Не злодей в моей истории

      Течение времени становится почти незаметным, если смерть тебе не грозит. Время порой не ощущают даже те, чьё пребывание на земле ограничено. Даже они живут так, будто бы в их распоряжении вечность. Что говорить о тех, кто провёл на этой земле уже тысячу лет?       Тем не менее, планета старательно кружилась, закаты сменялись рассветами, жаркие дни — ливнями. Джексон подрастал. Сам того не зная, мальчик каждый день понемногу залечивал боль, латая брешь в груди своей матери, что осталась там после трагедии с его старшей сестрой. После того, как Пустая пленила Хоуп, в душе волчицы образовалась чёрная дыра, из которой веяли сквозняки, и она мерзла изнутри, заледеневая с каждой минутой всё больше. И казалось, от холода не спастись, ведь Хоуп никогда не воскреснет — так и будет лежать на кровати в своей спальне, закованная в кандалы, которые не дают древней злой силе вырваться наружу. Волчице теперь всегда было холодно, но в те минуты, когда она прижимала к себе своего сына, ей становилось лучше. В душу проникало тепло, заставляя её чувствовать себя живой.       Джексон был безумно милым, улыбчивым, кудрявым ангелочком, с каждым днём всё больше походившим на своего отца. Несмотря на свою необычную природу, он развивался как самый обычный малыш — улыбался, смеялся, научился переворачиваться и ползать, пару дней назад начал вставать, держась за опору. Вот-вот он сделает свои первые шаги, подбежит к своему отцу и, протянув руки, скажет «папа».       Клаус боялся этого момента больше, чем нового заточения, новой битвы с Марселем или возникновения очередного всесильного существа. Ведь он прекрасно понимал, что не чувствует к малышу того же, что его мать. И уж тем более не чувствует того же, что чувствовал к его старшей сестре. Гибрид осознал, что всю жизнь он обречён на то, чтобы просто стараться быть нормальным, и пусть его мучителя, Майкла, для которого он был худшим позором, уже нет в живых, ему снова приходится делать это — снова приходится притворяться тем, кем он не является, чтобы не показывать своего разочарования семье. Раньше он притворялся "не собой", дабы заслужить любовь отца, сейчас делает это, чтобы заслужить любовь сына, хотя он как раз, кажется, любил его беззаветно, но выйти из порочного круга это не помогало, хоть Клаус и старался из всех своих сверхъестественных сил.       Он пытался сделать всё, чтобы быть хорошим отцом. Он никому в этом не признавался, но Джексон не сделал для него того же, что смог сделать для Хейли — не залечил его раны. Он не был Хоуп. Да, он был прекрасным мальчиком, улыбчивым, здоровым и красивым, но он был не Хоуп! В нём словно чего-то не доставало, самую малость, но будто бы эта малость была чем-то очень важна.       Чтобы не стать таким же тираном-отцом для своего собственного ребёнка, Клаус крепко держался за то, что было для него действительно свято — Джексон помогал Хейли пережить потерю дочери. В благодарность за то, что много лет она не оставляла попыток сделать его отцом, он хотел, чтобы хотя бы одному из них в этом аду было легче, ведь он по сей день прекрасно помнил слова, сказанные ею однажды.       — Если я не могу вынести сегодняшний день, как мне жить с этим вечность?       Каждый раз, беря на руки своего сына, Клаус прижимал его к себе, пусть и не чувствуя той любви, что к дочери, ощущая искреннюю благодарность, что хотя бы волчице не придётся вечно жить с этой болью, и это позволяло ему думать, что такая, пусть даже странная, любовь всё же не позволит ему стать тираном для собственного ребёнка. Не стать Майклом.       