Дуэль сердец

      На слова брата о барышнях, которых ему пыталась сосватать их матушка, как об «икринках», Лиза развеселилась впервые за вечер.       – Весьма меткое определение, – со смехом сказала она. – Я бы сама лучше этого ничего не выдумала. Они действительно были похожи как икринки. Одинаковые, округленькие, розовенькие. И очень скучные, хотя и благовоспитанные. У них все разговоры были только о балах, модах, вышивках и альбомах. Знаешь, – добавила Лиза, – мне кажется, что матушка специально подбирала для тебя именно таких барышень – неинтересных и ограниченных, но зато послушных и покорных. Ведь не все наши барышни такие, есть и поумнее, но те девицы были как на подбор глуповатыми.       – Мне тоже так казалось, – усмехнулся Долохов, – я даже среди светских барышень встречал неглупых: например, Софи. Да и ты всегда была умницей, хоть и не вращалась в свете, но эти барышни… где их только матушка выискивала?       – Специально выглядывала, скорее всего, – ответила Лиза с понимающей улыбкой. – Боялась, наверное, что умная и с характером невестка будет противоречить ей. Вот и находила эдаких. Даже мне с ними было скучновато, а уж о тебе и говорить нечего.       – От их разговоров даже мухи на потолке со скуки дохли, – подтвердил Долохов.       – Вот видишь, – настойчиво произнесла Лиза. – А теперь скажи мне, ты скучал хоть раз в обществе Софи? Я же помню ваши разговоры. У тебя всегда были такие живые и заинтересованные глаза, даже тогда, когда она говорила, по твоему мнению, ерунду насчёт прав женщин и их положения в нашем обществе. И даже тогда, когда вы иной раз спорили, устраивая словесные дуэли. Я помню разговор, когда она рассказывала нам, почему не хочет прикупить себе крепостных слуг, как ей некоторые советовали, а всегда нанимает вольных, аккуратно и вовремя платит им хорошее жалованье, даёт выходные. Чтобы объяснить это она тогда процитировала Радищева: «У меня, мой друг, крепостных нет, и для того никто меня не клянет». Или когда ты увидел, что Софи штудирует книгу Беккариа, и вы вдруг неожиданно заспорили о смертной казны – нужно ли её сохранение или нет. Ты доказывал, что она нужна и ссылался на авторитет Монтескье и Руссо, а она доказывала обратное и использовала доводы Беккариа. Или когда вы поспорили по поводу «Укрощения строптивой» Шекспира. Ты говорил, что грубое поведение Петруччо с Катариной извиняет безумная страсть, которую он в глубине души питает к Катарине. А она упрямо стояла на том, что никто не имеет прав ломать другого человека под себя, и что никакая страсть не может быть извинением и оправданием. Говорила, что укрощённая и сломленная Катарина будет скучна и неинтересна даже самому Петруччо… он быстро пресытится такой убогой женой и пойдет на поиски другой добычи… Помнишь эти все ваши споры и разговоры? Ты ведь всегда просто не мог наговориться с ней. Тебе с ней было интересно, ты не пропускал ни одного её слова мимо ушей, даже если вы не соглашались. А тех барышень, что приводила к тебе матушка, ты и не слушал вовсе. Они большинство книг, которые вы обсуждали, в руках не держали, и не слышали о них. И вообще не поняли бы, о чём вы ведёте речь, если послушали твои разговоры и споры с Софи. У них на уме были только балы и моды. И ты зевал с ними и старался быстрее сбежать. Это всё потому, что на самом деле тебе не нужна скучная, но образцово-покорная и послушная женщина. Тебе нужна такая как Софи. Да-да. Такая, которая не будет молчать перед тобой и опускать скромно глазки, а которая будет отстаивать свои убеждения и свой образ жизни до конца. С такой женщиной тебе будет непросто, но уж точно не скучно, – с улыбкой закончила Лиза.       – Ты что, предлагаешь мне всю жизнь прожить с ней в ругани и ссорах? – взвился Фёдор. – Странные у тебя представления о семейной жизни.       – Почему в ругани и ссорах? – возразила Лиза. – Если ты не будешь навязывать свою волю Софи, причин для ссор и ругани не будет. Софи вовсе не какая-то взбалмошная девица, которая сама не знает, чего хочет, и устраивает скандалы по пустякам и на пустом месте. Она вполне разумная женщина и способна к компромиссам. Но только не в том, что касается её профессии. Она хочет сохранить её, сохранить возможность самой зарабатывать себе на жизнь. И если ты позволишь ей это, во всём остальном она станет тебе не просто хорошей, а очень хорошей женой.       