Дуэль сердец

      Очевидное отчаяние Софи всё же подействовало на княгиню Марью. Она опустила глаза и, помедлив немного, сказала:       – Хорошо, я выполню вашу просьбу. Сейчас отдам приказ дворецкому, чтоб он приказал запрячь карету и выделить одного из слуг, кто умеет править лошадьми, в качестве кучера. Думаю, через полчаса всё будет готово.       Софи порывисто обняла княгиню.       – Благодарю вас, тысячу раз благодарю вас, – радостно сказала она. – Это благодеяние, которое вы мне оказали… я никогда не забуду, буду век молить Господа за вас! А теперь я пойду соберу вещи. За полчаса я успею.       И Софи уже повернулась к выходу, как вдруг Марья удержала её.       – Подождите, – сказала она. – Карета каретой, но вы несколько дней будете в дороге. Вам нужно будет что-то есть, платить на станциях или постоялых дворах за ночлег. Я одолжу вам денег на это.       – Я вообще-то хотела продать на первой же станции моё обручальное кольцо. Этих денег хватило бы мне на дорогу, – нерешительно сказала Софи, глядя на золотой ободок на её пальце. Фёдор всё продумал, мысленно горько усмехнулась она. Привёз её концертное платье и выдал за свадебное. Купил заранее кольца для неё и для себя. Разве что вуаль свадебную забыл, ну да немудрено в такой спешке.       – Ещё неизвестно, удастся или нет вам продать кольцо, – возразила Марья. – Может быть его никто и не купит. Возьмите лучше деньги.       Софи согласилась, горячо поблагодарила княгиню и быстрым шагом пошла собираться. Через полчаса она уже садилась в карету с кучером и прощалась с княгиней. Марья, первый раз в жизни нарушившая мужскую волю, смогла расхрабриться настолько, что даже выделила Софи одну из горничных для сопровождения. Эта горничная потом должна была вернуться с кучером обратно.       Перед тем, как сесть в карету, Софи прощалась с Марьей. Она была уже готова поставить ногу на первую ступеньку подножек кареты, как вдруг обернулась к Марье. Ей хотелось хоть как-то отблагодарить княгиню за помощь, хотя бы хорошим советом. И, немного поколебавшись, Софи решительно сказала:       – Княгиня, я не настаиваю, но хочу дать вам один совет. Хотя бы подумайте над ним. Три недели назад, когда я ещё только начинала болеть, я слышала ваш разговор с мужем за ужином. Борис сказал, что должен продать часть леса под вырубку в Лысых Горах, потому что требуется внести деньги для уплаты процентов за одно из ваших имений, заложенных в Опекунский совет. И вы тогда без возражений согласились поставить вашу подпись под контрактом о продаже леса. Ведь по закону этот лес – ваш, а не вашего мужа. И без вашей подписи под контрактом Борис ничего продать не может. Дело застопорилось только отсутствием самого контракта, пока ведутся переговоры о продаже и цене. Но скоро князь Друбецкой принесет вам эту бумагу на подпись. Мой вам совет – не подписывайте контракт просто так. Просто за красивые глаза и красивые слова вашего мужа. Поставьте ему кое-какое условие. А именно: пусть он непременно возьмет вас с вашей дочерью жить в Петербург. Я ведь знаю, что в сентябре он вернется в столицу на службу, а вас с Аннет под предлогом охраны здоровья оставит жить в деревне. Не позволяйте ему распорядиться вами, как вещью. Скажите ему, что подпишете контракт только тогда, когда окажетесь с дочерью в столице. Поймите, у вас есть немалые способы влияния на вашего мужа через ваше имущество. Без вашего согласия и подписи он ничего сделать не может. Никаких денег ни от каких продаж без вас он не получит. Подумайте, как хорошо было бы вам с дочерью провести холодные месяцы в столичном городе, а не сидеть безвылазно в глухой деревне, слушая шум осеннего дождя или завывание метели и вой волков за окном. В деревне хорошо летом, а вот осенью и зимой – тоска немилосердная. А в Петербурге вы могли бы проводить время веселее. Я знаю, что вы не любите балов и никогда не ходили на них. Но театральные постановки, опера, балет, концерты в филармонии и других местах – там, кроме меня, выступают ещё многие блестящие музыканты. Неужели вам не хотелось бы посетить все эти места? Некоторые картинные галереи Зимнего дворца открываются в определённые дни для посетителей. Вы любите живопись? А там представлены картины воистину великих живописцев, вы бы смогли любоваться ими. А ваш брат? Вы не соскучились по князю Андрею за долгие месяцы вашей разлуки? Живя в Петербурге, вы могли бы видеться с ним и его семьёй каждый день. Просто подумайте над этим.       