Стартовая цена — счастье

      Старый стационарный телефон дребезжит, привлекая к себе всё внимание сонно-печального дома. Здесь не привыкли к звонкам и чужим голосам — аппарат стоит на захламлённой тумбочке напротив заляпанного зеркала, среди давно выдохшихся духов. Девушка недоверчиво оглядывается по сторонам и спешит снять трубку, пока та не наделала слишком много шума.              — Алло? — Человек по ту сторону слегка удивлён слишком молодому голосу.       Екатерина — не та, кто ему нужна, но она вряд ли подпустит к своей подопечной если сейчас вызвать подозрения.              — По какому вопросу? — Спрашивает, неуверенно оборачиваясь куда-то назад. Голос собеседника, тоже кажется девушке подозрительным. Подозрительно приятным. Обычно таким говорят только мошенники. Она должна защищать хозяйку дома от подобных личностей.              Именно поэтому её голос звучит чуть строже, чем обычно, с почти профессиональной, секретарской холодностью. Ровно до тех пор, пока мужчина без лишних предисловий не переходит к тому самому «вопросу», называя лишь пять заветных букв.              — Антон? — Выдыхает тихо-тихо, тут же прикрыв рот ладонью. Мутное отражение вздрагивает. Кажется, по стеклу пробегает солнечный лучик.       Случайный блик, не иначе как обман зрения — солнце сюда почти не заглядывало.              Где-то за спиной падают спицы, тут же закатываясь под кресло. Вязание — одно из способов успокоения. Попытка занять чем-то так не по возрасту ослабевшие руки.              — Тошенька? — Слабо отзывается издалека та, что кажется расслышит это имя среди любого шума. Услышит, даже если произносить его одними губами, совсем беззвучно — так как делает она сама, уже долгие годы. — Мой Тошенька?

***

      — Ой мамочка… — В который раз вздыхает Антон. Тихо, пискляво. Коротко запрокидывает голову на спинку сиденья, вздрагивает слегка, будто пытаясь сесть удобнее. Он убеждает себя, что глаза у него слезятся исключительно от ослепительного снежного пейзажа за окном, хоть и понимает, что сейчас для него было бы совсем не позорно разрыдаться. — Как она? Она здорова? Ты говорил с ней?              Едва ли Арсений сейчас может ответить хоть на один вопрос, да и задаются они вровень со скоростью сердцебиения. Захочешь — не успеешь. В тусклом освещении правильных ответов не разглядеть, если они вообще есть.              Они снова сидят в машине, теперь уже значительно ближе — на одном ряду. Рука в руке — плечом к плечу. В их жизни столько всего изменилось за это время. Но на альфу снова смотрят большие заплаканные глазки и сердце от их взгляда разрывается едва ли не сильнее. Антон от него теперь не прячется — впивается почти до боли так, что самому бы спрятаться.              Скоро всё закончится. Его мальчик больше не будет плакать. Только если сегодня. Только если от счастья.              — Я не знаю, малыш. — Также тихо признаёт Попов, почти выдавливая из себя слова. Очень больно говорить о своей беспомощности, когда на тебя смотрят с такой надеждой. — Я просто пообещал тебя привезти. Кажется, со мной говорила её сиделка…              Ему бы и Антону что-нибудь пообещать. Что-нибудь конкретнее того, что его есть к кому везти. Но эмоций внутри так много: своих, чужих и общих, что слова не вяжутся. Возможно кто-то бы сказал, что решись они на эту поездку в любой другой день, не после настолько загруженного вечера — им обоим было бы легче. Однако альфа убеждён, что в этом случае время уже не помощник.              Арсению всё ещё немного совестно — ему кажется, что он бы мог отвезти Антона сам и не дёргать водителя ради настолько личной поездки. Но омега в который раз сжимает его пальцы почти до боли и мужчина понимает — в таком состоянии ему за руль нельзя. Нельзя было бы оставить Антона одного на заднем сиденье. Нельзя было так просто взять и огорошить его такой новостью, но получилось так, как получилось.              «Дома поговорим» — два слова медленно кипятящие кровь омеге. Кажется, между ними и тем, что заставило Антона внутренне перевернуться, как бельё в стиральной машинке, успела протечь ещё одна маленькая жизнь. Арсений же заранее знал что всё должно случиться именно сегодня и готовился как мог. В первую очередь — морально. Ни одна дыхательная техника не справится со своей задачей, когда на грудь давит такой груз. Радость тоже может придавливать ответственностью, но кто-то же здесь должен с ней справиться.              Попов уже начал делать — бояться больше нет смысла. В навигатор уже вбиты координаты — времени на сомнения всё меньше. А омега рядом с ним от счастья искрится ярче бенгальских огней и радость его перебить страшно до чёртиков.              Антон всё ещё никого вокруг себя не видел, теперь даже буквальнее чем когда-либо, Арсения больше не нужно искать глазами — вот он рядышком. Арсений, пляшущая за окном метель, заполненный различным барахлом багажник и Миша. Последний конечно же не осудит, если Антон вдруг переберётся на ручки к альфе или прижмётся к нему как-то слишком сильно — очень уж яркие вспыхивают картинки перед глазами. Их бы закрыть для большего эффекта, но загадочная улыбка голубых глаз будоражит только сильнее.              Они вернутся домой. Они о многом поговорят. Забыв про усталость поговорят, ведь как обычно заряжаются простым пониманием — они наконец-то одни. Они будут говорить: собирая плечами углы и падая на ровные поверхности. Антону придётся объясниться, ответить за свой неосторожный язык. Он сделает это с радостью, не скрывая удовольствия. А потом…       Неясная угроза слух не отпускает, хотя Арсений улыбается совсем тихо. Такой тёплый и удобный — голова падает на чужое плечо, стоит только закрыться всем дверям. Его голос снова звучит мягко — они хихикают о чём-то невпопад, снова концентрируясь только друг на друге и так же мягко уводят друг друга от всех хлопот.       Машина тоже уводит. Куда-то. Кажется, пропустив очередной поворот, но это кажется совсем не важно. Даже общая усталость за день и явно превышенный градус спиртного в крови не мешают более-менее связно фантазировать о приятном завершении вечера.       Антон уходит в эти мысли с головой и даже ещё чуть глубже. Он ведь явно сегодня рискнул, нарвался на что-то совсем особенное — не может Денис ошибаться! Тут скрывать нечего — позади у них очень тяжёлая, просто сумасшедшая неделя, когда невозможно было найти секунду, чтобы хотя бы обняться без дела и теперь Антону очень хотелось переключиться. Теперь внутри носятся бешеные огненные бабочки — совсем как рисовал омега когда-то. Меж тем как обманчивое, как ему кажется, спокойствие, натягивается между ними точно тетива. Что-то должно случиться.       Может, он повёл себя сегодня как-то совсем неправильно? Он же до сих пор всему только учится…       «Дома поговорим» — эти два слова изводили омегу, хотя он ещё даже не представлял, насколько буквально их нужно воспринять.       — Арс, а мы куда…? — Белые хлопья сыпались сплошной стеной так, что Антон заподозрил что-то неладное только когда сквозь них стали пробиваться огни, подозрительно похожие на те, что есть только на выезде из города.       Вопрос прозвучал неожиданно робко. Конечно, у Антона нет причин не доверять своему альфе, а тем более бояться каких-то его решений. Честное слово, ненавидящий физические нагрузки Антон, готов отправиться с ним в кругосветное пешком. Но сейчас так хочется быстрее оказаться в постели… Тем более странно звучит голос омеги, до того его мысли были какими угодно, но не робкими.       «К той, что воспитала тебя таким несносным!» — Подмывают огрызнуться внутренние демоны. Даже они сегодня смягчились и ухмыляются скорее по-доброму, желая придерживаться грозного образа, только чтобы отвлечь от нелёгких смыслов. Но Арсений их затыкает, чувствуя что с этой секунды ему нужно быть предельно осторожным в своих словах.       Арсений почему-то молчит. Как кажется Антону слишком долго, напряжённо. Только смотрит как-то странно, будто желая чтобы его по глазам поняли. Но Антон так ещё не умеет. Не во всём. Не сегодня, когда всё происходящее настолько для него неожиданно. Взгляд у альфы такой чистый и сосредоточенный, будто он за вечер не выпил ни капли. Ничего янтарного, игристого и веселящего. Только что-то кристально-чистое, серьёзное как накатывающие волны и нужное как сама жизнь. Антону нужна эта синева и он снова на неё засматривается, уплывая и почти забывая вопрос. Кажется, из глубин ему о чем-то кричат, радостно или напугано — не разобрать. Наконец-то альфа тихо вздыхает, тянет к нему руку, осторожно поглаживая подушечкой большого пальца серебряный ободок с драконом.       Антон его больше не снимает, никому не доверяет. Даже во время съёмок только его и оставляет. Он и для Арсения такое заказал — с голубыми камушками вместо глаз. Определиться с тем какое животное ему напоминает альфа было непросто, но тот ведь сам однажды назвался драконом — будут большой и маленький.        От этого осторожного, исполненного нежности касания, дыхание почему-то перехватывает. В груди что-то подскакивает и мысль какая-то подбирается издалека, как случайный проблеск интуиции.       — Знаю, я обещал, что обсужу это с тобой и о таком следовало предупредить… — Заговаривает наконец неуверенно, всё сильнее переплетая пальцы, крепче перехватывая лодочку из ладоней и притягивая ближе. Альфе тоже порой такой жест поддержки нужен был не меньше. — Я подумал, тебе захочется встретить Новый год рядом с мамой…       Арсений несмело заглядывает в чуть дрогнувшую зелень и слегка улыбается на последних словах — сам волнуется до дрожи, не зная какой реакции стоит ждать. Без слёз сегодня не обойтись. Возможно, их будет больше, чем когда-либо с момента их знакомства. Самому бы не расклеиться. Его родные теперь значительно дальше, к ним так просто не сорваться. А Антон без него не справится, даже если всю семью вокруг него собрать для подстраховки.       Впрочем, почти это он и сделал.       Секунды сыплются тяжёлые, как сырой песок. В какой-то момент Попову даже начинает казаться, что та формулировка которую он так быстро отмёл, была бы правильнее. Легче, как отвлекающий манёвр — он ведь всегда без труда жонглировал информацией и умел её правильно подать.       Сейчас вдруг сбился так некстати. Затормозил резко, как у самого обрыва. Главное, что пока Антон держится. За Арсения. Мёртвой хваткой. Только в очередной раз вздыхает рвано, что-то на грани всхлипа и устремляет взгляд в пустоту. Смотрит долго, нечитаемо.       Лучше бы на Арсения смотрел — так конечно тяжелее, но будто бы ближе.       Только вздрагивает, улыбаясь странно — половинчато, будто вот-вот развалится, расклеится, зайдётся рябью, как встревоженная камнем вода. Камень падает ровно в центр круга, но вместо «бульк» — здесь очередное ребристо-дрожащее «Спасибо», пока ещё даже не ясно за что.       Альфа следит за каждым его вздохом так внимательно, что мог бы уже оставить без работы любого профайлера.       Теперь все мысли Антона занимало другое странное слово — «Сиделка». Странное, потому что оно ведь означает кого-то, кто ухаживает за совсем старыми, немощными и уже почти никому не нужными людьми. А его мама, она ведь ещё совсем молодая! Это слово оно ведь не про неё — она может абсолютно всё! Ей такие люди не нужны…       Ей был нужен только Антон. Только её безгранично любимый сыночек, за долгие годы разлуки с которым лучшая всегда и во всём женщина вполне могла превратиться в нечто относительно живое.       Из горла вырывается очередное неясное бульканье, но Антон всё ещё запрещает себе плакать. Арсений с кем-то говорил, что-то кому-то обещал, их там кто-то ждёт. Значит — его как минимум, везут не на кладбище. За последние годы омега успел многое передумать, многое представить. Он ежедневно хоронил себя заживо, дробя на мелкие песчинки надежду на возвращение домой. Он вычёркивал из памяти любое упоминание самого дорогого человека и, кажется, справился с этим настолько хорошо, что теперь, в первую секунду, совсем ничего не почувствовал. Банально не понял смысл слов.       Последнее слово — то, что первое в жизни каждого, бродит звонким эхом по разом опустевшей и будто бы совсем протрезвевшей голове. Антон понимает, что он должен быть счастлив. Он должен весь радостно шипеть, бурлить и пениться. Нетерпеливо подпрыгивать на месте и как пробка из бутылки — грозиться выскочить из машины, которая как теперь кажется, едет невыносимо медленно. Он счастлив. Правда, счастлив.       Память ловко, любовно, чёрточка за чёрточкой вырисовывает светлый как солнце образ. Нежный и изящный, как цветок подснежника. Только позови!        Сначала появляются глаза. Добрые, зелёные, яркие-яркие — совсем как у Антона. В них как в Арсовых не искупаться, зато — всегда можно заглянуть и неспешно покачаться в будто бы обнимающем тебя гамаке из листьев. Волосы светлые, мягкие, к ним рука тянулась даже когда Антон уже был далеко не младенцем, заинтересованным в таких вещах. Улыбка нежная, всегда чуть задумчивая. Робкая, точно она всё та же девочка, что никак не вырастит. Антон почти всегда знал о чём она думает. Знал, кому улыбнётся по-настоящему. Знал, что настоящая любовь: вся без остатка достаётся только ему и цветам.       Мама очень любила цветы. А цветы любили её, всегда красивые и сильные, они стойко переносили любые перепады температур. Даже когда отец оставшись дома один забывал их поливать или закрывать теплицу. Воображение рисует её в любимом саду: прекрасную, как принцессу из сказки. Но со временем краски тускнеют — Антон понимает, что даже не помнит, чем пахнет её подушка.       Антону из прошлого нужно было вырвать из себя любую память. Чтобы выжить, чтобы лишиться боли. Чтобы скорее стать Ничем — тем кто уже ничего не чувствует. Сейчас же он снова чувствует, пожалуй, даже слишком много всего сразу. Но главным образом — сотрясающий всё внутри страх.       Антону тепло — во всю грудную клетку ширится нечто тёплое, кажется, оно вырвется из него сверкающей волшебной пыльцой — тоже по всем законам сказок, если он сейчас как-то неправильно, слишком громко вздохнёт.       А ещё, Антону страшно — то самое тепло начинает выжигать что-то на рёбрах. Тонкое и обжигающе-холодное, как змеи. Оно поднимается выше, заползает на полотно внутреннего зрения и медленно вытягивает из него цвета. Цветы вянут, а мамина улыбка — тускнеет. Змеи вот-вот доберутся до неё, обхватят кольцами по рукам и ногам и тогда — глаза тоже потухнут.       Антона могут встретить эти потухшие глаза…       Он не боится увидеть маму. Более того, он почти не боится её не увидеть. Антон понимает, что больше чем вид на заброшенную могилу, он боится увидеть перед собой собственное отражение. То, чем он был ещё совсем недавно. Кем бы остался навсегда, если бы не Арсений. Если бы не любимый человек, взявший на себя смелость и наглость, практически пойти против природы и воскресить мертвеца.       Тот, что так для себя несвойственно дрожит над ним, как над хрустальным. Даже теперь, зная какой этот цветочек сильный. Тот, что на самом деле боролся за него всё это время, упрямо, изо дня в день. Арсений, который сдержал своё обещание — сегодня в очередной раз, подарил ему целый мир, воплотил в жизнь всё то, о чём когда-то нашёптывал подрагивающему в его руках мальчишке.       