Клаус старался любить его, но выходило плохо, если признаться честно, — наверное, потому, что у него самого не было любящего отца. Он понятия не имел, как отцы любят сыновей. С дочерью всё по-другому; отец, так или иначе, любил Ребекку, и у него перед глазами всё ж был пример. Когда же он смотрел на Джексона, в его голове возникали только несколько фраз: он был «хуже Хоуп», «слабее Хоуп», «скучнее Хоуп». Но он старательно прятал куда-то глубоко внутрь все эти эмоции, продолжая обнимать сына, трепать его по мягким кудрявым волосам, раскачивать на качелях, вырезать для него деревянные шахматные фигурки — такие же, как для его сестры, убаюкивать, читать сказки и ласково приговаривать «мой Волчонок».       — Знаешь, очень давно в жизни твоего папы была женщина, её звали Камилла, — мягким голосом заговорил гибрид, сидя в кресле-качалке и убаюкивая сына. — Она неплохо разбиралась в человеческих душах, хотя мне почему-то кажется, что в этом невозможно разобраться; так вот, я уверен, — он вернулся к изначальной теме, — что, если бы она была жива, она научила бы меня любить тебя. Но её нет, и мне придётся справляться самому... Но я обещаю, что очень постараюсь, мой Волчонок.       Таков был Клаус — всего, чего хотел, он всегда добивался. Любыми способами, даже если этого не понимали и не принимали те, кто его окружает, даже если это требовало немыслимых усилий и многочисленных жертв. Но эта была самая тяжёлая битва гибрида за тысячу лет. Изо дня в день отвергая убеждения, что Джексон хуже Хоуп, он находил в нём какие-то достоинства. Он вёл войну с самим собой, пытаясь заменить одни убеждения другими, и это работало — гибрид постепенно привязывался к мальчику. Нет, это всё ещё не были те чувства, которые он испытал, впервые увидев Хоуп, но и разочарован он уже не был. Между отцом и сыном образовывалась тонкая нить, но чем крепче она станет, тем больнее будет разрывать её. Однако Клаус с каждым разом всё с большей радостью проводил время со своим сыном, ожидая того момента, когда малыш сделает свои первые шаги ему навстречу. Конечно, он распахнёт свои объятия, чтобы его поймать.       Однако этот момент навсегда останется лишь в воображении Клауса. Мальчик, которого все так любили, на которого возлагали огромные надежды, — ведь прежде всего он должен был залечить боль своей семьи, — вместо этого причинил новую рану.       

***

      За три дня до своего первого дня рождения, к которому все стали готовиться ещё за месяц, малыш умер, так и не сделав своих первых шагов.       Клаус сбился со счёта, сколько раз он видел эту картину — горящий маленький плот, стремительно уплывающий вдаль по реке и уносящий с собой надежды на то, что некогда проклятые собственной матерью Майклсоны могут быть как все и привести в этот мир потомков. Клаус уже не помнил, сколько раз он видел это, да и, честно говоря, подсчитывать не хотел — не сейчас, не в эту минуту. Он был солидарен с волчицей: рождение Джексона было их последней попыткой, он больше не станет её ни о чём просить. Да, Хоуп была его сердцем, и ему нужно новое, иначе в груди будет зиять чёрная дыра, которая обязательно со временем станет засасывать других; ему нужно новое сердце, но он больше не станет привязываться и пытаться полюбить кого-то. Всё равно в конце приходится смотреть на горящий плот. Видимо, Ребекка была права, когда однажды сказала:       — Мы — Майклсоны. Всё, что мы любим, мы сжигаем дотла.       Тысячу лет назад Эстер обманула природу, создав монстра, и, кажется, теперь природа мстила им за это, отняв у Майклсонов всех наследников, которые у них были. Причём младшего сына Клаус потерял только через год, в тот момент, когда уже успел привязаться, несмотря на разочарование, которое испытал при его рождении. Природа будто выжидала мгновения, когда гибрид признает, что не представляет жизни без своего мальчика, и отняла его. За три дня до своего первого дня рождения малыш просто не проснулся утром, и ни ведьмы Французского квартала, ни загипнотизированные врачи, ни оборотни на болотах объяснения этому не нашли, и Клаус решил, что это не что иное как наказание природы. Только одного он не мог взять в толк: почему проклятие создала Эстер, а платят те, кто был проклят? И почему, сделав это с ними, мать даже не потрудилась спросить, нужна ли им эта вечная жизнь?       