Стартовая цена — счастье

             Антон просыпается.       Ждёт.       Заправляет постель.        Ждёт.       Всё ещё испытывая неловкость — отвлекается на телефон.       Ждёт.       Гипнотизирует взглядом дверь.              Арсений не приходит.              Альфа всегда приходит к нему по утрам — пожелать хорошего дня и обработать уже почти зажившие раны. Это их обряд, обязательный ритуал, без которого новый день не наступает. Без которого Антон, если честно, до сих пор боится дышать, сомневаясь, что всё происходящее с ним — реальность. Это очень глупо, ведь омега уже почти три месяца просыпается в собственной комнате, что буквально кричала ему «Я не сон, у тебя теперь всё хорошо!», но иначе не получается. Он уже знает и любит здесь каждый уголок, он может свободно заниматься своими делами и до прихода Арсения. Он понимает, что проснётся в ней и завтра, и послезавтра, и ещё через месяц. Но пока альфа не перешагнёт порог — мир за дверью кажется опасным, а то и несуществующим, точно Антона поместили в симуляцию.              Омега больше не стеснялся ходить по дому и в целом его дни проходили очень по-человечески правильно. Будучи подростком он только о такой жизни и мечтал: сидишь себе дома перед телевизором с джойстиком в руке и ни о чём не тревожишься. Захотел — поел, захотел — ушёл гулять. Даже за бардак в комнате никто ругать не станет. «Санаторий для души» — как любовно называли это место, пожалуй, все.              Удивительно, как отпугивающе-серьёзный и даже мрачный, на первый взгляд, человек сумел выстроить вокруг себя атмосферу абсолютного уюта. Антон вытянул счастливый билет — попал в зону его влияния. Под купол из тепла и понимания, заполненный лёгким хвойным ароматом, который хочется впитать в себя до последней капли. В место, где он может делать что угодно и когда угодно, постепенно приучая себя к слову «хочу».              Кто знал, что к такому слову, такому простому понятию, которое маленькие дети узнают одним из первых. Говорят после, беспорядочно, на каждую увиденную по телевизору рекламу… Нужно привыкать? Выросшим детям.              Выросшим — не повзрослевшим, потому что взрослых не бывает. Этим самым счастливым в прошлом, увеличившимся в размерах детям — приходится учиться слову «хочу».              Антон абсолютно свободен и может делать всё, что хочет. Но по утрам… Что-то заставляет его послушно сидеть и ждать лёгкого скрипа дверной ручки. А ещё лучше — притворяться спящим до самого прихода Арсения. Вздрагивать на каждый шорох и нырять под одеяло, даже если сна уже давно ни в одном глазу. Чтобы альфа пришёл и «разбудил», мягко ероша волосы. Чтобы тот ходил рядом с ним на цыпочках, кажется, даже тише, чем мама когда-то. Она точно не боялась шуметь при спящем Антоне. Но оба они им любуются. А омега почти бессовестно — притворяется до первого ласкового «Тоша». Почти заставляет себя не вертеться под их взглядами, словно нежащийся на солнце кот.              Конечно же, все знали и знают, что Антон притворяется. Но что поделать, если ему так легче принимать чужую ласку? В детстве это получилось как бы абсолютно случайно, чтобы не встревожить подростковую гордость — он же уже не маленький, чтобы постоянно лезть к маме обниматься, а так он на это будто и не напрашивался. Теперь ему просто нравится, как Арсений на него смотрит. Но «спящим» этот взгляд вынести проще — снимает обязанность смотреть в ответ.              Смотреть в чужие глаза — очень сложно. Смотреть так, чтобы ноги не слабели, ведь Арсению не нравится, когда Антон встаёт перед ним на колени — почти невозможно. Взгляд к альфе тянулся с первой же секунды, с каждым новым днём — всё сильнее, чем в первый вечер. Антон всё ждал, когда этот человек растает, как галлюцинация. Когда от него останется лишь шум шагов и тянущее чувство одиночества.              Альфа не уходил и не таял — куда ему деться из своего дома? Только смотрел так, как обещал, что на него будут смотреть другие. В этом взгляде Антон слышал шум собственных крыльев и ещё какой-то протяжно-тряпещащий писк, который до последнего отказывается за собой признавать.              Но сегодня Арсений не приходит. Хотя Антон уверен, что уже несколько раз слышал стук дверей.       «Он чем-то очень занят» — Успокаивает себя Антон.              «Он... злится на меня за тот раз?» — Звучит настырно-тревожно. О таком лучше не думать.              Антон учится разрешать себе «хочу». Сейчас он знает, что ему больше всего хочется увидеть Арсения. Убедиться, что и сегодня в его жизни всё правильно.              Неужели сегодня ему придётся сделать первый шаг… самому?              Если он всё ещё видит свою комнату, значит и мир за её порогом существует. Логично? Вроде. Но, что если его там не ждут? Он что, просто так зайдёт в чужую комнату? Без причины. Как к себе…              Омега в который раз даёт себе мысленный же подзатыльник за то, что слушает какие-то неправильные мысли. Пальцы слегка дрожат, опуская дверную ручку и пол под босыми ногами кажется холоднее обычного. Но он справляется и выдаёт себе первую медальку. В коридоре всё непривычно серо — солнца за окном уже меньше. Антон едва не подпрыгивает на месте, когда понимает, что дверь в комнату Арсения открыта. Почти настежь, будто приглашая, значит — ему не придётся стучать.              Проблема лишь в том, что Арсения в ней нет. Омега чувствует себя очень глупо, вертясь в её центре, будто Арсений может играть с ним в прятки и появиться вдруг, если заглянуть куда-нибудь, за отъехавшую дверцу шкафа.              «Почти как котёнок в рекламе» — Думает про себя. Ему бы умилиться, потому что пришедший на ум рекламный ролик был одним из любимых. Но за секунду вдруг стало так тревожно-тоскливо, что представшая перед глазами кошачья мордочка чуть не вызвала слёзы.              — Доброе утро.              Антон едва не прыгает, с радостным «Мама!», но обернувшись на тихий голос может лишь замереть с чуть приоткрытым ртом.               Альфа улыбается ему с порога, неспеша проходя дальше и, честное слово, лучше Антону никуда кроме этой улыбки не смотреть. На Арсении только чёрные брюки и небольшое полотенце, которым он вытирает всё ещё влажные волосы. То есть, как минимум на пару элементов одежды меньше, чем привык Антон. Чем видел когда-либо.              Омега с опозданием вспоминает, что ему нужно ответить на приветствие и лишь мычит что-то невнятное. Взгляд явно неприлично и до неприличного явно приклеился к рельефным рукам. Тем, в которых резко захотелось очутиться. Сильные. Действительно сильные. Плечи широкие, но не перекаченные. Весь Арсений такой... правильно рельефный. Накачанный, но не превращённый в сплошные кубики и банки. Ровно такой, чтобы во рту вдруг пересохло, в то время как слюна вырабатывается в парадоксально большом количестве.              «У тебя не было и шанса не потечь рядом с ним в первые же сутки» — Притворно-сочувственно вздыхает внутренний голос, в то время как бедный Антон осознаёт себя только по горячим щекам.              — Ты что-то хотел? — Любезно подсказывает Арсений, оставляя полотенце на спинке стула. А у самого глаза так озорно смеются, что лучше не видеть.              Он от Антона тоже взгляд не отводит. Омега смешной такой, замерший, точно пойманный кролик. Таким грех не любоваться, даже если мысли вызывает — сплошь грешные. Но в этом они сейчас сходятся. Арсению кажется, что он сейчас должен стыдиться, ведь испытывает почти садистское удовольствие, наблюдая за чужим смущением. Садистское, потому что Арсений уверен, — Антону сейчас не слишком хорошо от шока.              — Я это... как обычно... Лечиться. — Выдавливает из себя, кое-как слова собирая. Хуже, чем у школьной доски. И сам же себя ругает последними словами — он же почти здоров. Просто повод лучше не придумал. А это как-то само выскочило, по привычке. Это же ритуал.              Сегодня кажется, что это будет ничем иным, как ритуальным убийством. Но Арсений — всё ещё слишком добродушно пожимает плечами (по которым омега уже мысленно провёл далеко не только руками) и хвалит Антона за смелость. А Антон, слишком добровольно, забирается на «стол для жертвоприношений» и привычно устраивается среди подушек. Взгляд от Арсения всё ещё отвести не получается. Пожалуй, если восхищение способно смешаться с испугом — Антон воплощение именно этой смеси. Он и раньше, зачастую, смотрел на Арсения примерно так, но сейчас это заметно особенно сильно. Сейчас, почему-то, особенно дурно от мысли, что ему придётся раздеться перед альфой почти до трусов.              «Я... правда делал это и раньше? Каждый день?» — Вертится в мыслях неверяще, пока непослушные пальцы цепляют края футболки. Арсений в это время на него не смотрит — не смущает. Привычно садится на краешек кровати и ищет что-то в тумбочке. Не то, чтобы он был таким запасливым гением, у которого всегда всё под рукой, но с появлением в его жизни Антона аптечка переехала поближе.              «Порой — по два раза» — Услужливо подсказывает память. Напоминает — рисунком из мурашек, которые бежали и бегут по нему с такой силой, что кажется, будто это они съели все оставленные на коже шрамы. Чудо-мази тут ведь почти не при чём. Это осторожные касания — стёрли синяки, как ластиком. Руки, такие тёплые, что кажется, будто старая кожа со всеми этими страшными увечьями под ними попросту сгорела.              Арсений, который прекрасно понимает, что сегодня Антон пришёл не больше, чем за массажем, но до последнего не подаст виду.              Антон падает на подушки и почему-то именно сейчас, особенно ярко вспоминает, сколько всего было в этой постели. Сколько раз он лежал с Арсением обнимаясь. Забирался на него «маленькой ложкой», переплетаясь с ним всеми конечностями и, возможно, даже мешая этим спать. Прижимался так до неприличия близко. В моменте — абсолютно невинно, не отдавая себе отчёт в собственных действиях они могли лежать так очень долго. Словно счастливая парочка для которой такой уровень тактильности — больше, чем норма. Антон даже мог поклясться, что совсем не вздрагивал тогда от каждого касания.              Теперь же непрошенное осознание интимности всех этих воспоминаний, ввинчивается в мозг маленькими гвоздиками. Парализующей, простреливающей по нервным окончаниям щекоткой.              — Приспустим? — Осторожно спрашивает альфа, берясь за резинку пижамных штанов. В глаза заглянуть пытается, потому что вопрос серьёзный. Всё что ниже пояса для Антона — особенно серьёзно. Трепетно. Опасно. С другими — беззащитно. Здесь с ним нужно быть особенно ювелирно осторожным. Всё равно что реставрируя древнейшие произведения искусства.              Арсений до последнего оттягивал момент, когда ему придётся переключить внимание на чужие ноги и всё, что чуть выше. Чем бы ему не приходилось заниматься в прошлом — он никогда не любил делать людям больно. Антону порой могло стать больно от одного только взгляда. Постепенно поднимаясь в своём полупрофессиональном лечении от самых пят, альфа был готов остановиться при малейшем намёке на «нет». Чаще всего — испуганно-жалостливо подлетевшие или нахмуренные брови и чересчур явную дрожь.              Спрашивал он и теперь, уже почти по привычке, ведь Антон определённо ему доверяет. Только слегка закусывает губу, отчаянно краснея, и жалеет, что не может резко без причины развернуться на живот.              Лежать так, конечно, страшно в первое время — до удушливой паники невыносимо. Но так он хотя бы может спрятать лицо. Спрятать румянец, разгорающейся с каждой процедурой только ярче. Спрятать особенно-неправильно замутившийся сегодня взгляд.              «Я должен был к этому привыкнуть. Почему так..?» — Мучал себя омега из раза в раз, почти задыхаясь в душистой наволочке.              Сколько раз ему так приходилось прятаться в подушках? Закусывать их первое время действительно почти плача от боли, пока Арсений пытался что-то «наколдовать» с его спиной. Лучше бы альфа и дальше заставлял его болезненно хныкать, ведь по-настоящему страшно Антону стало только тогда, когда дыхание в нём впервые замерло без подушек. Когда всё в нём резко стихло, потому что… приятно? Когда он понял, что ему просто хорошо настолько, что от этого «хорошо» приходится закусывать губы ещё сильнее и тонко пищать, будто ему на самом деле очень-очень больно — лишь бы не выдать себя.              Разуму действительно было больно. Он сгорал в чём-то для себя неестественном, неправильном, сладко-кажущемся. Он отказывался понимать возможность таких ощущений и всегда проигрывал чему-то неизвестному. Измотанный и опустошённый он в итоге позволял Антону упасть в сон без сновидений.              А Антон таял восковой свечкой и плавится кусочком сливочного масла, тщетно стараясь не издать и звука. Срывался на всё менее болезненный стон и мычание, по мере того, как кожа становилась всё более целой, а чужие ладони всё увереннее скользили вдоль позвоночника, разминая мышцы. Почти вскрикивал, когда после обработки какого-нибудь особенно глубокого ушиба к больному месту прикасалось что-то горячее рук.              