Марья смотрела на Софи не просто с удивлением, а с изумлением, граничащим с ужасом. Ей и во сне не могло присниться, что она как-то может противостоять воле своего мужа. С некоторой запинкой она ответила:       – Но как же так? Борис говорил мне, что продать лес надо обязательно… как я могу воспротивиться? Я ничего не понимаю в делах, а тем более в законах… меня этому не учили…       – Я понимаю, что вас не учили, – ответила Софи, – но по российским законам ваше имущество остается вашим даже после свадьбы. Недаром ваши подписи нужны под любым документом о продаже чего-либо, что затевает ваш муж. И если вы добьетесь того, чтобы он в сентябре поехал в Петербург не в одиночестве, а с вами и с вашей дочерью, то тогда мы сможем с вами встретиться там. И я смогу гораздо более подробно просветить вас насчёт ваших имущественных прав в браке. И насчёт того, как вам лучше защищать интересы свои, и вашей дочери в этом браке. Я как раз законы очень хорошо изучила и знаю.       Софи подумала, что неплохо было бы посоветовать Марье ещё и какого-то хорошего адвоката, который мог бы выяснить – действительно ли Борису потребовалось вносить деньги в Опекунский совет, или это просто предлог для какой-то махинации с лесом, а деньги он положит себе в карман. Но глядя на испуганно слушающую её слова Марью, она решила, что это было бы для княгини Друбецкой уже слишком. Вот если она наберется храбрости и заставит Бориса взять её с собой в Петербург, тогда и можно будет посоветовать ей найти адвоката. А пока достаточно просто заронить в её голову мысль о возможности хоть какого-то противодействия несправедливой воле мужа. Воспользуется она советом или нет – этого уже Софи знать не могла…       Когда карета поехала, Марья долго-долго смотрела ей вслед. И думала при этом, что никогда не сможет стать такой женщиной, как Софи. Не сможет стать такой же сильной, независимой и самостоятельной. Даже через сотни лет, когда в возможном будущем (кто знает?) большинство женщин действительно освободятся от непререкаемой власти мужчин. И будут вести себя подобно Софи. Будут такими же сильными, самостоятельными и независимыми. Сама Марья видела свой путь только в полном подчинении и покорности воле мужчин. Сначала это был её отец, против которого она никогда не возвышала голоса и не противоречила ему даже взглядом, теперь её муж. Но при всём при этом Марья не могла отказать Софи в своём удивлении… даже уважении и даже… даже в каком-то боязливом восхищении перед ней. Её поражала смелость и независимость Софи, но одновременно и пугала. Марья всегда видела счастье лишь в зависимости от мужчин. Даже если они считали её ни за что, унижали и обижали её. Так с ней поступал её отец, теперь так поступает муж. Несмотря на это, она всё равно мужчин в своей жизни представляла словно некое подобие стены, за которую можно зацепиться и вокруг которой можно обвиться. А себя она видела неким подобием лианы, которая цепляется за эту стену, благодаря ей ползёт вверх и выживает. И если стены не будет, то лиана упадет на землю, не пробьётся к солнечному свету, сгниёт на земле и погибнет. Без стены ей конец. И неважно, что стена порою бывает трухлявая, дырявая, слабая и сама вот-вот может рухнуть – всё равно без неё лиане не выжить. Беда Марьи заключалась в том, что она была ещё слабее, чем любой, даже самый слабый мужчина. Чувствовала себя такой, потому что её воспитали покорной и послушной перед мужской волей. Не научили противостоять ей.       Это безусловное преклонение перед властью мужчин воспитал в ней отец, и Марья понимала – она никогда не сможет воспротивиться ни словом, ни жестом этой власти. Хотя она приносила ей много горя и боли. Отец действительно часто унижал её – вслух, при всех. В этом Софи была права. Муж ведет себя осторожнее, он никогда ни словом не обижал жену, всегда был с ней предельно любезен и обходителен, но от этого Марье не легче. Она уже поняла давно, что Борис не любит её и не будет любить никогда. Он сумел вкрасться в её доверие перед свадьбой, убедить, что восхищается её «особой духовностью», как он выражался. Она поверила в это, потому что хотела поверить. Желала выйти замуж и иметь семью. Ведь ей уже было за тридцать лет, и она не хотела прожить до конца дней своих старой девой. Но Борис очень скоро после свадьбы показал своё истинное лицо. Как только Марья объявила ему о своей беременности, он тотчас же отправил её жить в Лысые Горы под предлогом заботы о её здоровье. На самом деле Марья понимала: он просто хочет избавиться от ежедневного лицезрения жены, некрасивая внешность которой не вызывает у него ничего, кроме неприязни. И она подчинилась, смирилась, потому что сопротивляться власти мужчин, даже самой жестокой и несправедливой, её никогда не учили. И большинство знакомых ей женщин тоже жили так. Из тех, кого она знала, лишь Софи выбивалась из общего ряда. Она не была слабой. И она не нуждалась в мужской поддержке, чтобы выжить и выстоять в житейских бурях.       