Представление начинается

Когда в зрительном зале гаснет свет и красный бархат ложи окрашивается в чёрный цвет, Фурина чувствует облегчение с привкусом грусти. Это представление она должна была созерцать не одна – но так даже лучше. Хорошее представление точно должно отвлечь её от глупых мыслей, которыми она одержима последние дни. «Вы любите оперу?» Острый расчерченный крестом взгляд упирается ей в переносицу: Фурина почти физически ощущает этот заинтересованный укол. «Это приглашение?» Арлекино с ней до невежливого прямолинейна. Это задевает: Фурина чуть морщит носик, после чего возвращает на лицо привычную улыбку. Она не успевает сказать ни о том, что просто искала тему для разговора, ни о том, что она хотела бы обсудить представление после завершения хоть с кем-то кроме отстранённого Нёвилетта – Арлекино кивает: «Я приму его, леди Фурина». Она столь же невежлива, сколько быстра. Оставив на прощание небрежный реверанс, Арлекино скрывается в вечернем сумраке, оставляя Фурину в одиночестве, и та чувствует облегчение, смешанное с печалью. Каждый раз, когда Арлекино исчезает, её преследует это чувство. Тяжёлый занавес качнулся, обнажая светлую сцену, на которой уже появились первые исполнители. Повинуясь взмахам рук невидимого отсюда дирижёра, оркестранты один за другим заносят смычки над контрабасами и виолончелями, пальцы замирают на длинных флейтах, над клавишами фортепиано – ещё немного, и… - Представление начинается, - тихий грудной голос, зашелестевший над ухом вместе с первым скрипичным плачем заставляет Фурину вздрогнуть. - Как вы… Когда вы пришли? – шёпотом спрашивает она, хмуря бровки. Какая непочтительность, являться в зал после того, как погасили свет! - Тс-с… - палец, увенчанный длинным и острым ногтем, ложится на её губы, и Фурина покорно замолкает. Какая непочтительность, вести диалог, когда уже звучит первая скрипка, предвосхищая глубокий голос… Ей стоит устыдиться – однако она вспыхивает совсем не от стыда за собственное поведение. Арлекино садится рядом с ней, закидывает ногу на ногу: даже в белом пиджаке она кажется сотканной из темноты, явившаяся неизвестно откуда. Фурина чувствует аромат, который она принесла с собой: такой же тёмный, душный и горький. Так может пахнуть дым, пропитанный кровью. Она совершенно не чувствует себя в безопасности в облаке этого запаха, но не может же ей грозить опасность прямо здесь, в самом сердце оперного театра? Глубокий голос поднимается со сцены, готовый затопить собой весь зал. Фурина слышит, как в партере восторженно вздыхают дамы, слышит звук собственного сердца, заходящегося в восторге, а ещё слышит глубокое дыхание Арлекино – и сердце её начинает биться ещё быстрее. Ей всё-таки будет с кем обменяться впечатлениями, но только ли поэтому она чувствует такой подъём внутри? И без того тёмный взгляд Предвестницы сейчас кажется практически чёрным, наполненным особым блеском – так блестят глаза тех, кто получает удовольствие. Она… в самом деле наслаждается выступлением? Фурина откидывается на спинку мягкого кресла, полностью довольная собой: этот шаг с приглашением был весьма необдуманным, но она рада, что приняла правильное решение. Удовольствию в её душе вторит вступивший в полную силу оркестр: краткий миг торжества в её душе озвучен помпезно и возвышенно, и в приливе чувства собственной значимости Фурина не замечает, как Арлекино придвигается к ней ближе. Искусство волнует кровь гораздо сильнее, чем можно представить. В первом ряду впечатлительная леди переплела свои пальцы с пальцами своего сопровождающего; в третьем ряду юная девушка так стиснула шляпку в руках, что ещё немного – и поля больше никогда не расправятся; на последнем ряду бельэтажа почтенный господин вскочил со своего места, подался вперёд, оперевшись о кресло перед собой… Фурина понимает каждого из них: она и сама тянется вперёд, к мягкому парапету, который скрывает от неё часть сцены, и вся она охвачена прибывающим, как приливная волна, пронизывающим баритоном со сцены. Не только им. Она охвачена чужим жаром, когда осознаёт, что сидит с Арлекино бедро к бедру. Она чувствует, как ритм мелодики сотрясает её, когда длинные пальцы отбивают этот ритм на её колене. Музыка проходит сквозь неё, как сквозь воду. Она наполняется трепетным ожиданием, воодушевлением, тоской, вновь воодушевлением – и готова разделить всё это с целым миром. Жаль, что целый мир сейчас не видит её, маленькую фигурку на самом