Антон Денису соврал — его целовали не только в лоб. Но эти щекочуще-лёгкие, как пёрышки, поцелуи он тоже до конца не мог осознать.              Антон с детства боится врачей и всех возможных медицинских процедур. Даже от простого градусника в незнакомых руках — дёргается. Но Арсения всегда ждёт с дрожью нетерпения. Ждёт и сам боится того, что ждёт. Ждёт тёплые мурашки. Ждёт каждый застрявший в груди вздох. Ждёт руки, что уже даже не мажут, а просто гладят. Так, будто учились этому минимум полжизни. Антон не боится этих рук. Он боится лишь собственного тела, оно, привыкшее скручиваться в тугой жгут от любого касания, теперь — неестественно расслабленное и благодарно-отзывчивое, будто не его. Антон боится, что его реакция может вдруг оказаться позорно-яркой или даже нагло-требовательной. Никто никогда так о нём не заботился и теперь он не знал, насколько ему можно проявлять эмоции.              Арсений всё видел. Подмечал любое изменение в дыхании, отсчитывал пульс мальчишки, что сам же так доверчиво протягивал свою ладонь. Арсений — сволочь такая — заставлял его говорить. Каждый раз, склоняясь близко-близко, расспрашивал шёпотом о том, что ему снилось или как прошёл день — зная, что голос выдаст с потрохами и всеми проскальзывающими в нём петухами. Мальчишка скромный и упрямый до омерзения. Будет больно — слезами подавится, но стерпит. Что-то понравится и захочется повторить — прямо не скажет. Вот и приходилось хитрить. Настраиваться под чужое тело так, что уже не ясно, кто в ком струны тянет.              Арсений перед каждой такой процедурой — нервничал не меньше. Но раны постепенно затягивались и самому ему становилось легче дышать. А когда из омеги вырвалось что-то ещё совсем отдалённо напоминающее довольное фырканье — Арсений рядом с ним чуть на молекулы не распался. Мысль о том, что омеге уже не то, что не больно, а порой и очень хорошо, принесла столько счастья, будто Попова самого несколько часов на массажном столе разминали. Он видел, что Антону нравится происходящее. Знал, что тот всё ещё краснея до корней волос, ложится перед ним, понимая собственную выгоду. Он был готов пойти на любые курсы массажа, лишь бы зажатое всеми возможными запретами, но всё равно вырывающееся мурлыканье становилось громче.              «Выгладить» из мальчишки признание или даже прямую просьбу — стало делом принципа. Но пока тело сдавало его без слов. Сдаёт и теперь.       Сегодня Антон подозрительно притихший, задумчиво-потерянный. Чувствительный при этом настолько, что приходится подозревать какую-нибудь очередную течку. Конечно, Арсения веселит чужая, явно не боязливая дрожь, и какая-то даже почти явно-влюблённая растерянность. Но порой кажется, что омега своим молчанием попросту дразнится.              Сначала Арсений даже успел испугаться, что делает сегодня что-то не то. Но когда пальцы мягко вспорхнули по тонкому шраму на внутренней стороне бедра, а ответом им стал подозрительно не болезненный всхлип — терпение кончилось. Терпение, но не совесть — резинка штанов осторожно возвращается на место.              — Антон? — Зовёт тихо, совсем не угрожающе-озадачено, как показалось Антону. Омега от собственного имени вздрагивает, будто пойманный с поличным. — Антон, о чём ты думаешь?              Шепчет мягко, тем не менее, поднимаясь выше, сильнее нависая над мальчишкой. Тот до смешного упрямо-отчаянно пытается увести глаза в левый верхний угол. Будто никакого Арсения рядом нет, а потолочный карниз ему рассматривать куда интереснее.              «Признавайся!» — Жадно рычит что-то в альфе. Ему кажется, что ещё немного и он вгрызётся в раскрасневшиеся, словно наливные яблоки, щёки. Взгляд пронизывающе-цепкий — сегодня Антону придётся сказать правду. Себе — в первую очередь.              О том, что его странное волнение граничит с... возбуждением? Омега не знает этого слова. Не знает, как оно должно ощущаться. Правильно. По-настоящему. Какого это, когда тебя так переклинивает рядом с альфой, что ты перестаёшь узнавать себя и что с этим делать дальше.              — Я… Мне так стыдно, за произошедшее тогда… — Говорит зачем-то с боем выдыхая слова. Что-то в нём плаксиво пищит, когда он понимает, что глаза спрятать всё-таки не получится.              На Антона нападают все «мыслишки» разом. Но эта, тревожно-стыдливая, почему-то обгоняет все, от «Ты такой красивый» до «Поцелуй меня уже!» Стыдливая, потому что служит прямым напоминанием того вечера и его, Антона, позорного поведения. Почти прямым намёком, что разрываемый эмоциями омега готов «предложить себя» снова, но не знает, как подступиться. Антон помнит, то предупреждающее «Сорвусь», прокатившееся лёгкой дрожью по позвоночнику. Помнит, но не понимает, как он на самом деле на него реагирует.              — Это был не ты. — Отвечают ему просто. Будто бы исчерпывающе. Словно Арсению ничего больше знать и говорить не надо, чтобы успокоиться самому и успокоить Антона. Серьёзно, ставя точку в любых спорах.              И что-то крохотно-тёплое на кончике носа. Чтобы осмелел уже.              — Но всё равно… тебе теперь, наверное, неприятно. — Антон не понимает, как Арсению может хватить такой простой мысли. Неужели тот и правда настолько хорошего мнения о нём?              Всё что ранее происходило с Антоном рядом с альфами было настолько недобровольно, что говорить страшно. Теперь же страшно себе сказать, что он готов шагнуть за границу того загадочно-будоражащего «Сорвусь». Страшно опозориться в этом признании перед Арсением, что так его... Бережёт?              — Ну хорошо, пусть так. — Выдыхает почти устало, понимая, что Антону, наверное, будет проще, если просто взять и признать за ним какую-то призрачную вину. Омега тем не менее, успевает вздрогнуть, будто совсем этого не ждал. — Поцелуй меня — тогда прощу.       Арсений до последнего сомневается в своих словах, но смотрит внимательно. Как кажется Антону — убийственно.              Ультиматум серьёзный. Без смеха или даже улыбки. Но всё равно какой-то ребячески-озорной. С вызовом, будто берущий «на слабо» Неожиданный до короткого замыкания в мозгу.              Антон моргает пару раз, вздыхает удивлённо, как по голове ударенный. Осознанием — Арсений не шутит. Арсений его собой окружил и не отпустит, пока тот не сделает. То, чего Сам хочет.              Сердце взлетает куда-то в горло, как на пружине подброшенное. Антон весь в эту пружину скручивается, но к чужим губам тянется осторожно, без резкого подпрыгивания. Робко, к самому краешку. Раз-два-три — с каждым разом, чуть дольше и смелее. Не целует — прикладывается, будто запечатывает. Запечатывает собственный счастливый визг и искрящуюся на губах, улыбку. Бабушка иной раз соскучившись — крепче целует. А Антон робеет. Каждый раз отстранившись слегка, глазами спрашивает «Вот так?» Потому что, оказывается, целоваться не умеет. Так, чтобы по любви.              У Арсения от этой детской робости всё нутро сводит так, будто он и сам ещё мальчишка. Только дорвавшийся. Только узнавший: глаза чьи-то могут в сердце вцепиться так, что только с мясом вырвать можно. От света внутреннего крошечными поцелуями взращиваемого — взорваться можно.              Арсений себе на эти поцелуи отвечать запрещает. Только улыбается потом, впервые вдохнув после того как омега падает обратно на подушки. Потому что не должен был спугнуть. Потому что Антон должен был сам.              Антон справился. Антон смеётся. Звонко, не стесняясь. Облегчённо. Выдыхая разом все свои страхи.              Арсений снова схитрил. Дал прямое указание. Как тогда, когда Антона накормили, только потому что Арсений так захотел.              В груди что-то щемит — омега устал смеяться.              — Арсений, а вы хотели бы... меня поцеловать? — Спрашивает робко, запинаясь, с пробирающим до треска в рёбрах трепетом. Ресницы мелко дрожат, тут же взгляд скрывая. Антон дышит еле-еле, после последнего слова и вовсе дыхание задерживает. Но внутренне весь будто бы подбирается и выдыхает, радуясь, что всё-таки сказал.              «Снова выкает, дурилка» — Смеётся про себя альфа. Ему бы сейчас лицо удержать, чтобы опять какой-нибудь оскал вместо улыбки не проскочил.              Арсений лёгким прикосновением кончиков пальцев к чуть порозовевшей щеке чужой взгляд себе возвращает. Доверчивый. Уверенный. Верящий. Он отвечает так же тихо, осторожно и честно, безуспешно пытаясь не пропустить в свой ответ довольного мурлыканья — его мальчик явно кокетничает и на это невозможно не реагировать.              — Очень хотел бы. — Наклоняется ещё чуть ближе, почти сталкиваясь лбами. Антон под ним выдыхает тонко и взгляд тут же за блестящие губы цепляется. — Но боюсь увлечься.— В голубых глазах улыбка и искры, как от огней бенгальских, тех самых, которых ты всегда сначала, почему-то, боишься, но очень хочешь прикоснуться. — А ты не боишься, Антон?              Этот вопрос — не насмешливая угроза из разряда «Знаешь ли ты, с чем играешь, мальчик?» Тут важен ответ.              Этот вопрос — вопрос доверия. «Ты меня не боишься?» Тихий, но серьёзный, тот, что нужно задавать только глядя в глаза. Арсений не смотрит — душу гладит. Мягко, терпеливо, осторожно над каждой ранкой порхая, готовый уловить любые признаки сомнения. У Антона внутри что-то тихо плачет от счастья и слёзы эти звенят словно хрустальные — пожалуй, он никогда не привыкнет к тому, что его мнение здесь учитывается. Что его комфорт может быть для кого-то настолько важен.              — Нет, Господин. — Выдыхает не моргая, бесстрашно шагая в своё озеро. Слова проходят дрожью по обоим. Потому что близко. Потому что правильно и даже как-то щемяще-игриво.              Обращение это — не по регламенту — по желанию. Желанию называть так Его одного. С Ним это слово лишается грязи и наполняется согревающим трепетом. После него на губах сама собой дрожит улыбка. И весь Антон, потому что понимает, что в известной мере — нарывается.              Это «нет» Сильному говорить не страшно. Это «нет» — не отказ. За это «нет» Антона не накажут. А если и накажут — руки у Арсения нежные, теплом по бокам поднимаются. Гладят неспешно, сжимают — самую малость, так, что вслед за их теплом из груди писк поднимается. В горле застревает, заставляя всего замереть, не в страхе — в предвкушении.              Арсений с него глаз не сводит, будто гипнотизирует. А Антон, кажется, уже не дышит совсем. За руками еле-заметно прогибается, чтобы им больше места было, и на губы его смотрит почти умоляюще.              Арсению бы ещё немного подразнить так, чтобы Антон не выдержал и сам за поцелуем потянулся. Показал характер, так как с Арсением можно. Но…              У Антона губы вкуса яблочного повидла. Не кислого, не приторно-сладкого — такого, какого надо. Идеального. Того, что само на язык просится и без спроса ложка за ложкой из банки таскается. Которым в детстве наесться было невозможно, даже после угроз от взрослых про «слипнется». Их хочется бесконечно сжимать, сминать и обсасывать, всю сладость себе забирая. Даже без зубов — повидло нежное и само тает.              Антон не выдерживает — глаза закрывает. Он видит лес. Такой большой и густой, что насыщенный хвойный аромат лёгкие почти обжигает. Но его всё равно будто бы мало. Им не надышаться. Хочется вдохнуть глубже. Больше. Сильнее.              Антон впервые, будучи рядом с альфой просит сильнее. Не во время течки и не по принуждению. Стонет в поцелуй так искренне-призывно, что кажется ещё немного и у Арсения посыплется черепица, а у дома отрастут колёсики и уже не ясно — кто от кого съедет.              «Увлекаться нельзя — Антон всё ещё слишком слаб и травмирован» — Барабанит по стенкам черепа, когда чужие губы в который раз изгибаются, будто бы подставляясь под клыки.              «Я излечу все его травмы» — Обещает Арсений, когда мальчишка, более чем своевольно, хватается за его плечи, заставляя прижаться ещё ближе и полностью накрыть его собой.              Антона именно что накрывает — не сжимает, душит или раздавливает. Накрывает, впервые в жизни той самой силой, к которой взывало и которой молилось всё его нутро. Сейчас оно почти воет от счастья, готовое трепетать и даже пресмыкаться перед источником этой силы. Потому что она не разрушает. Потому что с ней, всё в жизни становится правильно. Потому что утопать в ней, ощущая с одной стороны, полную защищённость, с другой — беззащитность, но только перед ней же — лучшее, что может испытывать омега.              Антон наконец-то это понял, ощутил лично. За поцелуй. Один… Два... Три? Один, но очень долгий? Уже не важно. Ему мало. Ему нужно больше. Больше растекающегося по телу тепла. Больше красочных взрывов перед глазами. Больше Арсения, которому, кажется, уже можно «сорваться» — лишь бы омега заново собрался весь — из кирпичиков света.              «Увлекись, пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста!» — звенит в мыслях скуляще, когда Антон понимает, что Арсений всё больше в поцелуе уступает, готовясь и вовсе тот разорвать. Руки беспокойно скользят по плечам, силясь удержать, но это всё равно случается. Поцелуи становятся мелко-моросящими, короткими и ленивыми, будто на пробу отыгрывая ту неряшливую нежность, которую случайно пропустили в первые секунды.              Оба дышат тяжело, как после подъёма пешком на семнадцатый этаж минимум. Оба в мареве запахов себя не помнят. Оба смотрят друг на друга так, будто нашли наконец смысл жизни.              Но Арсений делает быть может самую большую на данный момент ошибку — слегка опустив голову упирается носом в ложбинку на шее. Он в последний раз глубоко вдыхает, затягивается сладким яблочным ароматом, упиваясь ещё и вибрирующим под ним пульсом — поднимается. Отходит к одному из шкафов, тому, что с зеркалом, и начинает спешно перебирать одежду, будто всё это время на самом деле собирался куда-то.              А Антон эту ошибку поддерживает — чувствуя себя неожиданно брошенным, медленно сползает к центру кровати и замирает там, сев на сложенные под собой ноги, неотрывно смотря на чужую спину. Идеально ровную, уже никак от затруднённого дыхания не страдающую.              Губы горят почти болезненно, а в податливо-беззащитный, опустошённый внезапным счастьем разум, вырываются мысли. Как это обычно и случается — неприятные, силящиеся испортить всё и сразу.              — Я вам противен, да? — Произносит совсем блёкло, тщетно стараясь не пропустить в голос скрип неожиданно подступивших слёз. — Я порченный, всеми подряд использованный и поэтому вы не хотите ко мне прикасаться.              Говорит — и вроде бы даже сразу понимает, какую глупость, потому что помнит сияние голубых глаз, помнит, как долго на самом деле Арсений не мог от него оторваться. Но неожиданная обида, оказывается в нём громче голоса логики. Это ведь правда. Боль от правдивости этих слов уже наверное ничего не сможет перебить.              Говорит — и сам удивляется тому, насколько ему больно. Будто он и правда ждал чего-то ещё после поцелуя. Надеялся…на что-то, о чём рядом с другими и подумать страшно.       Они брали всё и сразу. А Арсений — медлит и, даже, будто бы сбегает от него. Это не укладывается у омеги в голове.              Антон всегда был живым ребёнком. Активным, когда надо понятливо тихим. Но капризным. Трепетно-жадным до своих маленьких «хочу». Жадным до чужой любви. Арсений в нём этого ребёнка воскрешает. А тот за него каждый раз, как за ускользающий сон, хватается. Так, что всем троим страшно становится.              Спина еле заметно дрогнула. Арсений медленно оборачивается на звенящий в тишине комнаты, голос и, поняв, насколько всё серьёзно, подходит ближе.              Он соврёт, если скажет, что не понимает о чём говорит Антон. Соврёт, если скажет, что подобные мысли его не посещали. Но это не были мысли из разряда «Я у него не первый — какая гадость!» Эти мысли были наполнены омерзением к самому миру, что порой доводит такие создания как Антон до подобной жизни и страхом, что он может так и не оправиться после пережитого. Арсений мог бы часами разглагольствовать о том, какое Антон сокровище, самое настоящее чудо. Объяснять, что в этом доме его держат не из-за тела, что это не Антон должен отмываться от своего прошлого, а Арсений — бесконечно доказывать, что всё это действительно прошлое, что здесь для Антона началась совсем другая жизнь. Но на этот раз, он выбрал более короткую и, как ему кажется — говорящую формулировку.              — Малыш... — Произносит мягко и рука в привычном уже жесте сама к чужому лицу тянется. Антон сразу к этой руке льнёт, позволяя пальцам медленно проползти по щеке и зарыться в волосах на виске. — Если я тебя ещё хоть раз поцелую — я тебя съем. Если я тебя съем — я опоздаю на работу. Понимаешь?              Это тоже правда. Он ему не соврёт — он его сожрёт, если сейчас останется рядом — настолько он ему противен. Осознание этого медленно загорается в сверкающих изумрудах.              «Съест...