Без табу

— Да в пизду, — огрызается Кацуки, когда Мина, отставив в сторону молочный коктейль, переключает свое внимание на него. — Вообще не ваше дело! Мина хихикает: — Конечно-конечно. Ты можешь не играть в верного ворчуна, Деку растрепал все Очако в тот же вечер. Мы хотим знать твою версию событий! Кацуки зло фыркает и отворачивается к окну. Вот ведь сукин сын! Ну какого хера стоит им поцапаться, как это тут же становится достоянием общественности? Почему обязательно надо трепаться? Эти размолвки с Деку становятся уж слишком частыми. И если Кацуки предпочитает все прожить молча, сцепив зубы, то чертов ботан несётся пиздеть с друзьями, а тем точно кляпа не хватает. — Да готов спорить, несчастный Деку опять пришел на пять минут позже обещанного, — смеётся Каминари, и Кацуки запускает ему в лоб подставкой под стакан. Прицельно, и Каминари ойкает, едва не падая со стула, на котором качался: — Блядь, я совсем маньяк, что ли? Но не я обещал быть вовремя! В чем проблема взять в руки ебаный смартфон и предупредить?!!! Киришима успокаивающе похлопывает Кацуки по плечу: — Значит, не на пять минут? — от локтя в лицо Киришиму спасает только то, что места на диванчике мало и замахнуться неудобно: — На двадцать! — Ну, это в корне меняет дело, — сдерживая гогот, отзывается Сэро. — Вы, наверное, в театр опаздывали, вас бы потом не пустили. — К чему это ты клонишь, скотина? — рычит Кацуки сквозь зубы. — Гиперконтроль, Баку-бро, — ласково притирается к нему плечом Мина. — Тебе нужно научиться отпускать такие ситуации, а то так и до нервного срыва недалеко. Кацуки недовольно кривится и пытается от нее отодвинуться, но у окна сидит Киришима, и пути к отступлению отрезаны. Сука, как же его бесит быть зажатым между ними! Как будто это посягательство на его свободу. Да и вообще, какого хера эти придурки никак не поймут, что его бесят чужие прикосновения? — Ну, на самом деле ты принимаешь такие мелочи слишком близко к сердцу, — соглашается Сэро. — Ты же не психуешь, когда опаздывает Мина. Мина это другое. Мина всегда опаздывала, это вообще норма для нее. Деку… Кацуки хочет от чертового Изуку не опозданий вот уж точно. Он сам не слишком-то понимает, почему его это так раздражает. Как раздражает грязная посуда, как бесит незаправленная постель, как заставляет скрипеть зубами манера целовать на прощание одними губами — бегом, мельком, порой вообще без контакта — так, воздух вместе облизнули. — Заткнись, — ворчит Кацуки, стараясь заглушить поднимающийся в голове шум. Ещё и мать сегодня звонила, чтоб ее. Мало Кацуки проблем на личном фронте, ещё и карге надо обязательно спросить, как там место в рейтинге. Поднялся? Не поднялся? На сколько пунктов? Почему всего на три? Блядь. — Чувак, не злись, — Киришима кладет ему руку на плечо, и этого достаточно, чтобы взорвать Кацуки окончательно: — Да что вы доебались?! Сказал захлопнуть пасть, что непонятного?! На них оборачиваются, и Кацуки хочется биться головой о стол, когда в дальнем углу мерцает объектив фотокамеры. Сраные папарацци! Что теперь? Очередная заметка в ебаном интернете в осуждающем тоне? И можно не надеяться, что это проскользнет незамеченным — Бэст Джинс рьяно следит за репутацией всех в агентстве. Можно, конечно, пойти и втащить этому уебку с камерой, но будет только хуже. Да и Баку-банда вряд ли позволит. — Баку-бро, — сочувствующе качает головой Каминари. — Тебе надо выдохнуть. Погнали завтра с нами на источники? Мы ещё и тач-сенс запланировали. — Чего? — абсолютно безразлично отзывается Кацуки, среагировав просто на незнакомое слово. — Отличный способ переключить мозги, — чуть ли не впервые за вечер включается в разговор Джиро. — Тебе бы не повредило. — Уши… — угрожающе поднимает на нее прищуренные глаза Кацуки, но Киришима не даёт обрушить свою агрессию: — Ребят, не давите на него, — это сказано с такой примирительной улыбкой, что аж скулы сводит. Блядь, Кацуки не нуждается в защите! — В конце