В темноте

      Он просыпается на улице, босой, в одних тонких штанах и рубашке; снег под ногами хрусткий и колючий — он рассеянно растирает его пяткой, моргая, и долго смотрит в небо. На небе загорается рассвет.       Он (Вергилий — живой и здоровый, каким-то чудом вернувшийся из преисподней) вдруг вспоминает, что давным-давно не видел рассвета.       Может, в последний раз в юношестве. Незадолго перед тем, как упал.       Данте позади него кладет руку ему на плечо; в красном, поперек похабно раскрытой груди тонкий кусок ткани, не скрывающей ни ключиц, ни мокрого блестящего после драки торса.       Данте из прошлого хмурится (слишком непривычное выражение на вечно веселом лице его младшего брата), бросая «я искал тебя». Данте позади него — с щетиной, тяжелым взглядом и морщинами — поднимает брови, когда Вергилий оборачивается к нему. И Вергилий отвечает:       — Прости.       — Я чертовски напугался, — говорит Данте, устало вздыхая. — Давай, идем в постель, пока ты не получил обморожение.       Он берет Вергилия на руки, как ребенка; и Вергилий просто смотрит вперед, не сопротивляясь, он не может даже пошевелить пальцами — настолько они закоченели.       — Поставь меня, я сам, — бормочет он синими губами и ощущает, как кончики волос Данте щекочут ему шею, когда тот качает головой.       Данте держит его осторожно, лишь иногда перехватывая чуть поудобней. Мир вокруг покачивается, в предрассветной тишине слышится только скрип снега под твердым медленным ритмом шагов.       Изо рта у Данте выходят облачки пара; он живой, он дышит, он рядом. Он несет его, словно Вергилий какая-нибудь немощь — спустя двадцать лет, двадцать лет между протянутой рукой и Клипотом, между тем, что случилось, и тем, чего могло ни случиться никогда. Вергилий зовет его:       — Данте.       — Тш-ш, — ласково раздается в ответ. — Поговорим, когда перестанешь стучать зубами.       Дома он кладет его в ванну, перед этим раздевая — Вергилий протестующе мычит, пытаясь оттолкнуть брата, но в итоге только жалко опирается о чужие плечи и прикрывает веки, когда его опускают в горячий клубящийся над водой пар.       — Снова тот сон? — спрашивает Данте, растирая его губкой. Он смотрит ему в глаза, мягкий взгляд, которому Вергилий всегда так легко доверялся. На дне черных зрачков тревожная серьезность.       Вергилий задирает голову, глядя в покрывающийся конденсатом потолок.       Данте роняет губку; берет его влажными пальцами за подбородок, заставляя вернуться.       — Эй.       — Я просто хотел посмотреть рассвет.       В постели (успевшей остыть, со сбитыми мятыми простынями) они молчат, целуясь и целуясь, и между поцелуями успевая только быстро коротко глотать воздух. Данте аккуратно ставит его на четвереньки, оглаживая рукой по животу; Вергилий ощущает себя слишком — отчаянно горячим (и может быть, от ночных прогулок в одной пижаме по улице у него попросту начался жар).       Данте кладет голову ему на плечо, жмется сбоку щекой к щеке, проталкивается плавно и бережно; и от сладкой заполняющей пульсации у Вергилия невольно поджимаются пальцы на дрожащих ногах.       Их руки сцеплены, дыхание одного мешается с дыханием другого. На краю сознания Вергилий только судорожно подается назад, насаживаясь глубже, из его горла поднимается хриплый придушенный стон — Данте еще держит его под животом, когда все тело слабеет, он держит его, как и всегда, и бестолково бормочет, что не отпустит, что любит, всегда любил, всегда-всегда будет любить.       Он находит его на улице, в коридорах, на чердаке; возле окна, открытого нараспашку, когда морозный воздух раздувает белые пряди, в кухне на полу — каждый раз с открытыми глазами, но спящего, иногда кричащего, иногда нет.       Данте наловчился просыпаться от каждого шороха, часто он успевает схватить его еще на подходе — и тогда, сидя на кровати, Вергилий долго приходит в себя, заново вспоминая, что он здесь, а не там.       Что он вернулся.       Что Данте его вернул.       Не распавшийся на части и не закованный в черные доспехи; он дома, его дом — это Данте. И худшее, наконец, позади.       В следующий раз он просыпается в их постели, выпутываясь из липких тяжелых видений: горящий особняк, кренящаяся башня, безликие люди и толпы демонов, они зовут Вергилия именем, которое он когда-то подарил одному крошечному мальчику (если закрыть глаза, то еще можно отчетливо услышать сквозь скандирующий хор гулкий, до костей пробирающий голос, нарекающий его: «Неро Анджело — значит, так тому и быть»)       Данте прижимает его к себе, ворча спросонья; и внезапно Вергилий понимает, что перед тем как отключиться, тот надел на него теплые шерстяные носки.       Позже они готовят завтрак — вернее, все делает Данте, лениво напевая себе под нос, а Вергилий сидит на стуле и смотрит на него, размышляя о том, как это было однажды.       Он также ушел из дома: просто встал с постели и побрел, кажется, ему было восемь или девять, он почти дошел до конца их сада, — Вергилий не помнит, что ему снилось, но помнит крепкий кулак Данте, схвативший его за рукав ночной рубашки; его огромные слезы, стоящие в огромных прозрачно-светлых глазах.       — Куда ты уходишь? — жалобно пролепетал он, оттирая ладонью нос. — Не бросай меня. Я все равно пойду за тобой.       Все равно пойду за тобой.       Все равно найду тебя, где бы ты ни был.       Вергилий выныривает из воспоминаний, когда Данте, — с щетиной, морщинами и умиротворенным выражением на лице — придвигает к нему дымящуюся чашку и тарелку с тостами и намеренно касается его ладони своей.       — Данте, — зовет Вергилий. Он хотел сказать это там, когда его несли, — Ты нашел меня.       Раз за разом. Рано или поздно.       Через годы, через десятилетия; сквозь прошлое и настоящее.       — Верно, — кивает Данте.       Как рассвет, который наступает даже после самой темной ночи.       — Спасибо, — говорит Вергилий, тихо и коротко.       Они завтракают, и за окном идет снег.