Не от мира сего

Второй клип складывается как-то сам по себе. Мирон ловит себя на мысли, что очень давно столько не ржал, как этой осенью, и Ваня в какой-то момент забивает на все условности, удивленный взгляд Мамая и откровенное неудобство в совмещении этих двух должностей, и начинает таскать зеркалку даже на их репетиции. На концертах и выступлениях всегда есть видеограф, но все эти видео также оседают у Ваньки на харде. Поэтому, когда в какой-то момент он начинает собирать из этих кусочков свой, пока непонятный для сторонних глаз пазл, Мирон не лезет - придет время, и ему все покажут. Они проводят вместе так много времени, что если бы это был кто-то другой, то он взвыл бы уже от обилия Мирона в своей жизни. Ванька может забрать его утром на репетицию, провести больше двенадцати часов в студии, а потом поехать на его съемную хату, по дороге взяв бухла и хавчик. Иногда - все чаще - Ваня остается у него ночевать. И он совершенно не кажется уставшим от Мирона Федорова, от которого уставали все начиная с собственного отца. А еще у Ваньки чертовски нежные губы, поэтому кажется, что они чаще сейчас распухшие от их бесконечных поцелуев. Они целуются постоянно, как будто бы делают это вообще впервые, как будто никто в мире до них просто в принципе не знали, что это возможно, и они должны оторваться за всю планету. В машине с утра, когда сумерки окутывают двор - как будто не виделись целую вечность. В туалете студии, где совершенно не-случайно пересекаются в перерывах их бесконечной работы - нежно, потому что надо немедленно восстановить силы и вернуться обратно. Во мраке парков, куда выходят пройтись просто потому, что голова трещит от битов, сигаретного дыма и мамаевского постоянного нытья - быстро и с хохотом, так как людей вокруг никто не отменял. И наконец - на квартире Мирона, где Ваня проводит столько времени, что будь Мирон Аней Евстигнеевой, то уже забил бы тревогу по потерянному мужу. Но Мирон Федоров - молодой мужик, имевший определенный опыт в прошлом, но открывающий для себя Ваню впервые. Поэтому он не форсирует события. Он пробует Ваньку, изучает его на вкус, дает изучить себя. Он не спешит и не торопит. Он просто кайфует. Нет, они не только жадно сосутся, руки у них обоих тоже любопытные. Мирон поначалу боится испугать, хотя и хочется невероятно присвоить сразу всего Ваню себе, вытряхнуть из шмотья, забраться глубже, под кожу. Но именно Ваня спешит. Первым изучает тело Мирона - практически целомудренно, ведет губами по шее, ключицам, спускается ниже, доходит до живота и сам стонет сдавленно и смущенно, и Мирон, хоть и был готов кончить от самого факта того, что Ванька здесь, с ним, в его кровати, такой решительный и горячий, чувствует, что нужна его помощь. Тянет на себя, жадно целует, кусает, припадает губами к истерично бьющейся жилке на шее, а потом кладет руку на ванькин член, даже не удосужившись снять с него трусы, и Ванька кончает с всхлипом от переполняющих его эмоций. И Мирон мог бы быть снисходительным ублюдком, только вот ни за что на свете он не хочет быть им со своим Ванечкой, поэтому он поднимает руку, слизывает сперму со своих влажных пальцев, и Ваню снова прошибает жаром и решимостью. Он, возможно, первый раз в жизни дрочит другому мужику, но делает это так отчаянно, а смотрит так жадно, что через пару минут Мирон отпускает себя. Какое-то время они лежат молча, и Мирону жутко хочется повернуться, нависнуть над Ваней, поцеловать снова - нежно, но обещающе, жарко, успокаивающе. Но сегодняшняя ночь его снова удивляет. Именно Ваня нависает над ним, все еще непоколебимо серьёзный, как будто пытающийся ответить себе на миллион вопросов. Например, не зря ли он, Иван Евстигнеев, решил этой ночью рискнуть своей гетеросексуальностью. И Мирон с удовольствием помогает ему, мажет влажными губами по скуле, целует, подставляется под агрессивный, пахнущий табаком рот, проводит ладонями по ребрам и шепчет беспрестанно - Ванечка, мой Ванечка, какой красивый, Ванечка мой… И кажется, в чем-то все-таки убеждает, судя по продолжению ночи. *** Поначалу Ваня каждый день убеждает себя, что сейчас он это остановит. Не прекратит, нет, просто возьмет паузу на подумать. Осознает себя пидорасом. Ему не стыдно, нет, он это понял с первой же ночи. Глупо стыдиться, когда так сладко кончал в жилистые пальцы, стонал в чужие губы и вылизывал такой горячий рот. Ему просто нужно немного времени, чтобы переварить все происходящее. И каждый день он говорит себе - ок, завтра перерыв. Мирон поймёт, он и так все время спрашивает, все ли с ним ок. Видит, что не все. Поддерживает. И каждый день он снова там же - перед подъездом Мирона, в руках Мирона, в кровати Мирона, во рту Мирона, в жизни Мирона. И если он о чем и жалеет, так это о том, что