концов, на такое не каждый способен решиться. — Ты что о себе возомнил, дикобраз крашенный? Думаешь, я струшу? — Нет, Баку-бро. — Киришима улыбается как обычно искренне, но с подвохом. — Хочу сказать, что поучаствовав, ты побьешь рекорд смелости в моих глазах. — Да не, — тянет Каминари. — Он не может быть настолько крутым. Мне придется отказаться от любых шуточек в таком случае. Да чтоб вас! Кацуки знает, что это не первая их такая вылазка, и однажды его даже звали, но после искромётной уничтожающей речи больше пригласить не пытались. Но вот тач-сенс — это что-то новое. Что такого они там делают, что ему может быть не по силам?! — Ехали, — высокомерно цедит Кацуки. — Чисто ради того, чтоб тебя заткнуть, зарядник. Естественно, Деку Кацуки об этом не говорит. Не поймет, да и объяснить Кацуки нормально не сможет. Будет ещё один повод обидеться, а в расстройства, щенячьи глазки и красноречивые вздохи Кацуки уже заебался играть. Сука, блядь, он просто не знает, как себя вести, чтобы не цапаться по мелочам и потом не гоняться за Деку по квартире, выясняя, закончил тот дуться или нет. Горячие источники встречают их уютным домом в традиционном стиле. Он отстоит от других достаточно далеко, обнесен забором, на территории личная купель. Сэро отпускает шутки, что греться с Бакуго в одном бассейне дело небезопасное, за что получает жёсткий тычок под ребра и ненадолго ловит тишину. Плотный обед, время поваляться перед телевизором и полистать каналы, пока Каминари, Киришима и Мина заговорщически что-то готовят в соседней комнате. К вечеру, когда в животе только приятная сытость, а в голове рой ненужных, но неизгоняемых мыслей, ребята, наконец, собираются в купель. Кацуки по привычке проводит в душе больше времени, чем нужно — только толку-то, все равно в голове последнее сообщение от Бэст Джинса и выговор за неподобающее поведение — и неловко замирает на берегу купели, не успев стянуть полотенце: — Какого хуя? — он пытается погасить голос, но его все равно слышат, и ехидные улыбки запускают огненных змей ему под кожу: — Только не говори, что тебя это смущает, — Мина раскидывает руки на бортик, и хорошо, что вода хоть немного закрывает ее грудь. — Греться по очереди полный отстой. Девчонки здесь. Черт возьми, это разве по правилам? Каминари с Джиро встречаются, его что, вообще не ебет, что другие могут увидеть его девушку голой? Кацуки тщательно кусает щеку изнутри, чтобы не выдать внутренней паники. В конце концов, ему стесняться нечего. — Ха, нашли, чем удивить, — усмехается он, но в воду шагает в полотенце, убирая его с бедер в последнюю секунду, когда горячая вода благостно принимает его в свои объятия. — Мне вообще похер. Странно, но разговор не клеится. Точнее говоря, Кацуки не тянет в нем участвовать. Ребята-то болтают, вон, уже начали типа викторины играть, кто когда правил и откуда в Англии чай взялся. Киришима подсаживается поближе, и Кацуки, почувствовав сокращение дистанции, недовольно кривит губы. — Ну так почему англичане изобрели чай заваривать настаиванием, а не методом пролива? — Джиро тыкает наушником в шею отчаянно тупящего Каминари, и Кацуки не выдерживает: — Потому что для них чай был ебейше дорогой. Это в Китае этого дерьма были целые заросли, а в Англию считанными тюками возили. Баку-банда одобрительно гудит, и викторина продолжается. — Супер, — подбадривающе кивает Киришима, но говорит тихо, словно остальным этого слышать не надо. — Я рад, что ты здесь. Кацуки фыркает — так же тихо, без лишних благодарности и раздражения. Не его проблемы, чему там Киришима рад. Этому только дай повод, всегда счастливый ходить будет. Как Деку, блядь. Только у Деку счастье всегда логичное, а Киришима просто непробиваемый. Несокрушимый, мать его. Сука, Кацуки нервничает. Это так странно и так глупо, что хочется поджать колени. Но происходящее никого не смущает. Даже Джиро, обычно скромная и стеснительная, ведет себя так, будто вообще ничего особенного