Это же в смысле... ого...» — Трепещет в груди вперемешку с ребячески-глупым смехом. Жадный ребёнок полностью удовлетворён, а вот Антон вдруг чувствует себя нестерпимо глупо и даже посмеяться над этим не успевает.              — Встань! — Тёплая улыбка резко сменяется парализующей строгостью. Антон вздрагивает, но не шевелится, не веря, что мог услышать такой тон от альфы. — Вставай-вставай. — Поторапливает уже мягче.              Омега соскальзывает с кровати и почему-то сразу прячет ладони, точно провинившийся ученик.              — Теперь подойди к зеркалу. Вот так. — Арсений осторожно направляет его за плечи и сам встаёт рядом. Антон смотрит на него растерянно, изредка заглядывая в отражение. — Повтори всё, что сейчас говорил. — Наказывает альфа, будто на каком-то диктанте. — Повтори, все свои слова. — Поняв, что Антон и дальше так будет на него смотреть, направляет и удерживает чужой подбородок так, чтобы омега не мог отвести напуганный взгляд от своего отражения. — Скажи, этому милому мальчику всё, что ты о нём думаешь!              Мальчик и правда милый. С порозовевшими от стыда щеками и правильно-припухшими от поцелуев губами. Не скелет. Обычный парень: руки, ноги, голова. Слегка взлохмаченные кудряшки. Не мочалка — то милое гнёздышко, которое он когда-то считал своей гордостью, потому что девчонкам нравилось. Глаза большие. Живые. Жить хотящие. До слёз.              «Мне? За что?» — Жалостливо спрашивает, живущий в зеркале, мальчик. Он не понимает. Он ничего плохого в жизни не делал. У него эта жизнь только началась.       У Антона язык к нёбу присыхает. По рёбрам что-то когтями скребёт. Страшно. Почему ему так страшно? За кого?              — Что такое? Не получается? — Усмехается Арсений, печально, слыша только невнятное мычание. — А знаешь почему? — Подходит ближе со спины, подбородок опускает — Антон послушный и дальше будет смотреть сам. — Потому что. Это. Не. Твои. Слова. — Цедит раздельно, всё ещё пугающе-серьёзно. — И мысли — тоже не твои. Ты не должен их о себе говорить и думать.              Ляйсан, говорила что-то похожее, но у Арсения, почему-то, получается лучше. Пареньку в зеркале больно, но не от слов, а потому, что Антон понял их так поздно. Потому, что ему пришлось сделать очередную глупость, чтобы их услышать. Но Антон себя простит. А отражение — снова улыбнётся, кутаясь в чужие объятья.              — Злых людей в мире много. Ты у себя — один. — Продолжает альфа, зарываясь носом в родные завитушки. — Не обижай больше этого мальчика. Я за него всех обижу. Даже тебя.              Звучит глупо, но понятно. Антон больше не будет.              — Здесь злых людей нет. — Омега замирает на выдохе, привычно сцепляя ладони у себя на животе. — Только ты.              У Антона горит спина — рубашка на Арсении всё ещё расстёгнута. Антон на секунду думает, что он мог бы развернуться и застегнуть пуговки. Это было бы правильно. За альфой в ответ тоже поухаживать хочется. Светлые порывы тонут в чужом голосе и понимании — с такой помощью он опоздает.              — Хочешь услышать мои слова о тебе? — С лёгким смешком интересуется альфа, пока Антон пытается как-нибудь повернуть голову, чтобы увидеть его глаза вживую. — Ну так слушай. — Обжигающий вдох, втягивающий воздух прямо у сгиба шеи. — Ты не испорчен, Антон. Потому что я тебя не испорчу. — Голос перетекает по плечам, звуча то с одной, то с другой стороны. — А у тебя до меня. Никого не было. И уже не будет. — Антон всё-таки ловит чужой взгляд и тогда зубы предупреждающе клацают у самого его носа. — Всё ясно?              Ясно. Всё ясно. А что именно ясно — уже не так важно. Окончательно ясно ему станет только потом, когда он, сидя в просторном офисе вдруг подавится горячим чаем. Сейчас Антон может только быстро-быстро кивать и соглашаться, с чем бы то ни было.              — Я красивый? — Спустя ещё какое-то время снова смотрит в зеркало. Уже смелее. Арсений в отражении качает головой и поджимает губы. — Я красивый. — Исправляется, будто переспоривая. Отражение кивает и улыбается. — И я… поеду с тобой на работу!              Нагло-заискивающе, но по-детски звонко-радостно — так, как требует от Антона отражение. Так, как этот мальчик будет жить.              Арсений не опоздает на работу, если поцелует его ещё пару раз уже сидя в машине. Водитель у него тоже хороший человек — он всё поймёт.