не может к Мирону просто переехать. Хотя на самом деле, это к счастью - не хотелось бы заебать Мирона собой раньше чем… раньше чем что, Ваня старается не думать. К этому он пока не готов, и осознать это тоже времени нет. Мирон лучится, и Ваня старается не думать, что это он, Иван Евстигнеев, тому виной. Он просто сначала спрашивает, а потом, когда понимает, что ему - можно, берет камеру. Снимает улыбку, приятную усталость в глазах, смех в студии, читку на репетиции, дерзит и ухватывает кадры их общего завтрака. Так особенно важно - не позерские кадры, а пойманное настоящее, и Ваня рискует, но это настоящее не упускает. Кто поверит в то, что яичницу Мирон жарил ему? Бред же, ну правда. А потом отец зовёт его на семейную сходку, и повод как на зло весомый - юбилей дядьки. Будет толпа народу, и не то чтобы Ваня не любил родственников, они у него не ханжи, да и вообще есть вполне нормальные экземпляры. Но будут вопросы про жену, замечания о том, что Ваня должен начать работать по специальности, а через пару часов может и до детей дойти, поэтому Ваня сдержанно пишет отцу, что обещал в этот день поснимать коллегу и попробует вырваться к ним, если это получится. «Снимай коллегу у нас», - легко кидает отец, и вроде бы это ни к чему не обязывает, вот только дальше он пишет каждый день. Ваня начинает слегка переживать за маму, потому что такой навязчивый интерес отца собрать всю семейку не может не настораживать, и сдуру ляпает об этом Мирону. - Так поехали, чего ты сомневаешься? - отзывается Мирон без единой доли промедления, и у Вани безотчетно щемит сердце. - В смысле поехали, Мирон? Ты собираешься со мной в Пушкин? - Ну я же классная легенда, тебе надо меня снимать, при этом в режиме, значит времени на застолье у тебя мало. И кстати я, в общем-то даже приятный типок, и родаки не прохавают, что я для тебя - просто отмаза. Ваня сначала - с помощью пальцев и уже не такого несмелого рта - доказывает Мирону, что никогда он не станет просто отмазой, а потом обдумывает предложение. Поэтому и локация в Царском селе находится легко - там невероятно слепит солнце, пробиваясь сквозь все еще зеленущую листву, а врать бате будет не так омерзительно, ведь, по сути, он и не врет вовсе. Ваня хотел бы, чтобы они приехали на рассвете, когда свет особенно нежный, но оба слишком любят спать, поэтому солнце печет нещадно, совсем не по-осеннему. Мирон сонно и сыто щурится, моргает на слепящий ручной led, устало просит перерыв на кофе, хотя они только начали, и падает ничком на скамейку, объявляя, что творец его замучил. От этого миронова «творца» в джинсах становится тесно, и Ваня почти сует голову в ближайший фонтан, а потом говорит, что можно и съездить к родственникам, просто в любой момент сообщить им, что надо возвращаться к работе. Тащить сюда Мирона кажется трезвому Ване жуткой глупостью. Мирон улыбается, светясь, как лампочка, аккуратно выпивает с отцом, мамой и дядькой, стреляет глазами по коленкам взрослых дам, курит на крыльце с дедом и, кажется, лишает ванькино семейство воли. Каждый считает своим долгом подойти и сказать, с каким крутым мужиком работает Иван, а Иван считает, что если он немедленно не поцелует этого мужика, не вдавит его в стену, не прикусит мочку уха до шумного вздоха, то сегодняшний непростой день прошел зря. Поэтому буквально посреди чужой фразы - Ванина тетка объясняет, как делает такую роскошную домашнюю настойку - он напоминает Мирону о времени, а когда тот послушно спохватывается, тащит его в машину и, отъехав пару сотен метров, сворачивает в рыжие осенние кусты. - Ах ты мудила обаятельная, - шепчет Ваня, оборачиваясь, и Мирон со смехом тянет его на себя. - Я просто впервые за сколько лет подаю признаки нормальной жизни, - шепчет Мирон, прежде чем хоть и коротко, но яростно впиться в Ванины губы, и Ваню прошибает электричеством по позвоночнику. «Мирон, мне нужны сутки», шепчет он, когда они возвращаются в Петербург, видит жадный взгляд, чувствует, как Мирон затыкает сам себя, но в глубине души ему больно, больно от этих суток. Ване тоже больно, больно осознавать, что таких острых чувств он не испытывал никогда и ни к кому. А еще - от того, что это все не до конца его. Щелчок - и Мирон обратно становится эмси, моделью, другом, коллегой, а как он, Ванечка Рудбой, будет с этим бороться, всем плевать. Но Ваня собирается с мыслями, монтирует свое видео, снова отчаянно палится - теперь можно, получает с десяток фейспалмов от Храмова и наконец отправляет ссылку Мирону. «Это блядь какой-то пиздец», пишет Мирон «Это незаконно», пишет Мирон «Вань, это очень красиво», пишет Мирон И Ване больше ничего не надо, даже осознания того, что он как врач не нужен Мирону на дом и немедленно. Сам Ваня готов ко всему, ведь это его Мирон.