глядя вниз, Лео принялся перечислять:       — Это вот — отец. Это — не слишком добрые друзья. Незнакомцы, которым я чем-то не понравился… — Развел руками: — Всю жизнь так. И я не борюсь с этим.       Ей бы спросить, почему, но она знает.       — От этого не уйти… — от ее тотальной обреченности повеяло могильным холодом — Лео поежился, пожалел, что их разговор привел к этому обескровленному мгновению. Карен недолго изучала его худощавое тело, а затем подняла преисполненные слабой надеждой глаза: — Может, не будет так уж плохо?       — О чем ты?       — Т-тебе… тебе, наверное, нужно в душ? — спросил, старательно прикрывая наготу одеялом. Ему все еще не верилось, что случившееся не сон, несмотря на то, что видел в своей постели обнаженную девушку.       Переспал с Карен Маккормик. Как так вышло, сам не понял. Она просто разделась перед ним, полураздетым: подрагивающими пальцами взявшись за край кофты, потянула ее вверх, оголила узкую талию, впалый, как у голодающей, живот, ребра, округлую грудь, принялась за джинсы, сняла белоснежные трусики. Лео наблюдал за ней, чувствуя вместе с возбуждением стискивающий горло ужас, но осознание, что вот-вот случится что-то непоправимое, не шло. Он открыл было рот, однако не нашел слов, хотя должен был — что-то подсказывало, что должен. И поддался искушению без раздумий.       Начали несуразно, не очень хорошо понимая, что делать и как. Беспорядочные касания, неловкие поцелуи, по-детски невинные: использовать язык не решались после пары случайно оставленных им мокрых следов на коже. Никакой страсти — лишь тщетные попытки повторить увиденное в порно. Соблазнительным во всем этом многообразии бестолковых телодвижений было разве что предвкушение волшебства.       Но магии не случилось. Фрикции — какие-то механические, стоны — стонов не было, звучало только пыхтение.       Возня между ног Карен, которую только с натяжкой можно было назвать сексом, продлилась не дольше минут пяти. Баттерс в теории знал что-то о том, что должен сдерживаться (об этом болтали пацаны, когда были старшеклассниками), однако на деле ему не хватило сноровки, да и Карен как будто бы только и ждала, когда ее раскрасневшуюся от трения промежность оставят в покое.       Что ж, ежели в современном мире имеет место секс без любви, то это был он.       Карен смотрела в стену, когда Лео предложил ей принять душ, разглядев розоватые потеки между ее ягодницами и крепко сомкнутыми бедрами: смесь спермы и крови. Девственница? Он и не заметил…       Карен кивнула. Сгруппировавшись, перебралась через его ноги, не касаясь, и босиком по ковру поплелась к двери.       Лео зацепился взглядом за родинки, разбрызганные по ее телу: на острых лопатках, виднеющихся из-под кончиков волос, на аккуратных белых ягодицах под ямочками на пояснице. Она красивая. Он не задумывался об этом, покуда все его внимание было приковано к наличествующему у нее между ног, а сейчас все-таки решил, что ему чертовски повезло. Вот так подарок на день рождения! Да вот едва ли Кенни планировал дарить что-то столь дорогостоящее — от мысли об этом стало совестно.       Увлекшись своими переживаниями, Лео не сразу сообразил, что мама дома, а Карен отправилась в ванную комнату без одежды: если родители застанут незнакомку, то разозлятся, но если они застанут голую незнакомку, то просто взбесятся. С неизбежностью наказания так или иначе пришлось смириться.       Он подорвался с кровати, кое-как оделся сам, сгреб в охапку разбросанную по полу женскую одежду и рванул следом за Карен.       На полпути виски прострелила боль — Лео аж пошатнулся, прислонился к дверному косяку, чтобы переждать, не упав. Что же за спутывающие мысли приступы такие?       Передышка заняла несколько секунд. Тряхнув головой, он зашагал медленнее, вдумчивее; постучал и, не дожидаясь ответа (все равно не услышит сквозь гулкое гудение воды), вошел.       Замершая посреди небольшого помещения девушка была похожа на призрака, словно бы совсем истончилась материя, из которой была соткана именно она. Ледяной взгляд красных, как при лихорадке, глаз Карен был прикован к полкам над раковиной.       Смахнув подобие наваждения (скорее, сумасшествие), Лео подошел ближе. Ее небольшие вещи так и остались у него в руках.       — Тут вот шампуни… — начал он, но внимание не привлек. — Мыло — выбирай любое. Всякие штуки…       Их взгляды скрестились над острой бритвой Стивена Стотча, покоящейся в стакане с бритвенными принадлежностями. Уставились на нее и смотрели, смотрели, смотрели под звуки воды, хлещущей в стальную ванну, — образованная ею лужа планомерно разрасталась, вверх потянулся теплый пар.       — Скажи, тебе не понравилось делать то, что мы делали? — тихо спросил Лео, душой съежившись в ожидании приговора. Может, ему стоило узнать больше из статей в интернете или у друзей, прежде чем спать Карен? Может, ему стоило набраться опыта с кем-то еще, прежде чем спать с Карен? А может, не стоило ждать чего-то хорошего — это не про них.       От переизбытка вопросов, которые останутся без ответов, черепная коробка так и норовила расколоться — вот-вот посыплются осколки. На бесценные мгновения он терял ясность ума снова и снова.       — Терпимо.       Карен опустила взгляд на линию жизни, выстуженную холодом металла, очутившегося в ладони. Отвернулась и, сделав шаг, переступила чрез борт. Горячая вода пленила одну за одной стопы, щиколотки, по-свойски ухватилась за узкие бедра девушки, когда она села, мазнула, всколыхнувшись, по груди.       Лео попытался сглотнуть, но во рту пересохло.       Казалось, он смотрит кино, в каждый жуткий кадр которого не верит до конца, потому что знает, что перед ним лишь экран. А главную роль в этой трагедии исполняет прекрасная в своем умении страдать актриса, и если по сценарию она должна будет сделать что-то, что заставит зрителей безутешно плакать, то никто не остановит ее.       Лео видел, что ее колотит, слышал натужное дыхание — дыхание человека, готовящегося нырнуть, но стоял на месте недвижимо, точно палач, ожидающий, когда затянется петля.       — Кенни будет очень грустно, да? — голос Карен перестал быть ее голосом, она и не говорила — лишь гулко дышала, еле шевеля губами, а Лео читал по ним.       Ответа не последовало.       Лео опустил взгляд на ее еще вмещающие бьющуюся жизнь запястья, опаляемые горячей водой, точно жаром самой преисподней.       А настоящий Ад распростерся перед его глазами, когда вода окрасилась в красный…       Захлебываясь собственным хнычем, Кенни со всех ног несся к дому Стотчей. За разливающимися по щекам слезами он не видел дороги — ориентировался по биению сердца, готового выскочить из ноющей груди, к хуям выломав ребра. Не останавливаясь на переходах, расталкивая, как нарочно, преграждающих путь людей!       Вот она — мрачная обитель того, кого он называл лучшим другом. Еще не должно быть поздно!       А грудь прямо жжет до желания закричать и своим криком расколоть Небеса.       Сквозь звон в ушах Кенни расслышал звуки сирены, и ошалелый взгляд уперся в мчащуюся в том же направлении, что и он, полицейскую машину.       Ноги ослабели. Если не только он почувствовал, то…       Он не стал дожидаться вопросов в изумлении уставившейся на него мамы Баттерса. Отпихнул ее и ворвался в дом.       Наверх! За одной из дверей…       — Карен!       Распахнул и застыл подобно каменной статуе ангела, глядя на безбрежное алое море, разлившееся перед ним, на маленькое тело его маленькой сестры и притаившееся возле нее чудовище.       Его покачнуло…       От падения спасли чьи-то нежные, как облака, руки.       Последующий выкрик Картмана — единственное, что смог разобрать Кенни.       И именно его голос он услышал чуть позже в собственной комнате, когда физическая боль, наконец, стала сильнее душевной. Воя на небо сквозь потолок и крышу дома, в котором это самое Небо вынудило жить и любить, он чувствовал, как содрогается выбиваемая Эриком дверь.       — Кенни, открой! Кенни, сука, открой! — истерично, навзрыд.       Из дрожащих пальцев выскользнули окровавленные канцелярские ножницы, которыми когда-то давно Карен вырезала открытки (он смог улыбнуться сквозь слезы, вспомнив это), упали на красные от крови перья, ковром застелившие пол.       — Господь Вседержитель… — выдохнул Эрик, не мигая уставившись на неосторожными движениями изрезанную в лоскуты спину Кенни и два исполинских крыла, лежащих у его ног.