здесь нет. Кацуки насильно держит подбородок над водой и плечи расправленными. Похуй. Ему похуй. Тепло и вода постепенно делают свое дело, и мышцы все-таки расслабляются. И физическое напряжение уступает шуму в голове. Что бы сказал Деку, окажись они здесь вместе. Умер бы со стыда или съебал бы, поджав хвост? Что-то подсказывает Кацуки, что второе. А еще перед этим причитал бы, как все это аморально и неправильно. Ну, собственно, да, аморально. Ребята давно развлекаются порой на грани законного, почему Кацуки и общается с ними все реже. Пока все складывается слишком ахуенно, чтобы просрать это по глупости. Лучшее агентство из возможных, правильные, вполне логичные отношения, и только его ебучий характер, который периодически не получается загнать в рамки. Кацуки слышит болтовню краем уха, изредка бросает пару фраз, и голос его привычно гавкающий и резкий. Как будто все нормально. — Уф, жарко, — Мина поднимается из купели, и Кацуки не нужно прилагать усилий воли, чтобы не пялиться на нее. Ему достаточно внутреннего ограничения, что это не его территория. — Пойдемте уже, а? Кацуки выбирается последним, ловко подхватив полотенце и обернув его вокруг бедер, пока все остальные вообще не стесняются своей наготы. Бесит, как же бесит. Чувство, будто он какой-то девственник на крутой тусовке, где все давно уже в курсе, как и что нужно делать. Это ощущение собственной неполноценности злит Кацуки, но халат он все-таки накидывает и плотно подвязывается поясом, с облегчением заметив, что Киришима делает то же самое. Всё ж не как белая ворона. В халаты ребята все-таки кутаются, просто не сразу — после горячей воды кому-то таки нужно проветриться. В комнате, смежной с гостиной, приглушен свет. Его достаточно, чтобы видеть, но мало, чтобы различать оттенки, и цвета все темные, сглаженные. Кацуки привычно бросается взглядом по мелочам. Мягкий квадрат на полу из пледов и одеял выглядит комфортно, окна занавешены плотными шторами, пахнет… он не может различить этот запах. Что-то между пудровой тканью и атласными нитками. Но свежее. Блядь. Искусственные свечи по углам, широкая массажная кушетка в трех шагах от квадрата, уже названного в мыслях гнездом. На нее брошена мягкая простынь, и Кацуки косится на нее с подозрением. Он пытался вызнать — так, чтобы не показать нервного интереса, в чем смысл. Баку-банда лишь заговорщически улыбалась и отвечала вот вообще не про конкретику. «Отдохнешь», «это как перезагрузка» — блядь, это не объясняло ровным счетом ничего! Спасибо еще Киришиме, который пусть и без уточнений, но дал хоть какое-то определение. Правда, легче от этого объяснения Кацуки все равно не стало. «Это про тактильность. Ну и не про контроль». Если быть честным, это вот как раз Кацуки был не про тактильность — кто вообще выдумал друг друга трогать без прямой надобности? — и как раз таки про контроль, потому что как в принципе можно просто ждать, пока кто-то примет решение за тебя? Банда рассаживается по периметру гнезда, и Мина берет слово, забирая на себя негласное лидерство: — Ну, что, ребят? Выдохнули? — Каминари довольно кивает, подтягивая к себе Джиро. — Я предлагаю сегодня пропустить долгие разговоры, если все морально готовы. — Кацуки едва вздрагивает плечами, но запрещает себе резкий поворот — еще не хватало признаться, что он может быть к чему-то там не готов. — У нас сегодня только один новенький. Бакуго, — ее черные глаза блестят с ласковой улыбкой. — Озвучь запрос на сегодняшнюю практику. Зачем ты здесь? — Отключить мозги, — огрызается Кацуки, бросая ей ее же фразу, ожидая, что она смутится от этого. Мина только кивает: — Хорошо. Мы подумали, что было бы неплохо уступить тебе первое место в очереди. Как думаешь, тебе это подходит? Каминари хитро усмехается, и Кацуки принимает вызов: — Да не вопрос. Он не собирается давать им даже возможности подумать, что он испугался и пасует перед ситуацией. — Есть ли какие-то ограничения? Сэро ухмыляется: — Это для девчонок. Говори «без табу», Бакуго. Киришима ободряюще кивает, и Кацуки решает идти до конца, тем более, что он не понимает, какого рода ограничения он может выставлять: — Да похуй. Без табу. — Отлично, — соглашается Мина, поднимаясь на ноги и приглашающим жестом указывает на кушетку. — Устраивайся. Халат нужно снять. Между легкими становится холодно. Ладно, блядь, ничего такого в этом нет. Ну нет же? Хорошо еще освещение тусклое, наверняка щеки горят. — Лучше на спину, — подсказывает Киришима, когда Кацуки на секунду замирает перед кушеткой. Блядь, ну нихуя ж не лучше. А если вдруг стояк? Хотя и так уже стыдно. Но ухмылочки слишком знакомые, так что Кацуки уверен, что для присутствующих эта история вообще не новость, и вряд ли кого он тут голым членом напугает. Сука. — Держи, — Джиро подает ему черную маску для сна. — Она пригодится. Кацуки последний раз пробегает быстрым взглядом по комнате, по окружающим его людям и, выдохнув словно перед прыжком в холодную воду, откидывается на кушетку, одновременно натянув маску на глаза. И тишина. Оглушающая тактильная тишина. Простынь под спиной мгновенно проникается теплом его тела и становится чуть уютнее. Гребанный мягкий пол съедает звуки шагов, и пусть Кацуки на уровне интуиции уверен, что вокруг него есть движение, у него нет тому доказательств. Наконец, спустя всего пару мгновений растянувшихся в вечность, под подбородок ложатся знакомые, квадратные пальцы Киришимы. Внутренняя паника делает остановку: поглаживания по челюсти к ушам, по линии роста волос придают миру стабильности. — Все хорошо, — шепот прямо над ухом, но так тихо, что скорее чувствуется, чем слышится. — Все в порядке. Просто расслабься. Остальное не твоя забота. Кацуки хочется фыркнуть, скривиться, но его перехватывают другие прикосновения. По плечам, по рукам вниз, по бедрам и икрам, мягкие, струящиеся, почти невесомые, и от этого волоски на коже встают дыбом. Это… руки? Пальцы? Температура прикосновений у всех разная, площадь касания маленькая, и как бы Кацуки не пытался, он не может понять, кто и где именно его трогает. Тело, разгоряченное купелью, внезапно благодарно к этим касаниям, и пусть внутри поднимается волна не то паники, не то протеста, Кацуки может удержать себя на месте. Пальцы Киришимы поглаживают его по волосам, от лба к затылку, вдоль нижней челюсти, размеренно, ритмично, и в этом есть что-то да приятное. Прикосновений все больше, они все чаще, и Кацуки беспомощен в попытке различить их. Справа по плечу ощущается массаж, весьма ловкий и чувственный, но слева едва ощущается прохладная щекотка. Это сбивает внутреннее равновесие, и чьи-то теплые, даже горячие ладони, прожимающие нервные точки на ступнях, не помогают миру выправиться. Чуть слышно где-то наверху начинает играть музыка, безликая, бездонная, каким только может быть редкий перебор струн на гитаре. За нее тоже невозможно зацепиться, сознание соскальзывает, и Кацуки буквально чувствует, как в теле разбиваются нейронные связи. Блядь. Это… это приятно? Блядь. Даже мысленно ругаться получается плохо, будто что-то отключает речь. Но ведь ничего странного не происходит? Точнее говоря, все происходящее как раз таки странно, но это не гадко, не противно… не больно? Даже мелкие покалывания, быстрыми лапками пробегающие по телу, они скорей приятны. Просто калейдоскоп, в котором ничего нельзя различить и не за что зацепиться. Что-то прохладное на груди на секунду сбивает дыхание, и тут же теплом по животу. Блядь. Что-то с треском, но медленно прокатывается по бедрам. Пальцы Киришимы массируют голову. Тело отзывается… все отзывается. Это не про возбуждение, но Кацуки вдруг нужно, чтобы это продолжалось. В какой-то момент кажется, будто ни одной равнодушной клеточки уже не осталось. Поглаживания, растирания, массаж, покалывания, легкие царапки, едва ощутимые пощипывания — везде и нигде. Кацуки устает ждать, откуда и что сейчас придет, и реакция, отточенная