Со вздохом Марья пошла в дом. Ей вспомнился другой молодой человек, который, казалось, более искренно, чем Борис, симпатизировал ей. Граф Николай Ростов, молодой гусар, который пришёл ей на помощь во время войны с французами… Марье почему-то казалось, что если бы он стал её мужем, то обращался с ней лучше, чем Борис. По крайней мере, жил бы с ней и их детьми рядом, а не запер бы жену в деревне, а сам развлекался в столице. Хотя, возможно, это был ещё один самообман с её стороны, и Николай Ростов был бы мужем не лучше Бориса Друбецкого. Марья долго мечтала о Николае после их встречи, мечтала снова увидеть его, а возможно, даже и надеяться на то, что он сделает ей предложение. Но его сестра Наташа вышла замуж за брата Марьи князя Андрея. После этого по церковным законам брак Николая и Марьи стал невозможен, ведь теперь они считались кем-то вроде брата и сестры. Тогда Марья с горечью в душе отказалась от мечтаний о молодом красивом гусаре. И тут подвернулся со своими ухаживаниями Борис, не менее молодой и красивый. Он сумел обвести Марью вокруг пальца, убедил в своей любви к ней, она поверила… но ничего хорошего из их брака для Марьи не вышло. И не выйдет никогда, это она уже поняла. А Николай Ростов женился на её старой подруге Жюли Карагиной, и теперь они вместе живут в Москве. И ничего тут уже не поделаешь, тоскливо думала Марья, отравляясь к дочери в детскую. Хоть дочка стала радостью в её грустной жизни...       Но слова Софи о том, что Марья может защитить себя в браке, используя свои имущественные права как способ воздействия на мужа, поневоле продолжали крутиться в голове княгини. Внезапно она почувствовала, что очень хочет снова вернуться в Петербург, а не прозябать с дочерью в деревне тоскливой осенью и зимой. Она смогла бы навещать семью брата, по которому очень соскучилась… да и театр, картинные галереи, концерты… Хоть она сама и не очень охотно играла, потому училась музыке практически из-под отцовской палки, и процесс принудительной учёбы оставил у нее самые неприятные воспоминания, но послушать музыку она любила… Ей вдруг очень захотелось пожить городской жизнью, жизнью блестящей столицы, а не сидеть безвылазно в одиночестве в Лысых Горах всю долгую унылую осень и зиму, как это было при жизни её отца, а теперь ещё и при муже. Сердце её билось отчаянно, было страшно и непривычно решаться на противодействие воле мужа, но Марья уже начала думать, что это возможно: если Борис принесет ей на подпись контракт о продаже леса, она… может быть, она наберётся смелости и последует совету Софи. Скажет мужу, что поставит свою подпись под контрактом только в том случае, если окажется с дочерью в столице…       …Когда Долохов вечером вернулся с охоты, комната Софи была пуста. А в его комнате на столе лежало её золотое кольцо, которое он надел ей на палец в день их свадьбы. Ни записки, ни строчки она не оставила. Лишь один золотой ободок, который она сняла со своего пальца и молча положила ему на стол перед отъездом, тускло блестел, как символ разорванного ею брака.       Санкт-Петербург       Софи вернулась в Петербург через три дня после отъезда из Лысых Гор. Она снова оказалась в своей квартире, со своими слугами, своими заботами. На душе её лежал тяжёлый камень от разрыва с Фёдором, но она изо всех сил пыталась справиться с подавленным настроением. Написала записки всем своим ученикам, что она вернулась, полностью здорова и готова возобновить занятия. Съездила в филармонию и договорилась с директором о возобновлении концертов. Потом поехала на Охту посмотреть, как там идут дела со школой. Дела шли неплохо. Назначенная ею ещё до болезни и отъезда начальница школы прекрасно справилась со всем. Ремонт в школе был почти завершён, закупалась мебель и учебные пособия. Весь персонал, от учительниц до сторожа, был уже нанят и только ожидал начала занятий. Таким образом, уже через неделю после приезда в Петербург Софи возобновила свою прежнюю жизнь. Два раза в неделю занималась с учениками до обеда, успела дать два концерта в филармонии и почти каждый день ездила на Охту, чтобы лично присмотреть, как школа готовится к своему открытию.       Вот только душевное её состояние было хуже некуда. Она возвращала себе свою прежнюю жизнь, но делала всё как-то механически. Она хотела забыть мужа, забыть всё, что пережила с ним после своей травмы: свадьбу, первоначальное счастье и последующее разочарование. Но у неё не получалось. Воспоминания продолжали терзать её. Она убеждала себя, что многие люди в мире сталкиваются с жестокими потерями и разочарованиями, но продолжают жить. Время её вылечит, думала она. Она должна была или справиться с собой, или пасть под грузом горя от разлуки с мужем, от воспоминаний об его жестоком обмане и ещё более жестоких попытках давить на неё. Падать она не хотела, значит, ей оставалось только справляться. Слишком сильная, чтобы позволить себе раскиснуть, Софи заставляла себя заниматься привычными и обычными ей делами, но то и дело ловила себя на мысли: всё, что она теперь делает, не имеет особого смысла. В любую минуту мог приехать Долохов и одним-единственным распоряжением перечеркнуть все её усилия. Как её законный муж, он теперь получил право запретить ей всё, абсолютно всё, что она делала.       