Марионеточно слабому, блёклому. Представляющему из себя не больше чем Ничто…       Неужели, Арсению пришлось пережить подобное?       Наверное глупо думать, что альфа с первой же секунды был привязан к нему настолько, чтобы действительно страдать за Антона и вместе с ним. Но это ведь должно быть невыносимо, видеть перед собой вместо человека — сплошной сгусток боли? Особенно, если это любимый человек. А уж тем более увидеть в подобном состоянии мамочку…       Она ведь его, как и положено, всегда любила больше жизни. Из рук не выпускала до последнего, чуть ли не до тех пор, пока Антон не подрос и сам не сказал «Мам, засмеют!» А она будто бы чувствовала — сбежит. Его ведь у неё не украли, не увезли силой. Он сам ушёл. Сам всё для себя решил. Он сам виноват во всех своих бедах. Только вот маме это за что?       Тогда он у себя такого не спрашивал. Если и спрашивал — за басами в очередном клубе было не слышно. Он старался не слышать, а после — не слышали уже его.       Антон всё ещё не плачет — скулит что-то неразборчиво, уткнувшись носом в чужую грудь. Вдыхает рвано, но глубоко — ему бы в хвое задохнуться, лишь бы успокоиться. А сердце под ухом почти вибрирует от волнения, кожу головы щекочет дыхание — Арсений тоже только за его счёт успокаивается.       — Арс, я такой эгоист! Такой страшный эгоист! Неужели я не мог просто стерпеть…всё это и остаться с ней рядом?       Боль накатывает с новой силой, из Антона сплошным комом рвётся всё то, что раньше он глушил о старые подушки. Тогда, когда рядом не было Арсения и мир всей громадой своей жестокости рухнул на ещё совсем детские плечи. Сейчас он лишь винит себя в том, что сам их подставил и совсем не нарывается на жалость, наоборот — кажется, ему было бы легче, если бы теперь его обвинили во всех грехах.       Но Арсений его пожалеет и обнимет ещё крепче, потому что не может иначе. Они всё это уже проходили — Антону просто нужно немного времени, капелька самоуничтожения и чужое плечо. А Арсений не в силах его судить, за это время они так друг в друга проросли, переплелись во всех переживаниях, что тот в нём самого себя видит.       Действительно — страшный эгоизм. Альфа слишком слаб перед этими большими глазами, что снова ищут поддержку в нём одном. Ищут спасение, понимание — человек рядом точно знает что делать.       А Арсений меж тем почти уверен, что ни черта он не знает. Он ведь в который раз поддаётся эмоциям, действуя едва ли не под лозунгом «Я так чувствую». Глупо — он даже не художник! Художник у них Антоша. А альфа просто поддаётся его влиянию, перенимая у него черты характера, за которые ещё несколько месяцев назад, сам бы себя ругал последними словами.       — Что я ей скажу? Где я был всё это время, что даже не мог ей позвонить? — Говорит совсем тихо, под конец срываясь на отчаянный писк и снова обессилено прячет лицо не то мыча, не то рыча. Всё ещё в Арсения. Всё ещё на самого себя.— Я ведь не могу рассказать ничего из правды!       Омега много раз представлял их чудесную встречу — глупо, наивно, максимально неправдоподобно. Ненавидя себя за каждую секунду в таком забытье, он продолжал убегать в мечты о том, как бы мама его встретила. Обняла бы крепко-крепко и не спросила ничего лишнего. Вообще бы ни о чём не спрашивала. Когда-то Антон думал что самое страшное — не вернуться домой с первым же звонком. Или вернуться, но с порванными штанами и так сильно промокшим, что теперь — от болезни уже точно не убежать. Но его «прогулка» затянулась на пять лет и вот уже кажется, что объяснить, почему ему нужно было обменять новую машинку на веер из сухих листьев — проще, чем рассказать, что гулял он по кругам ада.       Все эти круги не идут ни в какое сравнение если попробовать вообразить, что перенесла мать, которую годами убеждали в том, что её ребёнок мёртв, отказывая при этом в каком-либо поиске — так кажется Антону. Он не знает правды и не хочет её знать. Мама тоже — не узнает и не захочет. Просто потому, что они оба могут её не выдержать.       Арсению никогда не приходилось рассказывать о себе родителям, что-то страшнее того самого «самого важного в жизни обмена», поэтому он боится даже представить, что сейчас происходит в душе Антона. Поэтому альфа из добрых побуждений, прекрасно понимая всю серьёзность вопроса, поначалу лишь отшучивается, говоря что-то про «Пансионат Благородных Омег, в котором запрещена связь с внешним миром». За что получает фырканье и короткий тычок в бок — потому что ничего благородного в Антоне нет.       Эта шутка звучит даже очень жестоко, если вспомнить, где Антон был на самом деле. Но омега слегка расслабляется и несмело фыркает, понимая — его просто отвлекают и сейчас ответят серьёзно. Так оно и случается.       Попов насилу отделяет омегу от своей кофты, заставляя посмотреть в глаза. Тот слегка болтается, но тут же замирает в осторожно скользящих по лицу руках. Всхлипывает тихо, всё ещё без слёз. Всё ещё занеся руку, будто готов шуточно пихнуться. Смотрит в ответ так, что его сразу хочется прижать обратно.       — Правда в том, что сейчас ты со мной. И у тебя всё хорошо. — Шепчет медленно, будто пытаясь заново внушить Антону то, что он и так знает. Осторожно поправляет завиток чёлки. На деле — просто гладит, разлохмачивая её ещё больше, ведь теперь можно обойтись без идеальной укладки. — Большего ей не нужно. Я уверен, в каком бы состоянии ни была твоя мама, она пойдёт на поправку, стоит только увидеть тебя. В остальном, мы что-нибудь придумаем. Если нужно будет — сведём её с Лясей, она точно всегда знает, что надо делать.       Знает. Он специально посадит их рядышком так, как сам сидел когда-то. Не сразу, не под бой курантов, но мама-Ляся найдёт правильные слова. Те, от которых правильно-больно, потому что душа на место вправляется.       Кажется, Антону очень нравится идея познакомить двух прекрасных женщин, которым он почти в равной степени обязан жизнью. Перед Ляйсан даже становится немного совестно — это уже выглядит как эксплуатация со стороны его семьи.       Семьи… Все эти люди успели стать его семьёй, в какой-то мере, им самим — ведь именно на них держится его новая личность. Все такие разные, но в равной степени родные. Антон знает, что может положиться на них во всём. Может практически без предупреждения, предложить сорваться к нему загород. Они его не оставят, примут всё как есть. Даже те, с кем он общается совсем мало — о нём ведь никогда не шептались на работе, даже без влияния Арсения. В кругу этих замечательных людей ему ничего не страшно и теперь там обязательно найдётся место для мамы.       С этой мыслью омега надолго затихает, будто бы совсем успокоившись. Даже садится прямо и от воды отказывается. Арсению можно ненадолго выдохнуть. Ну или надолго — кажется машины на дороге не двигаются совсем. И куда всем только приспичило? Ближайший роддом — в другой стороне. Навряд ли у кого-то в этой пробке есть столь же уважительная причина для поездки.       Ладно, будет время мысленно отрепетировать разговор и возможное развитие отношений с будущей тёщей. У Попова, как оказалось, планы на жизнь серьёзные. Настолько, что он сам от себя немножко в шоке. Можно, конечно, действовать по наитию и полагаться на природное обаяние, но ведь эта встреча — по-важнее всяких «бизнес».       А если он ей не понравится? Насколько для Антона будет весомо слово матери, если та окажется настроена против альфы? Он ведь не сможет удерживать его силой! Или сможет?       — Тоша, нам ещё долго ехать. Может, попробуешь поспать? — Не говоря о том, что ночь им явно предстоит бессонная, у омеги уже давно слипаются глаза. Но тот упрямо смотрит в окно. Будто там сейчас хоть что-то видно.       Что тогда, что теперь — это абсолютно бесполезное занятие. Но зато Антон может больше не спрашивать разрешения смотреть куда угодно. Даже не на Арсения. Даже специально.       — У меня не получится! — Отзывается почти капризно, тем не менее успев состроить страдальческую мордочку, прежде чем резко отвернуться — чтобы скрыть зевок.       Арсений издаёт что-то среднее между цыканьем и фырканьем. Не может не улыбаться так не к месту, ненавязчиво притягивая омегу ближе. Глупенький. От кого ему прятаться? Глазки то и дело к Попову убегают — он уже давно себе место для сна присмотрел.       — Ну иди сюда! — Ласково тянет альфа и уже через считанные секунды без всяких лишних объяснений омега, насколько это возможно, вытягивается на креслах, укладывая голову на чужих коленях. Потому что именно так ему и хотелось.       В таком положении придётся забыть о правилах безопасности и расстегнуться. Но это того стоит, чтобы можно было прижаться близко-близко и довольно сопеть почти в живот, пока руки безопаснее всех ремней, обнимают за спину. К тому же их Миша – первоклассный водитель: ему что машину, что самолёт — всё доверить можно. Арсений не любитель быстрой езды и в погоду такую особо не погонять. Так что Антон может позволить себе ничего не бояться и просто довольно улыбаться, пока руки альфы так правильно запутываются в волосах, почти буквально вычёсывают, вытягивая из него тревожные мысли.       Антон вспоминает, как боялся этих рук. Как не хотел садиться в эту машину. Едва ли не рыдал, слыша шаги за дверью. Могло ли то безымянное существо, к которому можно было обратиться как угодно, представить, что когда-нибудь будет так лежать? Вздыхать благодарно? Любить до боли в грудной клетке? Нет — тогда он мог только дрожать. Антон и теперь дрожит, но скорее внутренне. Внешне же — лишь перехватывает скользящую по лицу ладонь, чтобы крепче прижаться щекой. Коротко целует линию жизни и замирает в этом единственно-правильном положении.       Арсений над ним щурится довольно и наклоняется ещё ближе. Он уже давно не пытается напомнить себе, что Антон вообще-то — взрослый человек, что к нему ещё совсем недавно обращались по имени-отчеству. А тот смотрел на всех свысока и даже иногда очень представительно басил. Всё это не имеет смысла, ведь только с ним Антон настоящий. Его ласковый Антоша, которого охота всего сжать в маленький комочек и загнать к себе под рёбра. Он фырчит по-кошачьи и смотрит в ответ влюблённым котёнком. Будто насквозь альфу видит и всеми его бабочками любуется.       Антон для него никогда не вырастет — эта мысль может даже напугать. Пугает в некотором роде, каждый раз как Арсений задумывается о собственных детях. Тех, что их общие, на секундочку! Но это всё только в будущем. Сейчас Арсений знает лишь то, что чем сильнее из Антона вылезает вся эта трепетная «маленькость» — тем сильнее ему нужна защита. Даже от самого себя. Особенно, от самого себя.       — Мне совсем не нравятся твои мысли. Лучше подумай о чём-то приятном. — Произносит почти строго, нравоучительно, заметив, что Антон снова тихонько запыхтел, перебарывая эмоции. У омеги получается отвлечься на считанные минуты — после дыхание сбивается, губы закусываются, и ресницы — дрожат чаще, чем нужно. Липкая паутинка паники его не отпускает и звенит над ним противно, как бы сильно ему не хотелось забыться.       Арсению тоже приходится с собой бороться. Ему уже очень давно хочется играть по-чёрному, так, как бы он действительно сумел их отвлечь. Но они ведь всё ещё не одни. Поэтому, лишь провоцирующий омегу на кроткое мурлыканье массаж головы и шёпот, исключительно о чём-то милом.       — Например, как мы нарядим большую ёлку…– Таким тоном только сказки рассказывать, но в их случае это план действий. — А начнёшь меня с ней сравнивать — я тебе нос откушу!       Арсений понимает что все эти угрозы бесполезны. Уже через несколько дней, стоит ему только сойти с последней ступеньки, омега начнёт вертеться рядом и задорно хихикать, обматывая его разноцветной мишурой вместо стоящего в сторонке дерева.       Действительно, с обыкновенной ёлкой бывает скучно — она в ответ на бесконечные шутки в стену не вдавит. Приятно так, до чуть дрогнувших коленок. Не поцелует мягко-колюче, не шикнет на бессовестно вырываемый ею же полустон:«Тише, мама спит!»       «Я украшаю ёлочку!» — Антон знает, что так оно и будет, и заранее посмеивается, представляя, как альфа сначала совсем за ним не успеет. А потом — связанным вдруг окажется уже он сам, потому что когда Арсений понимает, что происходит, он движется быстрее вампира. Быстрый и резкий — свяжет всё той же мишурой. Крепко, так, что самому уже не выбраться, и оставит лежать под ёлкой, как подарок. Хорошо, если собой. Хорошо, если себе.       Антону бы побояться таких фантазий, прямо в доме родительницы. Но на то ведь и расчёт — его очень хорошо отвлекают .       — Мая Олеговна живёт одна. Как думаешь, она обрадуется неприлично большому количеству гостей?       «Одна. Его там нет. Ты будешь в безопасности» — сквозит между строк, дополняя картинку. Антон умничка, он всё прекрасно слышит. Слушает и дышит. Устраивается удобнее, место «отлёживает». Пищит еле слышно, когда касания получаются особенно приятными и так же тихо целует свободную руку в благодарность.       Эд тоже всё услышит.«Да ты шо, я же всё понимаю, мама — это святое!» — крякнет почти оскорблённо, самый неожиданный из всех гостей после того, как Арсений тихо пообещает его пристрелить, если тот за столом скажет что-то не то. Кажется, его там ждали не больше, чем Малифесенту, но все вместе — значит все вместе.       «Как же сильно ты меня на самом деле любишь!» — Благодарно пропищит Антон, бесстрашно подкрадываясь к Змею со спины и повисая на его шее, как приставучий младший брат. Антон ли это пропищит или выпитое им для храбрости шампанское — не так важно. «Ты же был Там постоянным посетителем. Следил за мной. А потом специально указал на меня Арсению!»       «Было интереснее, когда ты меня боялся!» — Фыркнет на него Ужас всея бухгалтерии, тем не менее, даже не пытаясь снять с себя омегу. Выграновскому, честно, очень хотелось сказать какую-то гадость. Так не к месту заявить, что это всё Андрей: Шастун тогда в который раз перешёл Попову дорожку, а Эд просто нашёл Антона и решил, что папаша хоть немного изведётся, если сынишка вдруг исчезнет из постоянного места пребывания. Узнал он о нём, правда, чисто случайно, уже при далеко не первом визите в Дом, и помог совсем не из жалости. Он юрист — его задача рыть за Попова землю так, чтобы все его недруги сразу к чертям на рога натягивались. Какая здесь может быть жалость? Он, вроде как, ошибся, но в итоге все довольны. Только мальчишка этот теперь бесит, слишком много о себе думая.       — Ты же помнишь, что мы обещали ребятам собраться все вместе? Вот возьмут и налетят на тебя с подарками! А продолжишь дуться — получишь от меня прямо сейчас, Несмеяна!       «Она увидит как много у тебя друзей. Как сильно они все тебя любят». — Громко, нескромно. Возможно, излишне показательно, потому что самых близких Арсений предупредил обо всём сразу.       Вопросы отвлекают. Посторонние, совсем не важные. Но нужные, хорошие. «Ты же обещал, думать о хорошем, помнишь? А про подарок для меня, помнишь?» Последний вопрос — совсем уж ребяческий. Конечно, Арсений о таком даже в мыслях не спросит. Но Антон его слышит и на пару секунд отвлекается на что-то вроде смущения. Затем фыркает смешливо — чужое «недовольство» слабо ударяет по носу. Почему «Несмеяна» — всё ещё непонятно.       — Я позволил себе наглость и уже всех пригласил. — Вот за это Арсению совсем не стыдно. — Осталось только придумать, где всех расположить. Ну если что, будут ночевать в автобусе, который я для них забронировал!       Антон едва не расхохотался, представив как пёстрая толпа из коллег по работе и ближайших друзей едет за ними по сугробам на большом рейсовом автобусе. Почему-то разноцветном, как в мультике. Наденька с Катей какое-то время будут пытаться заигрывать с водителем, чтобы оказаться за рулём, но в итоге — всё равно переключатся друг на друга. Клава сядет между Егором и Эдом, защищая первого от «домогательств». Зоя будет брезгливо отворачиваться от Журавля, ведь от того снова воняет колбасой. Последний наверняка достанет откуда-то какую-нибудь балалайку и в итоге — все будут петь песни в лучших традициях утопичных лагерных поездок.       «Тра-та-та-тра-та-та — Санёк кастрировал кота!»       Антон не смеётся — получается лишь тихо мурлыкать, когда рука запутывается в волосах особенно приятно.       — А Чудики приедут? — Тогда Варя будет грозиться выкинуть Валеру из окна, а у Зои будет с кем «занудствовать».       Арсений косится на дорогу. Метель слегка успокоилась, а Антон — наконец-то подал голос, охотно вступая в общую фантазию. Всё почти хорошо.       — Конечно, все приедут! И Чудаки, и вон, Миша… — Снова это странное чувство, будто его попросту забалтывают как маленького. Но Антон не жалуется. Это ровно то, что нужно. — Мишочек, ты же останешься с нами?       «Мишочек!» — по-свойски, ласково, так, как бы ни у кого больше не повернулся язык обратиться к «обслуживающему персоналу». А его мама — уже Мая Олеговна. Антон впервые не вздрагивает от этого имени, лишь кутается в него. Как когда-то в собственное, впервые произнесённое с такой же теплотой. Арсению важен каждый.       — Так точно, Капитан! — Незамедлительно отзываются из-за небольшой перегородки. У водителя там свой мир с всегда негромко играющим радио, но он очень рад, что эти двое перешли на обсуждение чего-то более весёлого — так и самому захлюпать недолго, даже если совсем не стараться что-то услышать.       Миша знает, что его позвали с собой не из простой вежливости. Антон знает, что всё-таки сдастся и уснёт. Арсений всегда добивается своего.       — Слышишь? Мы все теперь будем рядом. О чём бы ты сейчас не думал — всё будет даже ещё лучше! — Антону не нужно знать что глаза сейчас у альфы тоже закрыты. Не нужно думать, кого он старается «загипнотизировать» сильнее. Он просто хочет верить этому голосу и это всё, что от него сейчас нужно. — Твоя мама — очень сильная женщина и ты — единственное нужное ей лекарство. Вместе у нас всё получится…       Сон всё ближе: зыбкий и неустойчивый. В него порой врывается шум мотора, но он оказывается сильнее и склеивает неподъёмные веки. Голос сверху — тягуче-обволакивающий — усыпляет лучше любого снотворного. На самом деле, неспокойное сердце просит о подобной помощи уже прямо сейчас, но послушно замедляется, стоит только вслушаться.       — Да! Она замечательная. Самая лучшая на свете! Мы с ней очень похожи…– Омега чувствует как его утягивает всё глубже, но успевает с чем-то согласиться. С чем именно — уже не совсем ясно. Ему просто важно было это сказать       — Значит, я уже её люблю. — Альфа абсолютно искренен в своих словах, хоть ему и казалось, что его уже никто не услышит. Он любит своего мальчика во всех проявлениях, а женщина подарившая его этому миру — бесспорно находится где-то на уровне негласного божества.       А уж если они так похожи…       — Значит, она уже любит тебя ещё больше! — Антон в последний раз сонно хихикает, даже чуть громче, чем раньше. Спорит в том, чём можно, в чём хочется, и уходит совсем.       Кажется, ему снится тот самый автобус. Этот сон едва ли можно назвать полноценным — машина едет мягко, но Антон, каким-то образом, вздрагивает на каждом торможении. Тогда Арсений обнимает сильнее и сам, почти засыпая, закрывает ему глаза рукой. Будто у омеги изначально были силы их открыть. Антону не нравится этот сон. Он не страшный — непонятный, почти «температурный», какого у него не было уже очень давно. Но пока это всё, что может предложить ему жизнь.       — Кажется, на месте… — Водитель говорит тихо. В последний раз поворачивает руль и шуршит оставленной в стороне курткой.       Где-то вдали лает одинокий пёс. В салон проскальзывает луч света, Антон — снова вздрагивает. Крупнее, почти как от удара. Глаза резко распахиваются, невидяще, но заранее испуганно смотря перед собой. На этот раз их никто не мешает открыть — машина остановилась совсем. Арсений коротко потягивается, так, чтобы не потревожить и улыбается подбадривающе. А Антону почему-то, болотисто тоскливо.       Странное чувство, оно всегда приходит, когда чего-то хочется слишком сильно. Долго и сильно настолько, что даже страшно.       Ему нужны силы, поэтому, поднимаясь с колен, опять-таки не без помощи мягко подталкивающих рук, он тут же тянется губами к чужой щеке. Вздыхает тихо, по-ежиному, и всё никак не отклеится. Носик холодный, но едва ли от радости — единственное что его от мамы отличает… Она его там ждёт, а он всё никак сил не наберётся. Ему к ней хочется до ломоты в костях. Но он боится.       Себя боится. Почувствовать слишком много всего непривычного боится. Боится вспомнить. Боится потерять. Потеряться. Шагнуть куда-то за грань «безопасной зоны». Выйти из-под выстроенного Арсением купола и столкнуться с другой частью своей же реальности. Может, он к этому не готов? Может, он ещё не совсем здоров, чтобы ей показываться? Арсений ведь явно — нашёл всю нужную информацию в тот же вечер, как пообещал. Ждал, когда мальчик окрепнет.       А Антон некрепкий. Он в руках рассыпается и вибрирует весь от тревоги. Арсений не торопит: считает вместе с ним до десяти, вперед-назад, медленно, осторожно целуя нос и щёки. Под конец Антон уже улыбается и выскакивает из машины почти нетерпеливо, чудом не забыв куртку.       — Я буду рядом.       Тихо напоминает о себе альфа, когда Антон снова впечатывается в его плечо. Руку сжимает так, что, пожалуй, и без перчаток вскипятить можно. Ноги у него слегка заплетаются и, на самом деле, почти не держат после долгой поездки. Хуже, чем на вечере — омега кое-как шагает вперёд по тускло освещённой улице. Вздрагивает на каждую подавшую голос собаку и пытается считать шаги.       Впереди дорожка совсем не расчищена, так что машину решили оставить подальше от нужного дома — будет время в последний раз проветрить мозги. Ветер немного успокоился, но всё равно кажется, будто они успели продрогнуть до костей. Осталось ещё совсем чуть‐чуть. Одна из калиток, кажется, открыта больше остальных. Там тоже кто-то мёрзнет в ожидании. Наверное, им туда.       Последний вдох перед тем как что-то или кто-то чуть не сбило его с ног.       — Антон? О Господи, Антон, это правда ты!       Смутно-знакомый голос слегка скрипит, как снег под ногами. Антон не успел разобрать лица, но он почему-то звучит искренне всех тех, что он слышал ещё несколько часов назад. Кто-то коротко виснет на его шее, всё ещё не отнимая у Арсения, ничего не стесняясь, тихо всхлипывает под ухом. Невысокая. Лёгкая. Пахнет грушей или даже грушевым пюре. Волосы распущенные и слишком длинные — щекочут лицо.       Всё ещё не мама.       — Катя? — Спрашивает неуверенно. Карие глаза быстро пробегаются по лицу, в то время как Антон навряд ли сможет сфокусировать взгляд на чём-то, кроме одинокого фонаря над крыльцом. Он всё ещё у низенького забора. Слишком далеко. Он, оказывается, напряжён до писка в ушах, так что даже фамилия вспоминается туго. — Катя…       Она всё-таки не одна. Здесь откуда-то есть люди. Странно-знакомые, те, кого Антон вроде как должен знать. Память отзывается неохотно, а глаза и вовсе отказываются воспринимать образы. Антон ищет здесь одну-единственную и всё остальное для него — мутно и незначительно как сон. Наверное, сейчас это ему простительно.       — Позова! — Подсказывает девушка, улыбаясь чуть шире. Кажется, на её щеке что-то блестит. Наверное от холода. Зачем же ей плакать из-за бывшего одноклассника?       Глаза отступают чуть в сторону. Антон наконец выпрямляется, будто бы ненадолго очнувшись. Совсем уж ненадолго прорезался его прежний голос: ребячески-задорный, тот, что вечно подбивал на приключения.       — Поз! — Омега наконец замечает ещё одного человека что всё это время стоял неподалёку и смотрел на него во все глаза. Менее эмоционально, чем его, как оказалось, супруга. Делает странно-прыгучий шаг в его сторону и даже решается отпустить руку альфы.       Мир оказывается тесен, как объятия чудом найденных школьных друзей. Это его ребята, его скромная компания. Единственные с кем он, будучи омегой, мог чувствовать себя в безопасности. У них, оказывается, семья. Общая, как и дети. Их жизни пересеклись и ни на секунду не прекращались. Теперь, они улыбаются ему, будто всегда ждали и не борются с мыслью, что обнимают вчерашнего мертвеца.       Ненадолго забытый всеми Арсений пока не стремится задавать лишних вопросов. Всё, в целом, ясно без слов. Его миссия здесь почти завершена и он может стоять в стороне, притворяясь едва ли не предметом мебели. Хорошо, если бы ещё и безэмоциональным. Взгляд хватается за тонкие, укрытые снегом яблони. Ими засажена почти вся территория перед домом. Дерево как дерево — самое распространённое плодовое на дачных участках. Но почему-то именно здесь от их вида становится почти дурно. Приходится кивнуть Мише, чтобы он вытащил из машины аптечку. Мало ли к чему их приведут эмоции.       У дальнего забора растёт ёлка. Но наряжать они конечно будут другую, ту, что уже привезли с собой. Чтобы не нарушать соседства.       — А… — Невнятно лепечет что-то Антон, быстро обнявшись со всеми. Быстро, потому что мысли ведь заняты совсем другой. Арсений инстинктивно шагает ближе, но омега уже срывается с места, неуверенно покачиваясь в сторону дома.       — Вы приехали так поздно! — Негромко причитает девушка, понимая его по одному взгляду. Она пытается идти с ним вровень, просто на всякий случай. Но уже на этих словах Антон подлетает верх по небольшой лестнице и, кажется, совсем не слышит дальнейших объяснений. — Я уговорила её лечь поспать…       Уже пытаясь догнать омегу девушка задумалась о том, что ей наверное следовало выбрать другой порядок слов.       Несколько небольших проходных комнат. Все двери открыты настежь. Его здесь ждали. Как же долго его ждали! А Антон заблудился — он разувается невпопад и наворачивает несколько бессмысленных кругов, как сбившийся со следа щенок, пока не находит лестницу на второй этаж, которая оказалась почти у самого входа.       — Мы живём здесь по соседству. — Дмитрий — а именно так звали «Поза», решает держаться Арсения, как наиболее серьёзного и готового к диалогу человека. Начальник начальника видит, тут он чувствует некоторую потребность не то, что ввести в курс дела, но даже отчитаться. — Тётя Мая, она… Нормально… Почти хорошо. Лучше, чем могло бы быть. Абсолютно вменяема и ведёт полноценную жизнь. Дети её наши очень любят. Но порой кажется, что без нашей помощи она бы могла даже не встать, чтобы поесть…       «Тяжёлая депрессия, возможна некоторая степень помешательства из-за утраты. Навязчивые мысли и периодический бред» — Резюмирует про себя Попов. Ему пришлось стащить у знакомого психотерапевта несколько особенно заумных книжек, чтобы хоть как-то подготовиться к ситуации. Теперь кажется, что подготовка в любом случае напрасна — все знания улетают в трубу, а ставить какие-то диагнозы заранее близкому человеку — очень сложно.       То, что альфа, думая о хорошем, всегда готовился к худшему — другим знать необязательно.       Пока все приходящие на ум симптомы относятся к тем, что обычно пытаются «лечить» алкоголем. Но бутылок поблизости не видно. Дом в целом опрятный, но кое-где вещи скиданы по углам, без всякой композиции, будто мусор до которого давно нет дела.       — Бедная женщина! — Тихо вздыхает идущая по другую сторону, Катя. — Мы с Антоном учились вместе, знакомы давно. Как узнали, что у них с мужем скандал, помогли здесь домик найти. Благо она от него с деньгами сбежала…       Кате хватило такта и не хватило времени, чтобы углубляться в воспоминания о бесконечных серых вечерах, когда будто бы почти забывшись от настрадавшейся соседки можно было услышать самые разные ужасы. Никто ещё толком не понимает происходящего, но лично Катя с самого первого разговора с Поповым почти порхает над землёй. Антон жив — кажется, это решает абсолютно все их проблемы, даже если Маю сейчас придётся откачивать.       Дмитрий, в целом, сейчас старается ни о чём не думать. Вопросов много, но они слишком громкие и сложные для ночи. Он лишь с какой-то странной улыбкой замечает про себя, что с этим «Мелким» — Антон учился на пару классов младше, никогда не было спокойно. Вечно он во что-то ввяжется. Даже не совсем по своей воле — неприятности будто сами к нему липли. Вот и теперь — свалился как снег на голову. Радостно, конечно, до обморока, но подозрительно. И ладно бы просто как снег — зима всё-таки! Но ещё и Попов этот, какой-то слишком белый и пушистый.       Все трое пытаются поспеть за Антоном, который кажется не слышит: ни чужих шагов, ни посторонних обсуждений. В голове мутнеет с каждым шагом. Но на этот раз даже за альфу хвататься не хочется — он должен сам. Должен быстрее. «Поздно, поздно, поздно!» — бьёт набатом, подгоняет вперёд.       Хочется быстрее, добежать и упасть. Так, как перед альфой падать нельзя. Перед кроватью с тоненькой женщиной-призраком — можно. Так, чтобы колени сразу в кровь. Одеревеневшими в кулаках пальцами к волосам-паутинкам тянуться — лишь бы не растаяла…       — Тётя Мая, они приехали! — Только и успевает выкрикнуть с порога девушка, нетерпеливо вырываясь вперёд. Сама не зная зачем — её от эмоций колотит так, что на мысли места не остаётся. Наверное, она хотела предупредить, внести какую-то ясность в поднявшийся шум. Ей бы тоже рядом встать, поддержать вздрогнувшую на постели подопечную — это её обязанность.       Дмитрий дальше не пускает — Антон должен сам.       Арсений шагает чуть дальше остальных. Спальня освещена тускло, альфа замирает в тени. Близко, но не слишком. Взгляд пробегается по фигуре под слабым светом ночника. Такая же слабая, сонная. Но живая. Волосы по подушке разбросаны. Руки на груди сложены. Спала неспокойно — так люди разве что на картинах лежат.       «Почему же вы так на святых похожи? Со своей семейкой спокойно не познакомить — всё равно что осквернить!» — Мысль быстрая и мутная, будто бы истерично хихикающая. Пробегает где-то на периферии и пугливо прячется, затухает в чужом голосе.       Остаётся только вдохнуть поглубже, чувствуя, как с первой же секунды по стойкой душевной организации расползаются тонкие острые полосы. Как же Арсению не хотелось больше никогда слышать в нём эту болезненную дрожь!       — Мама… — Антон как шёл так и упал, только руки порывисто вперёд вытянул. От простых букв всё внутри задрожало — конец его выдержке. Он был уверен, что люди не способны плакать кипучей лавой, но то, что из него вырывается даже слезами не назвать.       