После этих слов Фёдор подумал, что в резонах Лизы есть определённый смысл. Он вспомнил первую неделю их семейной жизни с Софи. В это время не было на всей земле мужчины более счастливого, чем он. Софи действительно была и внимательной к нему, и заботливой, и ласковой, и страстной в постели. С ней можно было договориться по любому вопросу. Но когда память вернулась к ней, и дело коснулось её профессии и карьеры, тут от способности Софи к компромиссам не осталось ничего. Здесь она отказывалась отступать. Отказывалась бросить сцену. В этом вопросе она была как кремень. И всё же… и всё же Долохов не был готов оставить Софи сцену. Жена-профессиональная пианистка, независимо от мужа зарабатывающая себе на жизнь, да ещё и немалые деньги – это расходилось со всеми его представлениями о семейной жизни, которые были воспитаны в нём с детства. Тем не менее что-то в нём поколебалось от слов сестры. Он не мог не признать, что она в своих резонах была права.       Почувствовав колебания брата, Лиза добавила:       – Я ещё вот что хочу тебе сказать. Тебе не нравились светские барышни, которые были готовы стать обычными послушными жёнами-домоседками. Тебе было с ними не интересно и не хотелось иметь никаких дел. Зачем же сейчас ты пытаешься превратить Софи в некое подобие этих барышень? Помнишь, ты говорил мне как-то, что Софи во время своих концертов чем-то напоминает тебе лебедь. Что она подходит к фортепиано, как лебедь слетает на воду и потом плавно плывет по этой воде. Однако твои старания превратить Софи в подобие скучных светских барышень напоминают мне старания превратить лебедь в курицу. Но, во-первых, у тебя ничего не получится. Софи уже никогда не согласится просто засесть дома и заниматься музыкой лишь для развлечения близких. Она просто зачахнет без возможности выступать на сцене перед публикой. Во-вторых, даже если случится такое невероятное чудо, что тебе удастся заставить Софи оставить сцену и превратиться в обычную домашнюю жёнушку, то ты будешь первым, кому результат не понравится. Ты сам не сможешь рядом с такой жить. Быстро соскучишься с женой, чьи интересы станут такими же приземлёнными, как у тех барышень, что тебе сватала матушка. Так и будет, запомни это. Нет уж, если ты влюбился в самостоятельную и сильную характером девушку, то и живи с такой. Не пытайся сделать ее слабой и во всём подчинённой твоей воле. Полюбил лебедь – живи с лебедью. Не старайся ощипать ей перья и обрезать крылья, чтобы сделать из вольной лебеди убогое подобие тихой домашней курочки. У тебя таких послушных и покорных было – пруд пруди. Я ведь много чего знаю про твоих прежних любовниц. И никого из них ты не любил, и всех ты быстро бросал. Потому что с ними тебе рано или поздно становилось скучно. Подумай об этом, братец, – тихим голосом завершила Лиза.       – Эх, Лиза, – вздохнул Фёдор. – Ты, по-моему, стараешься нас с Софи снова свести, так ведь? Боюсь, что все твои старания напрасны. Софи не согласна уступить мне в вопросе своей проклятой сцены, а я не готов уступить ей. Так зачем же тебе стараться?       Лиза внимательно посмотрела на брата и ответила:       – Да потому что в отличие от тебя я понимаю – ваш брак с Софи, если он сохранится, простым не будет. Будут у вас и ещё ссоры, и ещё столкновения. Вы оба упрямые, будете ссориться и мириться, ссориться и мириться, – улыбнулась она. – Но что-то подсказывает мне, что друг без друга ни у одного из вас счастливой жизни не будет. Если ты перестанешь упрямиться… если не будешь отнимать у Софи сцену, у вас всё сможет сложиться. Я помню, как она играла на последнем своём концерте семнадцатую сонату Бетховена *… какое при этом у неё было вдохновенное лицо… и как ей аплодировали зрители, как им нравилась её игра… Пытаться отлучить такой талант, как у неё, от сцены, от зрителей – это… прости, но это просто преступление, – убеждённо закончила Лиза.       В последующие дни Фёдор много думал об этом разговоре с сестрой. Пожалуй, впервые в жизни он начал понимать, насколько глупо, самоуверенно и жестоко он поступает, пытаясь отнять у Софи смысл её жизни, её музыку и сцену. Он убеждал себя, что это только на благо Софи, что она со временем примет тот образ жизни, который он ей навязывал, превратится в обычную домашнюю жену и будет счастлива при такой жизни. Но теперь он думал, что эта жизнь противоречит всей сути Софи, она никогда не примет её. Эта жизнь будет для неё скучной и нудной, она разрушит её душу и, возможно, даже тело. Он вспоминал, как в Лысых Горах Софи металась, рыдала и болела, потому что начала вспоминать и понимать, что из её жизни ушло что-то очень важное и ценное для неё.       