Софи убеждала себя не думать о Фёдоре. Пока она не вспоминала о нём, она ещё могла как-то существовать, но мысли приходили вопреки её воле и вызывали такую боль, что порою она была невыносимой. После приезда домой она нашла на своём столе несколько писем. Они были от Наташи и Лизы. Обе подруги были ещё в своих имениях, и не собирались возвращаться раньше сентября. Но обе беспокоились о ней и спрашивали, почему в течение почти двух месяцев от неё нет никаких известий. Софи заставила себя сесть за письменный стол и ответить обоим. Она правдиво написала им, что произошло с ней за это время. И даже не скрыла от них, что поддалась обману Фёдора только потому, что ещё до травмы влюбилась в него без памяти, хотя даже тогда не хотела выходить за него замуж. Отправив письма, она почувствовала себя получше.       Дня через три после приезда в дверь её квартиры позвонил Несвицкий. Он уже пару недель как вернулся из поездки, куда его отправило начальство, и разыскивал Софи по всему Петербургу. Слуги на квартире Софи рассказали ему о том, что Софи получила травму головы и потеряла память. Рассказали и о том, что Долохов представился её женихом, а потом увёз её. Но куда, никто из слуг не знал. И вот теперь она вернулась. Несвицкий был безумно рад увидеть её и обрушился на неё с вопросами. Софи посадила его в гостиной перед собой и всё рассказала. Она видела, как потрясён Несвицкий её рассказом. Особую ярость в нём вызвало известие о том, что Долохов обманул её и с помощью обмана сделал своей женой. Они оба долго молчали после грустного рассказа Софи. Наконец, Несвицкий прервал молчание.       – Что же вы теперь будете делать, Софи? – спросил он.       – Буду добиваться развода, – коротко ответила она.       – Это будет очень трудно, почти невозможно, – покачал головой он.       – Знаю, – Софи вздохнула. – Но другого выхода у меня нет. Фёдор не скрывал и не скрывает того, что он, став моим мужем, хочет запретить мне выступать на сцене за деньги, учить учеников и вообще любым другим способом самой зарабатывать себе на жизнь. Но я не могу отказаться от моей жизни и моего призвания. Для меня та жизнь, которую он мне навязывает, превратится в медленное умирание.       Они снова замолчали. Потом Несвицкий заговорил с трудом.       – Софи, теперь, когда вы стали замужней женщиной, я не осмеливаюсь повторить моего предложения. Слишком двусмысленно оно бы прозвучало в сложившихся обстоятельствах. Но я предлагаю вам мою дружбу, мою поддержку и моё содействие. У меня тоже есть знакомства и связи, как и у вас. Если вы будете добиваться развода, то прошу вас: не отвергайте моей помощи. Я буду рад способствовать вам во всём.       Софи взглянула на него с благодарностью и слегка улыбнулась – впервые с момента их невесёлой беседы.       – Спасибо вам, – ответила она. – Я буду рада любой поддержке. Уверена, она мне потребуется. Я и сама понимаю, что дело с разводом будет непростым.       Когда Несвицкий ушёл, Софи долго с грустью думала о нём и о себе. Почему она не влюбилась в этого приятного и милого человека, который способен уважать её независимость и её занятия? Ведь он был первым и единственным мужчиной, который решился на то, чтобы в браке позволить ей жить прежней жизнью. Он бы стал идеальным мужем для неё. Почему она влюбилась именно в Долохова, такого властного и упрямого, который не задумался ни на секунду, прежде чем наступить своим солдатским сапогом на её жизнь и раздавить её? Она не знала ответа на этот вопрос. Но знала твёрдо, что всё, что она могла дать Несвицкому – это только дружба. Вся её любовь и страсть была отдана другому. Тому, кто как муж не подходил ей совсем. Потому что хотел подчинить её своей воле, не спрашивая о её желаниях.       Однажды Софи отправилась на Охту снова посмотреть, как идут дела со школой. До открытия оставались две-три недели, не больше. После беседы с начальницей она стояла рядом с крыльцом школы и готова была уже пройти к своему экипажу, когда её внимание привлекла небольшая группа женщин, по виду простолюдинок, которые столпились у ворот школы. Они о чём-то перешёптывались, глядя на Софи. Вдруг одна из них, видимо, самая бойкая, отделилась от этой группы и смело подошла к Софи.       – Сударыня, – обратилась эта женщина к Софи. – Правду аль нет ба́ют, что школа для девчат наших открывается?       – Правда, – улыбнулась и кивнула Софи. – Осталось две-три недели, не больше. А записывать девочек в школу можно уже сейчас. У тебя есть дочери, которых можно было послать учиться в школу?       – А как же не быть, – просияла улыбкой во всё своё широкое обветренное лицо женщина. – Трое у меня девчат. Да вот они, рядом с бабами нашими стоят. – И, повернувшись в сторону ворот, где стояли другие женщины, окликнула. – Ольгунька, Дашутка, Олёнка, подьте-ка сюда!       От группы отделились три девочки и нерешительно приблизились к матери и Софи. Софи с улыбкой посмотрела на девчат. Похожие на мать, с такими же обветренными простонародными лицами, но очень хорошенькие девчушки. Одной по виду лет двенадцать, другой десять, а третьей, самой младшей, около восьми.       – Ну вот они, дочурочки мои! – мать любовно погладила по голове одну, и другую, и третью. – Это они как раз прослышали, что школа открывается для девчат, прибежали ко мне, а я уж других наших баб оповестила.       – Тебе-то самой хочется дочек в школу отдать? – спросила у неё Софи.       – Страсть как хочется, – ответила женщина. – У меня ещё парень старшой растёт, так он в казенную школу для парнишек ходит. Грамоте выучился, счёту. А девчонок учить негде.       – Ну вот, теперь и для девочек школа будет работать, – сказала Софи. – Тебя, кстати, как звать-то и величать? Кто ты? Чем занимаешься?       Женщина заправила выбившуюся прядь волос под платок.       – Настасьей кличут, – ответила она. – А фамилия наша – Мироновы. Спокон веков здесь, на Охте, живём. Мужик мой на верфи корабельным мастером работает, а я по молочной части. Пять коров у нас. Встаю затемно, дою́ их, да потом развожу на тележке, али зимой на салазках по заказчикам молочко свежее да сливки. После обеда возвращаюсь и опять за работу. Тут постирать, там убраться, зашить-поштопать, воды натаскать, ужин сготовить мужику моему, когда он с верфи голодный вернётся. А вечером тоже молочными делами занимаемся. Что заказчики не раскупили, из того сметану делаем, да творожок, да маслице. Потом их тоже разбирают охотно. Так и живём, все в трудах да заботах. Иной раз и поспать некогда. Ну да мне легше других баб, у меня девки-помощницы подрастают. Уже и убраться помогут, и воду старшая, Ольгунька, таскает, и штопкой занимаются, и приготовить еду помогут. А вот если какая баба только с мужиками живёт, али дочери совсем малые, то нашей сестре крутиться в два раза быстрее полагается, – со смехом продолжала Настасья. К концу речи её насмелившиеся товарки тоже решились отойти от ворот и подойти к беседующим Софи и Настасье. При последних словах все дружно закивали головами. Видимо, и они тоже все были «по молочной части».       Софи смотрела на Настасью, и у неё на сердце было одновременно и тепло, и грустно. Видно было, что Настасья – большая оптимистка по жизни. Рассказывала про свою жизнь с улыбкой. А ведь какая она была нелегкая! Каждый день вставать в четыре часа утра и сразу же отправляться доить коров, потом развозить молоко и молочные продукты по заказчикам, а вернувшись домой, еще и крутиться с домашними делами допоздна, ухаживая за малыми детьми и обхаживая мужа… Софи именно так и представляла себе жизнь о́хтенок-молочниц. На Охте давным-давно процветал молочный промысел, и занимались им в семьях только женщины. Они снабжали молочными продуктами всё немалое население Петербурга. Софи, которая и сама вставала рано, каждое утро видела, как по улицам столицы расходились в разные стороны о́хтенки, которые действительно тащили кувшины с молоком на тележках или на салазках зимой. И так – каждый день. В жару, в лютый мороз, в проливной ливень. Без праздников и без выходных. Молоко заказчикам требовалось каждый день. О́хтенки-молочницы были своеобразной приметой Петербурга. Иной раз было такое, что трудами такой молочницы-хозяйки содержалась вся семья*. Софи ещё раз оглядела собравшихся вокруг неё женщин и с улыбкой сказала:       – Вот почти уже готовая школа для ваших дочек. Можете зайти да подойти к начальнице школы, её кабинет вам сторож покажет. Скажете свои фамилии да имена дочек, их сразу и запишут. Пока ещё главный ход не готов, там дверь новую прилаживают, так вы проходите вон туда, через чёрный ход, – она повернулась, чтобы показать направление и – замерла.       Неподалёку от неё стоял Долохов. Её муж. Стоял молча и смотрел на неё. Видно было, что он только что подошёл и теперь слушал её разговор с бабами. У Софи одновременно и радостно при виде его красивого лица, и тревожно застучало сердце.       Софи понимала, что он одним словом может перечеркнуть все её усилия. Школу он пока не мог тронуть: она создавалась на средства благотворителей и на личные средства Софи, к которым он по закону доступа не имел. Но если он перекроет такой источник финансирования школы, как немалые заработки Софи от уроков и концертов, то рано или поздно её мечта рухнет. А он имел право это сделать как её муж. Он мог запретить ей выступать на сцене и учить учеников. И тогда у Софи не будет притока своих денег, а это означало, что содержать школу будет не на что.       