годами тренировок, стежит: его пальцы подрагивают, сжимаются в кулаки, елозят по простыни, и кто-то тут же ловит ладони Кацуки, чтобы погладить по одной руке, повторяя линии жизни, и перебирать ноготками по другой. От рассинхрона по ладоням земля уходит из-под ног, и Кацуки беспомощно хватает воздух ртом. В воздухе вдруг пахнет… чем-то терпким, то ли горький шоколад, то ли пряности, и Кацуки облизывает губы, стараясь выстроить логику хотя бы этом. Что-то тонкое, твердое проскальзывает в рот, и в миг на языке разливается вкус, которого невозможно узнать. Внутри словно натягивается леска. Она звенит и подрагивает в такт биению сердца, которое Кацуки вдруг громко ощущает внутри ребер. По груди вдруг разливается что-то горячее, и тело перестает существовать. Его нет — нет отдельно рук или ног, но есть Кацуки и все эти касания словно по оголенным проводам, насквозь, до самых внутренностей и глубже. Снова горячо, и внутренности плавятся, отступая. Собственного голоса не слышно, хотя и кажется, что он должен вырываться со вздохами. Есть шорох гладящих рук и нежный перебор по струнам. Воздуха мало, но воздух не нужен. Мысли разбегаются, и ухватить их за хвост невозможно. Кацуки успевает уловить одну, но она рассыпается пеплом в очередном всплеске тепла. И все. Только ощущения, которые нельзя объяснить даже себе самому. Кацуки хотел бы пошевелиться, но мышц больше нет, ничего нет, и остается только дрейфовать в ожидании, когда его душу прибьет обратно к берегу. Что-то меняется, и на мгновение — не более — он может различить в этом море собственные лодыжки, но и это исчезает практически сразу же за новой вспышкой жара. А потом… потом происходит что-то, что вдруг обозначает его границы и тут же стирает их в небытие. Кацуки чувствует чужие губы на своих губах, языки сталкиваются, слюна смешивается… И такой же влажный, глубокий поцелуй вспыхивает промеж ягодиц. Кацуки распахивает глаза, но ничего ими не видит — в его зрении черным-черно, и стон, бесстыдный, жадный, спровоцированный внезапным возбуждением, льется в рот целующему. Кацуки горит. Нет, тлеет, но каждую секунду в нем загорается на одну, две, десять искр больше, и они вьются дикими светлячками, жалятся, сбиваются в стаи. Требуют выхода, будто бы запертые, и чьи-то руки гонят эти стаи то в одну, то в другую сторону, оставляя обжигающие следы. Кацуки выгибается раз, другой, пока вязкая влажность вдруг не охватывает его член, прокладывая понятный путь пламени. Стон, наконец, заглушает гитару, резонирует под чьими-то пальцами, и взрыв разрывает мир в клочья. Кацуки обретает чувства обратно не сразу. Они возвращаются понемножку, по очереди, да и то, периодически пропадают, стоит только случиться слишком многим касаниям. Постепенно все исчезает, и его кусочки медленно встают на место, становятся костями, кожей, внутренними органами. Голос Киришимы прокрадывается в сознание и горит тихим факелом: — Пора возвращаться, — его пальцы снова гладят Кацуки по подбородку, прокрадываются к маске и потихоньку, постепенно поднимают ее на лоб, чтобы он мог открыть глаза. — Добро пожаловать, Баку-бро. Что ж, Кацуки может вдохнуть. Пожалуй, может даже посмотреть — но его встречают не озорные улыбки, а неожиданно спокойные и ласковые взгляды. Он открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, но слов нет и он бесполезно дышит, так и не вспомнив, что говорить. — Как ты? — в голосе Мины нет и намека на насмешку, и это… неправильно? Кацуки не может об этом думать. Его хватает на пару кивков, но этого внезапно всем достаточно. Он не может подняться сам, и отказаться от помощи не может: не слушаются руки, и ноги будто ватные, и вообще позвоночник будто отключили. Каминари с Сэро помогают ему добраться до гнезда, привести себя в подобие порядка теплыми влажными салфетками и закутаться в плед. — Ты можешь присоединиться, если будут силы, — Сэро подкладывает второй плед ему под голову. — Или просто