Вспомнил он и о последнем разговоре с Софи. Будь он на её месте, разве он подчинился бы какому-то давлению, если бы Софи потребовала от него оставить военную службу? Ведь для него эта служба была тем же самым, что и для Софи её музыка – призванием и жизненной потребностью. Да он в этом случае упёрся бы как упрямый вол, но не позволил навязать ей свою волю! Почему же он злится на Софи за то, что она поступает также – отстаивает своё право на своё призвание, на свой смысл жизни?       Ответ на этот вопрос он и сам знал: это получилось так, потому что он был мужчиной, а она женщиной. По представлениям общества мужчине было позорно подчиняться воле женщины, тем более несправедливой. Таких мужчин презирали, называли слабаками и подкаблучниками. А вот женщина по тем же представлениям общества была просто обязана подчиняться любым решениям мужа, даже самым несправедливым и жестоким. Это не только не было позорным, наоборот, умение смиряться перед волей мужчины считалось главным достоинством женщины, тем более жены.       Но Софи не была согласна с таким мнением. Она считала, что никто не вправе давить друг на друга: ни муж на жену, ни жена на мужа. И на него она не пыталась давить. В последнем разговоре между ними она прямо сказала, что ей не слишком нравится участь быть женой военного, и она даже побаивается этой участи. Но она согласна принять эту жизнь, даже согласна ждать его с войны, страдая от страха и неизвестности, если жизнь военного – это его выбор. А вот он не был согласен принять её выбор, хотел надавить на неё и заставить подчиниться своей воле. И всё только потому, что подобный подход диктовали ему законы и правила общества: муж приказывает, жена подчиняется.       А может, ну их, эти общественные правила, вдруг подумал он. Он и сам в годы своей буйной и беспутной юности с изрядной долей цинизма и презрения относился к их лицемерной морали и с удовольствием сам нарушал эти правила. Что же теперь мешает ему поступить также, но только не в отношении себя, а в отношении Софи?       Он и сам чувствовал, как эти мысли медленно, но постепенно разрушали в нём убеждённость в своей правоте и в своём праве навязывать Софи своё видение жизни. Но пока что он не готов был признать это вслух.       Спустя несколько дней Софи отправилась на Охту, чтобы ещё раз встретиться с начальницей школы и проверить, всё ли готово к открытию. Школа должна быть открыта уже через неделю. Настасья Миронова и её подруги сдержали слово, и уже почти всё население Охты было извещено о том, что скоро начинает свою работу школа для местных девочек. Желающие записать своих дочерей, в основном матери этих девочек, в школу шли каждый день. Уже сейчас набралась довольно внушительная цифра будущих учениц: более пятидесяти девочек разных возрастов – от восьми до четырнадцати лет. Закончив разговор с начальницей и осмотр уже готовой школы, Софи вышла и отправилась к извозчику, который ждал её в экипаже у школы. Сегодня она решила не беспокоить своего кучера, так как у него был выходной, и поехала на извозчике. Был вечер, солнце уже успело зайти и наступали сумерки. Не успела Софи выйти из школы и подойти к ожидающему её экипажу извозчика, как вдруг на дороге прямо перед ней резко притормозила какая-то карета. Дверца открылась и из неё на дорогу перед Софи лихо выпрыгнул Фёдор. От неожиданности Софи чуть не вскрикнула, но справилась с собой и лишь испуганно посмотрела на него.       – Здравствуй, Софи, – произнёс он, вставая перед ней и загораживая ей дорогу к экипажу извозчика.       – Ты меня испугал! – только и сумела она произнести. – Так неожиданно выпрыгнул прямо передо мной.       – Успокойся, Софи, я не грабитель и не разбойник, – усмехнулся он.       «Может не грабитель, но уж разбойник точно», – подумала она. Действительно, Долохов в эти мгновения чем-то напоминал лихого разбойника или пирата. Усмехался он точно так же.       – Я хотел кое-что обсудить с тобой, – произнёс он. – Приехал к тебе домой, но твоя горничная сказала, что ты опять поехала на Охту. Вот я и решил поехать за тобой. Это твой извозчик тебя дожидается? – спросил он, глядя на экипаж извозчика.       – Да, – ответила Софи. – У моего кучера сегодня выходной, так что я решила поехать на извозчике.       – Отпусти его, – сказал Фёдор. – Я довезу тебя до дому на своей карете. Мне нужно рассказать тебе о том, как идут дела с разводом.       Софи заколебалась, но Фёдор усмехнулся ещё шире и подначил её.       – Ты что, боишься меня, Софи? – спросил он, подняв бровь и ещё больше тем самым напоминая разбойника. – Садись, не беспокойся. Я тебя не съем, обещаю.       «Весьма сомнительное обещание», снова подумала она. Но вызов, прозвучавший в его голосе, рассердил её. Ей не хотелось выглядеть перед ним трусихой, и она решила согласиться на его предложение. Она подошла к извозчику, отпустила его, заплатив договорённую цену, и в сопровождении Долохова пошла к его карете, хотя и с недовольным видом.       – В следующий раз не надо преследовать меня, – сердито сказала она, подходя к карете. – Дождись, когда я буду дома. Там всяко удобнее разговаривать, чем прямо на улице или в экипаже.       – Я вижу, что ты мне не рада, – с прежней улыбкой ответил Фёдор. – Это не слишком приветливо с твоей стороны после того, как мы с тобой так долго не виделись.       – Скажи спасибо, что в этот раз я не стреляю и не целюсь в тебя, – по-прежнему сердито ответила Софи. – У меня в ридикюле на всякий случай лежит заряженный пистолет. Вечером всякое может случиться, поэтому я и захватила его с собой.       – Ты как всегда, вооружена и предусмотрительна, – с насмешкой ответил Долохов, подсаживая её в карету и усаживаясь сам. Кучер тронул, и карета поехала.       – Это твоя карета? - спросила у Фёдора Софи, чувствуя себя не слишком уютно рядом с ним в полумраке кареты, чтобы развеять неловкое молчание. Фёдор сел рядом с ней и довольно близко от неё. Против своей воли эта близость начала волновать её и вызывать воспоминания о минутах другой, более интимной близости между ними.       – Да, – ответил он. – Надоело вечно пользоваться извозчиками, вот я и купил себе карету и нанял кучера.       – О чём ты хотел поговорить со мной? – после очередной неловкой паузы спросила Софи.       – Я всё это время советовался с разными адвокатами по поводу развода, – начал Фёдор. – Все в один голос твердят, что ни одна причина, которую церковь признает уважительной для развода, к нашему случаю не подходит. Кое-кто посоветовал напрямую обратиться в Сино́д. Там, мол, могут найтись священники, которые пороются в различных прецедентах, и, возможно, найдут другой предлог для нашего развода. А на крайний случай посоветовали, чтобы ты обратилась к императрицам. Ты же будешь видеть их, когда двор вернётся в Петербург и придворные концерты возобновятся. Они смогут обратиться к государю или сами надавить на Синод, чтобы он развёл нас.       – Ну что же, мне бы не хотелось беспокоить Их Величеств по такому поводу, – задумчиво сказала Софи. – Но если не будет другого выхода, то я обращусь к ним. Они действительно могут помочь.       Софи ожидала, что ответит Фёдор на её слова, но он молчал и только смотрел на неё долгим внимательным взглядом. Улыбки или усмешки на его лице больше в помине не было. Внезапно он протянул руку и заправил выбившиеся из-под шляпки Софи волосы обратно. Она не успела помещать ему и прикосновение его горячих пальцев вызвало дрожь в её теле. Как это было всегда. И это не была дрожь страха или беспокойства.       – Не надо, – попыталась она запротестовать и отклонить голову, когда он протянул другую руку, чтобы заправить волосы уже с другой стороны.       – Я уже начал забывать, какие у тебя чудесные волосы, – тихо произнёс Фёдор, и его рука ласкающим жестом прошлась по её щеке. – Какая нежная кожа, чистая, гладкая, как лучший фарфор.       – Фёдор, пожалуйста, не трогай меня, – слабо взмолилась Софи, но с отчаянием чувствовала, что её тело снова выходит из-под её контроля. Так было всегда, при любом его прикосновении. И этот случай не был исключением.       Он не послушал её, и его рука продолжала гладить её по щеке, потом спустилась ниже, на её шею. Ласкающие пальцы обжигали её кожу, оставляя горящие следы. А глаза… его глаза с мучительной тоской озирали её.       – Мне никогда не надоест просто смотреть на тебя. В твои красивые глаза, на твое прелестное лицо, – продолжал он всё так же негромко. – Если бы ты знала, как я тосковал все эти дни без тебя. А ты… ты хоть немного скучала обо мне? – спросил он, придвинувшись и наклонившись к ней ближе.       