Она кое-как справилась с собой от потрясения при неожиданном появлении мужа, сделала вид, что не обратила на него особого внимания и продолжала разговор с о́хтенками.       – А ваши дочери-то как? Желают учиться? – задала она вопрос Настасье.       – Желают, ещё как желают! – горячо ответила о́хтенка. – Они уж брату старшему иззавидовались, что он грамоте, да счёту, да разным другим премудростям в своей школе учится, где одни парни, а они, его сёстры, безграмотные. Я-то сама и мужик мой выучить их не могут. Мы сами малограмотные, разве что подпись поставить. Да вы их сами спросите! Ну что, девчоночки, – обратилась она с улыбкой к дочерям, – желаете вы наукам всяким учиться?       – Да, желаем, – ответила старшая дочка Настасьи несмело, но по её глазам было заметно, что учиться она не просто хочет, а очень хочет. Остальные только головками кивнули, но по ним тоже было видно, что сестра выразила общее мнение.       – Да и другие наши бабы дочек своих сюда отдадут, как пить дать, – продолжала Настасья, оглядывая подруг. – Мы тут пока ещё только те, кто сегодня про школу прослышал, а я вот за пару дней всех знакомых баб оповещу, многие захотят девчонок своих в науки разные отдать. Мы ведь все здесь малограмотные али вообще неграмотные. По дому управиться али со скотиной – этому мы дочурок наших выучим, а уж наукам – никак.       Стоящие вокруг Софи с Настасьей бабы дружным ропотом поддержали подругу.       – Вы-то ладно, – сказала Софи. – А вот как ваши мужья, отцы девочек? Они как на это дело смотрят?       У Настасьи на лице появилось сердитое, но одновременно и решительное выражение.       – А мы их и спрашивать не будем, верно, бабы, я говорю? – снова обратилась она к окружающим их женщинам и те снова поддержали её. – Я сама вчера вечером со своим мужиком поцапалась. Он в отпор пошёл. Пошто, мол, девок учить. Дескать, всё равно у них одна дорога, как подрастут – замуж выдать, да под коров отправить, чтоб они тоже молочным делом, значится, занимались. А я ему говорю: я лучше тебя знаю, пошто, чёрт ты мохнорылый! Мне, может, не хочется, чтоб мои дочки весь свой век под коровами пластались, как я пласталась, да мать, моя, да бабка, да все прабабки. Я, может, для своих дочек другой жизни хочу. Пусть они в модных платьях где-нибудь в лавке на Невском аль в Гостином дворе в магазине продавщицами али конторщицами служат, а без грамоты и счёту туда никак не попадешь. Да вот ещё какие дела бывают. У нас кой-какие бабы знакомые в прачках али швейках служат. Аль вот кружева плетут, да цветы ненастоящие делают, чтобы дамам прически да платья украшать. Целые мастерские баб, а хозяин да начальник над ними – мужик какой. Я, бывалоча, спрашивала у таких баб: а что ни одна из вас в люди не выбилась, не стала, значится, хозяйкой мастерской али прачечной, али ещё какого заведения, где весь век отработала. Так они в один голос отвечают: необразованность наша не позволяет. Быть хозяином аль хозяйкой – это значится записи вести, да расчёты разные с заказчиками. А бабы ни грамоте, ни счёту толком не выучились. Потому над ними хозяевами встают только мужики – среди них ведь грамотных поболее, чем среди нашей сестры. Вот и остаётся нашим девчонкам одна дорога – замуж, да под коров. А эта жизнь тяжёлая. У меня вон руки какие, – и Настасья показала свои красные, грубые, натруженные руки с какими-то полусогнутыми пальцами. – Пока всех коров передоишь, руки сводить начинает. Иной раз так болят, что ночь не заснешь. Как не положишь их, всё одно больно. Верно я говорю, бабы? – снова обратилась она к подругам и те её дружно поддержали. Все при этом посмотрели на свои руки, которые точь-в-точь напоминали руки Настасьи.       Софи тоже посмотрела на руки Настасьи, и у неё защемило сердце. Она знала, что у многих доярок рано или поздно начинают болеть и даже сводить судорогой руки. Все эти женщины были приговорены к такой жизни, и другого выхода из неё им не было. Но, может быть, она зажжёт огонёк надежды хотя бы для некоторых девочек, дочерей этих женщин. Как бы подтверждая её мысли, Настасья продолжала:       – Так что не сумлевайтесь, сударыня. Много кто из баб захочет вам дочек в школу пристроить. Мы тут особо мужиков наших не слушаем. Наши бабы бойкие, какая и скалкой мужа огреет, если руки распускать вздумает. Это по деревням мужики почём зря своих баб колошматят. А с нами не забалуешь. Вот посидят они с недельку без еды, да походят в рваных портках, тогда ещё посмотрим. Мы им и готовить перестанем, сами всухомятку чего-нибудь с детишками пожуём, а мужики как хотят. Пускай сами с тяжёлыми горшками да ухватами около печки горячей попрыгают. А на верфи, где они работают, там одёжа рвётся на раз. Тут за гвоздь зацепил, там за доску, ан гляди, и все портки да рубахи в дырах да прорехах. А чинить да штопать они не умеют, не мужицкое это, видишь ли, дело, а бабье. А коли и это не подействует, и будут они дальше супротивничать, мы их спать с собой не положим, верно, бабоньки? – со смехом закончила Настасья, и о́хтенки вокруг неё тоже раскатились громким хохотом.       