Дуэль сердец

      Когда Долохов в тот день вернулся с охоты вместе с Друбецким и прошёл в свою комнату, он застал там отчаянно рыдающую Софи. Она лежала на кровати, со страшной му́кой прижимая край одеяла к своему рту, и, очевидно, таким образом заглушая рыдания и крики, которые рвались из её груди. У неё была самая настоящая истерика. Долохов рванулся к ней, с силой оторвал от кровати, прижал к себе, хотел обнять, но она вырвалась из его рук и истерически закричала:       – Не трогай меня, пожалуйста, не трогай!       В состоянии ужаса от вида Софи Долохов отвёл руки. Она действительно выглядела так, как будто была не в себе. Зрачки её были расширены до неестественного состояния, вид безумный, а руки… в некоторых местах она, видимо, расчесала себе руки до крови, и там были кровоточащие царапины.       – Дорогая, что с тобой? – со страхом спросил её Фёдор.       – Отруби мне руки! – снова закричала она, протягивая к нему ладони. – Отруби, отрежь, сделай что-нибудь… они мне мешают… они лишние… не могу этого больше терпеть, не могу…       – Успокойся, успокойся, – бессмысленно повторял Долохов, не смея коснуться её.       Софи села на кровати и заговорила уже более тихим голосом, но так же бессвязно.       – Я помню, что я что-то делала своими руками… что-то удивительное, прекрасное… а теперь они у меня как будто мёртвые… Нет, не так… Они как будто требуют от меня чего-то, как будто предупреждают – мы будем болеть и причинять тебе страдания, пока ты не займешь нас… что-то рвётся из меня и не находит выхода… И это не вышивание, не варка этого проклятого варенья, я знаю, что делала что-то другое, вот только не помню – что?.. Я в отчаянии, в отчаянии… Мне хочется содрать с себя кожу, чтобы выпустить из себя… а что, я сама не понимаю… Но я не могу сидеть сиднем над этой вышивкой или спицами… Мне тошно от этого! Господи, что со мной делается!       И снова упав на подушки, она разрыдалась. Долохов всё же кое-как успокаивающе попробовал погладить её по плечу. Она не воспротивилась. Тогда он приподнял её и рискнул обнять. Софи не сопротивлялась, но не обняла его в ответ, и лишь рыдала-рыдала-рыдала – безостановочно.       Долохов кликнул горничную и послал её за княгиней. Когда Марья пришла, она тоже с испугом посмотрела на бьющуюся в истерике Софи. Фёдор вполголоса спросил её, не выпуская Софи из своих рук, есть ли у неё что-то против истерики. Княгиня Марья быстро вышла, а потом пришла с каким-то пузырьком. Вместе с ней они накапали в рюмку несколько капель, разбавили водой и дали рыдающей Софи. Она так дрожала и у неё так стучали зубы о край стакана, что чуть всё не расплескалось. Но она всё же выпила лекарство и начала постепенно успокаиваться. Через полчаса либо лекарство подействовало, либо истерика вымотала её до полного нервного истощения, но Софи уснула. Сон был беспокойный, она вскрикивала и вздрагивала во сне. Когда наступила ночь, Долохов разделся и лёг рядом с женой.       Первую ночь после свадьбы они не занимались любовью.       Утром, на рассвете Фёдор проснулся. Софи рядом не было. Он огляделся и увидел, что она с каким-то каменным потухшим лицом сидит в кресле у окна и смотрит в сад. На его беспокойные вопросы она либо молчала, либо отвечала сквозь зубы, что всё в порядке. Но она была не в порядке. Это было очевидно.       Весь следующий день она бродила, как привидение, по дому и по саду. В середине дня приехал из соседнего уездного городка доктор, за которым утром по просьбе Долохова послали князь и княгиня Друбецкие. Он осмотрел Софи, дал рецепт какой-то мази против зуда и царапин на её руках, а на беспокойные расспросы Долохова только развёл руками.       – Я не нашёл у вашей супруги никаких физических отклонений, – сказал он. – По-моему, это что-то нервное, но что именно, я не могу сказать. Не специалист в этих вопросах.       И с тем он уехал.       