Ах, если бы она могла сказать ему «нет» в ответ на его вопрос! Но Софи не могла. Она не просто скучала, она безумно тосковала без него. Он приходил к ней во снах, в которых они занимались любовью, и она просыпалась с бешено бьющимся сердцем, на смятых от её беспокойного сна простынях. Была пара случаев, когда ей приходилось ласкать себя самой, чтобы хоть немного угасить страстное напряжение, вызванное воспоминаниями об их телесной любви. Без этого она бы не уснула. И вот сейчас в её рту всё пересохло от его близости и прикосновений, тело охватила чувственная дрожь. И у неё не было, не было, не было сил отодвинуться от него или откинуть его ласкающую её руку.       Внезапно карета сделала резкий поворот, и это бросило их в объятья друг друга. Ни она, ни он не знали, кто первым сделал движение, но уже через мгновение они сжимали друг друга в объятиях и страстно целовались. Поцелуи были безумные, почти яростные с обеих сторон. Фёдор так сильно сжал Софи в пылких объятиях, что едва не раздавил её, но она лишь теснее старалась прижаться к нему. Он подхватил её и быстро посадил себе верхом на колени. Она не противилась, наоборот, постаралась усесться на нём так, чтобы чувствовать его напрягшийся член и начала со стонами непроизвольными движениями бёдер тереться об него. Его руки прямо через одежду сжали мягкие холмики её грудей, а язык проник ей в рот. Она встретила его ответными ласками своего язычка. Но когда его руки проникли под её юбки, Софи, как ни была охвачена страстью, поняла, что он хочет любить её прямо в карете, и попыталась остановить его и себя.       – Не надо, – слабо произнесла она. – Карета может остановиться. Кучер увидит…       Фёдор пробормотал что-то успокаивающее, а его умелые руки через прорезь в её панталонах нашли путь к её сокровенному месту и начали его ласкать. После долгого перерыва от этих ласк у Софи закружилась голова. Ощущения были настолько острыми, что она больше не пыталась остановить его, и лишь дрожала всем телом и ловила ртом воздух. Фёдор быстро справился с застежкой своих брюк и сразу же вошёл в неё. Она снова застонала и стонала всё время, пока длились его толчки, встречая их движением своих бёдер. Безумная схватка голодной плоти быстро привела их к кульминации, которая настигла обоих почти одновременно. Они прижались друг к другу изо всех сил, освобождаясь от жгучей муки их взаимной и непреодолимой страсти друг к другу.       Спустя минуту оба начали приходить в себя, всё ещё тяжело дыша, как после долгого бега. Опомнившаяся Софи быстро встала с колен Фёдора и села рядом с ним. Она не могла поверить в то, что случилось. Она настолько потеряла разум и стыд, что позволила Фёдору овладеть ею в карете! Кое-как оправив одежду, в то время как Фёдор оправлял свою, она отодвинула шторку кареты и выглянула в маленькое оконце. Карета уже подъезжала к её дому. Оба молчали, не зная, что сказать друг другу после того, что произошло. Когда карета остановилась у подъезда дома Софи, она сделала движение, чтобы открыть дверцу и выйти.       – Постой, Софи, – остановил её Фёдор. – Поедем ко мне, прошу тебя. Мы сможем провести у меня целую ночь. Ведь мы пока ещё с тобой муж и жена.       Софи отрицательно покачала головой. Видит Бог, как ей хотелось исполнить эту просьбу Фёдора! Провести ещё хоть одну ночь в его объятиях, предаваться неистовой любви с ним!.. Это было бы исполнением всех её тайных мечтаний. Но она не могла. Достаточно того, что она уже допустила слабость.       – Не могу, – с отчаянием произнесла она, – не проси меня об этом и отпусти сейчас.       – Тогда приходи ко мне завтра, – продолжал настаивать он. – Я велю приготовить ужин для нас, а слуг потом отпущу. Мы сможем быть с тобой одни, совсем одни.       Софи закусила губу и ничего не отвечала. В этот момент уже спрыгнувший с ко́зел кучер открыл дверь кареты и начал помогать ей спускаться на мостовую. Она вышла и пошла к подъезду своего дома. Вслед ей раздался голос Фёдора.       – Я буду ждать тебя завтра к восьми часам вечера! Или послезавтра! Каждый день буду ждать! – крикнул он ей вслед.       