Сейчас он старался не думать о том, что будет завтра, и о том, как ему жить с этим вечность, если он не в силах вынести даже сегодняшний день. Он смотрел на плот, почти скрывшийся из виду, гонимый течением куда-то вдаль, и крепко прижимал к себе продрогшую на апрельском ветру волчицу. У воды всегда холодней.       — Клаус, — Хейли подняла глаза и посмотрела на него, — я больше не... — Она заправила прядь волос за ухо и будто бы начала совсем с другого: — Даже если ты убьёшь меня, даже если сожжешь квартал или целый город, я больше не…       — Успокойся, мой волчонок, — Клаус обнял её крепче. — Я обещал тебе — это последний раз.       — Если мы не можем вынести сегодняшний день, как нам жить с этим вечность? — вдруг произнесла она вслух то, о чём он подумал совсем недавно, однако ответом ей был лишь ветер, воющий на болотах…       

***

      Тем же вечером Элайджа застал свою старшую сестру за весьма странным занятием: сидя в кабинете за столом, она перебирала стеклянные осколки, лежащие у неё на ладони и переливающиеся причудливым светом. Глядя на них, она о чём-то напряжённо думала, и мысли эти будто бы причиняли ей нестерпимую боль, которая тут же отражалась на лице ведьмы. Она была первенцем Эстер, и в соответствии с договором, который та заключила с сестрой, её в пятилетнем возрасте забрала к себе тётка Далия. Она жила с ней, находясь во сне под заклятием большую часть времени и бодрствуя лишь один год в несколько десятков лет. Однако, благодаря такой незавидной участи, она избежала другой, более чудовищной. Единственная среди детей Майклсонов, она не была вампиром. Фрейе неведомо было отчаяние, которые испытывают те, кто навсегда проклят вечностью. Её отчаяние было другого рода — она была всего лишь смертной ведьмой, и теперь, когда чары Далии над ней больше не властны, её срок столь же короток, как жизнь обычного человека. Ведьма понимала, что она может просто не успеть найти способ, чтобы вернуть к жизни Хоуп.       — Что ты делаешь? — наконец спросил Элайджа.       Услышав голос брата, погружённая в мрачные мысли Фрейя вздрогнула. Она подняла вверх сонные глаза и посмотрела в упор на брата, затем, тяжело вздохнув, ответила:       — Пытаюсь понять, как починить то, что было разбито вдребезги…       — Думаешь, её душа ещё там? — спросил первородный, присаживаясь в кресле напротив.       — Мне хочется верить в это, — прошептала Фрейя, снова смотря на осколки. — Может, и вправду там внутри всё ещё душа нашей девочки — ну, или, по крайней мере, её осколки. И неважно, будет ли Клаус снова пытаться стать отцом или действительно сдержит своё обещание, данное Хейли...       Она хотела сказать что-то ещё, но брат перебил её. Глядя, как причудливо свет настольной лампы отражается на потолке, он вдруг произнёс:       — Лучше бы сдержал. Сегодня на похоронах племянника я снова вспомнил Ди...       На этих словах Фрейя подняла глаза. Живя вдали от своей семьи, она не только умудрилась не стать вампиром, но и пропустила множество потрясающих событий их тысячелетней истории. И история любви её брата и "королевы людских сердец" была одной из её любимых.       — Я тогда всё время приходил в ужас от одной только мысли, как всё устроено, — продолжил Элайджа после нескольких секунд молчания. — Чарльз и Диана стремились завести ребёнка не потому, что их любовь была велика, и они хотели передать её дальше, а потому, что короне нужен был наследник. А во второй раз она забеременела только потому, что одного наследника мало, — сказав это, первородный сжал кулаки. — Их всегда должно быть несколько на случай, если что-то случится с первым, и от этого мироустройства мне всегда была омерзительно. Но сегодня на похоронах Джексона я осознал, что мы тоже докатились до этого. Никлаус пытался стать отцом, чтобы привести в этот мир наследника, ибо его отсутствие ослабляет королевскую власть, а он снова хочет быть королём, и во имя этой идеи он несколько лет буквально использует королеву клана Полумесяца. И волки происходящим явно недовольны — с королевой нельзя обходиться, как с суррогатной матерью. Мне казалось, что сегодня на болотах они разорвут нас, растерзают вопреки убеждению, что мы бессмертны. Так и до войны с самым могущественным кланом волков недалеко. Так что лучше бы Клаусу остановиться.       — В любом случае, мы не можем всё оставить вот так, — заявила Фрейя, выслушав брата. — Наша девочка попросту не может быть вечным вместилищем для Пустой, она не может быть вечно заперта в её теле! Да, возможно, когда-нибудь появится более сильная ведьма, чем я, но я не могу просто ждать и надеяться на кого-то, кто, может, и не придёт вовсе! В отличие от вас, я не бессмертна, но я не могу умереть, зная, что не испробовала все способы. Да и потом, Хоуп была единственным человеком, ради которого Клаус пытался не быть чудовищем, и вряд ли мы все хотим возвращения этого монстра...       — Ну, может, такая ведьма и появится. Например, шестнадцатилетняя Гермиона Грейнджер подаёт неплохие надежды, — вдруг произнёс Элайджа. — К тому же она из клана — неужели не приложит усилия для спасения последнего Лобонера?       — Она сильна, но не настолько, чтобы изобрести чудный способ, — парировала брату Фрейя.       — Драко Малфой? — продолжал подбрасывать варианты вампир, пытаясь донести до сестры, что в мире магии она не одна, и, возможно, однажды кто-то сможет найти решение. — Перспективный колдун, учится в школе у Зальцмана...       — Кто? — Фрейя вскинула бровь вверх. Вариант устраивал её явно меньше предыдущего; она и без пояснений знала, кто это, ей приходилось сталкиваться с его отцом. — Этот мальчишка, не верящий ни во что, кроме собственного превосходства... — она зло усмехнулась. — Мало иметь силу и власть, нужно что-то ещё, например, человечность, — ведьма подмигнула. — Я вообще не представляю, что может заставить Драко обратить внимание на кого-то, кроме себя.       — Любовь, — задумчиво произнёс Элайджа, явно витая где-то в своих мыслях, — только истинная любовь, такая, какой стала для нашего брата Кэролайн Форбс.       — Она — Зальцман, — напомнила Фрейя.       — Она, кстати, уже в пути, — сказал Элайджа, проигнорировав предыдущее замечание сестры, — на похороны не успела, но обязательно приедет поддержать его.       — Ты знаешь, мне кажется, что она единственная способна усмирить его демонов. Уже никто из нас не годен для этого. Если бы она стала матерью ребёнка Клауса, всё бы закончилось наилучшим образом для всех. — Однако, вернувшись из мечтаний в суровую реальность, ведьма, дёрнув плечом, подвела печальный итог: — Но она — вампир. Это невозможно...       После этих слов Фрейя снова принялась внимательно разглядывать осколки кулона, в которых могли быть осколки души Хоуп, а Элайджа вдруг выпалил:       — А если бы она была человеком?       — В теории — возможно, — снова дёрнула плечом ведьма, — но сможет ли человек выносить сверхъестественное дитя? Да и к чему эти разговоры — лекарство, способное вернуть ей человеческую природу, всё равно у Деймона в крови…       — Самое обидное, что оно ему даже не пригодится. Он может умереть в любой момент, гораздо раньше, чем наступит день пробуждения Елены. Вот так и проживёт впустую свою человеческую жизнь... — В голосе Элайджи слышалось явное сочувствие, он как никто знал, каково это — жить на земле без любви всей твоей жизни.       — Я могла бы попробовать синтезировать лекарство, — вдруг ни с того, ни с сего обронила Фрейя, продолжая перебирать осколки кулона, разбитого Пустой, рассматривать его и хмурить брови.       Элайджа был не менее озадачен, но не тем, как воскресить кулон, а затем вернуть к жизни Хоуп — он думал над словами своей сестры, пытаясь понять, почему она вдруг заговорила о ещё одной дозе лекарства от вампиризма. И уж тем более он не догадывался, к каким это всё приведёт последствиям...