Прошёл ещё день, но Софи чувствовала себя так же скверно. Она попросила одну из горничных забинтовать себе руки, чтобы не расчёсывать их. Мазь, приготовленная и привезённая из городка от местного аптекаря, ей мало помогала. Занятия любовью с мужем тоже прекратились. У Софи начались месячные, и под этим предлогом она больше не занималась любовью с Фёдором. Но в глубине души она понимала, что месячные – только предлог. На самом деле желание заниматься любовью у неё почему-то совсем пропало. Хотя Софи понимала, почему: уж очень тяжёлым было её душевное состояние. При этом она чувствовала прежнюю любовь к мужу. При взгляде на его красивое лицо у неё сердце, как прежде, начинало стучать чаще от любви и нежности к нему. Фёдор по-прежнему был нежен и заботлив с нею, и Софи чувствовала страшную вину перед ним: ведь это она своей непонятной болезнью испортила им такое безмятежное счастье, каким они оба наслаждались в первую неделю после свадьбы.       В тот день Друбецкой снова позвал приятеля на охоту. Но Долохов хотел отказаться. Он просто боялся оставить жену в одиночестве. Услышав об этом, Софи горячо начала уговаривать мужа сходить на охоту.       – Ну что ты будешь со мной сидеть? – спрашивала она. – Со мной ничего не случится, мне уже лучше, – тут она солгала, на самом деле на душе её было так же скверно, но она решила притворяться изо всех сил, чтобы не расстраивать любимого. – Иди, иди, – она кое-как вымучила из себя сияющую улыбку. – Мне лучше, правда.       Успокоенный заверениями жены, Фёдор согласился на предложение Бориса и вскоре они ушли. Софи попробовала читать, но вскоре с нервной досадой отбросила книгу. Она вышла из своей комнаты и начала бесцельно бродить по дому Друбецких. В конце коридора на втором этаже она заметила комнату, которая до этого всегда была заперта. Но теперь дверь была открыта, и в комнате кто-то был. Софи зашла в комнату и увидела, что там убирается какая-то горничная. Комната выглядела так, как будто ей давно не пользовались, везде был толстый слой пыли, который убирающаяся горничная сейчас сосредоточенно стирала. В глубине комнаты Софи заметила какой-то музыкальный инструмент, и замерла при виде его. В её голове возникла картинка.       …Маленькая Софи сидит за клавикордами и сосредоточенно играет. Иоганн Пахельбель. Его «Канон»*. Такая милая, простая, но завораживающая мелодия. Маленькие пальчики с лёгкостью летают по клавишам. Рядом стоит матушка и с улыбкой уговаривает дочку:       – Софи, девочка моя, ночь на дворе, тебе давно пора спать. Ты уже больше трёх часов играешь, хватит!       – Ну, мама, душенька, голубушка, – молит Софи, – ещё хоть полчасика!       Матушка качает головой и произносит:       – Ну что с тобой поделаешь! Ведь за уши тебя не оттащишь от инструмента… Давай так. Ты играешь ещё пятнадцать минут, а потом спать!       – Хорошо, – с готовностью кивает Софи и продолжает, продолжает, продолжает заливать себя и весь их дом музыкой…       Да, это клавикорды! Софи почти задохнулась, когда вспомнила название этого инструмента. Именно на нём она училась играть, а фортепиано появилось в её жизни намного позже! Замедленным шагом Софи приблизилась к клавикордам. С инструмента уже успели стереть пыль. Софи подняла крышку и поднесла пальцы к клавишам. Ах, да, руки у нее забинтованы, вспомнила она… и тут же с какой-то неожиданной для себя неистовой силой начала зубами рвать бинты на руках. Испуганная этим зрелищем горничная подбежала к ней и начала помогать разматывать кусочки ткани. С помощью горничной Софи быстро освободила руки, наклонилась над клавикордами и начала играть. Не просто механически нажимала на клавиши, а играла какую-то прекрасную мелодию. Откуда она её знает? Кто учил её так легко играть? Почему её пальцы как будто сами знают, на какие клавиши нажимать, в какой последовательности? И почему такой звук у клавикордов? Софи помнила, что они должны звучать мягче и приятнее для слуха, а тут звук был глухой и неприятный. Один из пальцев наткнулся на нужную клавишу – и вообще не послышалось никакого звука. Более того – клавиша запала и не поднялась больше. Очевидно, клавикорды были старые, и ими никто не пользовался уже давно, догадалась Софи.       – Это клавикорды их сиятельства, княгини Марьи Николаевны, когда они ещё в барышнях были, – вдруг раздался позади её голос горничной. Софи резко обернулась и уставилась на неё, а горничная продолжала. – Ихний батюшка, старый князь Николай Андреевич заставлял княжну, свою дочь, по два часа в день играть на клавикордах. Только ей не особо нравилось это занятие, и когда ихний папенька умер, то она приказала эту комнату закрыть и даже на ключ запереть. И никогда больше не играла. Раз в году экономка кого-то из служанок сюда присылает, чтоб немного прибраться, вот как я сейчас, а потом снова эту комнату на ключ, и никто сюда не входит.       Софи кивнула горничной, как будто благодаря за разъяснения, и так же медленно, как и вошла, вышла из комнаты. Словно во сне, она спустилась в сад. Картинка из детства, которая предстала перед ней в музыкальной комнате, вызвала и другие воспоминания. Её матушка… её прекрасная, обожаемая матушка была великолепной музыкантшей. Именно она дала маленькой дочери первые уроки игры на клавишных. И эти уроки были именно на небольших домашних клавикордах. Малышка Софи оказалась талантливой ученицей, и вскоре её уже было нельзя оторвать от инструмента. Игра на клавикордах стала самым большим удовольствием ещё в детстве. Ни игры, ни прогулки не доставляли ей такого удовольствия. Она могла играть часами и всегда упрашивала родителей, когда они уговаривали её заняться чем-то другим или идти спать, позволить ей поиграть ещё… ну хоть чуточку, ну хоть пять минуточек… Софи посмотрела на свои руки – они явно зудели и болели уже меньше. Неужели она вспомнила то, чем она занималась когда-то? Неужели именно это занятие принесло ей облегчение, какого не давали ни кремы, ни мази? Снова мелькнуло в голове воспоминание. Та пьеса, которую она только что попыталась сыграть на клавикордах… «Канон» Иоганна Пахельбеля, знакомый и любимейший с детских лет…       Подгоняемая своими мыслями и воспоминаниями, Софи шла по саду всё быстрее и быстрее. И наконец, она побежала, как будто спасаясь от чего-то… Она неслась, не разбирая дороги, её лёгкие разрывало прерывистое дыхание… Вдруг её нога зацепилась о какой-то толстый корень, она упала на траву, выставив руки вперёд, и как будто на несколько коротких мгновений всё померкло вокруг неё… А когда она очнулась, лёжа на мягком травяном покрове и прижимаясь к нему щекой, воспоминания обрушились на неё как водопад…       Она вспомнила! Она всё-всё-всё вспомнила!!!       Счастливое детство в родной семье, увлечение музыкой, смерть родителей… Потом её привезли к Ростовым, и она несколько лет прожила у них в качестве бесприданной воспитанницы… Дружба с Наташей… Увлечение Николаем, когда ей исполнилось пятнадцать лет… От этого воспоминания Софи отмахнулась как от чего-то несущественного. Никакой любовной тоски или сожаления при этом она не ощутила. Чувства к Николаю давно исчезли в ней… Вместо этого она сосредоточилась на дальнейших воспоминаниях. Они накатывали как волны морского прибоя, неотвратимые и бесконечные. В её голове вставали образы, звучали голоса, каждый раз всё быстрее и быстрее, словно догоняя друг друга…       …Появление в её жизни Долохова… При этом воспоминании Софи задохнулась… Вот как, оказывается, давно они знают друг друга… Его ухаживание за ней, его глаза, неотступный взгляд которых с полыхающей в них страстью бросал её в дрожь и вызывал краску на её щеках… Его предложение выйти за него замуж и её твёрдый отказ… А потом он исчез из её жизни на долгие годы… Зато появился маэстро. И синьора Лаура. На сердце Софи стало тепло и сладостно при этом воспоминании. Маэстро дал ей путь в жизни, указал дорогу, учил, наставлял, сделал знаменитостью… Перед глазами мелькали Париж, Рим, Флоренция, Берлин, Вена и ещё огромное количество городов, где она выступала, и где её принимали с восторгом и