Глаза напротив пустые, после сна невидящие. Омега не дожидается в них прояснения — роняет отяжелевшую голову на грудь, завывает коротко. Руки судорожно блуждают по одеялу, желая всю не то что обнять — сжать, смять и самому вжаться. Захочет — не отпустит.       — Тоша…       Тело под ним слабо вздрагивает. Мая всё ещё спит, а точнее — видит свой сон. Свет вокруг сонно-призрачный, всё сверкает как во сне. Кто-то в стороне вздыхает тонко. Кудри пшеничные, мягкие дрожат щекоча грудь с замершим сердцем. Это её сон продолжается — мысль вьётся, издевается над душой. Пальцы робко скользят ниже, по промокшей от слёз щеке. Мягкой, розовенькой, как у её мальчика. Этот призрак её мучает. Ангельски-светлое личико в руках дрожит, жмётся ближе.       «Растай, жестокий!» — Истошно молится душа. Но еë Тошенька всё не исчезает. Добрый, миленький, он во сне никогда не плакал — улыбался и убеждал её, что у него всё хорошо. А тут губы дрожат — руки обжигают. Тёплый, горячий, снова что-то всхлипывающий.       Это не сон. Слишком ярко. Наверное — предсмертная агония.       — Катя! Позовите Катеньку… — Слабо просит женщина. — Я снова брежу…       Просит, а сама взглядом впивается — едва ли осознанным, почти исказившимся ужасом. Пальцы всё увереннее гладят призрака. Он сегодня так близко. Глазки его зелёненькие живее обычного. Вторая рука вперёд тянется, обнимает, ко лбу прижимает. Лишь бы не ушёл. А если уйдёт — так пусть уже заберёт её с собой.       Конечно, она его ждала. Всю последнюю неделю, особенно сильно, точно зная — привезут. Некий Арсений, о котором она узнала лишь с чужих слов — заботливая Катенька так и не решилась подпустить её к телефону. Ей обещали вернуть сына, с ней впервые за столько лет заговорили о нём открыто и без слёз. Она почти здорова, честно, её за какие-то несколько минут вернули к жизни. Вернули желание двигаться и даже прихорашиваться, в ожидании дорогих гостей. Но к такому ведь никогда не подготовиться.       Замершая в дверях Катя порывисто закрывает лицо руками и наклоняется к плечу супруга. Ещё даже толком ничего не случилось — до взрыва осознания и секунды когда их всех проглотить вой двух сердец есть ещё примерно с полминуты. Но, кажется, происходящее уже выше её сил. Ей нестерпимо хочется домой, к собственным малышам.       Дима обнимает её покрепче, слегка покачивается на одном месте и уже думает, как бы увести всех подальше. Их сейчас никто не видит. Но они и не должны здесь быть — слишком личная сцена. Наблюдать такое неловко, не говоря о том, что даже молодые сердца не выдержат.       Арсений всё ещё кажется ему странным, хоть и достаточно располагающим. Замер в сторонке как статуя, хотя на простого охранника не тянет — у них с Антоном уже запах общий. Он решает допросить Попова при возможности.       — Нет… — Сипло выдыхает омега. — Мам, это я! Я здесь! Я вернулся! — Слёзы говорить мешают, только выкрикивать невнятно, булькающе, борясь с очередным водяным порогом. Антон слезами давится, повторяя слова по второму и третьему кругу, — Мамочка…       Руки родные, ласковые — дрожат всё сильнее. Антон накидывается на них, как в забытье — целует быстро-быстро. Всхлипывает и снова жмётся. На Арсении столько раз «тренировался», но тут всё равно иначе получается. Тут — вся душа наизнанку лезет. Детство — больно и сладко перед глазами мелькает.       Как сидел с мамой рядышком: так же колени её обнимая, но без слёз — шитьё разглядывал. Как за руки эти во время грозы хватался. Как дома свет выключали, а он пальчики учился складывать — чтобы играть с теневым зайчиком. Как она перепугавшись, лицо своё красивое прятала, когда он слишком сильно раскачивался на качелях…       «Ты только не улети, Тош!»       Как он ей крема выбирал, чтобы пахла вкусно…       Она из-за него постарела. Кожа на руках загрубела. Но Антон целует в ответ на каждое воспоминание, чувствуя всё ту же мягкость. Целует-целует-целует, каждый след полумесяца — попытку заглушить боль. Заглядывает снизу-вверх в почти выцветшие глаза, обещая всё вернуть на место.       Его Арсений научил, как любовью лечить — он всё исправит. Медленно, теперь им торопиться некуда. Сначала просто даст привыкнуть к тому, что он есть. Будет проводить с ней столько времени, сколько ей понадобится чтобы не бояться дышать, не думать что он может исчезнуть.       На это может уйти вся жизнь – он ведь до сих пор порой об Арсении так думает.       Она пахнет цветущим шиповником...       — Антон! — Мая порывисто вскакивает, резко садится на кровати и с неведомой ещё секунды назад силой, хватается за сына, почти затаскивая рыдающее тело на себя. — Тошенька…       Голос надламывается. Она его не обнимает — почти душит. А дальше — все, кажется, разом глохнут. Нельзя такое вынести, только прочувствовать — рвущимся на ошмётки и заново собирающимся сердцем. Этот рёв нечеловеческий, в котором: Живой, мой, люблю и не отпущу! Ответный крик, в котором всё то же, но с обещанием не уходить. Только барахтаться в объятиях и прорастать друг в друга.       Заново. Как вырванный с корнем цветок. Это почти невозможно, но они очень постараются — не смогут иначе восполнить вернувшуюся с новой силой потребность в родном тепле.       Кроме этих двоих — мир впал в оцепенение. Даже те, кому бы сейчас хоть как-нибудь шевельнуться. Пусть даже навстречу друг к другу, и не важно, что почти чужие люди. Им бы всем разом породниться. Уже не важно, кто там кого подозрительным считает. Лишь бы вместе, рядом, под защитой и не испытывать больше подобного.       Вернувшийся с аптечкой Миша — и тот плаксиво попискивает что-то про «Да ну вас, я на такое не нанимался!» Отмахивается, мол, всё у него нормально и всё внимательнее смотрит в потолок. Если и за новогодним столом такое лицезреть придётся, он, пожалуй, лучше домой сбежит.       Только альфа, кажется, к месту прирос. Все, кто смотрят на него со стороны, наверное, успели испугаться и даже поругать того за каменность лица. Арсений, кажется, не только оглох, но и ослеп. Во всяком случае, он сейчас видит перед собой совсем не то, что остальные.       Антоша наивно полагал, что альфа просто так посреди ночи обнимает его крепче, просто от большой любви. Не знал, что Арсению иначе уснуть невозможно, ведь бедный омега из его сна снова голос срывает, умоляя его не то простить, не то отпустить. Истошные крики и бешеные от ужаса глаза — единственное, что могло заставить альфу содрогнуться и судорожно начать искать кого-то тёплого под боком. Кого-то, кто, конечно, теперь намного сильнее, чем в его сне, но всё еще кричит почти так же страшно.       Теперь их таких двое, а Арсений один — тихо пошатывается на своём месте, разрываясь между желаниями убежать отсюда и закрыть собой мать и сына. Не ясно от кого пряча и прячась — просто накрыть обещая, что всё это в последний раз.       Они воют как раненые звери — Арсений никогда не любил ездить с отцом на охоту. Убивать не любил. Вот и сейчас — он же возвращает к жизни, разве нет? Почему тогда это так страшно?       Очень хочется сбежать — засунуть голову под холодную воду. Но он должен выстоять. Рядом, как и обещал. Пока Антон сам к нему не обернётся и не прогонит одним взглядом. А если они оба сейчас на него посмотрят? Все планы благополучно улетают вслед за знаниями, потому что к такому подготовиться невозможно. Он ведь перед ними такими не выстоит — весь трещинами пойдёт и, пожалуй, всё-таки утонет так, как в ту ночь не утонул.       Конечно, эти две ночи нельзя сравнивать. Это ведь конец. Его счастливый конец — его последнее испытание.       И опять никто точно не скажет сколько прошло времени — в настенных часах давно пора сменить батарейку.       — Арс…       Попов очнулся, кажется, последним. Позовы, тихо утирая слёзы, ушли ставить чайник. Миша склонился над прикроватной тумбочкой и поочерёдно отмеряет всем какие-то капли. Что-то сердечное или обыкновенную валерьянку — не разобрать. В любом случае, сейчас наверное каждому надо выпить по флакону залпом. Иначе не проймёт. Но это он молодец, что спохватился.       — Арсений… Это мой Арсений. — Омега коротко оборачивается к нему через плечо, призывая встать ближе. Мая всё ещё не отпускает его руки, но выглядит спокойнее. А Антон уже не глядя, тянется к альфе, разрешая встать у себя за спиной и покровительственно опустить руки на плечи.       Выдыхает, переплетая пальцы свободной руки. Арсений и не знал, что, оказывается, дрожал всё это время — только прикоснувшись успокоился. Улыбнулся слегка натянуто, борясь с желанием вдавить омегу в собственную грудь. Уму непостижимо, как же он его любит! Антон выдохнул всего несколько слов, а в комнате будто солнце зажглось. Шепнул совсем тихо, но с улыбкой, от которой все слёзы должны были разом высохнуть.       «Мой Арсений!» — Тот кого он когда-то по имени позвать не мог. А теперь зовёт так, что у альфы едва ли ноги не подкашиваются. Невозможный мальчишка. Невыносимо на мать похожий.       «Мама, он тебе понравится. Он такой хороший! Я так его люблю…» — всё одним коротким взглядом за плечо сказал. Маме после счастливую улыбку вернул и никаких сомнений не осталось.       Её мальчик счастлив настолько, что даже мысли о том, что у него что-то могло быть не так хорошо, как он обещал во сне, не возникает. Кажется, альфа уже ей нравится настолько, что она готова даже не знать о нём ничего, кроме имени. Арсений умеет источать спокойствие, какое-то всепоглощающее, почти придавливающее к земле чувство защиты, вне зависимости от того, что происходит внутри у него самого.       Мая впервые поднимает на альфу полностью осознанный взгляд, будто только теперь замечая. Такая красивая и такая измученная. Для Арсения — почти буквально прозрачная. Ему кажется, что он знает её всю и уже очень давно. Он видит её насквозь, вместе с медленно, нерешительно затягивающейся дырой в сердце. Заживление будет идти долго, но у них хватит сил — он знает её душу. У них с Антоном глаза одинаковые.       Слишком одинаковые. Не только своей невыносимой зеленью схожие, но и плещущимися в них эмоциями. А ведь он надеялся, что Антон больше не будет так на него смотреть. Неужели всё сначала?       Слова приветствия застревают в горле. Получается лишь выдавить из себя какое-то до ужаса неловкое «Здрасти», какого от него пожалуй не было слышно с самой школьной скамьи. Будто и не Попов вовсе. Всё в их ситуации неправильно и неловко. Начиная от того, что женщина перед ним, мягко говоря, не в форме: всё ещё заплаканная и в ночной рубашке, а следовательно — почти что в нижнем белье. В таком виде, в каком бы она сама никогда бы не захотела встречать гостей. Заканчивая тем, что этой женщине он, на секундочку, обязан любовью всей своей жизни.       А она ведь теперь чувствует себя не менее обязанной. Ещё даже не поняв всего. А всё из-за одного мальчишки, что сидит между и улыбкой своей обоим в сердце впивается. О том, как им теперь от нахлынувших эмоций не разорвать его на куски, Арсений подумает чуть позже. Сейчас он слишком сосредоточен на слове «Ненормально».       Он должен был приехать к ней в костюме, в окружении доверенных лиц и с огромным букетом каких-нибудь очень-много-всего-значащих цветов. Но привёз всего один…       Как бы теперь благодарность за него вынести? Попов сам себе врёт — он чужих слёз очень боится. Конкретно этой семейки.       Не так должно происходить знакомство с родителями. Не так! Его августейшая родня сейчас, наверное, вплоть до пятого колена вертится в гробах от стыда за такую картину. Конечно, Арсению не стыдно, но последнее чего ему хотелось в этой ситуации — впадать в ступор перед той, кому сейчас настолько непросто. Они ведь с Антоном настолько похожи, что хоть криком кричи. А Арсений теперь даже не у себя дома — тут за маской всё контролирующего хозяина не спрятаться.       — Я вас знаю. — Вздыхает тихо, когда Арсений уже был уверен, что больше не выдержит чужой взгляд. Голос охрипший, но наверное, в обычных условиях очень приятный. — Я помню ваше письмо…       Антон переглядывается между ними, вполне естественно ничего не понимая. Арсений обходит его и становится чуть ближе. Внутри всё сжимается от одного вопроса — зачем она сама себе напоминает? Всё же почти хорошо…       — Никому не пожелаешь прочитать соболезнования о смерти своего ребёнка. — Голос снова дрогнул, выдавая подступающие слёзы. Мая почти уверенно поднимается на ноги, а Арсению кажется, что это она из него силы выкачивает. — Но вы даже не зная Антона, написали о нём так хорошо… Я, сама не знаю почему, поверила, что именно вы понимаете мою боль. Вы ведь как и все, были уверены что он мёртв?       Это даже не вопрос и не совсем к Арсению — попытка самой для себя уяснить происходящее, осознать это чудо. Попов понимает, что ему очень хочется соврать. Сказать, что он всегда знал правду. Более того, что он сам помогал её скрывать и по какой-то причине все эти годы держал Антона у себя. Что это он, почему-то, запрещал ему выходить на связь, но зато был рядом всегда-всегда и от всего защищал. Это жестоко, это тоже должно иметь под собой хоть какое-то объяснение. Но это лучше правды и Арсений готов взять на себя роль монстра, лишь бы оказаться самым страшным с чем пришлось столкнуться Антону. Хотя бы в глазах матери.       Но не получается. Маме врать никогда не получалось.       Мама выглядела так же, когда отец неделю не появлялся дома, а в определённых кругах начали ползать слухи, что на него совершили покушение. Это была неделя. Возможно, самая страшная в жизни их семьи, но всего лишь неделя. А эта женщина жила с подобным ужасом годами. Без поддержки. Не имея рядом больше ни единой родной души. Добрые соседи, милые ребята, которые ещё совсем недавно прибегали к ней, спрашивая выйдет ли Антон погулять, конечно, сделали всё возможное, чтобы в самый сложный период её попросту не закрыли в психушке. Но это всё не то.       — А теперь, вы вернули мне моего мальчика… — Всхлипывает тихо, несмело протягивая к альфе руки. В её словах, и правда, не было ни капли укора. Только благодарность. Может, она сама для себя выдумает какую-нибудь красивую историю?       «Как бы сильно мама папу не любила, потерять ребёнка — совсем другое. Это нельзя сравнивать». — Вздыхает про себя Арсений, почти готовый смириться с тем, что эта тоненькая женщина в чьих глазах только затеплилась жизнь, как-то уж очень подозрительно перед ним дрожит.       Совсем как её сын, перед тем как…       — Мам! — Антон порывисто обнимает женщину со спины, удерживая за плечи ровно за секунду до возможного падения. Мая остаётся стоять хоть и продолжает тянуться к альфе. Только успокоившись, она готова разрыдаться вновь и совсем не понимает, что могла сделать не так. Зато Антон всё понимает и жмётся к ней сильнее. Мурлычет что-то про «Не стоит» и закрывается носом в ворот ночнушки.       — Всё хорошо… — Шепчет Арсений делая последний шаг, разрешая вцепиться в себя изо всех сил и безвольно повиснуть между двух самых любимых, любящих людей. — Всё хорошо. — Повторяет, обнимая её так, как пожалуй должен был бы сейчас обнимать муж — будь он хоть немного человечнее.       Она ведь тоже — совсем маленькая. Она как и её ребёнок, нуждается в постоянной заботе. В опоре на того, кто совсем скоро станет для неё просто «Арсюша».       