На следующий день вечером Долохов действительно ждал Софи. В гостиной его квартиры он приказал слугам зажечь камин, накрыть на стол, поставить на него закуски и вино. То, как страстно Софи отдалась ему в карете, внушало ему немалые надежды. Она хочет и любит его не меньше, чем он хочет и любит её, и уже поэтому она должна прийти. Так думал он, но наступала уже тёмная ночь, а её всё не было и не было. Прошло уже два часа бесплодного ожидания, когда он с упавшим сердцем подумал, что Софи не придёт. Фёдор налил себе вина и выпил один, но вино имело для него горький вкус. Он с горечью подумал, что выглядит смешно – приказал приготовить ужин, разжечь камин, зажечь свечи… Словно впервые влюблённый юнец. Впрочем, он и чувствовал себя таким. Ни одну из своих прежних женщин, кроме Софи, он совершенно не любил. И ни ради кого из них он так не старался, как сегодня вечером. Она и лишь одна она была его единственной любовью в жизни…       Ругая себя, на чём свет стоит за напрасные мечты и ожидания, Долохов уже хотел затушить свечи и идти спать. С проклятиями он задул несколько… и вдруг… вдруг у двери его квартиры раздался звон дверного колокольчика. Негромкий, неуверенный, как будто кто-то, кто стоял за дверью, сам ещё не решил, звонить или нет… Фёдор не пошёл, а побежал к двери, отпер её, рывком отворил – на пороге стояла Софи. Она пришла на его зов! На мгновение они оба замерли, глядя друг на друга, а потом она метнулась к нему прямо с порога, он подхватил её, и они начали целоваться так, словно эти поцелуи были последними в их жизни. Словно они пили чистую родниковую воду после жаркого тяжёлого дня. Не разжимая объятий, они вошли в квартиру, и Фёдор запер за ними дверь. Потом они так и шли в гостиную, то и дело приникая друг к другу с поцелуями прямо на ходу.       – Что ты со мной сделал, что сделал? – едва слышно шептала Софи между поцелуями.       – Что я с тобой сделал, любовь моя? – спросил Фёдор.       – Сдержал слово, данное однажды, заставил меня безумно хотеть тебя, несмотря ни на что, – беспомощно прошептала она и снова приникла к его губам. Он ответил так же самозабвенно, понимая, что она хочет сказать. Он и сам хотел её не менее безумно.       В спальне, куда они всё-таки добрались, они быстро скинули с себя одежду, полные предвкушения и счастливого ожидания любви. А потом вместе бросились в уже расстеленную и приготовленную заранее постель, и ими овладела лихорадочная страсть. Софи опрокинула Фёдора на спину, встала перед ним на колени и начала покрывать поцелуями все его мощное тело. Ему казалось, что её покинули всякие остатки девичьей скромности и сдержанности, да и были ли они у неё когда-нибудь, когда они занимались любовью? Софи была всегда так естественна и щедра в своей страсти. Сначала она целовала его губы, лицо, шею, потом спустилась ниже. Её нежные и целительные губы прикоснулись к маленькому шрамику на правой стороне его груди. Это был шрам от её пули, которую она когда-то выпустила в него. Софи целовала его, что-то бессвязно шепча, и внезапно Фёдор почувствовал, как на его грудь упало несколько её горячих слезинок.       – Что такое, Софи? – спросил он её, нежно обхватывая её голову и приподнимая её.       - Просто… просто я вспомнила, как чуть не убила тебя… – сказала она сквозь слёзы, которые безудержно катились по её прелестному лицу. – Как я благодарна судьбе, что она не попустила меня стать твоей убийцей… хоть немного да отвела мою руку… – срывающимся голосом продолжала она. Фёдор криво усмехнулся.       – Если бы не вмешалась судьба, теперь бы тебя не обременял такой муж как я… такой упрямый… упёртый, - произнёс он.       Софи, уже по-настоящему рыдая, припала щекой к его крепкому плечу.       – Не говори так! Прошу тебя, не говори так! – умоляла она. – Я не хочу, чтобы ты умер, исчез… пусть даже ценой будет моя свобода!       Фёдор нежно погладил её по волосам и произнёс:       – Тогда и ты не говори о прошлом! Я говорил тебе, что хочу забыть, что хочу всё начать с чистого листа и это правда. Только люби меня, прошу тебя, милая, просто люби меня!       – Я люблю тебя, – страстно ответила она, снова подняла голову и прильнула к его губам.       – Я вчера весь вечер и всю ночь думала о тебе, – произнесла она после поцелуя. – И сегодня целый день думала… какой ты был вчера, в карете… такой красивый, с какой страстью смотрел на меня, любил меня, и как я желала и любила тебя… Я не хотела сегодня идти к тебе, но, когда наступила ночь, не выдержала вот, прибежала, – она усмехнулась при последних словах сквозь слёзы.       – Ты что, одна шла ночью? – спросил Софи Фёдор.       – Не беспокойся, я взяла с собой пистолет. На сей раз заряженный как надо, – ответила Софи.       