восхищением, как восходящую звезду на музыкальном горизонте Европы… Бешеные рукоплескания публики, всеобщий восторг, целые цветники букетов, которые слагались с к её ногам... И это чувство восторженного опьянения успехом и восторгами публики... чувство, которое завораживало и сводило с ума своим волшебным воздействием на неё... А потом... Софи улыбнулась, не могла не улыбнуться, когда перед её мысленным взором встало лицо великого Гёте, который восхищался её игрой и ею самой, называл её «пленительной богиней музыки» и «королевой звуков». И даже посвятил ей стихотворение… Его строчки всплыли в её памяти:       «Но музыка внезапно над тобою       На крыльях серафимов воспарила,       Тебя непобедимой красотою       Стихия звуков мощных покорила.       Ты слёзы льёшь? Плачь, плачь в блаженной муке,       Ведь слёзы те божественны, как звуки!»       У неё и сейчас слёзы восторга и признательности выступили на глазах при воспоминании, как в Веймаре, на блестящем вечере в герцогском замке великий поэт читал ей своё стихотворение публично… Но воспоминания гнали её дальше и дальше… Смерть маэстро, возвращение в Россию, звание придворной пианистки… А потом – гастроли в начале 1812 года в Москве… Новая встреча с Наташей и… да, с ним, с Долоховым… Их столкновение в доме князя Долгорукова, попытка похищения Наташи, попытка кузины отравиться, когда она чуть не умерла… И тут Софи вскрикнула… Господи, да она же стреляла в Фёдора! И чуть не убила!!!       От этого воспоминания Софи пронзила такая страшная боль в душе, что она почти физически ощутила её. Застонав, она перевернулась спину и несколько минут лежала так, тяжело дыша и превозмогая боль… При этом перед её мысленным взором вставали новые картины, новые воспоминания… Он не выдал её тогда полиции, наврал всем, что сам нечаянно пальнул в себя, когда чистил пистолет… Потом была война, встреча с его семьёй, дружба с Лизой, его короткий визит в Петербурге… Через несколько лет, уже после войны, встреча в Париже, и, наконец, в России, в Петербурге…       Она влюбилась в него, отчаянно и безоглядно… Когда это чувство начало завладевать её душой, она сама не могла сказать. Наверное, тогда, когда он не выдал её полиции, удивив до онемения своим удивительным благородством… Тогда она впервые взглянула на него другими глазами. Увидела под маской буйного гуляки, бретёра и картёжника совсем другую человеческую личность. Которую можно уважать, а не презирать и бояться. И можно даже любить…       Но при всей своей любви она не хотела выходить за него замуж, это она точно помнила. Не хотела, потому что он не скрывал от неё: если она выйдет за него замуж, он потребует от неё того же, что и все остальные претенденты на её руку и сердце. Став его женой, она по его приказу должна будет бросить всё: сцену, гастроли, уроки с учениками, свои собственные немалые заработки… Стать просто милой домашней жёнушкой, как и тысячи тысяч женщин её круга по всей Европе, да что там – по всему миру… И отказаться таким образом от своей мечты, от того, в чём она видела своё предназначение, смысл всей своей жизни. От того, ради чего она считала себя родившейся на этот свет. Отказаться от мысли с помощью своих заработков помогать другим женщинам выбираться из мрака невежества, нищеты, зависимости от непререкаемой мужской власти в этом мире… Перед её глазами встали сцены подготовки к работе школы на Охте для местных девочек, которым она хотела дать образование и возможность другой жизни…       Сцепив зубы так, что она почувствовала боль, Софи дала себе торжественную клятву, что все силы своей души бросит на то, чтобы не дать Долохову помешать ей в этом. Не даст отнять сцену и свою мечту, всю свою жизнь…       Но что она может сделать сейчас? Софи застонала и обхватила голову. Она вспомнила все законы своего общества. Раньше она могла с лёгкостью противостоять Фёдору. Ведь он не имел никаких прав и возможностей остановить её на этом пути. Теперь все права и власть над её жизнью были у него в руках полностью, как у её мужа. Он может заставить её жить где угодно, и как ему угодно. Может выгнать всех её учеников. Может запретить любому руководителю любой консерватории, филармонии или концертного зала предоставлять ей аудиторию для выступлений. Он может даже навсегда запереть её дома под замок. Никто во всём мире даже слова не пикнет в её защиту. Любой закон и любой суд любой страны, в том числе и России, будет на его стороне.       