Она пахнет шиповником. Слабо-слабо. Слабее чем лавочка в почти облетевших кустах. Её хочется спрятать от всего мира и больше никогда не отпускать. Антон действительно будто бы смотрит на себя со стороны, но ему почти не страшно. Теперь он чувствует себя сильным, как Арсений. Омега улыбается сквозь слёзы, переглядывается с ним из-за чужого плеча. Он не знает как выразить благодарность за всю эту нежность к матери. Арсений их обоих практически на себе держит, обнимает осторожно, а сам удивляется — откуда в нём столько трепета перед этими двумя?       Они ещё долго так стоят, обнимаются все втроём. Потом снова садятся. Говорят о чём-то не слишком важном. Просто молчат — наконец-то успокоившись. Антону очень хочется расспросить о том письме. Что-то ему подсказывало, что содержание у него не самое весёлое. Отец его похоронил — в этом не было сомнений. Но мысль о том, что альфа знал и думал о нём ещё задолго до встречи, что он, на самом деле, достаточно хорошо знал его родителей, чтобы переписываться с ними — заставляет что-то трепыхаться внутри. Даже если это был простой жест вежливости.       Но сейчас не время. Хотя бы не при маме.       «Вот и поговорили» — Улыбается про себя Антон, в который раз удивляясь тому, как альфа умудряется за короткий срок перевернуть его жизнь. Внутри бродит странная смесь из чего-то тёплого и тягучего, обволакивающего. Какое-то шаткое спокойствие и особенная внутренняя тишина, которой оказывается всё это время очень не хватало. А он и не знал насколько. Антону кажется, что он успел вырасти на несколько жизней — в машине сидел совсем другой омега. Он не знает как к нему вернуться и хочется ли.       Возможно, когда закончится эта бесконечная ночь, он снова станет собой. Беззаботным и по-детски активным, будет перебегать из комнаты в комнату и помогать наводить порядок. Он обязательно включит телевизор погромче, чтобы не пропустить утренний выпуск викторины. Мама увидит как его хороший знакомый в очередной раз выиграет, совсем не потому что ведущий ему подсуживает, ведь его халаты находятся в заложниках. Потому что гений и…«У него что, накладные усы? Вот же дурень!»       А потом этот «Дурень» вместе с ведущим окажутся на пороге их дома. С мешками подарков за плечами и с оленьими рогами на головах.       — Нацепишь на меня такие — утоплю в снегу! — Грозно шикнет на него альфа, воспользовавшись тем, что хозяйка дома вся отвлечена на гостей. А Антон о таком, честно-честно, даже не думал совсем! Но глаза искриться не перестанут — теперь подумает.       — Ты сам их на себя нацепишь, если прикажу! — Смешливо фыркнет омега, поправляя свою сверкающую диадему. Он, конечно, Великолепный король, но по настроению — та ещё принцесса!       Арсений сам его таким сделал и не жалеет об этом ни секунды. Антон не избалованный — Антон живой.       Искупаться в сугробе ему придётся в любом случае. Делая снежного ангела, барахтаться в снегу и громко хохотать. Тихо ойкать сквозь этот смех в ответ на мелкие укусы. Потому что нарвался — столкнув на Попова целого, старательно вылепляемого снеговика.       — Ну прости-прости! — Будет смущённо хихикать на каждый чих альфы, заботливо пододвигая к нему кружку горячего чая.       Надо всего лишь немножко подождать и он, бессовестно-счастливый, встретит свою первую за столько лет полноценную зиму. Её оказывается, можно любить не меньше, чем лето. Но пока его счастье болюче-колючее, будто рука, которую ты случайно отлежал, теперь снова к тебе возвращается. От этого тоже хорошо.       — Арсений, вам наверное спать хочется. — Катя несмело заглядывает в комнату. Все уже давно разбрелись по постелям, хотя вряд ли конечно кто-то уснёт. — Если что, мы вам там постелили…       Постелить придётся много — уже меньше, чем через две недели этот сонный дом набьётся людьми сильнее, чем банка с рыбными консервами. Пусть и ненадолго, но в спальные места придётся превратить целые комнаты, каждым миллиметром пола.       Потому что у Антона много хороших друзей.       «Хитро, очень хитро. Послать вперёд супругу, которой никто никогда не откажет и не нагрубит, когда самому так хочется лучше узнать подозрительного гостя» — Примерно так думал Арсений, выйдя из комнаты через несколько минут и тут же попав в окружение Позовых. Им пришлось принести клятву в том, что «Не вор и не злодей, но очень люблю оставленных за дверью людей». Но это не сразу.       — Не приходи ко мне. — Шепнул альфа наклонившись к любимому, поцеловав его быстро, совсем по-детски и успев улыбнуться на непонимающее моргание. — Останься с мамой.       Антон благодарно жмурится, пока ему заправляют выбившуюся прядку за ухо. Непривычно отпускать от себя альфу, понимая, что остаток ночи пройдёт не в его объятьях. Но в этой комнате он действительно сейчас намного нужнее. Смущать Маю своими долгими взглядами совсем не хочется, хотя она наверняка уже всё поняла без слов. Услышала что-то невыразимое в тихом вздохе сына — мамы в таком не ошибаются.       Только выйдя за дверь, Арсений понял вдруг, как сильно промок его свитер. Задумался о том, насколько мало здесь воздуха. Он отправился на его поиски сразу, как успокоил очень трогательно переживающих за омегу супругов. Им пришлось признаться, что жизнь у Антона была не сахар и объяснить, что он сам что-то расскажет, когда посчитает нужным. Пообещать, что теперь у него всё замечательно, а в остальном — чужая тайна.       На том и разошлись. Вроде как, друзьями.       — Это у вас семейное… — Вздыхает альфа, разглядывая заставленный горшками подоконник.       Немаленький по размерам дом, достаточно новый и ухоженный, но уже кажущийся покосившимся и заброшенным, стремительно стареющий под грузом пронизывающего его горя — как и сама хозяйка. Он стал воплощением одиночества и тоски, если не скорби.       Тоска пахнет сыростью, затхлостью. Как очень любимая когда-то, но задвинутая к дальней стенке шкафа вещь.… Как найденные где-то в коробках старые игрушки, к которым сердце тянется, а руки понимают — как раньше играть не получится. Тоска пахнет домом, из которого самым неотвратимо-жестоким путём уходят дедушки и бабушки, а внуки — уже не видят смысла возвращаться в любимое место. Только старая скатерть, как может, пытается сохранить в себе запахи шумных семейных обедов.       Так пахнет этот дом, хоть за ним и нет такой долгой истории. Кажется, будто бы в нём изначально не было ничего светлого. Только если смех соседских детей, да и те попали сюда случайно и ненадолго. Мая переехала сюда не от хорошей жизни, совсем ещё молодая, она явно могла рассчитывать лишь на тихое доживание своих дней. Но цветы здесь — цветут даже холодной зимой.       Арсений не может не улыбаться, глядя на новые, почти готовые раскрыться бутончики. Росточки жизни, в которые безутешная мать вложила всю свою душу. Всё, что от неё осталось. Альфа не плачет, нет, просто солнце слишком ярко отражается от стенки заколоченной на зиму теплицы.       Не важно, что сейчас глубокая ночь.       Луна ему свидетель — скоро всё изменится.       Арсению постелили в мансарде. Чтобы согреться пришлось укрыться несколькими одеялами, но зато — красивый скошенный потолок и подальше от прочих жилых комнат. Общий плачь отсюда, почти не слышно. Почти.       Метель за окном снова набирает силы. Арсению бы тоже — уснуть и хоть чего-то набраться. Но сердце в груди мечется, его бы с такими трюками на дерби отправить. Нестерпимо хочется позвонить домой, к своим. Но там уже точно все спят. Там люди серьёзные, уставшие — звонки в три часа ночи «просто потому что люблю» не поймут. А вот Миша счастливчик — жене позвонит и даже, поблагодарив за гостеприимство, уедет домой…       «Их ведь ещё как-то с Антоном знакомить! Нет, к такому он точно не готов…» — Думает Арсений, всё-таки засыпая. Мысль о том, чтобы отдать уже настолько теплично залюбленного омегу «на съеденье» своему семейству — тревожная и весёлая одновременно. Поповы не звери, однако, любят только своих. А за такого ещё надо суметь сойти. Но Антон должен справиться, сам ведь обрадовался, что к таким людям попал.       

***

      — Арс… Арс! — Кровать тихо скрипнула, не успел альфа потянуться и открыть один глаз, как у него под боком забарахталось что-то тёплое и накинулось на него с быстрыми поцелуями. — Арс, прости меня!       Альфа лежит на животе, обнимая руками подушку и очень слабо понимает, за что перед ним можно извиняться в такую рань. Он вообще пока мало что понимает, практически выдернутый из объятий непривычно яркого для него сна. Но Антон решительно настроен, поскорее их собой заменить. Стоит только Арсению к нему повернуться — он уже улёгся сверху, едва ли не перекрывая дыхание, как ожидающий чужого пробуждения кот. Даже смотрит почти так же. Только вот коты не целуются. А Антон — с первой секунды, возможности не упускает.       — Я снова не пришёл к тебе сегодня, прости! — Вздыхает тихонько, щекоча пушистой чёлкой. Урчит что-то, царапаясь о едва отросшую щетину и целует-целует-целует. Не то, чтобы всерьёз прощение выпросить — накопившееся тепло отдать.       В мансарде всё ещё прохладно, но Попов в целом не мерзлявый. Тогда просто на эмоциях лихорадило, а так — он уже привык. К дому, постепенно оживающему привык. Обхаживает его понемногу, чинит где надо. Вещи всё увереннее из машины переносит — будто надолго здесь устраивается.       Не так надолго как хотелось бы, но пока об этом можно не переживать. Зато Антон теперь знает, к чему был переполненный багажник. Альфа собирался провести здесь почти все новогодние каникулы и подготовился ко всему основательно. Даже к возможному капитальному ремонту, на случай если хозяйка дома всё-таки откажется переехать к ним поближе. Если уж врываться в чужую жизнь, то основательно, тем более, под новый год.       В новый год мечты должны сбываться, а Арсений ещё тогда, стоя на кассе и собирая бесконечные мотки гирлянд задумался о том, чтобы устроить для омеги Новый год. Настоящий, совсем как в детстве: чтобы с пушистой ёлкой под самый потолок, на которой бы всё равно не хватило места для всех игрушек. Чтобы всё вокруг светилось ярко, будто последний день живём, а завтра — за электричество уже никому платить не придётся. На украшение дома пришлось потратить примерно неделю, периодически уезжая, чтобы подвезти всё необходимое и бессовестно эксплуатируя всех подъезжающих людей.       Арсений не помнил, чтобы в его детстве кто-то так заморачивался перед праздником, наверное, потому что от детей все хлопоты держались в секрете. Но это того стоило, теперь им этот праздник нужен был даже больше.       — Ты мамин цветочек, я не смею тебя от неё отрывать. — Отвечает ласково, но утренняя хрипотца сколько не нежничай, пробирает до мурашек.       Антон в руках плавится — только погладь. Он очень соскучился, но и от Маи отлипнуть не смеет. Так они и живут — всегда рядом, но будто бы отрывками. Просто потому что пока так надо. Но никто из них не жалуется, есть даже что-то забавное в том, чтобы прятаться по углам как какие-то школьники. Будто они самые обыкновенные влюблённые с самой заурядной историей знакомства. Будто они просто приехали к родителям на выходные и теперь вынуждены скрываться и перешёптываться, чтобы никого не смущать и не смущаться.       На самом деле, Антону непривычно так разрываться от любви теперь уже к двум людям. Так хочется связать всех одной верёвкой, скрутить и под сердцем носить. Но пока он снова от матери почти сбегает, тихо, пока та спит.       Мая больше не боится просыпаться, пусть даже одна. Сыночек — не дальше чем за стенкой. Оба. Теперь их таких два, и если в первые дни все очень переживали за материнское сердце, что могло попросту не выдержать подобных потрясений — дальше оставалось лишь утопать в заботе, которой с излишком хватило бы на всех, кто бы к ней ни приехал.       Антон просиживал с ней сутками, лишь бы просто видеть рядом. Он всё ещё дрожал над каждым словом, боясь сказать лишнего. Легенду ему так и не придумали, даже близко, поэтому и сам он очень старался ни о чём не спрашивать, чтобы не нарваться в ответ.       Только однажды набравшись сил, Мая вдруг заговорила сама. Тихо, отрывисто, будто бы совсем случайно, но проникновенно. Веря в свои слова явно больше, чем кто-либо.       — Твой отец всегда был непростым человеком. Но я любила его. Правда любила. И я знаю, что он любил меня. Мы были счастливы вместе, насколько это было для нас возможно. Но всё же, всегда было что-то ещё, что заставляло меня тайно откладывать деньги. Я никогда не знала, почему и на что именно. Как видишь — пригодилось.       Антон оставил при себе явно слишком язвительные слова о том, что он кажется, прекрасно знает, кто был этим «Чем-то». Так же глубоко он загнал и всплывшие вдруг воспоминания о маленьком мальчике и о том, как часто он прятался под одеялом, повторяя себе, что «Папа любит маму». Об Андрее они больше не вспоминали. А сама Мая, рассказала только это — объясняя как оказалась здесь.       Антон тоже надеется, что когда-нибудь наберётся сил и сможет выдавить из себя хоть что-то. Пусть даже так же отрывисто, в общих чертах — просто чтобы обмен был хоть немного честным. Очень сложно будучи похороненным для всех без всяких объяснений прийти вдруг и сказать «Вот он я — живой! Живите и любите как прежде!»       Как прежде уже не будет. Хотя бы потому, что прежний Антон действительно умер. А сколько раз и насколько жестоко — лучше никому не знать. Он возвратился только благодаря Арсению — это единственное, что он может сказать. А лучше показать, чтобы совсем без слов. Показать свою силу и передать её дальше.       У них с Арсением всё иначе — они любят сильнее, чем возможно. Но пока совсем тихо. Потому что на чужой территории и потому что мама всё ещё спит.       Так же тихо они спускаются на кухню. Там уже хозяйничает Дмитрий Темурыч, скорее по привычке. Заботливые соседи привыкли к тому, что за день с хозяйкой дома могло произойти многое: утром она может быть бодрой и даже весёлой, а уже ближе к полудню — сидеть без движения и смотреть в одну точку едва ли не до следующего рассвета.       — Вам в яичницу положить колбасу или сосиску? — Интересуется почти с порога. У этих двоих руки-ноги на месте, но если уж занял кухню, надо бы наверное накормить всех. Антон, вроде как, выглядит вполне откормленным. Кажется, его не пришлось кормить через силу — это успокаивает.       — А есть разница?       Дмитрий посмотрел на альфу так, будто тот нанёс ему личное оскорбление, но ничего не ответил. Просто молча насыпал всем кукурузных хлопьев. Антону кажется, что он успел прочитать в чужих глазах убивающее заклинание, но он знает, напряжение между ними — не больше, чем дружеское. Они забавные. Было интересно узнать новый «отпускной вид» Арсения.       Этот конечно тоже — встаёт почти с рассветом и ни секунды не сидит без дела. Но зато, ходит по дому в простой футболке и в целом, выглядит ещё более домашним и расслабленным. Вон, даже с Позовым иногда припирается, как-то по-своему стервозно, но легко, без всех этих формальных фраз, будто всё ещё на работе.       Омега отвлекается на телефон — Варя как раз написала, что они приедут уже к обеду. Связь здесь ловит так себе — Мая явно не стремилась выходить на контакт с внешним миром.       