Травница

      Ночь вступила в свои окончательные права. Встревоженные слуги разбрелись по уголкам и комнаткам тихо обсуждать случившееся.       Хозяин дворца в Маковом поле распорядился, чтобы Ракана не беспокоили до завтрашнего утра. Ему очень хотелось поговорить наедине со своей внезапно очнувшейся возлюбленной.       Фиолетовые глаза взирали на изумрудное поле отошедших маков, что в лунном свете были тёмного синего цвета. Этот цвет многие-многие годы заставлял сердце биться быстрее, когда он заставал его то тут, то там: в ниточке рассвета между чернотой неба и алыми отблесками солнца, в васильках, аконитах, дельфиниумах, что буйно цвели в его садах и которые он приказывал нещадно вырывать с корнем. Только вот непокорные васильки были сорняками, что встречали его на дорогах всякий раз, когда он покидал дворец. Акониты были ядовиты, и слуги в ужасе сторонились их, а он был слишком добр, чтобы приказывать кому-то рисковать ради себя жизнью. Дельфиниум очень любила Меймей, и в её личном садике каждый год расцветали эти высокие цветы. Его глаза видели «этот» синий в сапфирах, что, не прознав о его ненависти к синему, ещё подносили в качестве подарков посланники великих кланов. Видел этот «синий» в почти уничтоженной временем розе. И вот опять он смотрит на «этот синий», разлившийся перед ним на отцветшем поле маков.       Слова ржавой песней застряли в его горле. Тело рвалось к ней, но и страшилось заговорить.       Что она скажет?       Как взглянет на него, когда никто не видит?       Вдруг она его больше не любит?       Вдруг годы лишений истощили ей, и этот глупый глоток яда был совершён не от ужаса из-за потери сына, а от возможности, наконец, освободиться от бренного тела?       Поле перед ним заалело, золотые локоны блеснули на солнце, путница вновь утонула в лепестках. Вновь захлебнулась в своей скорби, тоске и одиночестве. Как же он хотел день ото дня утонуть в этом мареве вслед за ней. Один порез, одна вспышка лёгкого жара на руках, несколько тяжёлых вдохов — и он с ней. Он с Пшеницей и Маомао на небесах. Но долг сдерживал его, долг за страну, долг перед её отцом, который годами был рядом, долг перед разноволосой девочкой, что всегда с лёгким испугом и нескрываемым интересом смотрела на него.       — Возьми себя в руки, тряпка, — приказал он сам себе.       Глубоко вздохнул. Одного вдоха не хватило, и он вдыхал и вдыхал прохладный воздух ночи, ища в себе силы сделать шаг к своим покоям.       — Господин, — голос малютки напугал его.              Ирис стояла в пижамном платьице с грязными от бега по сырой земле ножками. Видно, она отказалась мыться, прежде чем лечь в постель.       — Вы в порядке, господин?       Девичьи ручки держались за одну из перекладин стены, будто перед ней коршун, а не мужчина в благородных одеждах. Будто он может украсть её, и крошечные ручки смогут спасти её, уцепившись за стену дворца.       — Всё хорошо, девочка.       Она чуть стушевалась, поправила складки на наряде, не поддававшиеся ей из-за фасона платья, сглотнула, поджала губки и пискнула.       — Я, — а дальше пустота, она не знала, что сказать. Красивенькие глазки уткнулись в пол, а губки ещё сильнее поджались.       — Тебе самой нехорошо, малышка? — он сделал шаг к ней и опустился перед ней на колени, чтобы лучше видеть раздосадованное личико.       — Я хочу спать, — пролепетали всё ещё сжатые губы.       — Тебя отнести в твою комнату?       — Нет, я не пойду к себе, я разбужу Химавари.       — Верно. А где ты будешь тогда спать?       Кадзуйгецу знал, что иногда девочка не ночует в своей постели и спит в ворохе тряпья в саду.       Разноцветные глаза посмотрели на мужчину как на редкостного идиота и быстро заморгали опахалами ресниц.       — У вас.       — У меня там…       — Она представилась как Маомао, — девочка улыбнулась своим мыслям, — но она больше похожа на маму Фэйцяо.       — Потому что у неё нет ушек?       — Нет, она слишком строгая для кошки.       — Пойдём, малютка, детям в это время и вправду положено спать, — он встал и протянул девочке руку, до которой она в силу своего роста не могла дотянуться, не вытянувшись и не встав на носочки. — А почему вы не легли спать без меня? Ты же уже была в моих покоях.       — А, ну, я не знаю. Подумала, что вы всё равно меня разбудите, когда придёте, поэтому и не могла уснуть.       — Хорошо, — он видел, как ей тяжело идти всей вытянутой, и легко подхватил её на руки.       