Долохов рассмеялся и крепче обнял её.       – Узнаю мою отчаянную Софи! Второй такой я в жизни не встречал!       «И именно поэтому люблю тебя так безумно», прибавил он про себя.       Софи снова опустила голову к его груди и начала целовать его, постепенно спускаясь всё ниже и ниже. Её поцелуи и ласки сводили его с ума, ещё больше возбуждали в нём неистовое желание. Казалось, она не может насытиться его телом. Не осталось ни одного места, которое она бы не поцеловала и по которому не прошлась бы своим ловким язычком. Фёдор старался лежать неподвижно, предоставляя ей полную свободу действий, но, когда её нежные губы сомкнулись вокруг его возбуждённого члена, он весь изогнулся и издал долгий стон. Она ласкала его губами и языком, так, как когда-то учил её он, и он понял, что долго не выдержит, слишком был возбуждён. Но он хотел, чтоб его семя вошло в её чудесное тело, как бы сладко не было для него другое. Хотел, чтобы она зачала от него, может быть ребёнок, которого он оставит в её чреве, смягчит её упрямство, и она навеки останется с ним. Поэтому он оторвал её голову от своего члена, сам сильным движением опрокинул её на спину и начал ласкать её грудь, живот, бёдра. Теперь уже его губы и его язык достигли её сокровенного места, и вскоре он почувствовал содрогания её лона, и отведал мед её оргазма. После этого он подтянулся выше, приподнял её бёдра и одним мощным движением вошёл в её влажные и готовые на всё глубины. Теперь они смотрели друг другу в глаза и у обоих они были сумасшедшими. Дикарская и необузданная страсть охватила обоих. Фёдор завел её руки за голову и прижал к подушке. Её поза, откровенная и влекущая, сводила его с ума. Он двигался всё жёстче и безумнее, почти вколачивая себя в её тело. Софи попыталась освободить руки, чтобы обнять его, но он их удержал. Тогда она крепко оплела его бёдра ногами, и сама начала бешено двигать бёдрами навстречу его толчкам, желая принять его всего, всего, до самого предела, до конца. У неё тоже в голове пробегали мысли о возможной беременности. Как бы ребёнок не осложнил её жизнь и отношения с Фёдором, но она хотела родить его ребёнка. А он двигался сильно, жёстко, даже жестоко, но она не чувствовала ни малейшей боли и неудобства, только дикарскую страсть и наслаждение. На этот раз они тоже кончили одновременно…       Потом они сидели в гостиной за столом с приготовленным ужином при свете свечей, утоляя другой голод. На обоих были халаты Фёдора. Но вскоре он скинул свой халат, Софи скинула свой, и, совершенно не стесняясь своей наготы, села на колени мужа. Теперь они пили вино, сначала из бокалов, потом с губ друг друга. Фёдор кропил вином высокую грудь Софи, смотрел, как багрово-красные капли стекают на её сосок и ловил их языком и губами. Она делала глоток, прижималась губами к его губам и вливала вино в его рот. То же самое с ней делал и он. У обоих кружилась голова, но не от вина. Они были опьянены друг другом. А когда страсть разгорелась снова и стала нестерпимой, Фёдор подхватил жену на руки и унёс в спальню. Там он бросил её лицом вниз на мягкую перину, приподнял её бёдра и вошёл в её лоно сзади. После этой любовной схватки, они оба провалились в сон. Софи спала на боку, Фёдор лежал за ней, прижимаясь к ней своим сильным телом. Уже глубокой ночью они оба проснулись и снова занимались любовью. Теперь уже Софи сидела на нём и двигала бёдрами, раскачиваясь и взметая свои роскошные волосы, словно дикая амазонка…       Под утро в соседней комнате гулко пробили часы. Фёдор проснулся, протянул руку вперёд и… мгновенно открыл глаза, поняв, что Софи нет рядом. Он резко сел и огляделся. Софи не было в комнате. Более того, все её вещи исчезли. Выругавшись несколько раз про себя и вслух, он вскочил и начал одеваться. Сколько раз он вот так, тайком, выбирался из тёплой постели какой-нибудь из своих любовниц и старался побыстрее уйти. Он почему-то раньше не очень любил спать рядом с женщиной, даже желанной. Только Софи разбудила в нём желание не отпускать её от себя до самого утра, спать рядом, вдыхая неповторимый аромат её тёплой кожи и роскошных волос. Может быть, это случилось потому, что в ней он разгадал, почувствовал каким-то потайным мужским чутьём свою и только свою женщину. Ту, которую небо и звёзды создали только для него. Которая родилась лишь для него, которой самой судьбой предназначено продолжить его род на земле. Которая единственная может