Только позже Дима объяснил, что Шастун-старший ещё долго и достаточно настырно пытался помириться с женой. Съехаться с ней хотя бы ради спасения своей репутации — семья прежде считалась образцовой. Он обрывал телефоны и подсылал к ней каких-то своих людей. Очень представительные и тактичные на первый взгляд, они пытались не то облагородить его, расписывая во всех красках «какого мужчину она потеряла и почему ей же будет выгодно вернуться», не то выжить женщину из дома, чтобы ей было совсем некуда возвращаться. Поэтому и к Арсению изначально отнеслись с недоверием — очень уж похож типаж, так ещё и с Антоном подмышкой.       А Попов ведь не без секретов — он тоже свои «глаза» сюда отправил. Не мешаться — просто посмотреть иногда за домом. Проследить чтобы с женщиной ничего не случилось, за те несколько месяцев что он вынашивал свой план.       Когда Антон отложил гаджет в сторону, они остались в комнате одни. Альфа проводил Позова какой-то странной улыбкой, всё ещё раздумывая над тем, стоит ли считать содержимое тарелки за намёк на что бы то ни было.       — Журавль заревнует! — По-доброму хмыкает альфа. — Оказывается, он не единственный Дима в твоей судьбе…       «Ещё и врач. Как же ты от него в страхе не убегаешь, милый?»       — Ну, я же не вспоминаю про Захарьина. — Тихо фыркает омега, продолжая лениво помешивать чай, показательно скашивая глаза в сторону, будто не желая смотреть на альфу. — И про Кутузова, и про Козополянского…       Антон не ревнивый, но иногда, слышать «Антоша» в адрес кого-то кроме себя, бывает непросто. А если его всё-таки начинает жечь что-то вроде ревности, омега напоминает себе, что с кем-то кроме него Арсений может сюсюкать только в двух случаях: когда всё очень хорошо и когда всё очень плохо. Остаётся только подглядеть тихонько, какой на этот раз. Второй конечно, зачастую обеспечивает всем незапланированный наплыв работы, но и доставляет омеге скрытое удовольствие. Во-первых, любимый «Антоша» тут только один. Во-вторых, если уж самому разозлить не получается, можно полюбоваться со стороны. А потом прийти и успокоить, впитывая в себя остатки летящих искр.       Лицо Арсения меняется, с каждой названной фамилией он будто бы растекается и смотрит на омегу с всё большим подобострастием, словно вот-вот протянет к нему руки и благоговейно зашепчет «Единственный, неповторимый!» Почти так оно и случается. Почти.       — Попов. — Лениво поддакивает ему в тон, сразу сбивая с мысли.       «Ну, чего дальше пальцы не загибаем?» — Арсений про себя так довольно ухмыляется, что аж самому противно. И с этим мерзавцем омега без лишних вопросов свяжет свою жизнь! Бедняжка…       — Что? — Антону приходится повернуть голову в сторону альфы, выдавая, что на лице всё это время была улыбка.       — Что? — Тот невинно хлопает ресницами, пряча ухмылку за чашкой. Антоша явно собирался немного покапризничать, нарываясь на комплименты. Нарвался. — Ты, разве, не собираешься менять фамилию?       Намёк прозрачный. Прозрачнее свисающей с крыши сосульки. Чашка в руках у альфы не прозрачная, но он уже не знает, как ещё спрятать улыбку. Ну или хотя бы не свалиться со стула, громко смеясь и дёргая ногами как в припадке. Антон невозможно смешной: часто-часто моргающий и немного похожий на рыбку. .       — Арс ты… — Выдыхает поражённо, окончательно теряя весь свой образ.       «Делаешь мне предложение?» — Остаётся трепетать где-то в воздухе между двух пар бесконечно влюблённых глаз. Антон всегда знал, что такие вещи, в большинстве случаев, происходят неожиданно. Но не настолько же! Он никогда не думал, что его предложение руки и сердца, может случиться вот так: за утренним чаем, будто абсолютно случайно, в ответ на его шуточное фырканье… Нет, это ведь ещё не оно, правда?       Он честно, о таком никогда не думал. Жить с Арсением под одной крышей — придел мечтаний. Он так привык пахнуть хвоей и нарезать ему яблоки для рабочего перекуса, что мысли, будто бы для кого-то их отношения могут быть ещё недостаточно полноценными, не возникало совсем. Ему ведь даже предложение не нужно, даже мысли такой не нужно. В их случае это чистая формальность. Чище чем слеза, но на слёзы пробивает.       Антон не думал, но рука на чашечке сжалась, а сердце — подпрыгнуло. Потому что именно так бы Антону и хотелось. Ему не нужны рестораны, не нужны кольца в шампанском и воздушные шары. Ему нужен Арсений, заранее уютно-семейная тишина ещё почти спящего дома, маленькая кухня. Мамина кухня маминого дома, где всё спокойно и ясно без слов.       — Невыносииим! — Неожиданно выпаливает омега, заваливаясь на чужое плечо. — Даже поревновать тебя нельзя!       Альфа тут же пододвигает его ещё ближе, зажимая лёгшей на плечо рукой — потому что сам подставился.       — Ах, ты ревнивец! — Возмущённо вздыхает Арсений и абсолютно несерьёзно щёлкает по остренькому носику. — Так хочется быть стервозной жёнушкой?       Может быть и хочется. Антону, на самом деле, многого хочется. Хотелось. Например, поругаться. Хотя бы несерьёзно. Хотя бы утром. Перекинуться несколькими колкими фразами, чтобы потом как-нибудь жарко поцеловаться… Или как там обычно люди поступают в подобных ситуациях? Антон не знает, он до сих пор находится в процессе изучения доступных ему эмоций. Арсения тоже узнать хочется, самым разным. Глупо считать, что они всегда будут жить тихо-мирно и по дому хоть раз не полетит посуда. Так кажется Антону, которого смена обстановки заставила вспомнить много разных вещей. К чему-то подобному, наверное, нужно быть готовым заранее, зная чего стоит ждать от альфы на эмоциях.       Ну да, и разговор с Денисом он всё ещё помнит…       Но пока поругаться с Арсением не получается даже в шутку. Теперь омега мечтает лишь о том, чтобы тот перестал его смущать. Арсений смотрит смешливо, абсолютно по-дурацки, но так, будто уже видит его в белом платье. А лучше — сразу без него, потому что под таким взглядом, оно только сгорит.       — Прекрати! — Антон слабо пихается, но очень громко хохочет. На самом деле, вырываться из захвата не хочется совсем.       Но когда с порога раздастся другой смех: нежный, совсем девичий — он сам вдруг стыдливо отскочит, будто до того они не обнимались, а бог знает чем на столе занимались. Её мальчик уже не маленький, но всё ещё смущается того, насколько сильно посмел вырасти. Вернулся к ней не милым школьником с рюкзаком в руке, а под руку с тем, кто столь же сильно претендует и на его сердце.       — Нет-нет! Простите! Меня здесь нет! — Мая успокаивающе выставляет руки вперёд, продолжая посмеиваться. Звонко, умилённо. Волосы с утра пораньше накрутила, светится вся. От живого взгляда — снег за окном тает.       Кажется, всякой конспирации пришёл фиеричнейший конец.       Кажется, она снова молодеет.       Запах шиповника в доме всё ярче.       Весь дом всё ярче, чище, наполненнее. Хозяйка набирается сил. Уже на следующий день она более чем живая устроила в доме генеральную уборку и впервые сама захотела принарядиться. Естественно, ни на шаг не отходя от Антона. С каждым днём она плакала всё реже, хоть порой слёзы и вырывались бесконтрольным потоком. Особенно ярко и неожиданно, когда к ней заглянули соседские детишки — те, что были её единственным утешением.       Малышам очень захотелось узнать, кто тот высокий дядя, что расчищает дорожку перед домом. А Мая неожиданно разрыдалась, пряча лицо на груди у того самого «дяди», вжимая его в себя и беспорядочно шепча что-то про «Мой».       Антон всем очень понравился и уже через несколько минут бегал за детворой так резво, что «дядей» его больше никто не называл. Потому что в этом доме он просто ещё один ребёнок. А вот Арсения ещё долго обходили стороной. Омега был только рад поддержать чужое смущение и страх. Сам же перешёптываясь с младшими вырастил из альфы местного Бабайку и боялся с ними за компанию. Настолько же правдоподобно, насколько ему после приходилось за это отвечать. В одиночку — чужих детей Арсений в любом случае не тронет.       Антон вскакивает из-за стола первым, чтобы вырваться вперёд и оказаться в положенных объятьях. Арсений поднимается следом и чуть менее уверенно пристраивается слегка сбоку. Привычка обниматься при любом удобном случае сохранится за ними надолго — это одно из самых действенных и простых лекарств от острой тепло-душевной недостаточности и утреннего приступа ненависти к миру.       — Мая Олеговна, вы не против, если в ваш тихий дом набьётся толпа незнакомцев? — Осторожно спрашивает Арсений, заранее думая, как им поступить в случае отказа. Всё-таки просить о таком сходу, не будучи знакомыми достаточно долго — слишком нагло. — Мы уже пообещали друзьям, собраться на Новый год вместе и…       Арсений не привык столь резко уменьшаться в размерах. За пределами родного дома с ним такого больше не случалось — потому и спешил, скорее встать на ноги. Никто и никогда больше не заставлял альфу чего-то смущаться, мяться на месте и тем более быть хоть сколько-нибудь неуверенным в собственных словах. Но рядом с Маей что-то ломалось. Вся невысказанная, накопившаяся в ней за столько лет материнская любовь — била в ней ключом. Она согревала, если не плавила, заставляя робеть, но тянуться всё ближе.       — Мама, Арсюш, просто мама. — Ласково поправляет его женщина, будто гладя по голове одними словами. — Конечно, зовите кого хотите!       Арсений слишком воспитан, чтобы не спросить об этом с почти детским сомнением. Даже понимая, что после случившегося ему здесь ни в чём отказать не могут, он не собирается пользоваться своим положением.       Антон рядом весь скукоживается от умиления, выдавливая из себя довольное и будто бы не совсем человеческое «Кхи!». Он ещё никогда не слышал, чтобы кто-то называл альфу таким образом. Так по-домашнему, сразу уменьшая важного дяденьку до размеров пятилетнего мальчика. От всей этой нежности щемит в груди и перехватывает дыхание.       — Арсюша-Арсюша! — Начнёт бесконечно передразнивать, как только мама что-то напевая себе под нос скроется за дверью.       Повторял как заведённый, будто бы примеряясь со звучанием, думая, как часто и при каких условиях альфу можно будет так назвать. Сначала смеясь и даже почти высмеивая — его грозный альфа может быть просто Арсюшей! Потом всё ласковее и трепетнее, шепча и растекаясь по широким плечам.       — А если она тебя случайно Сеней назовёт? Ты же ничего ей не сделаешь? — Спрашивает трепещуще-наивно, всё ещё обнимая со спины и осторожно заглядывая в глаза. Будто серьёзно верит в эту старую, как сам Попов, шутку.       Шутки-шутками, а маму защищать хочется, даже если без угрозы — он спросил, потому что ответственный мальчик. Для Арсения неловкости не хочется — он ведь так привык быть серьёзным, что не слишком жалует сюсюканье даже от самых близких. Антон заранее знает, так можно только ему с мамой, ну и, возможно, кому-то ещё из родственников Арсения, о ком он ещё не знает. Только тем, перед кем сердце от нежности едва ли не разрывается. С кем хочется кутаться в каждое слово, пусть даже его назовут Сеней.       Но альфа шутку поддержит, потому что знает этот сценарий наперёд.       — Нет конечно! — Смеясь отмахивается Арсений. Чуть жмурится от быстрого поцелуя в шею. Но продолжает уже серьёзнее. — С определённого момента мы с нашими родителями меняемся местами и уже они становятся нашей ответственностью. — И совсем серьёзно, уходя в пробирающий до мурашек шёпот. — Так что, отвечать за эту страшную ошибку придётся тебе…       Арсений, что начинал свою недолгую речь буднично-смешливым тоном, под конец затихает почти зловеще. С плохо скрываемым коварством, косится на порозовевшую вдруг щёку и мысленно считает до трёх. Омега за ним притих, едва ли не напугано. Медленно переваривает смысл слов.       Сначала получается понять, уловить в ту же секунду лишь то, что изначально с ним говорил Арсюша — тёплый, часто смеющийся и смешно морщивший при этом нос. Затем, подал голос Арсений Сергеевич — серьёзный и рассудительный. Тот, что в очках и всегда готовой речью на тему смысла жизни. А потом… Пришёл тот, кого он слышит слишком редко, чтобы хоть как-то для себя описать, но на кого всегда реагирует одинаково.       «Раз» — не дышит.       «Два» — выдыхает короткий, почти нервный смешок.       «Три» — выбегает из кухни с протяжным «Ма-а-ам!»       Это «Ма-а-ам!», было созвучно с капризно-жалостливым «Мам, Сеня меня обижает!», будто бы ябедничая на старшего брата и с «Кстати, не могла бы ты называть его Сеней?»       Судя по тому, что Антон встречал гостей живым и здоровым — в тот раз он не сказал матери ничего лишнего. Хотя, кто знает? Классические новогодние свитера — очень удобная и много что скрывающая вещь…       Антон — довольный жизнью до невменяемости, на этом кураже чувствовал себя почти бессмертным. Совсем освоившись, будто бы окончательно встав на рельсы полноценной жизни, он стал нарываться на такую же ребячески беззаботную «взбучку» всё чаще. Вокруг всё ещё было слишком много сложностей, на которые он очень старался повесить тяжёлый замок, приколотить гриф «секретно» и покрепче зажмуриться.       У мамы дома дышится легче, чем где-либо, но порой эта весёлая пляска на углях и необходимость убегать от альфы по тонкой грани между «мы просто шутим» и «нас вот-вот услышат» — была нужна ему как воздух.       Альфа, привыкший жить в бешеном городском ритме, сначала растерялся и даже слегка запаниковал, оказавшись вдруг в почти деревенской глуши. В месте, что само по себе требует от него тишины и неспешности, неопределённой, будто бы плавающей в безвременье монотонности каждого дня. Где от него больше ничего не требуют и почти ничего не зависит. Где даже Антон, поглощённый другим человеком, уже не нуждается в его внимании. Тут было даже тише и спокойнее, чем у него дома, когда он приходил туда только на ночь. Со временем, когда схлынула первая волна от эмоциональной встречи и осознания всей её важности, Арсений позволил себе выдохнуть. Просто жить, почти как сторонний наблюдатель. Даже перестал пытаться выйти в сеть на приемлемой скорости, чтобы контролировать, как идут дела на работе.       Он с замиранием сердца наблюдал за Антоном Шастуном — даже не своим, пятнадцатилетним мальчишкой каким он и был когда-то, тем, кого в нём могли разбудить разве что материнские руки. Он тоже им поддался, выдохнул и разрешил себе быть Арсюшей — чтобы на равных. У него в семье всё было чуть иначе — всего на пару-тройку градусов, но прохладнее. Здесь же он мог позволить себе напитываться истинно-домашним теплом и светить в ответ так сильно, как только получится.       В этой тишине, особенно тёплый и домашний Антоша — стал его единственным развлечением. Не упуская возможности зацеловать друг друга глазами или открыто припереть к стенке, они тем не менее, примерились со своей почти детской ролью. Из-за чего зачастую выглядели как влюблённыши из детского сада, чьи чувства, конечно, никто всерьёз не воспринимает, но они всё равно почему-то способны сорвать своим перешёптыванием репетицию утренника.       