по разбитым зеркалам

Когда Уэнсдей, после долгой поездки из Невермора домой, входит в гостиную, где родители пьют аперитив перед ужином, отец поднимает в ее честь рюмку горькой настойки: — А вот и наша pequeño triunfador, защитница alma mater! — Я позволила нормису и мальчишке обвести себя вокруг пальца, не сумела предотвратить смерти Кинботт и Уимс, и умерла на полу склепа от раны, нанесенной восставшим из мертвых пилигримом. Вряд ли это можно назвать чистой победой. И как будто мало всего перечисленного, — Уэнсдей встает у зажженного камина, — Лорел Гейтс отделалась смертью от анафилактического шока, а Хайд избежал того, чтобы его чучело украсило эту комнату, и проведет остаток дней в психбольнице. Она смотрит на пламя и не видит, как за ее спиной переглядываются родители. У Гомеса взгляд вопросительный и чуть встревоженный. У Мортиши — уверенный и безмятежный. — Гадючка, — Гомес подходит к дочери. — Ты разве не слышала?.. Тайлер Галпин умер до того, как за ним приехали из «Уиллоухилл». Сердце остановилось. Говорят, так сработала связь между Хозяином и Хайдом. Второй последовал за первым. Уэнсдей стоит в шаге от огня, но при этих словах ее сковывает холод. Все тело будто немеет, конечности тяжелеют, а язык едва ворочается, когда она говорит: — Мне нужны доказательства. — Шериф Галпин забрал тело сына и похоронил его на Иерихонском кладбище рядом с матерью. Но если хочешь, я достану отчет о смерти из больницы. — Ты в порядке, мой ворон? — ласковая рука Мортиши едва касается плеча дочери. — В полном, — кивает Уэнсдей. — Я поднимусь к себе. Освежусь перед ужином. Ее комната в отчем доме теперь кажется тесной, как гроб, и тусклой как выцветшая фотография. Уэнсдей присаживается на краешек стула, стоящего перед трюмо. Она, не торопясь, переплетает косы, проходится пуховкой с пудрой по крыльям носа и лбу, наносит немного бальзама для губ. Внимательно смотрит на себя в зеркало и не находит ни одного изъяна, ни единого намека на то, что творится у нее внутри. Уэнсдей поднимает правую руку и несколько раз — пока на костяшках пальцев не выступит кровь, пока в кожу не вопьются мелкие осколки — бьет в свое отражение. Паутина трещинок разбегается от центра зеркала к раме. — Так лучше, — говорит она, разглядывая свое лицо сквозь разбитую гладь. Тайлер умер. И Уэнсдей плохо от этой мысли. Она говорит себе, это оттого, что мерзавец так и не узнал, каково это — проигрывать, не заплатил сполна за свои преступления. Но есть что-то еще. Словно паразит, словно червь он проник в ее сердце, отравил кровь чувством привязанности, которое привело ее в вечер ареста Ксавьера во «Флюгер». Как должно быть Тайлер потешался над ней в тот момент! Мало того, что он успешно сбил доморощенного детектива со следа, так еще и получил на серебряном блюде ее глупое черное сердце. С момента, как вскрылась правда и до слов отца, Уэнсдей ненавидела Галпина-младшего. Факт его смерти не должен был ничего изменить, но неожиданно наполняет ее рефлексией. Уэнсдей пытается понять, в какой момент подкупающе простой, но слегка назойливый нормис вдруг стал для нее тем, с кем ей захотелось нарушить обеты, произнесенные назло матери. Может, в вечер Вороньего бала? Когда она не решилась сказать, что не печатала записку, которую он получил. Или в момент, когда поняла, что у Тайлера тоже есть мрачная сторона. Когда вдруг решила, что они словно Инь — темнота с каплей света — и Ян — свет с каплей тьмы. Она проигрывает в памяти каждую их встречу и анализирует его поступки исходя из того, что все это было частью плана Лорел. Например, свидание в склепе Крэкстоуна. Не потому ли Тайлер устроил его там, чтобы в ночь кровавой луны было проще снова ее туда заманить? Лживый лицемер. Играл с ней, как с котенком, который охотится за бантиком, а не за рукой, которая ведет этот бантик на ниточке. Негодяй, смотревший на нее с таким неподдельным обожанием, с такой искренней влюбленностью. Целовавший ее с такой нежностью, что у нее до сих пор сводит скулы от сладости этих воспоминаний. Пока раны на руке затягиваются, Уэнсдей медленно дрейфует на волнах своего невысказанного горя. Отец выполняет обещание и достает ей копию больничного отчета, который она внимательно, едва