утолить его жажду… Он и сам не знал, отчего так случилось, знал только, что с первой встречи она стала для него особенной. Почему-то в голове всплыли строчки французских любовных стишков, которых их заставляли учить в кадетском корпусе. В этих стихах один французский поэт изливался своей возлюбленной в самых пламенных выражениях. Тогда, юнцом-кадетом, он бесился и злился на эти прочувствованные слова о любви, и не верил им ничуть. Считал подобных стенающих о любви мужчин тряпками. И был абсолютно уверен, что сам никогда не будет настолько покорён женщиной, чтоб говорить ей похожие любовные словечки, или даже держать в уме подобные нежности. Но сейчас против его воли сами собой в голове вспыли строки этих стихов: «Aimé comme aucun autre aimé ne sera».       Долохов посмотрел на опустевшую постель и подумал, что сегодня Софи поступила с ним так же, как раньше он сам поступал с женщинами. Как будто в возмездие за все те ночи и утра, когда он старался незаметно и побыстрее выскользнуть из постели спящей рядом женщины, неслышно одеться и ускользнуть от неё. Но сегодня не он, а Софи так же тихо встала, не побеспокоив его, быстро оделась и ушла, растаяв в ночи. Оставив его задетым, разочарованным и уязвленным этим поспешным бегством.       На следующий день он снова ждал Софи. Надеялся, что она придёт. Ведь они так ни о чём и не поговорили в ту волшебную ночь, которую провели вместе. Слишком были захвачены удовлетворением их взаимной страсти. Чего-чего, а уж страсти в их отношениях хватало. Но сколько он не ждал, она не пришла. Не пришла и ещё через день, и ещё, и ещё… И через несколько дней Фёдор вдруг внезапно понял, как будто озарение снизошло на него, что она больше никогда и не придёт. Что на самом деле это не была её минутная слабость, которая может повториться. Нет, она позволила себе провести эту ночь с ним, потому что решила для себя, что эта ночь будет их последней и прощальной. Вот почему она отказывалась что-то обсуждать. Фёдор тогда ночью, в те безумные часы не раз пытался начать разговор о продолжении их семейной жизни, о том, чтобы она отказалась от идеи развода. Но всякий раз, когда он пытался говорить об этом, она закрывала ему рот очередным поцелуем и начинала так ласкать его, что остатки мыслей улетали из его головы, и оставалась только безумная страсть. Она явно не хотела ни о чём говорить, не верила в возможность будущего для них. Хотела лишь получить одну-единственную ночь любви с ним – последнюю. И на этом поставить точку. С упавшим сердцем Фёдор понял, что она не отказалась от развода и не откажется никогда. Потому что он не отказался от мысли уговорить её бросить сцену, а она никогда не сделает этого.       Вечером того же дня, когда до него это дошло, он отправился в клуб. Он сидел там за карточным столом, выигрывал, огребал золото и банкноты и при этом старательно, методически напивался. Лакеи наливали ему один бокал за другим, но хмель совершенно его не брал. Внезапно у входа в игорную комнату он увидел Несвицкого. Тот стоял в проёме двери и молча смотрел на играющего Долохова, заложив руки за спину. Фёдор вспомнил слова сестры о том, что Несвицкий обещал помочь Софи в разводе и вообще стал довольно частым посетителем её квартиры. Оставив карты, Фёдор подошёл к нему и вполголоса сказал:       – Несвицкий, я не советую вам очень уж увиваться около Софи. Пока мы ещё муж и жена. Вот если мы разведемся, как хочет Софи, тогда вы будете в своём праве. Но не сейчас.       – Вы, очевидно, очень плохо думаете о Софи, если подозреваете, что в наших нынешних отношениях есть что-то недостойное, – холодно ответил Несвицкий. – Я встречаюсь с ней только потому, что ей сейчас очень тяжело и ей нужна любая поддержка.       – Ваша поддержка ей совсем не нужна, – огрызнулся Долохов. – Всё, что нужно моей жене, она получит от меня. Даже развод. Так что на данном отрезке жизни ей нужен только я.       Несвицкий посмотрел на него даже с некоторой жалостью на своём красивом лице.       – До тех пор, пока вы пытаетесь заставить Софи жить только по вашей указке, отказаться от сцены и выступлений, и тем самым лишить Софи смысла её жизни, вы не будете ей нужны. Могу сказать даже более. Вы будете самым последним человеком на земле, который ей будет нужен. Или рано или поздно станете в её глазах таким человеком. И я подозреваю, что вы и сами это понимаете. По крайней мере, начинаете понимать.