В последствии они оба признали, что, исключая особенно тяжёлую первую неделю и всю ту же необходимость вести себя тактично-тихо в выражении своих чувств — этот месяц вполне можно было считать медовым. Тянуло друг к другу, едва ли не сильнее, а «скрытность» только веселила и разгоняла кровь. Арсений не привык воздерживаться от желаемого, поэтому не упускал возможности поддеть и засмущать омегу.       — Не отвлекайся! — Арсений слабо шлёпает по ручке, что будто бы сама снова потянулась за висящей на ветке конфетой.       По гостиной разбросаны какие-то коробки, разноцветная обёрточная бумага и остатки тех украшений, что пока не нашли своё место. Комната в целом выглядит как то, по чему совсем недавно прошёлся тайфун. Только зелёная красавица, плазменный телевизор и миска мандаринов, как особо оберегаемые вещи — стоят нетронутыми. А всё потому, что омега вызвался украшать ёлочку — ровно как и было задумано. Отклонением от первоначального плана стало лишь то, что Антона в конце концов пришлось отпустить и взяться за дело. Потому что мама с девочками, уже скоро вернутся из магазина.       Антон обиженно надувает губы, смотря на Арсения с непривычной высоты. И как только тот до него достаёт? Омеге пришлось взобраться на табурет ради выполнения своей миссии, а альфа не то что его придерживать успевает, страхуя от падения — ещё и за руками следит, всё ещё до них дотягиваясь.       — Готово! — Провозгласил сладкоежка, всё-таки посадив на верхушку фигурку ангела. Красивый. Даже жалко что так высоко — его же толком не разглядишь.       А Арсений на Антона снизу-вверх смотрит. Непривычно, но всё так же влюблённо. Антон помнит, что стоя на высоте нельзя смотреть вниз. Но смотрит, и голова у него кружится как в первый раз. Не от высоты — от глубины любимых глаз. Тех, что удерживают его наверху, не смотря на то, что самая главная задача уже выполнена. Только они и держат. Ну и обнимающие за колени руки. Сейчас Антон радуется им вдвойне, потому что когда так долго смотрит на альфу, ног не чувствует совсем.       Омега кое-как отмирает и медленно спускается с не такого уж и высокого, на самом деле, стульчика. Теперь ему приходится запрокинуть голову, потому что смотреть всё ещё хочется. Прямо в зеркальное озеро, всё ближе и глубже, будто самому по нему скользя. Там что-то плещется. Что-то весёлое. Арсений что-то задумал.       Арсений жадина — конфету стащить не дал, так ещё и поцеловал секундно. Антону мало. Ему всё ещё очень хочется дотянуться до разноцветного фантика. Теперь уже хотя бы только из принципа. Но он, может быть, потому что слишком послушный, а может и потому, что проказничать хочется только на виду, чтобы сразу видеть реакцию — с места не двигается. Не предпринимает никаких попыток, даже когда Арсений отходит достаточно далеко, хоть и совсем ненадолго. Уходит куда-то и возвращается с очередной коробочкой.       Уверенно заглядывая в неё, Антон думал найти там новое ёлочное украшение, но нашёл… для себя?       — Ты всё-таки её купил! — Выдыхает омега, разглядывая сверкающую диадему. Одну из тех что была на витрине, больше всех похожую на корону невесты. Он не знает, как реагировать на это ребячество, но уже через несколько секунд, украшение оказывается у него на голове.       Смех застревает где-то в груди, ширится, занимая собой всё свободное место, но отражается лишь глупейшей улыбкой. Странная реакция на странную вещь. Приятная мелочь, вызывающая внутри волну тепла, но и неоднозначных воспоминаний. Хороших, конечно же, каждая секунда рядом с Арсением — самая лучшая. Однако теперь Антон понимает что тогда, увидев эту вещь впервые, он ещё не был до конца собой. Он бы не смог ей обрадоваться и в целом, хоть как-то распознать свои эмоции — ему ведь этим почти угрожали! Вспоминать об этом странно, ведь теперь Антон…       — Великолепный король! — Восхищённо шепчет Арсений, осторожно поправляя прядки у лба, чтобы украшение смотрелось ещё лучше. — Нет-нет, мой маленький принц…       У Антона ресницы от природы длинные, всегда будто чуть подкрученные. Губы правильно-розовые, нервами не испорченные. Если хоть немного поцеловать, нежно-нежно, но разгоняя кровь — никакой помады не понадобится. Вихры в волосах укладываются послушно, будто серебряный ободок всегда между ними лежал.       О таком мечтают разве что девчонки, но Антон готов быть хоть принцессой, пока альфа так на него смотрит. А Арсений смотрит всегда. Он и без короны готов выполнить любую его прихоть. Но особенно теперь, грех не воспользоваться положением. Сам его короновал, в конце концов!       — Выходит, я теперь главный? — Переборов подступающий смех и отодвинув подальше всех смотрящих через него котят, омега горделиво вздёрнул подбородок и посмотрел, насколько это возможно, свысока. Для большей убедительности снова шагнул на табурет.       Ловко, грациозно, так, что украшение ни на миллиметр не шелохнулось. Альфа наблюдал за этим изяществом, уже жалея, что оставил телефон слишком далеко. Природа порой вытворяет удивительные вещи, но всё никак не научит их снимать глазами.       — И я могу съесть эту конфету и ты не сможешь мне запретить! — Самое иррациональное использование свалившейся на него власти, фраза, от ребячества которой он сам чуть не сложился пополам. Но наедине с Арсением Антону можно не притворяться взрослым.       Серьёзный и ответственный человек проснётся в нём чуть позже, когда ему на правах принимающей стороны нужно будет встретить толпу гостей, людей конечно не столь серьёзных, но от того ещё больше нуждающихся в контроле. Проследить, чтобы всем было весело и на всех хватило еды — иначе неловко будет уже маме. Скоро он снова станет хозяином положения и всеобщего внимания, но теперь — в компании тех, кому доверяет и с кем готов говорить о чём угодно до самого рассвета.       Скоро его поглотят привычные в последние часы года хлопоты. Шум посуды, визг детей, громкая музыка и споры о том, что положено смотреть в новогоднюю ночь. Ему нужно будет успеть помочь маме с салатами, Варе с курицей, Клаве с костюмами… Нужно будет не споткнуться о чьи-то вещи и слетевшую от беготни гирлянду.… Поздороваться со всеми и в целом вести себя так, чтобы Пашка сказал «Ты так вырос!» Сказал и натянул ему шапку ещё ниже, почти до самого носа…       А сейчас он может просто тянуться за желанной сладостью под притворно осуждающим взглядом покорно молчащего альфы. Ну и кто придумал наравне с игрушками вешать на ёлку конфеты? Это же провокация!       Антон тоже — одна сплошная провокация. Облизывается довольно, будто никогда ничего вкуснее не ел и смотрит на Арсения прищурившись. Хитрый, важный. Самую малость пошатнувшийся, когда альфа шагнул ближе, снова защищая от возможного падения. Будто не знает, что причиной ему может стать только он сам.       — Мне положено приказывать, а ты должен во всём меня слушаться… — Выдыхает, почему-то, тихо-тихо, слегка опираясь на чужие плечи. Наклоняется ближе, смотрит насколько возможно пронзительно. Он честно, старается выглядеть и звучать загадочно, но нежность и чуть дрожащая улыбка вырываются вперёд. — Поцелуй меня!       Он, правда, пытался придумать что-то оригинальное и заявить об этом правдоподобно-капризным тоном. Но все его желания просты, когда Арсений так близко и смотрит так ласково. Тоже, с притихшей где-то хитростью. Стоит так смешно, чуть приподнявшись на носочки, а руки тёплые сквозь свитер обжигают поясницу.       — Как прикажете, Ваше Высочество… — Шепчет с готовностью, а Антон уже и сам тянется ближе, слишком поздно поняв, что тут нужно было расслышать вопрос — Так?       Дразняще-быстрый поцелуй в щёку, задевающий лишь самый краешек губ. Антон, тем не менее, даже возмутиться не успевает — его уже обжигает повторяющийся вопрос и шальная улыбка.       — Или так?       Губы сталкиваются мягко и тягуче. Медленно, но всё так же коротко, сминаются будто снимая только самую-самую первую пробу. Ладони заползают выше, увереннее перехватывая за спину. Арсений отстраняется ровно за мгновение до того, как податливый омега был готов пропустить его глубже.       — Или, может быть, вот так?       Антон порывисто втягивает носом воздух от неожиданности — альфа накидывается на него так, будто намерен в ту же секунду разыскать в его рту украденную конфету. Остатки её вкуса становятся общими, а опора из-под ног — куда-то исчезает. Его подхватывают на руки и кружат, не разрывая поцелуя. Больше не трепетно-быстрого или сладко-медленного — это что-то с отзвуком салюта и осыпающимися искрами внизу живота. Нечто жадное, почти голодное — их друг от друга словами «Это на Новый год!» не оторвать. Антон тихонько визжит на очередном круге и крепче обнимает чужую шею. Мягкие касания слегка щекочут, но уже совсем не дают от себя отстраниться.       Антон тоже жадина — даже глаз не закрывает, чтобы всё себе забрать. Именно Так ему и было нужно.       Они не то съедают друг друга, не то сражаются за что-то — до съехавшей на бок короны и первого столкновения с ближайшей стеной. Антон тяжело дышит и виновато хихикает, осторожно разминая плечи, в которые так сильно вцепился. Он уже не помнит с чего всё началось. Арсений так же виновато рассматривает всё ещё оставшийся в комнате бардак, понимая, что это сейчас последнее к чему ему хочется возвращаться. Но надо.       Хотя бы ёлка смотрит без осуждения — её нарядить успели.       Антон всё ещё зажатый между стеной и уже почти ровно дышащим альфой, сжимает бёдрами его талию и как-то странно улыбается, глядя на её верхушку.       — Колючка, я придумал шутку… — Омега улыбается всё шире, но уже мысленно ругает себя — щёки от этой шутки будут гореть очень сильно.       — Я тебя внимательно слушаю, ангел мой! — Арсений отзывается спокойно, серьёзно, будто готовый услышать нечто очень важное. Он совсем не следил за чужим взглядом, и в своём заранее смех скрыть не пытается!       Такое не скрыть — он рвётся с первой же секунды. Громче чем двенадцатый удар курантов. Антон смеётся и думает, что за новогодним столом, ему будет стыдно даже посмотреть на эту игрушку.       Но он найдёт, чем занять глаза — не зря же, они всех вместе собрали.       Место, в котором поселилась Мая, оказалось полупустым, очень малозаселённым частным сектором. Благодаря чему они без всякой оглядки и стеснения отмечали Новый год, возвращение Антона и все дни рождения разом. Единственные соседи, что могли бы пожаловаться на шумную компанию — праздновали вместе с ними и сами же снабдили отдыхающих всеми чудесами пиротехники. Взамен попросили лишь выделить комнату для неприкасаемого отдыха детей, Позовы с радостью приняли у себя и тех, кому не хватило места под одной крышей.       А вот Антон, проснувшись на третий день, понял вдруг, что он уже очень даже не против сбежать от всеобщего веселья. Ему было хорошо. Настолько, что он мог веселиться наравне со всеми, не выпил при этом и капли. (Традиционный бокал шампанского с остатками бумажки на дне — не в счёт, его никто не в силах отменить). Но сегодня утром, воздух за окном, а позже и снег под ногами казались особенно влекуще-чистыми. Так что вопрос о том, стоит ли сбегать из дома, воспользовавшись тем, что все ещё спят, решился за считанные секунды.       Возможно это странно — сбегать в лес, прямо из постели, когда на соседней подушке есть мирно спящий Арсений. Да, это определённо странно — красться в прихожую, старательно сдерживая смех ради прогулки, о которой ещё не думал несколькими минутами ранее. Антон научился позволять себе странности. Вот сегодня он просто засмотрелся на медленно падающие снежинки и понял, что должен оказаться там — на свежем воздухе, под этими самыми хлопьями, в полосе чернеющего совсем недалеко от дома леса.       Это из окна кажется, что он чернеет — на самом деле он насыщенно зелёный, именно такой, как любит Антон, и от снега весь пушистый. Омега смотрел туда практически с самого приезда, как позволил себе отвести взгляд от матери и осмотреть улицу чуть внимательнее, но подойти ближе, оторваться от домашних всё никак не получалось.       По сути, мамин дом стоит практически в лесополосе — от окраины сектора до него чуть больше пятидесяти метров и теперь, бодро вышагивая всё ближе к цели, Антон не понимает, почему не сделал этого раньше. Омега в который раз прислушивается к тишине, оборачиваясь на оставленные за спиной дома. Их спящий, если не совсем покинутый вид, почему-то вызывает мурашки. Складывается ощущение, что он остался здесь совсем один, как последний выживший. Если посмотреть на них ещё чуть дольше, начнёт казаться что все домики игрушечные, а мигающие кое-где огоньки — обман зрения, не больше, чем умная картинка. Антон решает не заигрывать с собственным воображением и снова смотрит только перед собой. Вдыхает поглубже, вглядываясь в уже обступившие его деревья, и мурашки пробегают повторно.       Всё, что он когда-то рассказал о себе Арсению было чистейшей правдой, совсем не ради красивого флирта. Маленький Антон, выросший на сказках про злых волков, хитрых лисиц и историях о том, как раньше людей отдавали на растерзание медведям, действительно до слёз боялся прогулок в лесу. Но с годами многое изменилось. Даже не потому, что теперь лес стал настолько прочно ассоциироваться с любимым человеком. Жизнь заставила Антона научиться любить безлюдные, почти дикие места. А если не полюбить, то очень мечтать в них оказаться.       Там хорошо. Там безопасно. Почти везде, где нет людей — хорошо и безопасно. В конце концов, это ведь именно деревенские мальчишки, те, что были совсем не намного старше, так зло запугали Антона лесными разбойниками. Разбойники — тоже люди. А животные, даже самые большие, если правильно себя вести и самому их не напугать — никогда не накинутся на тебя без повода.       Этот лес совсем близко к жилым домам, не слишком густой и ранним утром, особенно светлый. В нём вряд ли обитает кто-то, крупнее мирно пасущихся и столь же пугливых лосей. Ни один лось не навредит Антону в той мере, в какой это сумели сделать люди. Поэтому омега всё увереннее шагает вперёд, словно ведомый голубым огоньком. Не уходя слишком глубоко, идя по самому краю, изредка петляя между деревьями, Антон ловит лицом снежинки и чувствует себя удивительно свободным.       Мороз покусывает щёки, тропинка ведёт дальше, а в мыслях только белый лист и чей-то звонкий смех. Антон смеётся, сам того не понимая, просто кружится на одном месте, расправив руки словно крылья. Только когда улыбаться стало почти больно, омега начал кутаться носом в шарф и задумался о том, что домашних может огорчить больше: застуженное горло или уши?       Среди деревьев каркает одинокая ворона. Антон оборачивается на резкое «Кар!» и только теперь понимает, что кажется, уже зашёл глубже чем хотел. Снег съедает следы, прячет их под новым слоем.       Выстроившуюся перед глазами картинку зимней сказки, ломает треск раздавленной веточки. Не слишком резко, в этой тишине — почти оглушительно, и абсолютно случайно. Антон дышит ровно, он абсолютно уверен в безопасности этого места, где ему ещё совсем недавно хотелось прикоснуться к каждому дереву. Но когда шорох повторяется с противоположной стороны, омега уже готов стряхнуть на себя ближайшую крупную ветку и притвориться ещё одним сугробом.       Взгляд хватается за снежные шапки и очень старается, снова отвлечься на эту красоту. Антон ускоряет шаг, пытаясь вспомнить убежавшие от него ощущения.       