ли не по слогам, прочитывает, пытаясь найти ошибку, подвох, подсказку, говоряющую, что все это ложь, и ничего не находит. Ночью Уэнсдей долго ворочается, прежде чем уснуть, ее преследуют мысли о том, как погребенное под шестью футами земли медленно разлагается тело Тайлера: как тускнеют его мягкие кудри, проваливаются внутрь черепа глазные яблоки и как ткани лица расплавляются, становятся клейкой субстанцией, готовой сойти с костей. Днем еще хуже. Когда она присутствует на совместных трапезах с семьей, то лишь делает вид, что ест, беспрерывно орудуя приборами, измельчая еду до состояния каши и едва донося вилку до рта. Она сторонится и Пагсли, и родителей. Пытается унять беспрерывную тоску привычными делами, будь то кормежка плотоядных растений Мортиши, заточка ножей или редактура романа. Но и это едва помогает. В груди Уэнсдей растет, надувается, наполняется, как дождевая туча, чувство, которое она не может идентифицировать. — Это не стыдно и не унизительно — скорбеть, — однажды говорит ей мать, когда они вместе обирают кусты клещевины. — Я не понимаю, о чем ты, — молниеностно реагирует Уэнсдей, не переставая при этом срывать и класть в льняной мешочек коричневые, глянцево блестящие плоды. На минуту повисает благословенная тишина, а потом Мортиша, будто бы сменив тему, замечает: — Надо почистить топоры, украшающие коридор подземелья. Будь осторожна, когда будешь делать это. Там такие толстые стены, что если ты, допустим закричишь, никто в доме не услышит. Уэнсдей косится на нее с недоверием. Аддамсы не кричат, они вообще не повышают голос. Они используют другие способы эмоциональной разрядки. Мать выглядит совершенно незаинтересованной в реакции дочери. В тот же день с банкой олифы в руках Уэнсдей спускается вниз. Со стены на нее смотрят начищенные и отполированные Ларчем топоры. — Ничего глупее я еще не делала, — говорит она сама себе, а потом вспоминает, как первая поцеловала Тайлера. Из горла вырывается булькающий звук. Не то смешок, не то хрип. Уэнсдей открывает рот и кричит. Ее вопль отражается от стен и тает под сводчатым потолком. Давление в груди ослабевает. — Как. Ты. Посмел. Оставить. Меня. Одну, — вдыхая на каждое слово, спрашивает Уэнсдей у каменной кладки. И снова кричит, пока ужасное чувство, как опухоль затаившееся за клеткой ребер, не исчезает. Так Уэнсдей проходит через пик горевания, и постепенно приходит в себя. Тайлер мертв. И, что бы она ни испытывала к нему на самом деле, это похоронено в той же могиле. Его фальшивая влюбленность показала ее слабые места. Его предательство стало тяжелым ударом для ее гордыни. Его смерть показала, что… Уэнсдей гонит эту мысль. Игра окончена. Реванша не будет. Ей надо двигаться дальше. Ксавьер был прав, она абсолютно не разбирается в людях. Нелицеприятная правда, которую ей придется принять, чтобы отказаться от старых воззрений и научиться чему-то новому. К возвращению в Невермор в середине января Уэнсдей уверяет себя, что излечилась и готова начать новую жизнь, безо всяких воспоминаний о Тайлере. Чтобы доказать это, она просит Ларча высадить ее у церковного кладбища. Серый могильный камень она находит быстро. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, Уэнсдей тянет руку, чтобы смести хлопья снега с даты смерти. Едва ее пальцы обжигает холод надгробия, она проваливается в видение. Гроб опускается в вырытую в земле яму. За этим следит всего три человека, не считая могильщика: священник, шериф Галпин и его помощница Сантьяго. Вспышка, смена кадра. Передняя комната бюро судмедэкспертизы. Отец Тайлера воровато оглядывается, открывает крышку гроба — того, что позже опустится в могилу — и что-то поправляет внутри. Уэнсдей удивлена таким нетипичным для нормиса поведением, она обходит его и задыхается от возмущения. В гробу нет тела Тайлера. Вместо него — два черных мусорных мешка, набитых неизвестно чем, чтобы гроб казался тяжелее. — Bastardo, — выплевывает Уэнсдей, очнувшись от грезы. Все ее смирение, все ее намерения плодотворно начать год, забыв о прошлом, сгорают в пламени гнева. И вместе с тем, что-то болезненно-радостное поднимается с самого дна души. Вместе с участившимся пульсом бьется под кожей: «Он жив. Тайлер жив».