Она попала в ловушку, это она понимала. И судя по всему, ловушка была расставлена им весьма искусно после того, как она получила травму головы и потеряла память.       Софи встала с земли и села, обхватив колени. Она потом не могла вспомнить, сколько просидела вот так, перебирая в уме воспоминания. Не меньше часа, это точно… Лишь через какое-то время она нашла в себе силы подняться и пойти обратно, к дому…       Когда Долохов вместе с Друбецким вернулись с охоты, Долохов постарался как можно скорее найти жену. Несмотря на её уверения утром, что она чувствует себя лучше, он всё-таки продолжал беспокоиться. И это чувство всё усиливалось, пока они бродили по лесу и отстреливали дичь. Софи он нашёл в их комнате. Она сидела у окна и смотрела в сад. Войдя в комнату, Фёдор с беспокойством спросил:       – Дорогая, как ты?       Софи обернулась на звук его голоса и посмотрела на него. Её глаза смотрели сосредоточенно и как будто изучали его. Словно он был для неё незнакомцем. Между бровей залегла морщинка. Взглянув в её глаза, он внезапно всё понял.       Она вспомнила. Она вспомнила всё. Память вернулась к ней.       Не отвечая на его вопрос, она задала свой.       – Помоги мне понять, пожалуйста, почему ты так поступил со мной.       После долгого молчания Фёдор спросил её:       – Что ты имеешь в виду?       Софи встала и подошла к нему ближе. Но не слишком близко. Держала дистанцию, понял он.       – Не надо притворства, – сказала она спокойно. Лишь на её шее билась крохотная синяя жилка. – Память ко мне вернулась. Я вспомнила всё. Ты знал, что я не хочу выходить за тебя замуж. Не хочу терять свою независимость и свободу, потому что ты ясно объяснил мне: если я стану твоей женой, ты заставишь меня отказаться от сцены и возможности зарабатывать на ней своей игрой на фортепиано. Объясни мне, пожалуйста, почему ты не смог уважать это моё нежелание выходить замуж. Причём не только за тебя, но и за другого любого мужчину, который ограничит мою свободу. Почему ты воспользовался тем, что я потеряла память, забыла всю свою жизнь, все свои убеждения? И довёл дело до того, что я практически упросила тебя жениться на мне. Неужели нельзя было оставить меня в покое? Я ведь была как ребёнок после травмы. Забывший всё. Невинный и наивный. В том моём состоянии я сама не ведала, что творила. А ты всё подстроил… Я теперь вспоминаю… эта запертая комната в моей квартире… Ведь туда перетащили фортепиано из гостиной? Я права? Ты приказал слугам убрать инструмент, чтобы я точно ничего не вспомнила о своей прежней жизни? – Софи требовательно смотрела на Долохова, но он не возражал на её вопросы, и она понимала – это так и было.       Фёдор сделал к ней шаг. Вернее, попытался. Софи отступила назад и выставила перед собой руку защищающим жестом. Её тёмные глаза, которые он так привык в последнее время видеть тёплыми и любящими при взгляде на него, теперь были наполнены болью и страданием. Она не желала подпускать его к себе. Он остановился и перевёл дыхание.       – Я женился на тебе только по одной причине. Она всегда была одна и та же. Как и девять лет назад, я хотел, чтобы ты стала моей женой. Потому что я люблю тебя, Софи, – негромко, но твёрдо сказал он.       – Я не верю тебе, – покачала головой Софи. – Или ты довольно странно понимаешь любовь. Когда любишь, не делаешь ничего вопреки желаниям любимого существа. Не причиняешь ему боль, навязывая свою волю, которую он считает нежеланной для себя. Я думаю, дело в другом. Ты женился на мне по другой причине.       – Нет, – всё так же твёрдо ответил Фёдор, не отводя глаз от взгляда Софи. – Дело только в этом. Я давно понял, что ты для меня – единственная женщина, которую я когда-либо любил или буду любить. Другие, сколько их не было в моей жизни, ничего для меня не значили. А ты значишь всё.       – Ты можешь так думать, – возразила Софи. – Можешь обманывать сам себя. Но меня ты больше не обманешь. Я теперь очень хорошо вспомнила наш разговор, когда ты объявил мне дуэль. И сказал, что будешь беспощаден ко мне в этой дуэли. Не будешь ограничивать себя в средствах для победы надо мной. Отдаю тебе должное. Ты сдержал своё слово и победил. Но вот зачем ты это сделал со мной? Мне кажется, я знаю единственное объяснение. Ты решил таким образом отомстить мне за мой выстрел в тебя. Когда я тебя чуть не убила. – Она остановилась на несколько секунд, словно раздумывая, и тут же продолжила. – Да, всё именно так. Я помню, как ты сказал мне тогда в Петербурге, когда твоя семья после бегства из Москвы жила у меня, что ты такой мужчина, который не прощает подобного против себя. Сказал, что ты целый месяц после моего выстрела валялся в постели и представлял, какими способами мог бы отомстить мне. Значит, это действительно месть? Ты женился на мне ради мести за тот выстрел?       От несправедливости этого обвинения на мгновение Долохов потерял дар речи, но потом крикнул:       – Чушь! Никакой мести в моём поступке и в помине не было! Если память к тебе вернулась, то ты должна помнить и другой наш разговор. Два года спустя, в Париже. Тогда я сказал тебе, что никакой мести в отношении тебя за тот выстрел не планирую. Да подумай ты сама! Если бы я хотел тебе отомстить за выстрел, то мне достаточно было бы сразу после него вызвать полицию и предъявить тебе обвинение! И ты бы оказалась в тюрьме или в ссылке в Сибири. Но я этого не сделал! И уж тем более не планировал мстить тебе потом!       Но Софи как будто не слышала. В её глазах был прежний холод и неверие. Фёдору казалось, что он оказался перед каменной стеной.       – Ты бы говорил то же самое, если бы женился на мне ради своей мести, – бесцветным тоном ответила она. – Лишить меня с помощью свадьбы возможности распоряжаться своей жизнью… это действительно великолепная месть. Ты знал, как дорога мне моя независимость. Отнять её у меня, получить все права на мою жизнь и моё тело… да, прекрасно задумано и исполнено. Ты одним ударом убиваешь двух зайцев. Мстишь мне за выстрел в тебя, лишив меня свободы, и одновременно получаешь женщину, которая столько лет была для тебя недоступна и этим вызывала твоё раздражение и ярость. Я помню тоже, как ты говорил, что злился на меня после моего отказа и невнимания к тебе… тогда, в Москве, когда судьба вновь свела нас.       От этих слов и от невозможности разуверить жену у Долохова потемнело в глазах. Он видел, что Софи сама верит во всё, что говорит. И разубедить её в том, что никакой мести он не замышлял, не представляется теперь никакой возможности. А что касается независимости Софи… тут объяснения и не требовались. Он действительно хотел, чтобы Софи отказалась от неё, отказалась от своей карьеры, выступлений, заработков, гастролей и прочего. Чтобы она предпочла всему этому тихую семейную жизнь с ним. Но он хотел, чтобы она сделала это добровольно. А Софи в своих словах поворачивала всё так, как будто он собирался навязывать ей своё желание силой.       Внезапно Софи встрепенулась, и в её глазах появилось ещё больше недоверия.       – А может быть… может быть ты хотел провернуть со мной ту же шутку, что вы вдвоём с Курагиным хотели провернуть в отношении Наташи? – ещё более подозрительным тоном спросила она. – Организовать фальшивое венчание, а потом пользоваться мною как женой, тогда как я на самом деле стала бы любовницей, не подозревая даже об этом факте?       При этом новом обвинение Фёдор почувствовал, что его захлёстывает самая настоящая ярость.       – Это ещё худшая чушь! – выкрикнул он. – Да подумай сама! Мы венчались среди бела дня, церковь была полна народу. Разве это похоже на тайное венчание среди ночи? Там присутствовало половина села, были князь и княгиня Друбецкие и ещё их соседи! Полная церковь свидетелей нашей свадьбы! От этого я не смог бы отпереться, даже если бы захотел! Никакой другой жены у меня нет и не было никогда! Священник был настоящий, а не какой-то расстрига! Запись о нашем венчании есть в его приходской книге! Всё абсолютно законно! Наш брак законный!       Софи подумала и поняла, что, по крайней мере, эти слова её мужа правдивы. Действительно, фальшивое венчание не устраивалось бы днём, да ещё и при таком огромном количестве свидетелей. И священник уж точно был настоящий, потому что расстрига не смог бы венчать, если в церкви полным-полно народу, который знает о священнике своего прихода всю подноготную. Вот только от мысли о том, что её брак с Фёдором был настоящим, Софи было не легче.       – Не знаю даже, радоваться ли мне тому факту, что мы вполне законно женаты, – сдержанно произнесла она после недолгого молчания. – Уж лучше бы наш брак был фальшивкой. Тогда бы я могла с лёгкостью вернуть себе свою прежнюю жизнь. А теперь… Теперь я связана с тобой до конца дней моих.       – Мысль о браке со мной до такой степени для тебя ужасна? – негромко спросил Фёдор со стеснённым сердцем.       Софи горько усмехнулась.       – Хуже, чем ужасна, – ответила она. – Ты ведь не скрывал от меня, что хочешь, чтобы я отказалась от сцены, от того, чтобы мне самой зарабатывать себе на жизнь, и засела бы дома, как примерная обычная жёнушка. Или твои намерения на этот счёт переменились? – требовательно спросила она его. Помимо воли в её голосе прозвучала ещё и надежда: а вдруг?.. Но ответ мужа перечеркнул все ее надежды.       – Нет, – отрицательно покачал головой Долохов. – Мои намерения не переменились. И не переменятся никогда. Я по-прежнему хочу этого.       – А я этого не хочу, – негромко сказала Софи. – Отнять у меня возможность выступать и играть на сцене – это всё равно, что отнять у меня всю мою жизнь. Посмотри на мои руки, – она протянула их вперёд, и Фёдор впервые заметил, что она сорвала бинты. Руки её по-прежнему были покрыты красноватыми и местами расчёсанными пятнами. – Последние две недели стали для меня адом. Я начала вспоминать мою жизнь и понимать, что у меня отнято что-то важное. Что-то ценное. Что-то такое, ради чего я и родилась на этот свет. И это вызвало вот такую болезнь. А душа моя болела ещё сильнее. Мне временами хотелось умереть. Вот что ты сделал со мной. И смеешь ещё говорить, что ты меня любишь?       – Я люблю тебя! – буквально заорал Фёдор, не зная, как втолковать это упрямице.       – Странная любовь, – не обращая внимания на его крик, как-то отстранённо ответила Софи. – Ты любишь не меня, такую, какая я есть, а своё представление о том, какой я должна быть. Чтобы ты был доволен и счастлив в жизни со мной. А буду ли я при этом довольна и счастлива, это тебя не волнует. Ты хочешь переделать меня в свой идеал послушной домашней жены, смиренно живущей на содержании мужа и не имеющей никаких других желаний, кроме как угождать ему. А я такой не буду никогда. Как ты этого до сих пор не понял, вот для меня загадка. Я ведь не только не скрывала от тебя, наоборот, твердила при каждом удобном и неудобном случае, что такой женой я не стану. Или ты думал, что я это выдумываю? Так это не так. На что ты вообще рассчитывал, пользуясь моей амнезией? Ведь доктор тебе, да и мне говорил, что память ко мне скорее всего однажды вернётся. И тогда я стану сама собой. И снова захочу сама распоряжаться моей жизнью, как это было до травмы. Или ты верил в то, что я никогда ничего не вспомню?       – Я надеялся… я надеялся, что ты переменишь свои убеждения после того, как проживешь со мной хоть какое-то время как обычная жена, – с трудом произнёс Долохов. – Что за это время ты поймешь, как хорошо быть просто моей женой. Без всяких выступлений, гастролей, концертов и прочего. И тогда ты откажешься от всей этой мишуры. Да вспомни же ты наконец, – нетерпеливо сказал он, – вспомни, как нам было хорошо в первую неделю после нашей свадьбы, когда ты жила именно так! Что плохого в этой жизни? Десятки тысяч женщин нашего круга живут именно так! Твоя кузина живёт так! Княгиня Друбецкая живёт так! Все твои знакомые светские дамы живу так! И разве они несчастны?       – Но они – не я, – возразила Софи. – Они жили так всю жизнь. Сначала их жизнью распоряжались отцы. Потом они перебрались под тёплое или не очень тёплое крылышко своих мужей. Понимаешь, эти женщины привыкли к клетке. А уж если клетка сделана из золотых прутьев и замки́ на ней инкрустированы бриллиантами, то они даже считают, что вытащили счастливый билет в этой жизни. И я даже не могу ни одну из этих женщин за это осудить. И не осуждала никогда в жизни. Ведь их этому их начинали учить с младенческих пелёнок. Внушали, что единственное «женское счастье» заключается только в замужестве, рождении детей и полном подчинении воле мужа. А дальше продолжали воспитывать и навязывать им это убеждение всевозможными способами. Вот они выросли такими, привыкшими к мысли о том, что им всю жизнь надо сидеть смирно в клетке. Сказано птичке на жёрдочке в клеточке сидеть, да из-за прутьев на чужой свободный полет глядеть, вот и сиди целый век. Так и живут почти все наши женщины, глядя из своих семейных клеток на то, как мужчины – вольные орлы да воробьи – летают, куда хотят, где хотят и за чем хотят. Только со мной это не получилось: я сумела выпорхнуть из клетки. Расправила крылья, полетела. И теперь меня обратно не втиснуть. Разве что выдергать перья с кровью и болью, а потом ещё и крылья обломать. Но и тогда толку не выйдет. Я просто зачахну в клетке, как чахла последние две недели. Мне физически плохо от такой жизни. Кто хоть один раз глотнул воздух свободы, кто хоть один раз испытал счастье ощущения свободного полёта, тот навсегда опьянён этим. И любая клетка, даже из золотых прутьев и с бриллиантовыми запорами, превращается в пыточную камеру. Это я точно усвоила.       Долохов перевёл дыхание и спросил:       – Хорошо. Что же теперь ты хочешь сделать? Наш брак нерасторжим. Все видели, как мы венчались. И мы не раз подтвердили наш брак в постели. Этого не изменишь.       Софи помолчала, отвернулась к окну, посмотрела в него, а потом повернулась к мужу с решительным видом.       – Я хочу развода, – холодно и спокойно, но с внутренней дрожью сказала она. – Знаю, что его трудно, почти невозможно получить. Но отдельные случаи и в наше время есть. Если мы оба согласимся на развод, то рано или поздно мы его сможем добиться.       – Я. Никогда. Не дам. Тебе. Согласия. На развод, – медленно отчеканивая слова, произнёс Фёдор. – А без моего согласия развод вообще невозможен. Ты это знаешь. Подумай ещё раз. Если ты заболела из-за невозможности играть на своём проклятом фортепиано, то я ведь не запрещаю тебе играть на нём в нашем будущем доме. Играй хоть двадцать четыре часа в сутки. Но не на сцене, не на сцене! Не за деньги! Забудь об этом навсегда, прошу тебя! Тебе совершенно не нужно зарабатывать самой! У меня достаточно денег, чтобы содержать тебя и нашу семью. Я вполне состоятельный человек! У тебя будет всё, что ты пожелаешь! На всё, что ты захочешь для себя, я буду давать тебе какие угодно деньги!       Софи посмотрела на него долгим взглядом. Её глаза были ужасны в своей сверкающей в них яростной силе, смешанной с болью. Глядя в них, Фёдор невольно вспомнил, когда уже видел у неё такой взгляд. Это было тогда, когда она целилась в него, обвиняя в смерти кузины.       – Я смотрю, ты до сих пор считаешь всех женщин продажными, Долохов. И меня в том числе. Вот только я не продаюсь. И меня ты не купишь, – твёрдо произнесла Софи. – Оставь свои деньги себе. Однажды я сказала тебе, что содержанки из меня не выйдет никогда. Так вот – с тех пор ничего не изменилось!