Он сам, почти бежит.       «Мне показалось!» — оправдывается слух, снимая с себя ответственность. Сердце ему спасибо не скажет, в любом случае. Не после того, как за спиной раздались почти явные шаги.       Морозное солнце уходит за тучу.       «Все альфы — хищники!» — Услужливо напоминает разум, вместо попыток вспомнить путь домой. Антон очень некстати вспоминает теорию сотворения мира и то, что их вид в целом — эволюционирующие волки. Именно из-за этого развития они намного опаснее своих «предков». Злее любых сказок. Их не приручить как красивых пёсиков. Не уйти тихо, соблюдая все правила.       От них можно только бежать, поминая добрым словом свою любовь к глуши. Безлюдные парки, скверы и леса — это очень хорошо. Но и очень опасно, если они всё-таки окажутся недостаточно безлюдными. Там ведь уже никто не поможет, если случайно не поладить с ещё одним гуляющим. А уж если он пришёл по твою душу…       Мысли о том что это может быть не за ним, у омеги почему-то не возникает. Но они у него сегодня все какие-то странные, будто и не проснулся ещё.       Антон петляет между деревьями, ныряя туда где особенно темно, и кажется, сам себя загоняет в ловушку. Он в который раз натыкается взглядом на знакомый камень и понимает, если упустит его из виду или сдвинется с места — точно потеряется.       Сердце колотится не ясно от чего именно, но пульс в ушах бьёт так, что за его шумом начинает мерещиться чужое дыхание.       Антон в который раз оборачивается по сторонам, но никого не видит. Только торчащую из-под снега корягу. Может, это она так громко упала?       Странный сон, который не сон, становится всё больше похож на кошмар. Антон куда-то пятится, понимая только, что теперь к общей, вырастающей будто из ниоткуда, панике, прибавилось ещё и стойкое ощущение чьего-то пристального взгляда. За ним явно наблюдают издалека, может быть, даже тайно радуются произведённой смуте — со стороны наверняка кажется, что омега очень даже забавно мечется в трёх сосенках.       Это может быть кто-то, кого очень веселит его страх.       Это люди отца? Говорили же, что кто-то здесь порой жить не даёт. А он ему ещё и о себе заявил, внимание привлёк. Вот затолкают его теперь в большую машину и увезут подальше от всех любимых, чтобы жизнь мёдом не казалась! Так ведь оно обычно и случается — всё ровненько, гладенько, сахаром по дорожке насыпано... А затем, кочка — отнимающая любое долго и счастливо, когда в него уже так верилось.       Или это Выграновский? Снова над ним шутит, гад! Слова о тёплых чувствах его так задели, что Антону теперь стой и мучайся!       Антону тревожно. Ему действительно страшно, почти по-настоящему. Как когда-то в белом коридоре, может быть, даже ещё чуть сильнее, чем при чтении странных статей.       Но в лесу всё ещё пахнет только лесом.       — Такой смелый стал, один гуляешь! — Чья-то рука в перчатке резко зажимает рот, заставляя мотнуться в сторону и вжаться затылком в чужое плечо.       Омега коротко всхлипывает в ладонь, действительно роняя пару слезинок на ткань, скорее всего — от холода. Вздрагивает всем телом и порывается вперёд, стоит только ощутить грубое касание. Но голос, непривычно приглушенный и низкий, проносится по телу волной успокоения. Антон тут же, даже не сумев это толком осознать, обмякает в руках единственного хищника, перед которым готов быть дрожащей добычей.       Испуганным белым зайчиком. Пойманным в капкан из сильных рук, тёплым и отзывчивым до последнего проблеска жизни. На белом же снегу растерзанным... Пульсирующее внутри напряжение сходит мгновенно, тело расслабляется до звенящей слабости. Становится даже жалко, что сейчас с ним ничего особенного не произойдёт.       Именно потому что снег. Белый и холодный, с двумя тёмными тенями, вжатых друг в друга до ожогов тел. Эта тень никогда не станет рисковать его здоровьем.       — Арс… — Выдыхает сразу, как появилась такая возможность. Это имя возвращает на небо солнце. Сейчас вслед за ним очень просятся несколько не слишком злобных ругательств, но произносится лишь нежно-дурашливое. — Зачем так пугаешь?       Не обвиняет. Ни секундочку. Сердце всё ещё куда-то спешит, но сбивается с ритма совсем иначе. Так как может, когда любимый альфа близко до слабеющих ног и бегущих от затылка мурашек, но поперёк туловища держит настолько крепко, почти жёстко, давая полностью на себе повиснуть.       — Пугаю? — Спрашивает удивлённо, уже своим, привычно мягким тоном. — Я просто шёл рядышком. Не знаю, почему ты решил испугаться.       Может, конечно, показаться, что альфа просто играет в дурочка — тёплая улыбка с нотками лукавства, так и прорывается в слова. Но если это и так, то только лишь отчасти. Арсений действительно следил за Антоном всю дорогу, без всякого злого умысла. Омега куда-то ушёл, для чужого слуха обманчиво незаметно, и по какой-то причине решил его не тревожить. А альфа ведь поднялся следом, почти совсем не скрываясь. Он всю дорогу представлял как «придушит» мальчишку вторым шарфом, за то, что тот слишком легко оделся, и всё ждал когда он обернётся. Попов не какой-то сталкер или гиперопекающий параноик, но понаблюдать за тем, как омега ведёт себя в одиночестве, было очень интересно.       — Я ведь обещал, что буду рядом. Мне нужно защищать моего малыша, даже если он достаточно осмелел для одиночных прогулок по лесу… — Договаривает Арсений совсем ласково, но мурашки от вкрадчивого шёпота почему-то бежать не перестают.       Может, всё-же слегка гиперопекающий, но и Антон ведь на каждый жест заботы отвечает чистейшей благодарностью. От одного только ласкового обращения разулыбался так, что может отморозить все зубы. А насколько Арсений ещё не доверяет этим местам, пока лучше никому не знать.       — Да-а? Именно поэтому ты меня сейчас так скрутил? — Антон позволяет себе язвительно фыркнуть, казалось бы, абсолютно заслуженно и по делу. Но сам же внутри почти скулит, когда будто бы угрожающий жизни захват смягчается до обыкновенных объятий.       Арсений понимает малейший намёк и никогда не позволит себе лишнего, даже если Антон в его руках настолько мягкий и податливый, что задушить хочется почти буквально.       — Прости… — Шепчет виновато, коротко утыкаясь носом в капюшон чужой куртки. — Это правда было лишним. Больше не повторится! — Быстро обещает напоследок.       У Арсения изначально не было никаких лишних мыслей. Но в какой-то момент Антон настолько забавно заметался, что не подыграть ему, стало почти невозможно. Не больше, чем оправдывая чужие ожидания.       Иногда границы дозволенного осознаются только с их нарушением. Альфа всё учтёт.       — Не-ет! — Антон беспрепятственно разворачивается в чужих руках, обнимает за шею слегка перебирая завитки волос. Улыбка блуждает где-то совсем близко, когда он, чувствуя как начинает колоть щёки, коротко стрельнув глазами больше от смущения, чем ради явного флирта, тихо признаёт. — Мне понравилось…       Улыбка всё-таки приходит: яркая, будто бы расплавляющая лицо и сдающая его с потрохами и сдавленным писком. Антон даже не прячется, зная, что ему в ответ коротко улыбнутся, а затем глаза напротив потемнеют на пару оттенков. Опасно, но именно так, как нравится Антону. Он всегда слегка спотыкается о подобное «Понравилось». Зная, что тот, кем он был раньше, никогда бы с ним не согласился. Помня, что теперь он совсем другой и в руках того, кому доверяет больше, чем абсолютно.       — Правда? — Арсений слегка наклоняет голову набок и будто бы передразнивает недавний тон. — А мне очень понравился оставленный тобой след… Такой яркий и сладкий, что тебя и правда нужно было охранять, даже если здесь нет никого кроме нас.       Антон без труда читает подтекст — они здесь одни. Арсений — единственный, от кого его стоит охранять. Тот, от кого ему уже несколькими минутами позже, придётся убегать, спасаться. Ранее Антон очень испугался крадущейся неизвестности, но будет ли он убегать так же быстро и охотно, зная, кто именно за ним гонится?       Арсений ведь сделает всё, чтобы ему было страшно весело. Сам признался — так понравилось       Омега тихо вздыхает, когда к нему шагают ещё ближе, на деле заставляя отступить — ведь ближе уже было невозможно. Тёплое дыхание щекочет щёки, а Антон очень старается уследить за своими мыслями и уже ненавидит эту разницу температур. Вокруг них холод такой, на котором альфа его даже поцеловать не посмеет. Только дразнить станет, так что ноги еле удержат.       — Куда же ты хотел уйти, такой вкусный, что даже не позвал меня с собой? — Вопрос ради вопроса, ради продолжения разговора и бега мурашек. Не обвиняющий, ничем не угрожающий — Антон волен делать что пожелает.       Арсений же очень хочет рассмеяться уже сейчас, но пока нужно держаться образа. Довести омегу до обморока, видимо, хочется не меньше. Чтобы его сейчас также, уже без касаний скрутило, а дальше — небо сотряслось от смеха.       — Я это… На утреннюю пробежку!       Антону больше не страшно ни капельки, даже если пытаться подыгрывать. Но в глазах напротив, веселье почти злое, а за спиной — ствол дерева, по которому он уже готов размазаться даже без сторонней помощи. Голос ломается сам собой.       Тяжёлая ветка над ним скрипит, грозясь сломаться и уронить весь снег, но Антон смотрит только в глаза альфы. Смотрит и видит, как у него в отражении отрастают крылья — теперь как у пришпиленной бабочки. Смотрит не отрываясь, пока не слышит над самым ухом смешливое, но почти приказное:       — Ну так беги!       Попов отпускает его на словах, почти спуская тормоза у давно щекочущего где-то внутри ожидания погони — всё ведь к тому и шло. А сам взглядом почти сжигает, отступив всего на пару нечеловечески маленьких шагов. Омега срывается с места: весёлый, всё правильно понимающий. Он протискивается мимо альфы и огибает всё то же дерево.       — А мы не потеряемся…? — Спрашивает, уже совсем не заботясь ответом. Он с Арсением готов даже потеряться. Но сейчас ведь задача не в том.       Альфа ничего не отвечает, лишь обнимает ствол с другой стороны и подгоняет, пока только хитрой улыбкой.       Деревья мельтешат перед глазами, даже немного оскорблённые тем, что мимо них проносятся так быстро, совсем не оценив красоты. Снег не успевает отпечатать следы, но с радостью летит за шиворот.       Антону бы посмеяться, но тогда дыхания может не хватить. Поэтому он лишь тихо пыхтит отбиваясь, быстро, совсем не прицеливаясь и продолжает бежать. Не разбирая дороги, но изредка оборачиваясь, теперь уже с весёлым страхом.       Арсений первое время совсем не старается его нагнать. Хозяин леса идёт спокойно, даже вальяжно, почти как и раньше. Даёт фору, зная, что найдёт и догонит в любом случае, ускоряется, только когда к нему оборачиваются — чтобы не терял настрой.       Антон шустрый. И меткий — зараза. Жаль только, что со всем, что бы так хотелось сделать с этим зайчиком, придётся терпеть до дома. Своего — в мамином теперь тем более не уединиться. Арсений очень громко об этом вздыхает, уворачиваясь от очередного снежка.       Омега несколько раз оказывался на грани падения. Ещё несколько — на грани попадания в цепкие лапы. Но сам ведь про пробежку сболтнул — пусть теперь бегает. Путать след бесполезно, хоть весь лес узлами оббеги — Антон сейчас счастлив настолько, что его природный запах, даже давно смешавшийся с чужим, даже без течки, могло быть слышно на несколько километров.       Лес то редеет, то густеет, и в конце концов, обрывается совсем, выпуская их на свет, почти буквально. Антон выбегает из него первым и в первые секунды даже слепнет от открывшегося пейзажа. Зажмуривается, пытаясь привыкнуть к белому полотну, что больше не скрыто елями и почти сразу переходит в безоблачное небо.       Когда привыкнуть всё-таки получается, Антон устремляет взгляд в бесконечную белую даль и чуть не падает на месте. От усталости, от того, что заставило сердце подпрыгнуть почти в горло.       То, что не покрыто снегом — то покрыто льдом. Что покрыто льдом — то вода.       Антон делает ещё несколько шагов к тому, что в своём теперешнем виде, кажется обманом зрения. Ноги слабеют, но омега сначала сам не замечает, как начинает подпрыгивать на месте, по-детски резво, будто ему вовсе незнакома усталость.       — Арс! Арс, иди сюда, быстрее! — Визжит не своим голосом. Возможно, слишком громко. Возможно, неоправданно радостно. В нём поднимается вихрь, которому может не хватить даже насыщенного лесного воздуха.       — Что такое? Что случилось? — Арсений спрашивает тихо, но почти встревоженно. Чужой крик вполне можно было принять за просьбу о незамедлительной помощи. Омега, тем не менее, жмётся к его плечу, заливисто хохочет и что-то пищит в перерывах.       — Озеро… — Шепчет, немного успокоившись, восхищённо, будто увидев восьмое чудо света. — Там озеро!       Альфа отрывает взгляд от вжимающихся в его грудь кудряшек, не то умилённый, не то осуждающий — Антон снова не надел шапку и обязательно за это ответит. Омега по нему растекается, как умеет, даже крепко стоя на ногах. Крепче обнимает за талию и наконец смотрит наверх, проверить куда направлен чужой взгляд. Поймёт ли его Арсений? Разделит ли с ним эту распирающую рёбра радость?       От неё всё внутри визжит, кажется даже громче, чем при возвращении домой. К этой радости не подмешен страх или сомнения. Теперь всё правильно. Чисто и светло, как покрытая льдом водная гладь ниже по склону. Перед ней лес расступился, лишь чернеет издалека, но всё равно обнимает со всех сторон, скрывая от любопытных глаз. До этого места нужно суметь добраться, побоишься зайти в лес — никогда не догадаешься, что такое есть. Не найдёшь этот тихий уголок, который, кажется, всегда тайно принадлежал одному только Антону.       Он будто бы весь его, каждой маленькой и хрупкой, незаметной по отдельности, снежинкой. Хотя и под палящим летним солнцем, здесь будет хорошо. Так хорошо, как всегда нужно было омеге. Антон до него дошёл, он со всем справился. Он нашёл его так легко, когда уже не ждал и не вспоминал. Будто бы случайно, спасаясь от «погони». Арсений его сюда загнал.       Альфа тихо хихикает, на самом деле, чуть дрожа от пока ещё совсем скромного смеха и наклоняется ближе. Осторожно целует. В нос, слегка бодаясь после. В губы нельзя — обветрятся быстрее. Но Антон нетерпеливо сам на них срывается. Не слушая вялое сопротивление, целует так же мягко, но долго. Утягивает за собой дальше и ниже. Сначала вниз по склону. Затем просто вниз — заставляя осесть в крепких объятиях прямо на снег.       Смеяться хочется в голос до отмороженного горла. Но болезненно-хриплое «Я люблю тебя» всё-таки звучит немного хуже прочих своих вариаций. Это место услышит каждую из них: от застенчивого шёпота и чего-то быстрого, что произносится как выдох — само по себе, до срывающегося крика, от которого разлетятся все птицы в округе.       Но для последнего должен сойти снег, на берегу озера должна пробиться молоденькая травка. Всё это место должно стать зелёным, залитым солнцем, как глаза смотрящего. Тогда прозвучит самое громкое и счастливое «Я люблю тебя!» Возможно, его произнесут уже три пары глаз, пришедшие посмотреть на своё секретное место.       А пока их только двое и их очень ждут дома.