полежи, отдохни. Кацуки хмурится почти на рефлексе, и Каминари бесстрашно разглаживает ему брови большими пальцами: — Лежать это нормально. Никто не ждет здесь от тебя побед и всего такого. Они возвращаются к кушетке, где уже устраивается Киришима, правда, подставляя спину с красноречивым требованием «ноу секс, ребят», и Мина помогает ему надеть маску. Кацуки наблюдает и не пытается понять. Со стороны в этом нет ничего такого. Есть руки, есть разные девайсы — от аппликаторов до массажеров, пара перьев и резиновая мочалка. Вон каменные бусы в руках Мины, и какие-то тонкие палочки в руках Джиро, которые она перекатывает по спине Киришимы. Это все… обычно? Кацуки должен бы размышлять, а почему оно все было так, но он словно больше не умеет думать. Все пролетает мимо будто свист птиц в медитации, и он не чувствует желания за ним гнаться. Сэро поджигает красные свечи, и Кацуки, наверное, догадывается, что с него совсем недавно снимали застывшие восковые капли. Но… Он не может вспомнить. Со стороны все проходит как-то незаметно, и Киришима, благостный и довольный, устраивается в паре метров от Кацуки. Встречает его бездумный взгляд и мягко предлагает: — Обниматься? Кацуки не чувствует желания сказать «нет». Наверное, сейчас это единственное, что логично и правильно, и Киришима устраивается в него под боком, сначала прижавшись спиной и обняв запястья Кацуки, а потом оборачивается и прижимается уже весь: — Можно? — Да. Нет причины отказаться. Кацуки прекрасно в моменте, его тело все еще не вернулось в состояние функциональной машины для геройств, в голове пустота и теплые руки Киришимы лишь продляют эту нирвану. А в голове тишина. Кацуки не знает, сколько проходит времени в этом моменте. Киришима под ладонями и горячий, и гладкий, и трогать его хорошо. И хочется трогать чаще. Кацуки прижимается сильнее, скользит ладонями по плечам, по спине, по пояснице и ягодицам, забыв, что есть совесть. Киришима делает то же самое, но его руки чаще на шее и за ушами Кацуки, и это помогает сохранять мир между ними. Через какое-то время слышно, как рядом ерошится плед, и Киришима поднимает взгляд на звук: — Я думал, ты потом будешь, — Кацуки видит, как Джиро пожимает плечами. — Пойдешь к нам? Кацуки, можно? Странно, что они ждут его согласия, но Кацуки не чувствует отторжения. Он кивает, и Джиро устраивается между ними, чуть дрожа и нос у нее холодный. Кацуки ловит себя на удовольствии от ощущения ее волос в своих руках, пока Киришима дыханием отогревает ее лицо. Словно касаться — это нормально. Нет, даже не так. Нормально. Это нормально. Здесь нормально. Джиро приходит в себя весьма быстро и, дотянувшись до халата, возвращается к кушетке, где свою порцию внимания получает Сэро. Киришима ловит Кацуки под пальцы ладонью: — Хочешь с нами? — он кивает в сторону кушетки, и Кацуки, у которого до сих пор пусто и в голове, и за ребрами, поднимается следом. Он действительно хочет в этом участвовать. То ли дело в благодарности, то ли в уюте, то ли в желании быть сопричастным, но это вдруг созидательное чувство, и Кацуки нравится быть частью всего здесь происходящего. Ему подсказывают, что можно, а с кем чего нельзя, и он не испытывает желания огрызаться. Он принят, без вопросов и осуждений, без ожиданий и пафоса, и все привычное облетает прошлогодней мишурой. Когда уже ночью всем хочется ужина, Кацуки вдруг не голоден. Ему нравится горячий чай, к которому подано клубничное варенье, чей вкус он все-таки узнает — как странно, что он не признал его там, с закрытыми глазами. Вкусно. И хочется спать. Он уходит в комнату, забыв запереть дверь, потому что отчего-то уверен в собственной безопасности, и во сне его нет ничего, кроме темноты и тепла. И утром в голове тоже пусто. Нет ничего, кроме одной мысли, которая сегодня его уже даже не пугает. В телефоне десяток пропущенных от Деку, но ни одного сообщения, и Кацуки отчего-то без сожаления пишет первым: «Я заберу завтра вещи».