верху, на балконе. Зато её отлично видит Арлекино. И это представление ей гораздо интереснее, чем то, что происходит ниже, на далёкой и плоской сцене. Этим представлением можно управлять, невзначай касаясь тыльной стороной ладони, отсчитывая такты от колена к бедру, подаваться вперёд вместе с фигуркой Фурины, соприкасаясь плечами – вдыхать с ней в унисон и наблюдать, как её дыхание трепещет и сбивается. К концу первого акта Фурина переполнена эмоциями и скопившимися чувствами – когда тяжёлый занавес медленно закрывается, она откидывается на спинку кресла, глубоко дыша. Сила чужого голоса властна над ней как никогда сейчас, и у неё даже нет сил приняться за обсуждение немедленно, хочется только дождаться второго акта, и вновь погрузиться в этот мир, полный яркого чувства. Виновата ли в этом опера? Или в этом виноваты чужие вздохи, руки, вырисовывающие на ней мелодию, глаза, в которых крестом отмечено нечто отличное от холодной жестокости? Она не замечает, как Арлекино покидает своё место на свету – и как вновь появляется призраком из темноты, когда свет меркнет. Только садится она уже не рядом с ней, а подле её ног, полностью скрыв от себя сцену высоким парапетом. - Что вы делаете? – недоумённо спрашивает Фурина, нагибаясь вниз, где в темноте виднеются очертания белого изломанного пиджака. - Тс-с, - шипит темнота ей в ответ, и горячей подушечкой пальца зажимает губы, чтобы затем ладонью толкнуть назад, буквально приказывая наслаждаться действием на сцене. – Представление начинается… Арлекино не лгала о своей любви к опере, когда принимала приглашение. Опера – язык чувства, яркого и незамутнённого, и лучше всего опера умеет говорить о любви. Мало что может перебить её, однако… Однако в этот раз она может слушать не только оперу. В этот раз у неё есть кое-что гораздо интереснее. Когда раздвигается занавес, тёмные ладони упираются в белые колени, раздвигают ноги – Фурина ощущает, как её щёки заливает румянец. Как хорошо, что в темноте не видно алого, она может слиться с красным – и чёрным сейчас – бархатом, вжаться лопатками в мягкую обивку кресла, сосредоточиться на вибрации музыки, что наполняет зал, отражается от стен, на… вибрации чужого дыхания на своём бедре, которое становится для неё громче звучного контральто. Она вдыхает увертюру так глубоко, как только может, и её грудь качается вместе со смычками виолончелистов, резко поднимаясь и медленно опускаясь, снова и снова. Слова перестают обретать хоть какой-то смысл, ведь весь её смысл концентрируется сейчас на острых ногтях, скользящим по её лодыжкам от самых кружевных носочков до подвязок на бёдрах: пальцы хаотично касаются её на три долгих счёта, поддерживая тягучие терцеты, заполоняющие пространство – и Фурину заполоняет обжигающая смесь желания и страха. Она не хотела бы разделить это чувство ни с кем более, и как хорошо, что целый мир сейчас не видит её, маленькую фигурку на самом верху, на балконе. Зато её отлично видит Арлекино. Каждый выдох Фурины для неё сейчас мелодичнее, чем восклик флейты; её дрожь, пробегающая по телу, которую можно ощутить щекой, будоражит её сейчас сильнее, чем барабанный гул. - Представление начинается, - улыбка Предвестницы превращается в хищный оскал, когда в два движения она расстёгивает узкий пояс на шортах Фурины и лишает её одежды вместе с нижним бельём. Томное меццо-сопрано Арлекино перекрывает даже дрожащий сценический альт. Фурине кажется, что в целом мире больше нет звуков, кроме этого голоса и её собственного дыхания, непростительно громкого. Кто-то точно услышит её. Кто-то точно увидит её в таком оскорбительном положении, обнажённую по пояс, с широко разведёнными ногами, ёрзающую по бархату обивки… От этих мыслей ей становилось дурно – и нестерпимо жарко. Обычно холодные пальцы Арлекино сейчас совершенно не остужали, напротив, обжигали как никогда, и жар этот расходился всё выше: Фурина ощущала, как горят плечи, щёки и даже уши, скрытые светлыми прядями. Неслыханная наглость. Непростительное поведение. Она бы высказала ей всё, если бы только сейчас были уместны разговоры. Голова Предвестницы непростительно скрылась между белых узких бёдер Фурины, заставляя ту ещё крепче вжаться в своё место. Фурина испуганно зажала себе рот белой перчаткой: не хватало ещё, чтобы кто-то в самом деле услышал, что происходит! Какой же будет скандал, какое же это неуважение, какое же это… Удовольствие. На каждый протяжный возглас контрабасов ей