Девочка неожиданно запротестовала, завозилась и попыталась слезть, чуть не свалившись при этом.       — Ты чего?       — Нет, это неправильно, я там чужая. Вы так долго не виделись и тут входите с чужой девочкой на руках, — Ирис так активно пыталась слезть с его рук, что он поспешил опустить её на землю, чтобы та случайно не разбилась.       — Маомао не упомянула, что была знакома, нет, была близкой подругой с твоей мамой, ты нам не чужая девочка.       — Враки, враки, враки, — запротестовала она и уже почти нырнула в просвет ограды веранды, чтобы скрыться в саду, как мальчишечий голос остановил ей.       — Прекрати маяться фигнёй, — грозно насупив брови, сказал Фэйцяо, уперев руку в бок. — Пора спать, сегодня холодно, ты замёрзнешь в саду.       — Враки, — пролепетала она и в испуге закрыла уши ладошками.       — Что с ней? — Маомао было тяжело стоять на ногах после столь длительного сна, и от этого она тоже опиралась на стену. Только если Ирис будто боялась, что её могут унести в небо, Маомао страшилась падения на бренную землю.       — Не знаю, — Кадзуйгецу протянул к ней руки, она вновь как-то неумело дёрнулась и почти свалилась на землю.       По-отечески тёплые руки мужчины притянули к себе малютку, и она в ужасе пролепетала.       — Не может человек, у которого есть друзья, разрезать себе вены. Не может.       Девочка вскинула свои до боли выразительные глаза на господина и с неподобающей её возрасту твёрдостью сказала:       — Она как цветок, просто была и погибла в зимнем холоде, не пережила его, ей не от кого было согреться.       — Малышка, — только и смог из себя выдавить Кадзуйгецу, позволяя кроше зарываться в складки его платья, тихонько поскуливая.       Как же он хотел сейчас также зарыться в складки скромного платья возлюбленной и зарыдать. Зарыдать в озверении, что не уберёг её от гнева отца. Зарыдать от обиды, что не был с ней, пока она носила их сына под сердцем. Зарыдать, просто зарыдать по Пшенице, по светлому лучу в этом непроглядном дворцовом мороке, который он не уберёг.       Фэйцяо, несмотря на свой юный возраст, прочитал, понял значение этих чуть поджатых красивых губ, сделал несколько шагов к отцу, что стоял на коленях, и легонько поцеловал в щёку.       — Не плачь, — аккуратный маленький нос уткнулся в благоухающую ткань платья на шее. Ручки вцепились в шёлк. Теплота крошечного тела проникла сквозь мороз ночи, разгоняя печаль.       Кадзуйгецу поднял глаза на Маомао. Наконец, осмелившись взглянуть в эту истинную синеву. Изначальную синеву. Синеву её глаз, что так же влюблено, как и в последний их миг, смотрели на него.       — Идёмте в кровать, — голос её с годами чуть огрубел. — Холодно.       Кадзуйгецу послушно встал, подхватив детей, и, как и было ему приказано, отнёс их в кровать. Он ждал, что девушка сейчас сама подойдёт к ним, но она так и стояла, застыв у колонны двери на чуть подрагивающих ногах.       — Прости, — он прыгнул к ней и подхватил на руки. О, как он обожал носить её на руках когда-то. Как она не могла терпеть это его проявление нежности. Как же он влюблён.       — Аккуратней, — шепнула она, покорно кладя голову на его плечо. — Ты вырос.       — Папа много тренируется с мечом! — восторженно добавил Фэйцяо, и мужчина почувствовал, как девушка на его руках чуть смутилась.       — Я не смогла научить его не перебивать старших.       — Будто в этом есть какая-то нужда, — он опустил девушку на мягкую кровать, и дети тут же прильнули к ней, укладываясь спать на её коленях.       — Потише, сорванцы, — Кадзуйгецу поражённо смотрел, как она с одинаковой нежностью поглаживала по голове обоих детей: родного сына и девочку, которую знает не больше одного дня. — Вы уже такие большие, раздавите меня.       Тут их взгляд снова встретился, она улыбнулась ему одними глазами и, как всегда, строго сказала:       — Если хочешь плакать, то плачь сейчас.       И он упал на колени.       И он прижался к ткани её платья.       И он зарыдал.       Зарыдал, изливая слёзы, что накопились в нём за все эти годы. Зарыдал, со свистом втягивая воздух в раскалённые лёгкие. Зарыдал, утешаемый её нежными прикосновениями.       Она вытащила шпильку из его волос. Расплела шикарные волосы, раскинув их по плечам. Аккуратно провела рукой по прядям, чтобы удостовериться в их чистоте и незапутанности.       Когда с волосами было покончено, он взял её руки и прижал к своей щеке. Она всегда его так касалась, когда хотела утешить. Вжался в огрубевшие от тяжёлой работы ладони губами и рыдал, заливая её слезами.