Софи тоже улыбнулась. Она знала, что Настасья права. О́хтенки действительно пользовались славой женщин с крутым нравом и не слишком послушных своим мужьям. Она понимала, в чём тут дело. О́хтенки, которые занимались молочным промыслом, очень большой денежный вклад вносили в свои семьи. Порою всё благосостояние дома зависело от трудов жены. Некоторые женщины даже что-то и утаить от мужей могли, и свои деньги иметь. А финансовая независимость всегда давала независимость в характере и поведении. Это Софи хорошо узнала на собственном жизненном опыте. По сравнению с теми временами, когда она была просто нищей воспитанницей семьи Ростовых, у неё очень много прибавилось уверенности в себе и независимого поведения после того, как она стала зарабатывать неплохие деньги своим талантом виртуозной пианистки.       Когда женщины отсмеялись, одна из о́хтенок с улыбкой возразила Настасье:       – Да это у тебя, Настасья, твой Гаврила такой упёртый, известное дело! А мой Алексей не из таких. Он даже обрадовался, когда услышал, что школа для девчат открывается. Сегодня утром работать на верфь пошёл, а мне строгий наказ дал, чтоб я сходила да записала в школу нашу старшенькую.       – И мой тоже не против, тоже обрадовался, – поддержала её другая о́хтенка.       Выслушав женщин, Софи ответила всем:       – Ну что же, если так, то приводите своих дочек. А записать их в школу, как я вам говорила, можно уже сейчас. Вон сторож вышел, подойдите к нему, он вас проводит до начальницы. Там и запишете дочерей ваших.       О́хтенки в сопровождении девочек дружной гурьбой отправились к чёрному ходу. Софи помедлила, глядя им вслед, а потом обернулась к Фёдору. Она всем своим существом чувствовала его упорный взгляд, когда разговаривала с женщинами, но не поворачивалась к нему. Теперь же, когда женщины ушли, она наконец-то набралась сил посмотреть на него. Оба стояли на расстоянии друг от друга и не отводили глаз. Наконец, Долохов сделал шаг, другой, и подошёл к жене. Лицо его было непроницаемо и не выражало ничего. Софи изо всех сил надеялась, что и её лицо спокойно, хотя сердце начало биться в её груди в два раза быстрее.       – Ну, здравствуй, жена, – сказал ей Фёдор, подойдя почти вплотную.       Софи вздрогнула, услышав приветствие. Ясно было, что в отличие от неё, муж не считает их брак разорванным.       – Здравствуй, – коротко ответила она, не прибавляя больше ничего.       – Не ожидала меня увидеть? – спросил Фёдор.       – Здесь – нет, - произнесла Софи. – Но я ждала, что ты вскоре появишься, и удивлялась, что тебя так долго не было.       Фёдор помолчал, а потом продолжил разговор.       – Я приехал неделю назад, почти сразу же после тебя. Просто решил дать тебе время подумать и остыть. Да и дел по службе накопилось немало. Пришлось разгребать. Сегодня решил встретиться с тобой, но твои слуги сказали, что ты надолго уехала на Охту, в школу. Вот я и поехал за тобой.       – Мне не о чем думать, и не от чего остывать, – негромко сказала Софи. – Всё, что я хотела тебе сказать, было мною сказано ещё в Лысых Горах. К этому мне прибавить нечего.       Глаза Долохова сузились, он весь как-то напрягся и подобрался.       – Значит, ты по-прежнему хочешь развода? – на его скулах играли желваки.       – Да, это так, – ответила Софи. Её тёмные глаза привычно твёрдо смотрели на него. Она не отводила взгляд и было видно, что она не передумала и не передумает никогда.       Фёдор перевёл дыхание и резко сказал ей:       – Я слышал твой разговор с местными женщинами. Если ты так хочешь создать эту школу, то я не буду тебе препятствовать в этом. Более того, я обещаю, что из своих денег буду тебе помогать. Сколько ты ни попросишь на эту школу, я тебе дам. Остальное можно будет добрать с помощью благотворительности. Ведь тот весенний бал у Болконских, который они организовали для сбора средств на школу, этот бал принёс тебе немало денег. Можно устраивать такие балы или другие благотворительные мероприятия на регулярной основе. Собранных денег и тех денег, которые я буду давать тебе, вполне должно хватить на школу.       Софи внимательно посмотрела на него и спросила:       – Ты разрешишь мне поддерживать школу? Хорошо. А как насчёт всего остального?       Долохов помедлил, а потом ответил:       – Ты можешь продолжать учить учеников. Может быть, поменьше, чем сейчас, но можешь продолжать. В этом я не буду тебе препятствовать.       Софи тяжело вздохнула, и покачала головой.       – Значит выступления на сцене перед публикой и гастроли ты мне всё же не позволяешь.       – Нет, – упрямо ответил Фёдор. – Выступления на сцене, тем более гастроли… они полностью исключены. Все жёны находятся дома, рядом с мужьями и детьми, а не красуются на публике за деньги. И уж тем более не разъезжают по разным городам и весям, пока муж смирно дожидается дома. Ты тоже привыкнешь так жить.       Софи сверкнула глазами, подняла подбородок и резко сказала:       – Никогда не привыкну, не надейся даже! Отобрать у меня право выступать на сцене, это… да это всё равно, что отобрать у меня жизнь! Да и школа долго не протянет, если я не смогу поддерживать её своими заработками. А больше всего денег мне приносит именно концертная деятельность. – Фёдор что-то хотел сказать ей, но она подняла руку и остановила его этим жестом. – Прежде чем повторять мне глупости насчёт того, что ты, мол, будешь давать мне деньги на школу, подумай хорошенько. Школа будет стоить очень дорого. Это не модная тряпка, не экипаж и не драгоценные цацки. Не какие-то разовые траты. Это каждодневные большие денежные вливания. Я после возвращения из Лысых Гор по вечерам, свободным от концертов, считала и составляла сметы будущих расходов. У тебя просто нет таких денег. Кроме того, я помню, как ты говорил мне сразу после свадьбы, что собираешься покупать дом для нас, потому что твоя холостяцкая квартира, да и моя тоже, будут малы для нашей семьи. Тем более, если появятся дети. Покупка дома – это большие расходы. Да ещё тебе придётся давать деньги для поддержания твоей матери и сестры. А если появятся дети, то расходов прибавится. Нужны будут деньги на их воспитание и образование. Ты не сможешь потянуть все эти расходы, если ещё и будешь давать деньги мне на школу. Рано или поздно ты начнёшь отказывать мне. И не из жадности, я знаю, что уж в чём в чём, а в скупости тебя упрекнуть нельзя. Ты начнёшь отказывать мне просто потому, что денег, достаточных на содержание школы, у тебя не будет. Что касается благотворительности, то балы, подобные тем, которые дали весной Болконские, можно устраивать раза два, от силы три раза в году. Если чаще, то я быстро надоем всем своим попрошайничеством и люди просто будут бегать от меня. Так что без моих заработков школа скоро умрёт. Поэтому на все твои предложения я говорю «нет». Я хочу развода и настаиваю на нём, если ты отказываешь мне в праве выступать на сцене и зарабатывать там деньги.       Софи повернулась и пошла к своему экипажу. Долохов двинулся за ней и попытался остановить, удержав за руку. Она обернулась и сверкнула на него глазами.       – Не трогай меня! – резко сказала она и попыталась высвободить свою руку из его железной хватки. Но он держал её крепко. Тут с облучка экипажа послышался голос кучера Софи. Здоровенный мужик в кучерском облачении с угрожающим видом спрыгнул на землю и с внушительным кнутом в руках двинулся на помощь хозяйке.       – Эй, барин, не балуй! – грозно произнёс он. – Отпусти барыню!       Растерявшись на мгновение, Долохов ослабил хватку. Софи воспользовалась этим и вырвала руку. Она встала перед ним с самым решительным видом, а сзади высилась угрожающая фигура её кучера. Долохов не испугался. Несмотря на внушительные габариты кучера, ещё неизвестно, чем бы закончилось их столкновение. Он ведь имел немалый опыт драк, в том числе не только с оружием, но и голыми руками. Но он решил не затевать стычки. Драться на улице с кучером Софи было бы глупо.       – Я не буду тебя задерживать здесь, – сказал он примирительным тоном. – Хотя теперь у меня такие права есть. Но я не хочу ничего получить силой. Нам надо спокойно поговорить. И не на улице. Если не хочешь говорить сейчас, назначь другое время и место.       Софи посмотрела на него долгим взглядом, как будто что-то решала про себя, и, наконец, сказала:       – Хорошо. Ты прав в том, что нам надо поговорить. Сегодня у меня времени нет. Вечером ещё один концерт в филармонии. Но приезжай завтра ко мне на квартиру, к пяти часам. Там и поговорим.       После этих слов она при помощи кучера села в экипаж, кучер снова залез на облучок, и они поехали. Фёдор долго смотрел им вслед, а потом пошёл к своему извозчику, который его сюда привёз и теперь дожидался.       Софи ехала домой и думала о школе, о разговоре с женщинами, о встрече с мужем. Она с трудом проглотила ком в горле, когда вспомнила любопытные и блестящие надеждой глазёнки девочек, а также глаза Настасьи и других женщин, в которых было не меньше надежд и радости. Они так рады были известию о том, что и девочки Охты теперь смогут учиться в открытой ею школе. Она дала им надежду на лучшую жизнь для их дочерей, и что же? Теперь отнять эту надежду просто по прихоти Долохова? Это было бы так жестоко! Ну не может она обмануть их надежды, никак не может!       Дома она села репетировать первую часть знаменитой симфонии номер 40 Моцарта, которую она собиралась сыграть вечером на своём выступлении в филармонии**.