доставалось протяжное движение языка по всей её влажной промежности, на каждый медный удар тарелки она получала дразнящее острое прикосновение языка к бархатно раскрывающемуся колечку, а на каждый всплеск флейты её бёдра обдавали горячим дыханием. Фурина слышала всё сквозь отчаянно колотящееся сердце: каждый мокрый щелчок языка, каждое скользкое причмокивание, и готова была сойти с ума от закипающих внутри ощущений. Если бы она в самом деле могла, она бы вскипела, изошлась бы паром и пузырями – но вместо этого могла только обильно истекать вязкой смазкой от наслаждения. - Перестаньте, - тихонько всхлипнула она из-под перчатки, зажмуриваясь до той степени, что темнота в закрытых глазах заалела. - Тише, - шёпотом отозвалась Арлекино, ненадолго поднимая голову. Фурина опустила взгляд и тотчас же пожалела об этом: стоящая на коленях между её разведённых бёдер, облизывающая непозволительно-влажные блестящие губы, с расширенными зрачками, Предвестница выглядела… Слишком соблазнительно. Возможно, даже более унизительно, чем сама Фурина. – Вы же не хотите испортить представление? Прежде, чем она успела ответить, два длинных и обжигающих пальца коснулись её раскрытой промежности, и Фурина чудом успела прикусить ладонь, превращая вскрик в сдавленный выдох, замаскированный так кстати зазвучавшим эуфониумом. «Нет, нет, нет», - мотала она головой, пока в перчатку могла выдохнуть только просительное «да». «Да, пожалуйста», - полушёпотом скулила она, когда пальцы дразняще начинали погружаться в неё и тут же выныривали обратно. – «Да, пожалуйста!» - подавалась она навстречу, скользя по мягкому бархату кресла к невыносимо-необходимой сейчас руке. И когда музыка оркестра громогласно заполонила зал, а её наконец-то заполонили оба пальца, она не удержалась от плачущего тонкого стона. Сейчас в ней самой гремел этот оркестр, сотрясал изнутри, пока не знающие пощады пальцы скользили в ней, упираясь ногтями в стенки, сгибаясь, раскрывая её до болезненного-широко – и смыкались прежде до того, как она успеет по-настоящему почувствовать боль. Арлекино владела ей полностью, несмотря на то, что находилась сейчас в исключительно раболепном положении, вынужденная скрываться, стоять на коленях – даже так она чувствовала себя хозяйкой положения. Она овладевала Фуриной по-скрипичному долго, барабанно-глубоко и гулко, флейтово-мимолётно, а касания её языка походили на вибрирующий голос певцов, что приступили к финальной арии. Фурина сама начинала свою финальную арию. Вздрагивая, извиваясь, охотно принимая в себя и третий палец, она не могла удержаться от стонов, что становились громче вместе со сценическими голосами. Натянутая до предела, растянутая до предела, заласканная жарким языком до повисших капель слёз на ресницах, она хотела только одного – завершения этого представления. Руки Арлекино двигались легко и хаотично на первый взгляд, как руки дирижёра. Погружённые в Фурину пальцы толкались внутрь ритмично и быстро, пальцы второй руки свободно гуляли по её судорожно подрагивающим ногам, щипая и царапая – жаль сейчас она не могла позволить себе ни одного аплодисментного шлепка по таким притягательным бёдрам! Зато могла позволить несколько укусов, от которых Фурина дёргалась и вцеплялась в её волосы так, словно сама не понимала, желает она ещё, или желает она прекратить болезненную и сладкую пытку. Голоса поднимались всё выше, выше, и когда под ними начали дрожать высокие стёкла и хрусталь люстр, к ним присоединился третий голос – только для одного слушателя. Не сдержавшись, Фурина тонко кричала в собственную ладонь, второй рукой стискивая пепельные пряди волос Арлекино, сжимая между бёдер её голову, сокращаясь изнутри до того плотно, что при всём желании Предвестница не могла бы отнять руку прямо сейчас. Там, далеко внизу, затихали голоса певцов, завершали свои партии оркестранты – пока там, далеко вверху, дрожащими непослушными руками Фурина пыталась застегнуть пояс. Между ног у неё было до постыдного мокро, но сделать с этим прямо сейчас она ничего не могла – только сделать вид, что всё в порядке. Что её раскрасневшиеся щёки, слезинки на ресницах, воодушевлённая дрожь – это лишь впечатления от великолепного концерта, которые она готова разделить с целым миром. И что в этом ничуть не замешана Арлекино, напоследок коснувшаяся губами её щеки и исчезнувшая во мраке за несколько минут до того, как зал снова наполнился светом и взорвался аплодисментами.